Школа культурной политики стенограмма v-го методологического съезда

Вид материала

Документы

Содержание Пятый коллоквиум: 90-е годы (ведущий – П.Г.Щедровицкий) Б.М.ОСТРОВСКИЙ

Подобный материал:

• Программа дисциплины «Менеджмент культуры» для направления 031400. 62 Культурология, 330.18kb.
• Петр Щедровицкий, создатель Школы культурной политики Культурная политика: предпосылки, 89.99kb.
• Концепция развития культуры в свердловской области (2012 2020 гг.), 1678.29kb.
• С. Н. Горушкина Традиционная народная культура в медиапространстве России: о механизмах, 181.72kb.
• Российская Академия Художеств Стенограмма Международного научно-методологического семинар, 772.93kb.
• Общие вопросы культурной жизни, 2245.66kb.
• Общие вопросы культурной жизни, 1805.23kb.
• Общие вопросы культурной жизни, 1103.19kb.
• Доклад Н. С. Хрущева «О культе личности», 2958.05kb.
• Пятая политическая ментальность, 1084.82kb.

Пятый коллоквиум: 90-е годы (ведущий – П.Г.Щедровицкий)

Б.М.ОСТРОВСКИЙ

Уважаемые коллеги!

В результате тонких закулисных интриг я оказался среди 90-х годов, хотя я начинал работать с 83-го года. Но, наверное, в этом есть какая-то справедливость. Потому что я почувствовал себя чем-то связанным с методологией в 90-е годы. Наверное, в 91-м. Может быть, надо выделять фазу, которая называется подготовкой или фазой искупления прошлого, профессионализма и прочего.

Я думаю, это связано с такой темой, как рефлексия. И я думаю, что такой термин, как поворот сознания на самого себя, которым обозначают рефлексию, в жизни осуществим весьма трудно. Еще я думаю, что десять лет – это нормальный оптимальный срок, когда сознание действительно может повернуться на самое себя. И когда я гляжу окрест меня, я должен произвести утверждение, что я видел очень мало людей, называющих себя методологами, у которых оно повернуто на самих себя. Я думаю, что если говорить о мифах, то это один из самых больших мифов, которые практикуются в Играх и частично в самой методологии, а именно, что рефлексия – это такая штука, которую можно произвести в данном акте действия и, главное, что ей можно научить и ее вынудить. Я думаю, что это одно из самых непознанных и вместе с тем самых мучительных состояний, самых технически неоснащенных, трудно контролируемых, и в этом смысле мы легче можем доказать, когда ее нет и лишь с большой предположительностью, с большим вероятием можем утверждать, когда она есть.

Можно считать, что такое вступление для меня задает основную тему моего сообщения, которое я не готовил, но которое почему-то делаю.

В этом сообщении я выделил эпиграф, который звучит приблизительно так: стыдно быть методологом. Потом, в конце, постскриптум, который будет расширением эпиграфа. Чтобы вас не интриговать, поскольку, может быть, кто-то уйдет во время доклада, я скажу так: стыдно быть методологом, но нужно. Между этими двумя смыслами будут лежать другие смыслы моего доклада. Но это даже не доклад, это некоторое размышление.

При этом я хочу сразу сказать, что я буду пытаться, чтобы результатом этого размышления, может быть не сиюминутным результатом, а таким, которого можно будет достигнуть за следующие несколько дней, явилось бы все-таки указание на те задачи, те последовательности задач, которые я бы выделял как важнейшие, как необходимейшие. А поскольку жанром моего доклада является доклад про себя, то я бы и говорил о тех задачах, которые я для себя выделяю как важнейшие и которые я считаю методологическими. Хотя и стыдно.

Пункт первый или нулевой. Какие смыслы я хочу ухватить или удержать в этом сообщении, которое пока не очень структурировано. Один из смыслов – это очень симпатичный вчерашний доклад Георгия Исаевича Богина о том, как строится понимание, или точнее – о стандартных ошибках псевдопонимания. И [хочу указать] на его возмущение банальной фразой, что каждый понимает по-своему.

Один из достаточно эффективных ходов, которые существуют в творческих подходах, в творческом методе, существуют в критике, существуют даже и в герменевтике – это подход к восприятию как текстов, так и событий через технику непонимания. Причем непонимание, как мне кажется, вещь неизмеримо более сложная, и есть всего один момент, который позволяет вводить некий критерий истинности. Я могу здесь сразу вспомнить, например, свои недавние доклады в Оренбурге по поводу педагогики, где я производил некоторую схематизацию форм существования человеческого. И когда эти доклады смотрели некоторые люди на видеокассете, они сказали: вот здесь ты явно лукавишь, потому что ты рассказываешь, но видно, что у тебя состояние другое, ты пытаешься изъяснить неизъяснимое. И мы знаем, что ты знаешь о том, что это неизъяснимое, но ты все равно по этому поводу что-то говоришь. Я с этим согласился, а дальше следует методический вопрос: можно ли говорить о неизъяснимом или нельзя говорить о неизъяснимом? Или: можно ли говорить о непонимаемом или надо сначала понять, а потом говорить?

