… Они все еще не хотят признать, что место художника в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом

Вид материала

Документы

Содержание 2. Зеркало заднего вида 3. День варенья

Подобный материал:

• Ничего, и даже немного вредить, 154.12kb.
• Правила. Сделайте четкими ваши семейные правила. Поясните детям, что им не разрешено, 19.08kb.
• Реалити-шоу, охватывающее один из самых «горячих» периодов в жизни и творчестве самого, 1188.53kb.
• Было и есть бесконечное количество вещей на земле. Все индивидуальности разные, все, 239.66kb.
• Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008», 289.23kb.
• Ены, возникают выхваченные из потока времени фразы, портреты людей, пейзажи, давно, 58.62kb.
• …Они бродят по улицам современных городов. …Они тусуются по продвинутым рок клубам., 4264.12kb.
• Михаила Афанасьевича Гунаропуло (место издания и время не указаны. Хранится в спецбиблиотеке, 65.27kb.
• Пищи. Они бережно хранили все традиции, связанные с едой, пони- мая, что пища основа, 57.95kb.
• Перевод с нем. Э. М. Радской, ред., 1569.61kb.

Может, и к лучшему, что не собрался. Позориться только. Что показал бы? Несчастные десять, от силы двадцать, своих песенок, да и то – не столько своих, эпигонских. Смешно сказать, на них ушла жизнь! На что ты ее потратил? Жалеешь? А то! Это только в советских романах герои говорили: если бы пришлось прожить еще раз, начать сначала, поступил бы точно также, сделал бы все то же самое, что в первый раз. Понял, блин, какие умные люди жили на земле, жуть! «Спроси его: тебе не страшно, и он прицелится в тебя!». Нет, если бы мне такая возможность, - я бы все по-другому выстроил, иначе, не так, как в первый раз. И, глядишь, все бы у меня срослось.

Например: был период, пусть недолгий, но все же, когда ветер вдруг подул в мои паруса - казалось, выпал, наконец, счастливый билет. Песенки зазвучали, неплохо стали расходиться, диск выпустил, по ящику показали, фото в газетах, автографы, приглашения на тусовки всякие-разные… Нет, сейчас бы, задним умом, на это бы не повелся так легко, не растаял, не прогулял бы бездумно, не транжирил драгоценное время. Считал тогда: подумаешь, делов-то! Теперь всегда так будет, и даже лучше, сколько еще напишу, популярность по восходящей пойдет! И нежился в лучах сомнительного успеха, принимая полупьяные поцелуи, рукопожатия и приглашения направо и налево.

Нет! Теперь бы бросил, обрубил, обрезал все эти полупьяные поцелуи, романы мимолетные, бесчисленные постели и забегаловки, собрался, а лучше – в чем был, с одной зубной щеткой, - на поезд билет купил – и в Москву бы с ходу! Ищи-свищи! И не только потому, что в ней - и Булат, и Володя, и все-все-все. Вернее, не только потому. Там, именно там, и нигде в другом месте, пенилась и кипела, разлеталась в стороны блестящими искрами, била по голове ключом настоящая жизнь. Туда все подгребали и тянулись, кучковались, прибивались и поднимались вверх, прорывались! Здесь же – только выпадали в осадок.

Там – море разливанное демократии и свободы, здесь, в Киеве, - сплошное болото. Оно-то меня и засосало, в конечном итоге. Ни одной живой души. Ни одной свежей мысли, индивидуальности, оригинальной идеи, ни одного стоящего куплета! Когда в Москву вырывались, дух захватывало! Вспомни, как писалось в поезде, на обратном пути, казалось, крылья за спиной повырастали! А проходило два-три дня, все остывало, затягивалось тиной болотной, испарялось, черт его знает куда! И на третий день: глядь - кругом одни и те же рожи, сплетни, интриги. И ты, понятное дело, идешь в гастроном, берешь бутылку водки и медленно заливаешь остатки того, что недавно горело, полыхало, а сейчас – гарь и копоть, и попахивает едким дымом, как на пепелище. И то, что написал, от чего душа вчера трепыхалась в Москве и в поезде, оказалось пустым и никому здесь не нужным. Да, бежать, рвать когти нужно было! А ты в кабаках концертировал, червонцы мятые сшибал, лабух несчастный. Да, вот именно, постепенно все больше и больше превращаясь в полупьяного ресторанного лабуха! Кукушка быстро тебе прокуковала. Почему же не хватило духу все бросить, вырваться? Ведь понимал прекрасно, что русскоязычный бард здесь, на этой «меншовартисной», незначительной, малороссийской Украине, окраине духа и профессионализма, с ее идеологическим вонючим сортиром, где в такой чести нечистоты и испражнения, - ловить нечего, особенно после 1991 года!

И если в советской Украине как-то цеплялся, косил под украинского поэта, пишущего на русском языке, существовала некая квота для тех, кто пишет на языках народов СССР, небольшая, но все же. Стоило попасть в обойму – пожалуйста: для тебя существовали литфондовские льготы, оплачивался больничный, выделялись бесплатные путевки, а главное - издавали за счет государства. Так что худо-бедно, но раз в два года, а, если повезет, то и в год, выходила книжка. Причем, распространялась по линии книготорга, а не силами автора и за его же счет, как сейчас. Дожили! Последний сборник сам носил по раскладкам, книжные магазины в Киеве все приватизированы в одночасье и проданы под прибыльные бутики. Кто вспомнит, что на одном только Крещатике когда-то функционировало пять больших книжных магазинов? Да и дело-то не в лавках, в конечном итоге. Поэзия кончилась, отошла «рудиментом в нынешних веках», никому не нужна – ни в России, ни на Украине, или, как сейчас говорят, «в Украине». Какие «барды»? Разве для какого-нибудь «камеди клаба» частушка понадобится, тогда могут позвонить. Новая субкультура, как бульдозером, подмяла все под себя. Видики-шмидики, долби-DVD прямо на дому, мрачные, полупустые сараи-«алладины», поп-корн с пивом, зажимающиеся малолетки с неестественным блеском в глазах и мягкими игрушками, привязанные к тощим рюкзачкам.

На последний творческий вечер в Дом офицеров пришли только знакомые и родственники. На телевидении – цензуры вроде нет, зато полнейший неформат, шлагбаум. Всюду клипы с блядовитыми и безголосыми девицами, что поразительно - идут на «ура»! Какие-то темнокожие перцы, полуголые, натертые скипидаром жопы во весь экран: ах ты мой тазик! И был бы какой-то смысл – куда там, да и зачем? И так они далеко ускакали, с таким гиканьем обогнали, не посмотрев даже, не удостоив отставших, оттесняя на обочину, выбрасывая, как сгоревшую спичку, чтобы не мешал, не путался. Сначала хоть что-то капало по линии ВААПа, процент за исполнение песен в концертах, ресторанах, но через год-другой пересох и этот хилый ручеек.

Надо на работу устраиваться, а куда? Диплома-то нет - журналист недоучившийся, практик-самоучка. Со второго курса как турнули - все по самодеятельностям – там текстик сварганить, здесь сценарий подработать, а как сборник первый вышел, в соавторстве, правда, - в союз писателей приняли. Так что можно и не работать – членский билет творческого союза в те годы служил индульгенцией, спасал от обвинения в тунеядстве. Сейчас – всем, а властям в первую очередь, - по барабану, чем ты занимаешься. Никто не спросит, если в милицию не попадешь.

Пока постигал нелегкое писательское ремесло - и то сказать, нашел, чем заниматься! – ушлые ребята, вчерашние комсомольцы, вокруг активно так шустрили, из воздуха делали деньги, и пока ты корячился, они уже на иномарки пересели. Когда же, наконец, прорвало, то оказалось, что со своими, клянусь, не самыми плохими стихами, снова опоздал. Только уразумел, как именно необходимо, освоил, вошел, можно сказать, в профессию – поздно и никому не нужно!

И личная жизнь дала трещину. Квартиру на Пархоменко, в которую они с Валентиной вложили душу, после развода пришлось разменять. Сейчас бы тысяч триста за нее можно выторговать – в пяти минутах от метро, которого тогда, правда, не существовало. Да и не до того было – ходил смурной, на людей натыкаясь, сплошной февраль кругом. Все бим-бом. Сменяли на две однокомнатные с доплатой – одна здесь же, в этом районе, на Якира, в комсомольском доме, другая – на Березняках, что по тем временам считалось - у черта на куличках.

Валентина почти сразу замуж выскочила за крутелика какого-то по фармацевтической части, лекарства из Польши возил. Сейчас двое взрослых детей, живут в престижном коттеджном городке на Оболони, с видом на Днепр, с другой стороны – озеро, гольф-клуб, конно-спортивная школа. Говорила - передавали общие знакомые: «Ой, девочки, я будто на свет народилась! Как кандалы с себя сбросила!». И как сейчас ее увидел: в халатике на голое тело, на кухне что-то делает, одну ножку удобно на табуретку поставила, задорно блестят и зубы, и глаза, весело так, радостно, с ним нередко такой была, они ведь неплохо жили: «Ой, девочки!...». Аж кольнуло что-то внутри. Сколько лет прошло, а все занозой сидит первая любовь.

Ты же, как был один, как перст, так и остался. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, ни дома теперь нет. Бомж по всем статьям. Все за свободу свою боялся, чтоб не потерять. «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!».

Да, было когда-то такое. Этим четверостишием Булата они с Виталиком Сестроецким снабдили первый номер своего детища - любительского альманаха, который выпускался для студенческих строительных отрядов при штабе ССО. Даже не на краю света – за краем, на другой планете, в Кустанае, до которого добираться трое суток поездом. Был такой газетный штамп: «голубая планета Целина». Они изобразили ее в темном цвете. Так к обойме обвинений в их адрес чиновниками из штаба – кондовыми карьеристами и душителями творчества, могильщиками свободы – какими их с Виталиком считали – прибавилось одно: «Почему планета у нас голубая, а у вас – карта черная?».

Попали они в эту студенческую редакцию чисто случайно, как нередко бывает в молодые годы: кто-то отказался, не смог поехать, вышли на Виталика, тот согласился, на другую вакансию Виталик и предложил его кандидатуру. Сестроецкий - на два года старше, столкнулись в редакции студенческой многотиражки, друг друга толком не знали, потом пиво пили в одной компании в кафе на бульваре Шевченко, место тогда популярное, курили на лавочках у памятника Ленину. «Хоешь, поехали с нами?» Почему же не поехать, свои, можно сказать, ребята!

Главным у них - Вася Заяц, Василий Иванович, выпускник высшей партийной школы, которому светила солидная республиканская газета - то ли «Правда Украины», то ли «Радянка». Но ему сказали: вот тебе партийное поручение - студенческая газета, возглавь, докажи! Эх, если бы Вася знал тогда, чем все кончится, бежал бы со всех ног в противоположном направлении! И не подсказал никто… Сам-то по характеру - ужасный тугодум, нерешительный, кулема-кулемой. Всех этих Марксов-Лениных знает. Мы с Виталием тоже их проходили, да сразу после зачетов и экзаменов выбросили из головы. Вася после наших фокусов долго мыкался без работы. И ведь ночами просиживал над материалами, вчитываясь в каждое слово, на просвет вглядывался в каждый снимок и заголовок. Мы по ночам вино дудлили с девушками из местного кооперативного техникума, а он, бедняга, вычеркивал глупости из наших статей. Как-то осторожно спускались по лестнице, выпивки не хватило, а у него в кабинете свет горит. «Тихо ты! – Виталик закрыл мне рот рукой! – Не видишь, Чапай думает!»

Тот первый номер, со снимком на всю обложку уплывающего вдаль поезда в туманной дымке и строками Булата: «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!», стал бомбой. Песни Окуджавы тогда регулярно крутили вражеские «голоса», хотя и делали оговорку, что звучат они без согласия автора, Булата исключили из партии, изгнали из союза писателей. Его с самого начала власти упорно затирали, не признавали, клеили ярлыки типа: «Вертинский для неуспевающих студентов», «сочинитель белогвардейских мелодий», «мещанские стихи и никакой музыки» и т.д. Тогда же, в начале семидесятых, когда популярность Окуджавы вышла за пределы Союза, за него взялись по-настоящему.

И здесь - они со своим журнальчиком, выпуск которого после первого номера был экстренно приостановлен, а редактор Вася Заяц истребован на ковер сначала в Киев, а потом, страшно подумать, в саму Москву! Мы с Сестроецким предложили бокал шампанского «на дорожку» и попросили захватить с собой, опустив в первый же московский почтовый ящик, небольшой пакет: «Москва, Союз писателей, Окуджаве Б.Ш.» Выполнил ли Вася нашу просьбу, дошли ли те несколько экземпляров нашего расхристанного альманаха до адресата, неизвестно. С Васей Зайцем, он же Василь Иваныч Чапаев, он же Чапай, никогда в жизни больше не виделись. С поста редактора его сняли, так что возвращаться обратно в Кустанай ему никакого смысла не было. Удивительно другое: куда он мог сгинуть? Никто из знакомых, в том числе и журналистов, у которых я интересовался, не слышал о нем никогда. И в прессе, и в жизни он больше так и не всплыл. Ну, не удивительно ли!

Дошла и до нас очередь. Поначалу все выглядело не так уж и безнадежно, тем более, как мы старались успокоить всех проверяющих, речь-то идет о досадном недоразумении. Как могли, объясняли нашему начальству из штаба студоторядов, что Окуджава – великий поэт. И очень удивлялись, что они этого не хотят понять. Мы же по молодости и наивности, на сто процентов уверенные в своей правоте, явно, как бы сейчас сказали, неадекватно оценивали ситуацию. Считали, что полемизируем с комсомольцами из штаба. На самом деле, они только озвучивали то, что им вкладывали в уста люди, всегда остающиеся за кадром. Потом в жизни мы часто спотыкались об эти же грабли, повторяли одну и ту же ошибку. И каждый раз эти люди нас обставляли, действовали скрытно, подло исподтишка, не выходя из тени на всеобщее обозрение. Мы же воевали с подставными лицами.

Собрав объяснительные, разрешили выпускать альманах дальше, правда, все материалы пришлось носить на визу комиссару (была такая должность в штабе ССО). Когда же вернулись в Киев, в деканате на доске объявлений висел приказ о нашем исключении. Меня – со второго курса, Виталия – с четвертого. Вот так погуляли просторами целинных степей! Пошли с горя на «Кукушку», любимое «злачное» место студентов, – открытое кафе на Петровской аллее. «Целинных» денег хватило на «отвальную».

- Давай и Васю Чапая помянем, - сказал Виталий. – Не самый подлый, человек. В общем-то, пострадал ни за что, можно сказать.

…Вышел из машины, поднял голову и сразу уперся в наши окна. С ума сойти и не жить! Балкон, как был застеклен самодельными лагами - тесть покойный с ее братом, то есть, моим шурином, на «Ленкузнице» работали, оттуда и материалы таскали через забор, - так и стоит по сей день. Надо же! Сколько лет прошло? Не лет – жизней! И вот сегодня - когда ни конторы, ни семьи, ни людей многих на свете нет, а те, советских времен алюминиевые стропила, вынесенные за две поллитры с территории завода, тоже, кстати, давно почившего в бозе, возвышаются до сих пор на нашем - бывшем - балконе! Там и столик должен быть, раскладной, из такого же металла, по вечерам с друзьями пиво пили, крутили гибкие пластинки под рюмашку.

А Виталия Сестроецкого недавно встретил: преуспевает, возглавляет солидный украино-американский фонд или, как сам говорит «фундацию» под патронатом Сороса. На «Лексусе» с охраной человек ездит! Столкнулись лицом к лицу на базаре – на Печерском рынке. Там все козырные живут – и депутаты, и министры - элита, в общем. Я, честно говоря, заночевал у одной зазнобы, но не в высотных домах, откуда у меня такие знакомые? В пятиэтажке, «хрущевке», в доме, где в годы нашего детства был продуктовый магазин, сейчас автосалон «Пежо». Тогда со школы добирались сюда, на окраину, на стареньком трамвае «тридцатке», ходившей от Печерского моста до вокзала. Сейчас – престижный район, депутаты живут! Отошли в сторону, народу на этом рынке – тьма, к тому же, кажется, нерабочий день. Мне то – по барабану, каждый день – выходной

Он обрадовался, дергает меня за куртку, кульками по ногам бьет, слюной брызжет во все стороны, орет, люди оглядываются. Терпеть не могу этих встреч со старыми друзьями, полузабытыми знакомыми из тех, прошлых жизней. Глупые вопросы: «Где ты сейчас?», «Женат?», «Дети есть? А внуки?», «А я, представляешь, дед уже!». После каждой такой встречи жить не хочется.

- Ты помнишь, Зуб, как мы в Кустанае хулиганили? Высокий класс, доложу тебе! Подшивка «Горизонта» осталась? Я часто на дОсуге листаю – представь себе, весьма, весьма… И, знаешь, что еще вспоминаю? Как однажды, уже после того, что с нами произошло, столкнулись случайно в Золотоворотском скверике. Ты говоришь: «Пластинку Окуджавы достал, поехали ко мне, на Пархоменко, послушаем!» И закатились на всю ночь, помнишь?

«Господи, да чего он так кричит! Едва на ногах стоишь, дышать на людей боишься, а он со своей дурней»…

- Что-то смутно. Да сколько таких ночей было!

- Ну, как же! На балкончике, напротив Деда Лукьяна, яйцами сырыми самогон запивали, «Батальное полотно» слушали раз семьдесят подряд! Соседи грозились милицию вызвать. «Заезжего музыканта»… Спорили, как правильно: «И новый плащ надену» или «И новый плащ одену»?

- «Надену» - правильно.

- Эх, ты! «Одену!», мы же выяснили тогда.

-Да, что-то такое определенно было…

- Вспомнил! Молоток! Ты где сейчас, кстати? Помощь, может, какая нужна?

- Да вот без работы который год. С хлеба на воду перебиваюсь…

- Ну да! Правда, что ли? То-то мне говорили. Так ты обращайся, не пропадай. Погоди, у меня где-то визитка должна быть… Эх, в другом пиджаке осталась! Жаль! Есть где записать?

- Да нет, не надо. Ты лучше мне на опохмел гривен десять ссудил бы?

- О чем ты говоришь, вопросов нет!

Я часто думаю, что исключение из университета нам пошло в масть. Виталька вон в люди выбился, а так – кто знает, левачил бы всю жизнь. Ведь как почти сплошь и рядом бывает: поступают, скажем, после школы в вуз, и преподаватели не нарадуются: какие оригинально мыслящие, непохожие, интересные, оригинальные ребята, а через пять лет – куда все только подевалось - скучные, будто под копирку одинаковые.


2. ЗЕРКАЛО ЗАДНЕГО ВИДА


… Восьмой этаж, с видом на тюрьму. Если ясная, хорошая погода, видно как заключенные прохаживаются во время прогулок, а сверху, по периметру каменного мешка, солдатики с автоматами их охраняют. Экзотика! Другие деньги платят, чтобы понаблюдать, здесь же – бесплатно смотри, хоть лопни! Расхожая шутка тех времен: раньше жил напротив тюрьмы, теперь – напротив своего дома. Тогда это казалось смешным? Не столько смешным – актуальным, что называется в жилу. Как раз пришел Андропов к власти (заметили, о нем всегда так говорят: не избрали, выдвинули, доверили, а именно пришел, то есть, самостоятельно взял власть). Активный такой товарищ, проверки начались по части дисциплины – в кинотеатрах, парикмахерских, магазинах, кто в рабочее время посещает. Показуха элементарная, чтобы народ гудеть начал. Уверен, никого и пальцем не тронули. Зато сколько разговоров: «Мою знакомую (женщину с нашей работы, товарища брата, соученика нашего Женьки и т.д.) в кинотеатре задержали - двое подошли: документы, почему не на работе, записали все данные, извелась вся, ждет, когда телега придет на работу». Это верхний слой, популизм, как сейчас говорят. Но, правда и то, что торгашей стали понемногу щипать. В Киеве начальник управления торговли застрелился, а один руководитель исполкома – повесился. Как специально, подгадал, аккурат в день тогдашней Конституции, тоже время нашел! Сначала власти не афишировали, да разве скроешь, молва разнесла, весь день по Киеву черные «Волги» туда-сюда носились!

- Андропов до всех доберется! И правильно, разворовали, довели страну! Трусов в магазине свободно не купишь – все по блату!

- Ничего не выйдет, перемелется, как было, так и останется.

- Систему надо менять, прогнила давно, а они – прокладку!

- Еще ни разу так не было, чтобы ничего не было. Как-то оно будет…

Такое не раз уже, кстати на моей памяти случалось, у некоторых граждан нервы не выдерживали, стрелялись, и зря, оказывается, ничего такого страшного не происходило. Могли бы жить себе, припеваючи.

Так вот, когда при Андропове «посадки» начались, один товарищ из нашего дома, на Пархоменко, оказался напротив, в изоляторе. Сердобольные бабушки, что просиживали все дни на ящиках из-под молока, каждый день бегали, передачи ему носили. Тогда-то и стала популярной фраза про тюрьму.

Так сколько же лет, Господи? Вселялись, кажется, в 81-м, на ноябрьские праздники. Тогда дома сдавали под первое мая, если не успевали – на 7 ноября, и, конечно, к Новому году. Точно, в тот день хоккей как раз был – «Сокол» - ЦСКА, киевляне сенсационно выиграли, Женька Шастин, кумир местной публики, две шайбы самому Третьяку шандарахнул! Судья, как ни подсуживал «конюшне», как не удалял наших, все равно выиграли!