Оставляя за кадрами сам метод рассуждений и логику доказательства, я могу сказать, – и это может быть в качестве символа веры, – что я считаю, что единственно истинными суждениями являются суждения типа непонимания. Ну, а также все суждения негативного толка. Что всякое суждение позитивного толка – это всегда есть та или иная мера лжи, или к нему обычно приклеивается некий рефлексивный значок, что это суждение вероятностное, гипотетическое или игровое. Мол, давайте поиграем в это, как если бы это было так.

Но отсюда следует один очень важный стратегический ход: поскольку все убеждены, что они развивают техники понимания, то они увеличивают, все техники понимания увеличивают, усиливают степень, я не хочу сказать – лжи, но степень неадекватности, если это слово вообще уместно. Потому что в том примере с Булгаковым, о котором говорил вчера Богин, мне методически не очень ясно, а какое же суждение более проработано: то, когда говорят, что он за красных или за белых, или то, когда говорят, что здесь два равноправных или два равногигантских события. Это начало нашей эры и все, что связано с Христом – с одной стороны, и революция – с другой. Не является ли это тоже неким конструктом, который лишь высказан в чуть более изысканной манере, более многословно, – так, что техники понимания развиваются в таком направлении, чтобы большее количество ученых могло сказать большее количество слов. В общем, если надо занять чем-нибудь ученых, критиков, филологов, чтобы им было о чем поговорить, и чтобы лишить их возможности вести политические схватки, то, наверное, такая техника понимания оправдана.

Но оставляем ли мы задачу проникновения туда? Я позволю себе зарисовать. Оставляем ли мы задачу и вопрос об истинности понимания, и оставляем ли мы задачу проникновения через вот эту серию барьеров (барьерами я называю тексты, схемы и прочее, и прочее)? И можем ли мы говорить о том, проникаем мы в суть вещей или мы в нее не проникаем? Кусок, о котором я сказал, предыдущий, – он относится вот к этой технике проникания, когда некоторые филологи-исследователи убеждают нас, что они лучше проникают в предмет, а другие – хуже. Вот как в примере с красными и белыми.

Но для меня, стоящего в позиции вопрошающего относительно самой этой стрелки номер один, этот вопрос методически не решен. Потому что я говорю: может быть, надо работать больше над стрелкой номер два и развивать техники непонимания?

При этом меня поражают две вещи. Это две вещи противоположные, но поражают они меня одинаково. Первое: насколько часто и много об этом сказано как о задаче, начиная от выступления Георгия Петровича, который устал уже упоминать о Кузанском и термине "знание о незнании", и кончая всевозможными семинарами, скажем, по схематизации, где утверждается, что всякая схема методологическая должна фиксировать непонимание. Или, что дальше развивает [эту мысль], что она должна фиксировать проблемную область, тем самым схватывая нерешенность. Слово "непонимание" здесь [присутствует] не в собственном смысле отсутствия понимания, но [указывает на] некоторые негативные суждения или неспособность суждения, незнание, неумение, непромысливание и прочее.

И вот этот факт меня поражает: насколько часто об этом говорится, и насколько по отношению к массовидным техникам, игротехникам и семинарским техникам, насколько это почти никем и никогда не используется. Ну как почти никем? Ну то есть почти совсем никем. Всякая схема, может быть, в какой-то момент своего зарождения и несет в себе след вот этого мучения от непроникновения, мучения от непрохождения этого барьера и неответа на вопросы о том, как нам дан внешний мир, как вообще половое влечение (во вчерашнем примере) пересаживается в нашу голову, да, как превращается там в любовь. Каким образом это все происходит?

И вот, как мне кажется, эту стрелку номер два штрих соответственно – как технику, или техническое обеспечение, инструментальное обеспечение фиксации непонимания – методология, или по крайней мере массовидная часть методологии, не исследует. Хотя, опять же, многие неметодологи об этом пишут и пытаются это делать.

И я могу интерпретировать в этом резком противопоставлении, я могу сказать, что для меня истинная литература, истинная вера, истинная жизненная позиция и вообще все истинное для меня связано с фиксацией своих границ. Если мы берем субъективный план, то для меня истинное высказывание про себя есть граница человеческого действия. Если мы берем литературу, то истинным, или, в этом смысле, творчески совершенным для меня будет наличие одновременной попытки нечто описать, например ситуацию 18-го года, с одновременной [демонстрацией]. Уж не знаю, через какие художественные средства – это же опять надо искать. Художник это ищет, методолог может придумывать и проверять на себе. Эта полная схема для меня является схемой истинного суждения, и она же – схемой любого эстетически прекрасного и выверенного, и вообще того, чем я хочу заниматься.