Хоккей смотрел в новой квартире, сидел на ковре, уткнувшись в экран, пиво из бутылки дудлил. Во Дворец спорта не пошел, как раз мебель перевозили весь день. На обед теща трехлитровую банку самогона своего знаменитого выставила, по случаю новоселья. На мандариновых корочках, почти без запаха, двойной перегонки, чистый, как слеза! И крепость завидная – градусов под семьдесят. На голодный желудок «грузчиков» быстро сморило, Васька Селиванов в трамвае уснул, так и ездил всю ночь – от Красной площади до Шулявки, пока не сдали в вытрезвитель. Пришлось утром ехать в отделение милиции, на Хоревую, выкупать за пятнадцать рублей. По нынешним временам – тьфу, не деньги, говорить не о чем! А тогда чуть ли не у соседей занимать пришлось, все вокруг тянули на одну зарплату, копейка в копейку. Но главное, – чтобы на работу не сообщили, тогда с этим строго, могли и на улицу выставить запросто!

Сколько таких случаев сплошь и рядом. Удивительно, как всякая ерунда в память въедается, десятистепенная, нужна тебе, как прошлогодний снег, пепел истлевший. Вот загадка: зачем столько лет занозой в душе сидит?

И шурин жил здесь же, рядом, на Белорусской. Ходили друг к другу по выходным обедать, да и по вечерам в будни, после работы, заскакивали. Господи, да было ли это все? Сейчас невозможно представить: сидели все за одним за столом, как только помещались – шурин со своей Галкой, мы с Валентиной, тесть с тещей, родители. Дамы - винишко, мы - самогон, иногда водку, если водились деньги, закусывали, чем Бог послал. Хохмили, любили друг друга, казалось, так будет вечно.

Шурин – парень центровой, козырный. Весь Подол в друзьях, жил там на Игоревской, а переехал к супруге на Лукьяновку – и здесь первый человек. Вот кто умел с людьми обходиться, общий язык с любым мог в двадцать минут найти.

Продавщицы, подавальщицы в столовке, официантки души не чаяли. Тогда ведь как было: на бутылку сбрасывались вдвоем-втроем, шли в диетическую, брали капусточки какой за восемь копеек, винегрету, стаканы пустые, под столом разливали втихаря. В точках общепита шурин желанный гость. Не одна краля-судомойка, выдавая чистые стаканы, провожала полным надежд взглядом. Напрасно! «Рожденный пить, любить не может!» - говорил наставительно шурин, когда приставали слишком назойливо.

Во всех питейных точках его знали, как облупленного. Стоит только появиться с ним где-нибудь, уже окликают: «Карен, Саня, привет! Иди к нам быстрей, третий нужен…» Фамилия – Корниенко, на микрорайоне все Кареном звали. Высокий, спортивный парень, смуглый, волосы темные вьются, очки темные, хамелеоны, по тем временам большая редкость. Не кичился, носом не крутил и не заносился. С последним алкашом, если пригласит, из горла бутылку термоядерного чернила – «Червоного Міцного», «Лиманского» или «Солнецедара» - не брезговал раздавить. Для друга, что называлось, последнюю рубашку готов снять. Сколько не залетали, в разные истории по пьяному делу попадали, такого, чтоб друзей бросил, не помог, не выручил - ни в жизнь! Бывало, всю мелочь, до копейки, отдаст, если кто не знакомый попросит.

Стояли как-то за маслом под Новый год, отпускали по двести граммов в одни руки, люди с шести утра очередь на улице занимали. Дубарь страшный, мороз – минус 18, с ветерком. А что делать – без масла Новый год не встретишь. Был там один магазинчик, продуктовый, на весь район дежурный – и молоко, и сахар, и колбаса, и спиртное – все в одном. Шурин так себя поставил, что им в непосредственно в подсобке наливали, по тем временам – неслыханное дело! Не очень, правда, чистые стаканы, после мукИ, на зубах песком трещала. По тем временам – немыслимый блат. К 1982 году не только масла не стало – все продукты, как корова языком слизала, голый вассер кругом. На сахар через жэки выдавали талоны, на каждого прописанного на данной жилплощади, по два кило в месяц. А за маслом – очереди несусветные, по километру. Стояли на улице, отбивали чечетку, в нейлоновых курточках, что делать - других-то и нет, откуда у бедных студентов соболя? Казалось, еще немного, и уши треснут от холода. Хорошо, подсобка рядом, по очереди, чтобы не так заметно, отлучались. Такса известная: рубль – стакан красненького. И за то спасибо, хоть и дорого, конечно!

- Что мы деньги выбрасываем? – предлагаю шурину. – У меня же – самогон, в такой зусман – получше будет, согреемся хоть. Да и дома никого. Пока Валентина моя на работе, из банки цедили по сто граммов. Раза три за очередь успевали. Махнул рюмку-другую - стоять намного веселее.

Шурин к тому времени свой бизнес открыл. Один его знакомый на работе имел доступ к множительному аппарату. Тогда слово «ксерокс» никто не знал. Оборудование строгой секретности считалось, режимное. За исключением некоторых закрытых учреждений, милиции, КГБ и горкома партии – нигде больше не устанавливалось. Даже в райкомах - не положено. Но и там, где они стояли, режим и дисциплина железные. Каждый размноженный документ фиксировался в специальном прошитом журнале, подписи - кто давал разрешение, кто – исполнитель, кто лично множил.

Шурин придумал талоны на сахар «тиражировать» и своим людям «сдавать» по «трехе». Кило сахару-песка тогда стоило семьдесят восемь копеек. Был еще, правда, за восемьдесят четыре, «кубинский», как его называли. Когда появился, народ поначалу роптал : хуже отечественного сахар, но на шесть копеек дороже. Дурят нашего брата! Потом, когда не стало вообще никакого, расхватывали за милую душу, и шести копеек не жалко, лишь бы только в продаже! Да скоро и кубинский исчез с прилавков, еще до того, как талоны ввели. И если, допустим, ты жил здесь, а прописан на Подоле, как шурин мой, - дуй туда, отстаивай очередь в жэке, в котором зажравшаяся шушера принимает два раза в неделю, в самое неудобное время.

Послав их куда подальше, шурин наладил сбыт талонов, чем, во-первых, решил свои личные финансовые проблемы, а, во-вторых, существенно пополнил семейный бюджет. Сахар-то всем нужен! Многие, кстати сказать, из него самогон гнали. Правда, дрожжи, без которых ничего не получится, исчезли еще раньше, года два назад.

Через месяц они с Галкой в очередь на стиральную машину «Малютка» записались. По тем временам – ужасный дефицит, роскошь недоступная. И потому, что четыреста рублей стоила, и, главное, - «достать» нет никакой возможности. Валентина считала, причем, на полном серьезе, что «стиралки» эти, по наивысшему распоряжению, мановению волшебной палочки, плавно спускаются с неба, предназначены только избранным, за их особые какие-то немыслимые, исключительные заслуги. И простому смертному о них и мечтать нечего. Впрочем, тогда все так «доставали» - и мебель, и книги, и одежду, и продукты.

Плохо, когда денег нет. Еще хуже, когда их, ни с того ни с сего, становится больше, чем тебе обычно требуется. У шурина как лишние завелись, так они с Галкой начали спиваться. И то сказать: все проблемы решены, что еще делать остается? Куда тратить, если вокруг – шаром покати. Зато водки – хоть утопись в ней, бери – не хочу, лишь бы деньги! «Бизнес» процветал, и жизнь постепенно превращалась в нескончаемый фестиваль: и за день не успевали, как следует, протрезветь, а уже новую рюмку подносят. Женский организм, как известно, на зелье более податливый, на примере Галки это хорошо было видно. Шурин сопротивлялся долго, организм имел, что меня, например, перепивал шутя. Когда я первый раз попал в больницу, он пришел с водкой, поил меня из чайной ложечки, организм иначе не принимал, а сам хлебал большими глотками из горла. Ворвался неожиданно врач - крик, шум, скандал, санитары прибежали, спустили с лестницы…

Галку его как-то встретил недавно, в одной маршрутке ехали, – не признал. Слышу, кто-то за рукав дергает:

- ВолодИнька (меня все так называют: ВолодИнька), ты что, совсем оборзел, своих не узнаешь?

Глянул – обомлел. Старая, седая, беззубая, лицо, сморщенное, пожмаканое, как жопа куриная, фиолетовая прядь нечесаная спадает. Вылитая Королева Шантеклера! В Минском исполкоме, оказывается, работает, уборщицей.

- Я теперь совсем в завязке! – кричит на весь автобус, люди оборачиваются.

- Я тоже!

- Правда? Совсем-совсем не бухаешь?!

О, Господи! Да чего же она так орет? Мало что и осталось от той, прежней Галки - хохотушки, запевалы в любой компании, добрейшей души. А плясала как! Одно время она мне нравилась, без балды! Всегда шурину завидовал…

- Ты на кладбище хоть к нему ходишь?

- А как же! На все праздники религиозные и так, просто… Я же теперь верующая, община у нас. За могилкой присматриваю, убираюсь…

С шурином последний раз виделись случайно - на Подоле, перед самой его кончиной. Что значит - виделись? Двое мужиков тащили его в зюзьку пьяного, не давали упасть с копыт. Он никого не видел и не слышал, матерился так, что было слышно на другой стороне Сагайдачного, бывшей Жданова, где я ловил машину, возвращаясь из поздних гостей. Сколько с ним исходили, здесь нас действительно каждая собака знает. Да что собака! Нет ни одного «генделика», где бы нам в долг не давали. Это потом уже закрывались, как только видели, что мы туда направляемся. Эх, шурин-шурин, добрейшей души человек!

Те двое тащили, он упирался, кричал благим матом:

- Девушка! Постойте! Как вас звать? Тома? Семьдесят вторая!

Когда-то любимая песня была.

Что ж получается – из всех наших только у Валентины моей судьба нормально сложилась, и то хорошо! Должно же хоть кому-то в этой жизни повезти, почему не ей? И хотя знал, что не такая у нее счастливая планида, и с детьми проблемы, и с муженьком ее, богатым Буратино, папиком, про которого говорили, что два гарема содержит – пусть! Все равно - лучше, чем у Галки, у меня, не говоря уже про ее брата, моего шурина, непутевого!

Сел в машину, провернул ключ зажигания и, не спеша, двинулся дальше вперед. Проехал и тюрьму, и наш бывший дом на Пархоменко, и клуб трамвайщиков, от которого сохранился только фасад, выехал, наконец, на Артема, со стороны бывшего кинотеатра «Киевская Русь». Сюда мы часто захаживали по выходным посмотреть какую-нибудь глупую киношку, но больше – в надежде выпить пивка в буфете. Здесь «Жигулевское», во-первых, без наценки, как и в магазине, по 37 коп. бутылка, а во-вторых, всегда, на удивление -свежее и холодное - по тем временам большая редкость.

Послезавтра, 25 марта 2001-го, – мой день рождения. Юбилей, пятьдесят лет, «полтинник». По всему выходит, буду встречать в одиночестве, вдали от родины и на чужбине. Дело добровольное - в смысле чужбины. Как-то давно, когда все складывалось более или менее благополучно, не хуже чем у других, загадал: стукнет «полста» – оторвусь, спрячусь куда-нибудь, в Испанию, на Кипр, да хоть в Болгарию - лишь бы с глаз долой. А все меня станут искать – поздравить же надо человека, куда это он запропастился? Наивный! Да кому ты, на фиг, нужен, чтобы тебя искали? Другое дело – должность занимаешь высокую, подчиненные от тебя зависят, их благосостояние, судьбы, вопрос решить можешь – тогда бы искали, лебезили, бежали поздравлять. А так – вряд ли кто и вспомнит. «Да-да, был такой, пропал куда-то, исчез с поля зрения, ничего не слышно…».

Я, вообще-то, свои дни рождения не люблю, почти всегда смываюсь, чтобы не участвовать в коллективном обмане: ах, мы тебя так любим! Врут ведь все, и сами об этом знают. В молодости, с друзьями, в студенческом общежитии, когда никому ничего не надо, только выпить, попеть и потрахаться в свободной комнате – куда ни шло. И сегодня – какой смысл? Когда-то, помню, и по пятьдесят человек собиралось, а бывало, что никто не приходил. Сидели вдвоем-втроем весь вечер, дергались: да не может быть, чтобы не вспомнил кто, телефон проверяли: есть ли длинный гудок, вдруг отключили?

Всю жизнь мечтал в Италии в этот день оказаться, там отпраздновать день рождения. Бзык такой. Оторваться, поездить по стране. Верона, Венеция, Милан, Турин, Римини, Неаполь… Рим - само собой. И то сказать: если эмигрировать, то туда. Не в Болгарию же или на остров Кипр! Потому и купил в турагенстве, где одноклассница служит, путевку. «Классическая Италия» называется. Восемь городов за десять дней. Причем, – Милан, Верону и Венецию – для индивидуального путешествия, с персональным гидом. С группой встречаюсь в Венеции, в конце дня, у Дворца Дожей, чтобы дальше вместе со всеми путешествовать, в автобусе. До этого же – на электричке, самостоятельно. Такой себе подарок на пятидесятилетие оформил! А самое главное – оттуда в Киев не возвращаться. Правда, где жить в Италии – пока неизвестно, да и с бабками, если честно, не очень. Можно сказать, авантюра капитальная, в моем стиле. Но раз так решил, значит, - быть по сему! По жизни я очень упрямый, да и по гороскопу - Овен, баран, то есть, переубедить почти невозможно. Втемяшил в голову – и вперед! Вот и с заграницей так получилось. Билет в Милан (транзит через Прагу) – в кармане. Гуляем!

Другое дело - не думал, что один поеду. Так карта легла, что теперь делать? Впрочем, никогда не поздно сдать билет и отказаться. Подумаешь, Рима не видел с Миланом! Можно и в Киеве отгулять, в конце концов! Позвать кого-нибудь, мало ли любителей выпить-закусить на дармовщину! Но в том-то и дело: звать некого, вокруг – давно выжженная пустыня, вакуум. И мне, что характерно, никого видеть не хочется. То есть, совсем никого, ни единого человека! В обычные дни, будние, как-то можно проскочить на вороных и не мучиться, не думать о всякой ерунде, найти себе какое-нибудь занятие. По праздникам же - одиночество всегда острее, отмахнуться не получается. Потому и ненавижу все эти выходные-проходные по три-четыре дня подряд, когда не знаешь, куда приткнуться. И тянутся они медленно-медленно, бесконечно.

Как правильно поется в одной песенке Митяева: если один, то нет разницы уже. В смысле – с кем пить и где ночевать. Что-то в этом роде, дословно не помню. Как-то получилось, что к пятидесяти годам остался кругом один. Не шибко комфортное ощущение, надо сказать. И не понятно, куда все поспрыгивали? Привык на людях, обычно вокруг всегда толкалось много народу, раздражали - назойливые, шумные, бесцеремонные. Только и мечтал, чтобы отцепились, дали возможность побыть самому. Когда же остался один, – потянуло обратно, в толпу. Да вот незадача – нет никого. Ни жены, ни детей, ни друзей-приятелей и даже постоянных собутыльников – никого! Смешно сказать, последнее время, после того, как залетел и лечился в клинике от мужского насморка, любовницы - и той нет! Не слабо, да?

А нельзя ли думать о чем-то другом, более приятном? Договорился же, с собой по крайней мере, что не буду киснуть и заниматься самоистязанием. Да и чего ради? Подумаешь, один! Зато в Италию едешь! Завтра выйдешь с утра на Плаццо Дуомо в Милане, сядешь в дорогом кабаке, закажешь хорошего винца, беленького, рыбки, десерт с трюфелями, и поздравишь себя с «полтинником». Небрежно развернешь газету с последними результатами итальянского вальчо, закуришь с наслаждением. Может, Шева снова забил за свой «Милан», фото на всю полосу, улыбнется с газетного листа знакомой киевской улыбкой обычного парня с Оболони. «И мне углами губ с наклейки печально улыбнется Блок…». Да что – в газете! Можно на стадион запросто сходить, знаменитый «Сан-Сиро»! Господи, прошу тебя, пусть хоть Шеве повезет, будь к этому парню милостив!

И только одно лишь условие: вина не больше фужера! Чтобы не войти снова в штопор. Пить, как следует, так и не научился. Вот именно, в этом твоя беда, корень всех бед – никогда не знаешь, не хочешь знать меры ни в чем. Дорвался – не остановишь! Особенность славянской натуры: если пить – ведрами, любить – так королеву, гулять – значит, всю ночь. И вот результат: даже на собственное пятидесятилетие выпить нормально, по-настоящему, нельзя. Зачем тогда вообще дожил?

Сколько в завязке? С 1998-го, 16 сентября, всем назло вылил початую бутылку коньяку в раковину. Тогда никто не поверил, а скоро три года будет. Первое время чисто физически тяжело пришлось, организм никак не хотел мириться, не мог понять: что случилось с хозяином, лет тридцать подряд каждый день принимал лекарство, и вдруг, резко так, бац! – и оборвал! Что за эксперименты над собой? Знакомые и друзья несколько месяцев посмеивались, прикалывались, в любой компании – неизменный объект шуток и анекдотов. Пришлось пройти и через такое. Потом свыклись, круг друзей уменьшился, причем, существенно. « Что с него взять? Не пьет, не интересен, озлобился, того и гляди, в баптисты подастся!» Все реже приглашали в компании, на всякие дни рождения, застолья, да и сам избегал, не стремился, скукотище - сидишь, как дурик, водой без газа наливаешься, все на тебя с сочувствием и сожалением смотрят. Им весело, а ты думу думаешь.

С одной стороны – хорошо, голова по утрам не болит, не помираешь, как раньше, в ожидании поправки. Пиво, кстати, тоже исключено. И сигареты. Если рубить - все сразу и до конца! С другой – жизнь потускнела, как лампочка, что вот-вот перегорит, мигает прощально. И нет той мотивации, что раньше, былого азарта. Сейчас вспомнишь, как заваливались, например, в три часа ночи к кому-нибудь всей толпой, с гитарой, как просыпался в беспамятстве в чужой квартире, как выпадали из жизни недели и месяцы, когда наваливались те дни, когда маховик раскручивался все быстрее, быстрее, проклятая карусель захватывала, уносила. Так-то оно так, но, положа руку на сердце, что написать удалось с того времени, что в завязке? Ни одной стоящей вещи. Стихи пошли сухие, строгие, логичные, сам себя не узнавал. Не стало былого куража, размаха, непредсказуемости.

Чтобы художник мог развиваться, надо презреть и не бояться, нырять все глубже, за горизонт, где и воздуха нет, одна невесомость. Там один алкоголь не поможет, не только травку, но и марфушу с кофием привечать. И если хватит духу выбрать эту дорогу – не жалуйся и не просись назад. Это тебе не в шахматы, здесь ходы не возвращаются. Так что - без обид. Почему, собственно, не возвращаются? Вот сорву резьбу в Италии, перевернусь вверх тормашками, тогда и поглядим, вернется или нет. Подумаешь, исчез из «ящика», по тусовкам не шастаю. Да стоит засандалить как следует, поймать драйв - и снова ты в фаворе, и друзья набегут, и поклонники, и женщины будут возбужденно шептать: какой ты гениальный. Вопрос в том, стоит ли игра свеч, не слишком ли загибают они цену? Цену или сцену? И стоит ли вообще метать бисер? Вот именно!

… Семь утра, идем пока по графику. В аэропорту надо быть через полтора часа, а езды отсюда, с Артема, от силы час. Плохо только - дождь пошел. То снег кружил, когда выходил из дому, реденький, правда, слабый, какой и бывает обычно в конце марта, в канун дня рождения. Обычно хорошо запоминаешь погоду, которая бывает в твой день. Моя погода – дождь и туман. Значит, реальная угроза, что полоса может покрыться ледяной коркой. Еще чего не хватало!

Тормози, водила, приехали! Вот и та школа, и спортивная площадка, как раз напротив их редакции, где когда-то служил, занимая скромную должность учетчика писем. Здесь мы собирались, чтобы развеяться, перекурить, просто подышать после ускоренного ритма ежедневной газеты. Когда влился в коллектив, долго не мог привыкнуть: приходят люди утром на работу, пьют кофе, болтают, дымят в курилке, анекдоты, то-се. К вечеру же – свежая газета готова, конкретная продукция, каждый день. Все бы так работали! Сколько есть контор, где просто курят и шатаются по коридорам, годами в ус не дуя. Счастливые! В редакции - все расписано по минутам, его величество график выпуска!

Попал сюда почти случайно, сидел в Союзе писателей, «Совписе», отвечал на письма. Оплата сдельная, 30 копеек за ответ какому-нибудь графоману, приславшему свои гениальные стихи. В месяц рублей 90 набегало, не больше. И то, потому, что они с Владом Тихонькиным, его шефом, старшим учетчиком писем СП, разработали «гибкую технологию». Проще говоря – несколько вариантов ответов, шаблонов, которые, без зазрения совести, рассылали авторам. В заранее заготовленную «болванку» оставалось вписать фамилию графомана, расписаться и проставить дату. Главное, не перепутать заготовку – стихи, например, с прозой. Суть-то одна: «Уважаемый тов., Ваша рукопись получена и прочитана, видно, что Вы знаете (не знаете) предмет, о котором пишете. К сожалению, вынуждены констатировать…, оставляет лучшего и владение языком, знание орфографии и пунктуации, советуем Вам, уважаемый…, верим, что при надлежащем отношении…, читайте классиков! С уважением…».

Года через два Влад на этом погорел, а я, кстати, его предупреждал, когда уходил. Но он совсем обленился, стал под копирку направлять авторам вторые и даже третьи экземпляры, ленился перепечатывать, в результате – запутался. Сыну партийного начальника послал даже не копию - незаполненный шаблон. Понятно, поднялся жуткий скандал, Влада выгнали взашей, он спился с круга. Между прочим, подавал надежды, стихи неплохие сочинял, да и возможности печататься завидные - редакция «Литературки» на одном с ними этаже, ребята все свои, стакан вина выпил – и уже, считай, договорился!