Когда мне описывают, как есть, мне это вообще всегда неинтересно. Когда мне говорят: "Мыследеятельность такова", – я не верю в это. Это фигура речи, которая сама по себе неверна.

В этом смысле Богин чувствует эту штуку. Та манера, в которой он вчера рассказывал, говорит о том, что он ее использует для своей самоорганизации. И фактически он должен был бы сказать: я могу благодаря этой схеме организовывать взаимодействие с читателями, с учениками, студентами таким образом, что у них нечто возникает. Но если бы он действовал по моему методу (чтобы он был совсем любезен моему сердцу), он бы должен был бы сказать: но я и благодаря этой схеме не до конца понимаю, как я работаю над этой схемой. Вот в этот момент он бы стал методологом. В этот момент он бы сказал: я не очень точно понимаю, что мне именно удается в организации восприятия студентов, когда я использую эту схему. Но поскольку он объявил, что он работает с 20-летним запаздыванием, то вроде бы он по методу сработал точно, но методолог такого себе не может позволить.

Я не знаю, надо ли здесь вводить словесную полицию и вводить такие обязательные фигуры речи, но непроизнесение этого приводит к забвению. Поскольку я выступаю в 90-х, но говорю, что я стал таковым в 90-е, а прожил все 80-е, то я могу сказать, что вот я смотрю на людей и поражаюсь тому, до чего они этого не понимают. С моей точки зрения, в этом состоит суть методологии, в этом состоит суть всякой нравственности, в этом состоит суть всякого технического отношения, в том числе отношения к самому себе.

И я поддерживаю тезис Савченко о том, что методология есть нравственное отношение к себе и его оснащение, но я пытаюсь сделать следующий шаг, указывающий на всю вот эту полноту. То есть это некий критерий, некий образ, с которым я хочу взаимодействовать. И я указываю, что находящийся в этой позиции, обозначенной со звездочкой, то есть позиции, оснащающей техники фиксации границ, техники преодоления границ только для того, чтобы попасть в следующую камеру (зачем ты рубишь эту стену, что ты будешь делать в соседней камере?), – это прямой образ методолога. Методолог – это человек, который рубит эту тюремную стенку, для того, чтобы оказаться в соседней камере, и точно понимающий, что там будет соседняя камера.

Здесь я бы завершил первый кусок и сделал остановку.

Сколько у меня минут осталось?


П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ

У Вас не осталось минут.


Б.М.ОСТРОВСКИЙ

Но Вы мне не указали, сколько мне можно говорить. Я говорю 22 минуты, а мы говорили о получасе.

Хорошо. Тогда я нарисую последние три точечки. Чтобы сказать кратко, надо посмотреть еще.

Если изобразить в виде трех точек те смыслы, над которыми я бы собирался дальше работать и которые хотел бы оформлять дальше в программы, то это три смысла. Первый, который мне только удалось успеть передать – непонимание и все виды негативных суждений. Второй смысл – это смысл, связанный с термином "свое", с понятием собственности и ситуациями, когда нам пришлось обсуждать тему приватизации, консультировать ее. [В этой ситуации нам] пришлось возвращаться к самим себе и переорганизовывать свои мозги, и там произошел ряд наработок, связанных с понятием собственности, с выделением соответствующих смыслов через понимание сущности человека как человека осваивающего и присваивающего. Это второй смысл, который, как мне кажется, сегодня находится в достаточно зыбком состоянии, хотя если почитать историю философии, то там об этом достаточно массированно написано. Вот такая собственность и такое понимание "своего" как своего есть путь к оформлению субъективности и субъектности, поскольку я вижу проблему в современном движении к потере такой субъектности. И вообще это люди рыхлые, они все "прозрачные": на такого человека смотришь – и его нет, сквозь него можно пройти как сквозь стенку. Элементарную технику применяешь ­– и его нет. Мне кажется, что это требует своего сгущения и укрепления, и это будет методологией, поскольку не может быть методологий без экземпляров методологов.

И третий фокус – это тайна оргдеятельностной и онтологической доски. Это действительно огромная тайна, которая, как оказалось, несет гигантские открытия в себе, и я бы утверждал, что все схемы, которые рисуются, есть схемы самоорганизации, то есть в этом смысле это схемы оргдеятельностные в точном смысле этого слова. Добавляя свой первый пункт, я бы сказал, что это всегда схемы своей самоорганизации по поводу собственных границ, и как таковые они только и могут обсуждаться. Как только эта фаза своей проблематизации, своего пограничного состояния пройдена и она зафиксирована на схеме, наступает этап популяризации, вульгаризации и псевдонатурализации, которая, с моей точки зрения, ложна и всегда очень охранно должна отслеживаться.

Все эти три фокуса я бы выделил как перспективы своей собственной работы, своего собственного направления и, может быть, я мог бы, располагая большим временем, рассказать о них более подробно.

Спасибо за внимание.