Казус этот случился после того, как я ушел, по выражению Влада, в большую прессу. Хотя работа в редакции почти ничем не отличалась от прежней. Зато не только можно, даже нужно писать в газету. Главный редактор так и сказал, когда они с заведующим, опытным журналистским волком, Валентином Владимировичем Величко («В в кубе», «В-3»), ходили на «тезоименитство»:

- Чтобы закрепиться в коллективе, у тебя одна дорога – писать, писать и писать! Я сам когда-то в отделе писем начинал. Там – море тем! Думаю, и Валентин Владимирович поможет, не одному киевскому журналисту руку ставил…

- Слышал, что шеф сказал, - это «В-3» ему у себя в кабинете. – Мы полосу писем раз в две недели готовим. Так что с тебя, как новичка, обзор причитается. Писал когда-нибудь в газету?

- Только стихи…

- Ну, ничего, здесь быстро эту дурь выбьют…

Довольно легко вошел в коллектив, прижился. Пахать, правда, приходилось с утра до ночи. Рабочий день начинался в двенадцать дня, заканчивался официально в восемь. Когда дежурили на выпуске, могли задержаться и до двух утра и позже. Как повезет. Все зависело от поступления официоза. Его тогда, в 1978-м, шло море - и из Москвы, и из Киева. Другое дело, не читал никто ни велеричивых речей генсека, ни отчетов с пленумов ЦК, ни приветствий, ни прочей партийной жвачки. На приходивших по каналам ТАСС-РАТАУ лентах стоял гриф: «Литерная. Для обязательного опубликования». Старый наборщик Снигач Абрам Яковлевич, с которым они сошлись на почве любви к Пастернаку, рассказывал, что «литерные» ведут свою историю со времен Сталина. Сам в типографии с начала тридцатых. С пятнадцатилетним перерывом, с 37-го по 52-й. Тогда всю типографию с редакцией впридачу загребли в одну ночь как врагов народа и политических диверсантов.

Так что, как ни крути, ставить в номер всю эту дребедень надо обязательно. Вот и выходили газеты почти каждый день с одинаковыми материалами, похожими, как близнецы.

- Опять, кроме спорта и погоды, читать нечего, - говорили ребята-печатники, первыми разворачивая свежий, еще со следами черной, резко пахнущей, краски, завтрашний номер.

Как-то предложил заведующему вместо скучного и однообразного обзора писем – тот же перечень городских проблем, но в зарифмованном виде.

- Ты сначала напиши, потом поглядим. – Без особого энтузиазма согласился «В-3». – Ох, и беда с этими «позвоночными»! Но учти: переделывать, тем более писать за тебя обзор, я не буду! А докладную Семенычу подам сразу же, пусть с тобой разбирается!

Семеныч – ответственный секретарь, главное редакционное пугало, мог «капнуть» непосредственно главному, тогда неприятностей не оберешься. Кроме того, он ведал «разметкой» гонорара, так что при желании мог выписать за статью или заметку по минимуму, мог – и набавить «десятку» сверх нормы. А что такое лишние десять рублей, «червонец»? Три бутылки водки. Вот так!

«Блатными» или «позвоночными» в редакции называли людей, которые устроились сюда по блату. Их шеф - добрейшей души человек, почти никому не отказывал, особенно, если просьба исходила от начальства – из горкома, обкома, Совмина, Верховного Совета, какого-нибудь министерства, не говоря уже о самом ЦК партии. Так и получалось, что на каждую «рабочую лошадку» в конторе приходилось по одному, а то и по два «калеки», то есть тех, кого в редакции с легкой руки Вовки Репринцева («Принца») называли «позвоночными». Я тоже таким считался, за меня ведь просили, чтобы по переводу из Союза в редакцию взяли. Сидел всю ночь, черкал, рвал, ни фига не получилось. Так и уснул за столом, свалился под утро со стула. Умылся холодной водой – и снова за стол. Такого обзора, как планировал «В-3», все равно не получилось. Зато накропал фельетон по мотивам писем и жалоб трудящихся на работу киевского общепита.

- Неплохо, - буркнул Величко, когда я дал ему почитать. – Пойду к Семенычу, пусть он решает, дело-то новое, прецедентов не было в газете, пусть начальство решает. А ты, молодое дарование, блин, садись и пиши обзор! Его ведь с тебя никто не снимал, нет? Чтобы через два часа - готов, как штык. Сто восемьдесят строк, не больше, ни меньше! Фельетон, если пройдет, мы вместо фоторепортажа поставим, тот совсем слабый. Я этого Гундика прибью как-нибудь! Четверть первого, а его на работе нет! Вот классики, мать их!

Серега Гундик – мой коллега, корреспондент отдела писем, тоже «позвоночный калека». Пришел к нам из окружной армейской газеты, кто-то из генералитета за него замолвил. Хороший парень, но имел два, как сам говорил, «небольших недостатка»: никогда никуда вовремя не приходил и почти не умел писать в газету, хоть и закончил факультет журналистики, стационар. Зато – добрейшей души человек. В конторе его называли «пастухом» - в Сереге души не чаяли редакционные женщины, которые весь день шли к нему советоваться по своим сокровенным вопросам. Потому застать на рабочем месте его практически невозможно. Обычно, он располагался на последнем лестничном пролете, ведущем на заколоченный чердак, как они называли, « серой приемной».

Репринцев – первый, кто меня поздравил с удачным дебютом:

- Володька, Беззубов! Поздравляю! Твой фельетон в номер идет, дай глянуть! Я только что у Семеныча в кабинете был, по своим делам, они его с «Вэ-три» читали. Высочайшая оценка, старик! Я только концовку, к сожалению, застал. Будь другом…

- Да я с удовольствием. Только нет у меня, вот, разве что черновик, оригинал, от руки, если разберешь…

- Ты сам прочти. Подожди, дверь закрою!

Володька Репринцев – сирота, из детдомовских. Оттуда, наверное, эти искренность, непосредственность, радость чужой удаче, чувство товарищества. Я, признаться, поначалу более чем осторожно относился, все «второй смысл» выискивал, сомневался. В наши времена все реже встречается такое отношение.

Кроме того, Принц - признанный авторитет, дружит с «аксакалами» - «святой троицей», «держателями акций», без которых ни один вопрос в конторе не решается. Если бы кто специально выискивал более непохожих, разношерстных людей, чем эти трое – Павел Павлович, Исаак Абрамович и Иван Андреевич – не подобрал бы. Ветераны, пришли в контору, когда многие из нас не родились, начинали во времена оттепели, запросто называли Хрущева «Хрущем», «Микитой», помнили его со времен руководства киевским ЦК. Брежнева – исключительно Леней, считали его «молодым да ранним». Дослужились до заведующих отделами, членов редколлегии и зарабатывали пером больше всех в конторе, включая самого шефа, его заместителей и ответсека Семеныча, с которым вели беспощадную непрекращающуюся ни на день войну на выживание. Именно это скрытое противостояние их сплачивало, заставляло держаться вместе, несмотря на все различия и разночтения.

Павел Павлович, он же Падлович, возглавлял главный отдел – партийной жизни. Так как в те времена партия у нас была одна, коммунистическая, ее ведущее по самому определению положение не обсуждалось. Отделу, как его в конторе называли, ПэЖэ, принадлежало главенствующее место на полосе, он мог заявить сколько угодно места, его материалам всегда давали «зеленый свет», иногда соперничали даже с официозом. Два раза в неделю заведующий писал передовицы, каждая из которых оценивалась в сорок рублей гонорара. Он же готовил отчеты с пленумов и сессий горсовета, умело препарируя доклады первого секретаря горкома партии и председателя горисполкома. Больше Павлович себя не утруждал.

Зато «негры», как он их называл, пахали, как каторжные, заполняя «дырки», отведенные на второй полосе ведущему отделу - обобщали опыт первичных организаций, раскрывали формы и методы работы агитаторов-политинформаторов и прочих пропагандистов. Все это была, конечно, чушь собачья, которую они натужно высасывали из пальца, причем, ежедневно. Норма на каждого сотрудника отдела – триста строк в день (восемь страниц машинописи). Даже физически освоить такой объем – непросто. А ведь надо обеспечить содержание, найти, договориться, назвать конкретный адрес так называемого передового опыта. Плюс еженедельные дежурства по номеру, участие в различных редакционных проектах и т.д.

Сам Падлович слыл человеком циничным и жутким матерщинником, что никак не вязалось с его внешним видом прилизанного пай-мальчика, школьного отличника со здоровым румянцем на обе щеки. Выглядел он намного моложе своих пятидесяти. Мне же казался дремучим стариком, никак не укладывалось, что он – большой поклонник женской красоты и не пропускает ни одной молоденькой практикантки. Как сейчас вижу его, через губу, выставленную небрежно вперед, выпускающего дым чуть в сторону, небрежно перелистывающего очередной опус «негра» из отдела ПэЖэ:

- Писать такое можно. М-да… Читать нельзя!

Последний раз встретил Павловича на остановке маршрутки, ему за семьдесят перевалило. И – клянусь – он прекрасно выглядел, мне показалось значительно моложе, чем тогда, в пятьдесят с небольшим, в конторе. Оказывается, он там же (!), только перешел на должность литературного редактора, приходит два раза в неделю, правит чужие опусы. Я-то, грешным делом, думал, наша газета давно загнулась, оказывается, как ни в чем ни бывало, выходит, правда, мизерным тиражом. Но все-таки – жива! И то, что Павлович в ней «пыхтит», единственная отдушина для него в этой жизни. Все остальное – швах. Жена недавно умерла, сын – единственный – спился, скололся, давно в бегах. Зная об этом, старался не задавать лишних вопросов, но он сам завел разговор. На сына как-то наткнулся в закусочной на Троещинском рынке, где собирались грузчики подозрительного вида и мелкие ханыги. Он валялся под столом, пьянючий, совершенно без задних ног. Надо отдать должное Павловичу - он не спрашивал, как другие: «А ты сейчас где?», за что я ему благодарен безмерно.

Полная противоположность – заведующий промышленно-строительным отделом Иван Андреевич Копыл, в миру – Дедушка Крылов. Когда-то он работал у Павловича в отделе, заместителем, курировал торговлю и общепит. Тот еще отдельчик, в опекаемых сферах их нарекли «бандой бритоголовых». Что-то они не поделили между собой, подрались - натурально, до крови и вырванных с мясом пуговиц. Самое удивительное: не по пьянке, а на почве принципиальных разногласий. Это было очень давно, до Принца, до Семеныча, при старом редакторе, Рябце Иване Даниловиче («Давиловиче»). Скандал на бюро горкома партии разбирали, решили развести по разным углам. Из-за чего возник «конфликт со стрельбой» - одна из редакционных тайн, покрытых мраком. Принц считал, что замешана женщина. Я лично в такой «романтический» поворот сюжета никогда не поверю, поскольку достаточно беглого взгляда, чтобы понять: Павловичу Копыл – не конкурент.

Дедушка - полная противоположность прилизанному, с иголочки одетому, всегда благоухающему приятным одеколоном Падловичу. За два с половиной года моего пребывания в конторе он ни разу, по-моему, не сменил своей жуткой зеленовато-коричневой ковбойки с вечно расстегнутыми на животе пуговицами. Если смотреть издали, то брюки его скорее напоминали спортивные, вздувшиеся на коленях, рейтузы, которым утюг противопоказан.

Дедушка Крылов - себе на уме. Он, например, из всего умудрялся делать бизнес, гешефт, чем напоминал жадного еврея в гораздо большей степени, чем его закадычный дружок, третий аксакал редакции, Исаак Абрамович Сингаевский. Когда после окончания рабочего дня скидывались на выпивку, Иван Андреевич, чаще всего выступавший инициатором стихийных попоек, первым бросал в общак мятый рубль. Зато потом, когда «гонец» был снаряжен и вопрос выпивки с закуской оговорен, небрежно бросал в спину:

- Да, Володька, Беззубов! Возьмешь мне пачку «Орбиты»! Скурил за день все…

Получалось – выгадывал себе тридцать копеек, сдавал не рубль, как остальные, а только семьдесят копеек…

Когда же компания выдыхалась, Дедушка, если пьянствовали в расположении редакции, мог снизойти и пригласить – только избранных - к себе на кофе с коньяком. Как-то на день рождения, зная его слабость, подарили набор с джезвами, подносом и песком, чтобы можно готовить кофе по-турецки. Какая же это ошибка! Заначка у Крылова-Копыла всегда имелась - за годы безупречной службы на ниве журналистики он так вымуштровал внештатный актив, что те, подними он их ночью с постели, первым делом хватались за бутылку с горючей жидкостью, как солдаты при внезапном появлении вражеского танка.

- Ну, что, - не то спрашивал, не то предлагал он чуть расслабленным голосом, - может, кто кофе хочет, с «наполнителем» (то есть, с коньяком или ликером)? Можно у меня, чтобы никуда не ходить – поздно (погода плохая, все закрыто и т.д.). Приглашаю, по семьдесят копеек каждому обойдется!

Представляете, брал со своих товарищей деньги! Наваривал! Практикант Толик Лютый, стажировавшийся у Ивана в отделе, зеленый, неоперившийся студент третьего курса, услышав такое, полез через стол, обозвал его спекулянтом и, конечно, был с позором изгнан из конторы. Практику ему «сделал» потом Падлович, только стоило это Толику гораздо дороже, чем те семьдесят копеек, которые вымогал с него Дедушка. Говорили, он тому же Принцу, штатному фельетонисту редакции, темы подбрасывал - не безвозмездно, понятное дело…

Лучшим другом у Крылова-Копыла слыл заведующий информацией Исаак Сингаевский. Интеллигентный, вежливый и деликатный, пожалуй, даже чересчур. Со всеми, включая практикантов, безупречно вежлив. «Тыкал» только Ивану, да тому же Падловичу. Исаак Абрамович - из старинного еврейского рода, приходился племянником одному из вождей революции, всю жизнь проработавшему в Политбюро, рядом со Сталиным. По странному совпадению портрет этого вождя, родственника Исаака Абрамовича, висел в студенческом общежитии, где в числе других голодных студентов глотал слюни Иван Копыл. В минуту безысходности и помутнения рассудка на почве голода, запустил башмаком в портрет, повредив изрядно его внешний вид.

Студента Копыла И.А. не только исключили из университета, но и отправили в Мордовские лагеря валить лес. От следующего срока спас ХХ съезд и доклад Хрущева. И вот теперь, спустя тридцать лет, кабинет Ивана находился в пяти метрах от кабинета племянника того самого вождя, в портрет которого он когда-то запустил башмаком. Более того, они дружили, причем, и вне стен редакции, собирались семьями по праздникам.

Обо всем этом мне поведал Принц, который был в курсе всего, происходившего в конторе. Ничего удивительного, что он первым узнал о моем фельетоне в стихах.

- Нашего полку прибыло! Ты теперь, Вовик, - говорил он, - давай, дуй в том же духе! А то мне, если честно, давно осточертело: каждую неделю в субботний номер фельетон писать! Мыслимое ли дело – такая нагрузка на одно перо. На летучке предложу, чтобы мы теперь в очередь писали. Хватит на мне одном выезжать. Я же - заместитель профсоюза, пайками контору обеспечиваю, как все успеть?

Только его предложение не нашло отклика у Главного.

- Фельетон Беззубова – неплохой. И с горкома звонили, понравился начальству, что немаловажно. Но пусть пока в полосу писем пишет, а то ты, Репринцев, от лени скоро и буквы забудешь. Как ни иду, вечно в коридоре куришь. Замечал не раз…

- Так и я вас замечал, - недолго думая, скорее машинально отпарировал Принц, слывший большим шутником.

Все покатились со смеху.

- Смотри, договоришься! – Семеныч, как всегда, сыграл в масть начальству.

- Он думает, что Бога за бороду взял! Посмотрим, какие результаты будут у тебя по итогам месяца. Мы ему премию в прошлом квартале дали, хотя не заслуживал, авансом, а он…

Семеныч, к которому обращался Главный, только руками развел: «Что поделаешь, мол, такой неблагодарный народ пошел…»

Особо хвалить кого-то, выделять, ставить в пример у нас в конторе не принято. Считалось, работали профессионалы, знающие свое дело, которые ниже определенного уровня опускаться не имели права. Потому мой опус, если и привлек внимание, то скорее неординарностью формы. Так что, кроме Володьки Принца, больше комплиментов не последовало. Только Павел Павлович спросил как-то, дня через два:

- Володя, а ты что, стихи пишешь?

- Да так, если это можно назвать стихами. Скорее для себя, песенки под гитару, сейчас многие балуются этим. Под Высоцкого…

- Интересно-интересно. У меня скоро день рождения намечается, хочу тебя пригласить. Гитару захватишь? Может, и поздравление в стихах осилишь? Вместо подарка…

Когда рассказал Принцу, тот обрадовался:

- Классно! Лично Павлович пригласил! Там вся «основа» будет, «держатели акций». Постарайся не подкачать.

… А дождь, между прочим, все идет. Потемнело, как-то неприятно нахмурилось, то ли облака так низко насупились, то ли клочья тумана, как вырванные исписанные страницы, брошенные в воду. Когда сюда подъехал, Львовскую площадь можно было разглядеть, метров сто по прямой - и Дом торговли, и Дом художника, в котором когда-то давно первый раз выступал Булат. Теперь – сплошное серое месиво. Что ж, пора ехать, продвигаться, неровен час, аэропорт закроют…

3. ДЕНЬ ВАРЕНЬЯ


Думал, гулять будем где-нибудь в кафе или кабаке. Павлович – человек состоятельный, недавно «Жигули» приобрел, сейчас гараж торгует у инвалида одного, на Печерске, недалеко от дома. Потому очень удивился, когда Принц, собирая деньги на подарок, сообщил, что Павлович выставляется в укромном местечке, неподалеку от конторы, а где - пока секрет. Давно заметил: Принц любит туману напустить, шифроваться, скрывать до последней минуты, подчеркивая свою осведомленность, типа допущен к высочайшим секретам, посвящен.

- Ты все равно сам не найдешь, вместе пойдем. Чтобы не так заметно – отрываться из конторы по два-три человека, группами. Да и сумки поможешь тащить, там столько всего.

Ну, Павлович дает! Почему не в конторе отпраздновать, нет, лучше черт те где! Сказал ему об этом. Принц взбеленился:

- Ты, ВолодИнька, молодой еще, многого не понимаешь. Ситуация неприятная. Сколько лишних глаз, ушей, только и ждут, чтобы с нами что случилось, какую ошибку допустили, поскользнулись на ровном месте. А шефу каково? Он слово на бюро горкома дал после того, как Олег Степовой в вытрезвитель загремел. Заверил первого секретаря, члена ЦК Компартии Украины, это тебе не собачий, а собачачий! Мол, никаких коллективных пьянок больше не будет в конторе. Понятно: коллективных, в конторе – вот они, ключевые слова. – Принц подмигнул. – В редакции! А в другом месте – хоть залейся! Коллективных! Индивидуальные же – пожалуйста! Тебе, ВолодИнька, – особое задание. Наташку Матушку забираешь с собой, посадишь за столом рядом, ухаживаешь, будто твоя девушка. Чего вылупился? Падлович лично распорядился. Ну, и гитару не забудь! Все понял? Тогда - до вечера. Планерки сегодня не будет, шеф – на бюро горкома. Семеныча идея: там, на «точке», и спланируемся в рабочем порядке. Он – тамадой согласился, уважил Павловича…

Жизнь иногда любопытные кульбиты выдает. Вот, например, загремевший в вытрезвиловку Олег Степовой – мой однокурсник, хотя по возрасту - много старше, поступил на журфак после армии, член партии. Интересно получилось: я с факультета «вылетел», он мое место занял, перевелся с вечернего. Теперь же – поменялись местами. Когда бумага в контору пришла, его за пьянку выгнали, месяца не проработал и, надо же, меня на освободившееся место взяли. Вот как бывает. Кстати, Наташка Матушенко – Матушка – тоже наша сокурсница, первая красавица в общаге на Ломоносова, «микрорайонный гений чистой красоты». В конторе не раз слышать приходилось, что у нее роман с Павловичем. Не очень-то на нее похоже, сколько ребят к ней клинья на факультете подбивали, ни у кого не обломилось. А здесь – Падлович, почти вдвое старше. Кто поверил бы? Да и вместе их не видел.

В обед подошел к ней:

- Ну, что, спускайся вниз, без пяти шесть, тебе Принц говорил, вместе пойдем?

- Никуда, ВолодИнька, я не пойду. Так Репринцеву и передай. Они с ума совсем сбрендили, там жена Пал Палыча будет, зачем мне это? Хватит и так разговоров…

«Ого! Значит, что-то есть!»

- Так ты сама, Наталья, ему скажи. Я – человек подневольный. Мне поручено тебя и гитару доставить, я – выполняю!

- И гитару берешь? Жалко, давно тебя не слышала. Что-то новенькое написал?

- Да так, кое-что. Так ты как, Матушка?

- Сказала: «нет!», ты меня знаешь. Она у него совсем больная на голову, еще глаза выцарапает. Матерится хуже любого мужика. Ума не приложу, как он может с ней жить. И сколько лет, сын – наш ровесник почти…

«Да, точно, что-то есть! Увлеклась Павловичем и, похоже, серьезно».

- Ты сама Принцу скажи, ладно?

- Скажу, куда деваться…

С нами она все-таки пошла.

- Старый, - сказал мне Репринцев, - на тебя одна надежда. Будто Наташка – твоя девушка, я вас так Людмиле, жене Павловича, вас представлю. Ты уж обнимай ее, руку на плечи, и так далее. Чего лыбишься? Время от времени, понарошку. Можешь даже поцеловать пару раз. Только не увлекайся, я тебя знаю! Учти, Падлович этого не любит и потом тебе вставит! Он жутко ревнивый! За его Людмилу вообще молчу, та может при всех такой скандал закатить! В прошлый раз в кафе гуляли, посуду перебила, еле бабок хватило, чтобы рассчитаться и уйти по-тихому.

- Она знает, что Павлович к Наталье неровно дышит?

- Ну, ты даешь! Конечно же! Вся контора в курсе. Доброжелатели не дремлют - каждый день Людмиле докладывают: как посмотрел, что сказал, когда кофе вместе пили, и т.д., и т.п. Так что у тебя сегодня - очень ответственная миссия. Смотри, не набухайся раньше времени. Потом, когда они слиняют, мы свое нагоним. Понял?

Честно говоря, не ожидал, что отмечать будем в помещении опорного пункта милиции, в полуподвальном помещении, рядом с проходной завода Артема. У Павловича во внештатных авторах мент один ходил из главка – подполковник Сергей Иванович Мороз. Принц его переиначил в Павлика Морозова. Статьи на темы профилактики детской и подростковой преступности приносил. То есть, как статьи? Справки, что по их ведомству составлялись. «Негры» в отделе их «причесывали», переписывали, готовили к публикации. Принц хвастался: работаю в жанре справки, мой любимый жанр! На что Павлович, глубокомысленно: «Ничего, все жанры хороши, кроме скучного. Я в твои годы на справках из комитета народного контроля на премию Галана натянул!» Вот этот самый Павлик Морозов по просьбе Павловича и обеспечил нам помещение. Кому в голову взбредет в опорном пункте милиции искать пьяниц? К тому же два сержанта из этого самого пункта нас охраняли, чтобы посторонний кто случайно не забрел. Там, в комнате, бюст Дзержинского Феликса Эдмундовича стоял, кто-то из наших гавриков развернул его лицом к стене и кепку свою задом наперед напялил. Чтобы слюной не захлебнулся, когда бухать начнем!

К нашему приходу столы – обычные, канцелярские, как у нас в конторе, расставили через обе комнаты буквой «Т», один ряд занимали стулья, другой – накрытые газетами две длинные доски, предназначенные для гостей. В качестве «прикрытия» Павлович пригласил «нейтральных» женщин - Валентину Кальченко, тоже «позвоночную», дочку редактора республиканской газеты, и Елену Ивановну Коростылеву, заведующую редакцией, свою сокурсницу. Они-то и взяли на себя сервировку стола в походно-боевых и почти антисанитарных условиях. Особых разносолов не наблюдалось, если не считать принесенного женой Павловича салата-оливье в тазике и бадьи вареников с мясом. Картошку в мундирах запекла Елена Ивановна - жила недалеко от редакции.

Остальное – обычный, как говорил Принц, джентльменский набор: сайра и бычки в томате, крупно нарезанная докторская и «домашняя» колбаса, бужанина, соления всех видов – от малосольных огурчиков и бочковых помидор до баклажанов и божественной капусточки с Бессарабского рынка, оттуда же – сальцо с проростью. Из напитков – водка «Русская», «казенка», как ее называли, и несколько бутылок вина для женщин. Пили из больших граненых стаканов, таких же, как в редакции. Наливать у нас принято – минимум две трети стакана.

Я впервые был допущен к «неформальному» общению с аксакалами редакции, потому, наверное, так и запомнил то застолье. Банковал ответсек Семеныч. В безупречной темно-синей «тройке», белоснежной рубахе и дорогом галстуке, всем своим видом подчеркивал торжественность момента.

- Друзья! Мы собрались сегодня, чтобы поздравить с днем рождения одного из ведущих журналистов не только нашей редакции, но и всего Киева, да и Украины, Павла Павловича Ольховика. Разрешите выполнить приятное поручение от имени редактората: вручить торжественный адрес. Не буду оглашать, в целях экономии времени, если именинник не настаивает? На доске поощрений в редакции вывесим. А вот приказ о премировании Павла Павловича в размере месячного оклада – зачитаю. В целях безопасности, время сейчас сами знаете какое, конверт решили не брать сегодня с собой, наш виновник торжества получит его завтра в бухгалтерии…

- Если будет в состоянии, - тихо сказал Принц, спрятавшись за спину Копыла.

Все грохнули. Свои подарки мы вручили имениннику еще днем, в конторе. Зато слова ответсека стали для именинника сюрпризом.

- Так как шеф на бюро горкома, мне поручено сообщить эту приятную новость, - пояснил Семеныч.

- А если бухгалтерия завтра гриппом заболеет и не придет, что вы делать будете? – неожиданно громко и совсем не к месту, как он это умел, спросил «аксакал» Копыл-Крылов. – А? Опозоритесь очередной раз? Ха-Ха!

Для посвященных в тонкости местных «дворцовых» интриг эта реплика одного из держателей акций говорила о многом. Например, о недовольстве и плохо скрываемом раздражении: с какой это радости одному из них, пусть даже самому талантливому, в рядовой день рождения редакторат расщедрился на целый адрес и приказ о премировании? Тогда, как Ивану Андреевичу с Исааком Абрамовичем, такие знаки внимания оказывались раз в пять лет, исключительно к юбилейным датам?

- Иван, - я тебя прошу, - задушевным голосом сказал Семеныч, - дай, пожалуйста, закончить тост человеку…

- Да разве ж я - против? Только поинтересовался: теперь каждый год премировать будут, например, нас с Сингаевским? Дни рождения-то прошли, а бухгалтерия молчит до сих пор…

- С вами Павлович поделится, он человек не жадный, - сострил Репринцев.

Кто-то неуверенно засмеялся, кто-то зааплодировал.

- Разрешите ваши дружные аплодисменты считать одобрением политики редактората. Итак, здоровье именинника – Павла Павловича Ольховика!

- Гип-гип, ура!

Ничего не ел с утра, потому быстро «закосел». Сидящий напротив Принц ударил под столом ногой:

- Ты что набираешься, йоксель-моксель! Тебе тост говорить от молодого поколения, заверять на верность, так сказать, традициям конторы, потом – на гитаре играть, и за порядком следить. Наталья, ты присматривай за ним, как бы человек не скопытился раньше времени.

И мне, совсем тихо:

- Ох, чувствую, собачиться они сегодня по-серьезному настроены!

После пятого или шестого тоста объявили перекур, все встали и вышли во двор, через черный ход.

- ВолодИнька, Беззубов, ты следующий! – сказал Семеныч, проходя мимо, тронув за плечо.

- Понял! Спасибо за доверие. А можно, я на гитаре что-то заодно сбацаю?

- Отличная идея, старик!

Это был мой дебют – стихотворный тост под гитару:


Всего «пятнашку» за статью дают,

Конечно, мало, что поделать – жмоты!

Ну и пускай, пусть в душу нам плюют,

Свое перо не отдадим за фото!

После исполнения нехитрой песенки, сочиненной в честь именинника на мотив «Штрафных батальонов» Высоцкого, я стал завсегдатаем и обязательным участником дней рождения, юбилеев, свадеб, рождений детей в нашей конторе. «Смотри, без опозданий, - говорили мне, приглашая на очередное торжество. – Подарок можешь не брать, но песня – с тебя!». До сих пор, как вспомню, во рту слюна собирается, ненавистный вкус соленых огурцов, вчерашнего салата-оливье, прокисшего винегрета, паленой водки – все, чем так богата наша молодость.

Жена именинника Людмила поразила своим вульгарным видом мелкой базарной торговки. Рядом с худощавым, тронутым благородной сединой, интеллигентным Павловичем, она, прошу прощения, смотрелась, по меньшей мере, карикатурно. Эдакая нахрапистая толстая тетка с большим бюстом, который бессовестно выставлялся на всеобщее обозрение. Здесь же - массивный крест на толстой золотой цепочке. По тем временам носить церковные атрибуты категорически не рекомендовалось. Как и за пьянку, за крещение ребенка, например, исключали из комсомола или партии, да и с работы запросто могли попешить. У нас недавно статья Принца вышла: «Крестик на шее», наделавшая в городе много шума. Ее автор рассказывал шепотом в курилке, как во Владимирском соборе священники составляют списки участников обрядов крещения и передают их в КГБ. Оттуда эти «сигналы» поступают по месту работы участников религиозного обряда для принятия соответствующих мер. Потому все так пялились на болтавшийся небрежно на шее – не крестик, большой увесистый крест! И у кого - у Людмилы Ольховик – супруги известного журналиста и члена КПСС. Немыслимая по тем временам фронда! А может, поза? Безрассудство?

Кроме того, скажем прямо, далеко не красавица. Рыхлое, распухшее лицо, неопределенного цвета растрепанные волосы, низкий, прокуренный, неприятный неприятный голос. Раскрасневшаяся от водки, в ярко малиновой кофточке с большим вырезом, без труда перекрикивая стол, Людмила, на правах жены именинника, постепенно забрала бразды правления в свои руки и бесцеремонно комментировала каждый тост. Представитель редактората Семеныч беспомощно разводил руками и закатывал к потолку глаза: «Ну что я-то могу сделать?»

- Павловича Людку хорошо пускать поезда останавливать вместо симофора! – шепнул Принц.

- Молчи, хана тебе, если услышит!

- Не услышит, не дрейфь!

- Вот я ей скажу сейчас!

- Ты что, совсем умом тронулся, Беззубов? Я тебя вилкой прикончу сразу!

Все началось из-за Натальи. Говорил же Принцу: не надо ее брать! Она в универе номера откалывала – мама, не горюй! То, что тихоня молчаливая, кивает все время и улыбается, как Мона Лиза, ничего не значит! Как-то на спор с товарищем моим, Андреем Пазенко, когда у них только-только все начиналось, никому слова не сказав, спустилась по пожарной лестнице с четвертого этажа, из комнаты, где они пиво пили, бабуле-охраннице «скорую» пришлось вызывать.

Когда пришла ее очередь говорить тост, Наташка стала сверху на доску ногами, чтобы ее лучше видно было (Принц потом сказал: чтобы ноги свои Павловичу еще раз показать):

- Хочу поблагодарить Павла (после небольшой паузы) г-м, Павловича, за все, что он сделал и для меня лично, и для нашей молодежи редакционной. И предлагаю выпить за него как за мужчину!

Слышно было, как кто-то ложкой выгребает остатки салата. Металлом по блюду. Затем тишина рассыпалась, до народа, наконец, дошел смысл сказанного. Первой очнулась Людмила.

- Ах ты ж, блядь такая! – заорала она гренадерским басом, вскакивая со стула. - Я тебе покажу мужчину! Шлюха вокзальная! Подстилка (дальше совсем нецензурно).

Наташку-Матушку ей все равно не достать, та сидела на противоположном конце стола, на досках. Пришлось бы поднимать половину гостей. Да и та тоже не могла, например, пробраться к выходу, для этого ей потребовалось бы беспокоить тех, что сидели напротив, на стульях. Людмила пыталась чем-то запустить в ее сторону, но Павлович успел перехватить ее руку, и тут же получил пощечину.

- Сиди, импотент несчастный! Подожди у меня, придем домой, я тебе яйца оторву и в окно выброшу на всякий случай!

И дальше – сплошной мат, помада с краской и слезами по всему лицу, истеричные вопли. Многие привстали со своих мест.

- Да что она такого сказала, Людка? – Елена Ивановна Коростылева, сидевшая рядом, пыталась ее успокоить. – Ну, нельзя же так, весь праздник испортишь мужу! Ты просто не так поняла. Наташа имела в виду, что Павел всегда помогает молодежи, интересуется проблемами… Правда, ведь, Наташенька?

Та сидела, низко опустив голову, было видно, как слезы падают в тарелку.

- У меня есть предложение, друзья! – неожиданно гаркнул своим басом Иван Андреевич Копыл, он же Крылов. – Во-первых, надо объявить выговор представителю редактората. Взялся, понимаешь, вести стол и пустил все на самотек. Есть предложение переизбрать тамаду. Предлагаю кандидатуру Исаака Абрамовича Сингаевского. И прекратите, пожалуйста, матом крыть. Потому что, если я случайно кого покрою…

Все засмеялись, задвигали стульями, усаживаясь снова за стол.

- Исаак Абрамович! Командуй, друже! Нет возражений? Семеныч! Вы сегодня выходной! – Крылов пребывал в своей стихии.

- Вот так, братцы. – Ответсек закурил сигарету «Мальборо», которую достал не из пачки, а из потайного карманчика костюма, так называемого «пистона». – Великая революция свершилась. Наказали стрелочника! Валяйте, Сингаевский, я хоть покушаю, что осталось, а то голодным из-за этой общественной нагрузки могу остаться запросто…
Семеныча в конторе побаивались, даже аксакалы вынуждены были считаться с ответсеком, так как от того, с какой ноги он сегодня поднялся, зависела заработная плата каждого. Именно Семеныч монопольно отвечал за гонорарную ведомость, так называемую разметку, мог за тот или иной вышедший в газете материал «нарисовать» запросто двадцать рублей, а мог – и тридцать. За месяц набегала разница существенная. «Разметку», правда, утверждал Главный, как конечная инстанция, но при его кошмарной занятости руки обычно не доходили, он полностью доверялся своему начальнику штаба. И надо отдать Семенычу должное, пользовался он своим правом виртуозно. Тот же Принц, например, считал, что все потайные нити в конторе держал в своих руках именно ответсек, манипулируя людьми, как марионетками. То сталкивал их лбами, то разводил, то мирил, то заставлял дружить против кого-то.

Потому предложение одного из держателей акций Ивана Копыла вызвало некое замешательство, многие терялись в догадках: был ли то экспромт, заранее оговоренный с ответсеком, либо же «аксакалы» пошли ва-банк, объявив войну второму человеку в редакции.

- Спасибо, Семеныч. – Исаак Абрамович поднялся с места. - Людмила, Павел Павлович, не против, чтобы дать нашему главному тамаде немного передохнуть? Благодарю вас. Тогда, граждане, слушайте все меня. Слово тамады – закон! И прошу вас, друзья, не выражаться, учитесь литературно излагать свои мысли. При этом не забывайте, что вы – все-таки находитесь в гостях. Слово, как было объявлено ранее, Володе Репринцеву – одному из друзей и воспитанников сегодняшнего именинника.

Надо сказать, что отношения у Принца с Павловичем складывались непросто. Человеку непосвященному во многие тонкости внутриредакционной жизни, могло показаться, что в конторе нет крепче дружбы, чем у них. Обедали, вместе ходили «на кофе», пили водку по вечерам, даже в выходные иногда выезжали семьями то в Голосеево, то в Пущу-Водицу на пикник. И все же, как признавался Принц, «присутствовали нюансы».

- Я узнал Павловича значительно раньше, чем он меня. Много лет назад, когда начинал в многотиражке Киевского ордена Ленина мясокомбината, впервые прочел его фельетон, как сейчас вижу, в «подвале» на третьей полосе, назывался «Золоте яєчко». Многие, наверное, помнят, так сказать, классика жанра. Тогда и представить не мог, что через энное количество лет буду сидеть за одним столом, тем более, произносить тост на дне рождения такого человека. Поверьте, и это не просто слова, для меня – большая честь. Здесь многие знают, как нелегко мне досталось это место, как некая группа проходимцев от журналистики, хорошо, что их уже нет с нами, цепляла на крючок молодых ребят, которые мечтали о городской газете... В числе пострадавших оказался и я…

- Принц, ты всю свою биографию собираешься рассказывать? Мы ведь не твой день рождения празднуем? – Иван Копыл сегодня пребывал явно в ударе. – А вы, товарищ тамада, следите, чтобы тостующий не отклонялся от темы и соблюдал регламент!

- Э, как загнул! И нового тамаду, которого сам же и выдвинул, критикует!

- Как выдвинули, так и задвинем!

- Никак, Иван сам к власти рвется!

- Товарищи, - требовательно постучал вилкой о стакан Исаак Абрамович! – имейте совесть! Каждый будет произносить тост, никого не минет чаша сия, так что не перебивайте! А ты, Володя, говори кратко, по теме, видишь, люди недовольны.

- Хорошо-хорошо. Это Иван недовольный потому, как мне стало известно - он имел отношение к тем событиям.

- Ты бреши, да не забывайся! А то, знаешь, за такое можно и схлопотать. У нас это быстро!

- А ху-ху не хо-хо?

- Да перестаньте же вы, наконец! Иван, будь умнее. Репринцев, официально заявляю: лишу вас слова, если будете провоцировать!

- Ну, контора! – засмеялся Семеныч. – Нельзя в таком большом количестве собираться, точно, разнимать придется. Привыкли по углам в редакции – по двое-трое, залпом бутылку раздавят, и бегом домой, пока не переругались!

- Так вот, господа, я продолжаю. Тогда, если бы не Павлович, думаю, я бы тем подонкам до сих пор выставлялся. Именно Павлович вмешался, прекратил эти поборы, объяснил мне, дураку, в какое дерьмо я влез, простите, не к столу сказано. Так вот, предлагаю за нашего именинника как за верного друга, наставившего меня на путь истинный! Ура, товарищи!

-Урраа!

- Ага, а почему же ты не рассказал, сколько ты Павлу выставил именно за то, что он тебя на путь, как ты говоришь, истинный наставил?

- Иван, да уймись ты, наконец! Слово предоставляется Елене Ивановне Коростылевой, сокурснице нашего именинника.

... Историю о том, как Принц попал в контору, я слышал от него неоднократно. Как только подопьет, а это случалось едва ли не каждый вечер, так и рассказывает. Работали тогда в конторе два друга-журналиста, которые потом плохо кончили. Не ленивые, надо сказать, ребята в смысле добывания денег. Нет, писать в газету и получать гонорар не слишком рвались. Впрочем, и задних не пасли, не из худших, скорее - твердые середнячки. «Зачем напрягаться, - говорили, - утруждать себя писаниной дурацкой? Когда и без этого можно бабло скосить, только не лениться под ноги смотреть и наклоняться. Деньги ведь на асфальте валяются, никто не подбирает…» Молодые, между прочим, ребята, года два как факультет окончили, моложе Принца, точно!

Один из распространенных их приколов. Когда в конторе появлялась вакансия, зондировали осторожненько, через третьи руки, не привлекая внимания, кто рассматривается на освободившееся место, кого ищут – из многотиражки, другой ли городской газеты и т.д. Назначали этому человеку встречу и начинали «крутить». Мол, шеф (или редколлегия, когда как) уполномочил переговорить – не хотите ли у нас работать, на таком-то месте, такие условия? Заполните, пожалуйста, анкету, мы внесем вашу кандидатуру. Человек, конечно, вне себя от радости, старался не ударить в грязь лицом, поил-кормил «благодетелей», выполнял любые просьбы. Иногда дело тянулось неделями, а то и месяцами - уточняли, изучали, утрясали, переписывали документы, заявления о зачислении в штат редакции. Когда же, наконец, вакансия заполнялась сама собой, «шутники» говорили в свое оправдание: «Что ж, извини, брат, не показался, лицом не вышел…» Бывало, не очень, правда, часто, что «кандидата», независимо от «разработчиков», приглашали на беседу к Главному и зачисляли в штат. «Видишь, - говорили ему, - это мы постарались!»

Хорошо, я пришел позже, когда их выгнали, а то бы тоже «отрабатывал». Зато Принцу не повезло, он клюнул, по-глупому наивно доверился. Заполнил анкету, которую они ему дали, уволился с прежнего места, а у самого - семья, двое детей, а те подонки - все «завтраками» кормили. Раз не принес домой зарплату, второй - жена скандал устроила, и Принц, плюнув на все, решил идти напролом к Главному. « Будь что будет! Скажу ему: вы же обещали меня взять, почему не зачисляете в штат, я в долгах, как в шелках!» Можно представить, как бы удивился редактор, услышав такое: он-то знать ничего не знал!

Первым человеком, которого Репринцев встретил в коридоре, оказался Павлович. До этого были шапочно знакомы. Выслушав в двух словах, Ольховик затащил его в свой кабинет, к шефу решительно отсоветовал, взялся лично «решить вопрос». Теперь пришел черед Павловича, который, надо отдать должное, через две недели, употребив все свои власть и авторитет члена редколлегии, добился-таки, чтобы Принца зачислили в штат. Заодно «заложил» Главному «энтузиастов», которые чуть не довели способного журналиста до полного краха, при этом спекулируя именем конторы и лично шефа. Путем такой хитроумной комбинации старая лиса Павлович не только пополнил Принцем количество «своих» людей в редакции, но и на продолжительное время решил проблему дармовой выпивки. Теперь Репринцев, как новый сотрудник и просто порядочный человек, выставляться чуть ли не ежедневно: входящая, за рабочее место, за инструктаж и возможность консультации со стороны старшего товарища по самым щепетильным вопросам жизни конторы, за первую зарплату, первый гонорар, отмеченный на летучке материал и т.д., и т.п.

«Энтузиастов» же ничего не спасло, даже то, что в последнее время тесно законтачили с Иваном Копылом, доставляя ежедневно к нему в кабинет не только выпивку, но и закуску. С позором и страшными записями в трудовых книжках они были изгнаны. Последней каплей, переполнившей чашу терпения шефа, стало вовлечение его персонального водителя в круг своих махинаций.

Молодой парень, которого в конторе звали Штирлицем, за небольшое сходство с артистом Тихоновым, погорел, можно сказать, на ерунде.

- Когда шеф в горкоме заседает, ты что делаешь?

- Стою на приколе, что мне остается?

- Мотонись, проедься по Кресту, пограчуй немного, мы же прикроем в случае чего. Спросит шеф – найдем, что ответить, например, приступ аппендицита, в больницу надо или еще что… Заколымешь червонец – четыре рубля твои, у вас же бензин – безлимитный!

Конечно, вся эта «химия» быстро раскрылась, и энтузиасты, упросив шефа не возбуждать уголовное дело, быстренько смотались. Тому тоже огласка не нужна - начнут копаться, спросят: где же глаза твои были, кого на работу в редакцию брал?

Выходит, пострадал только Иван Андреевич, лишился такого источника дармовой выпивки. Только за Копылом, как известно, не заржавеет. Что он и доказал на дне рождения у Павловича. Но Иван-то - ладно, к его штучкам и выкрутасам давно привыкли. Но Принц… Что за намеки в адрес именинника? И эта странная настойчивость, чтобы обязательно присутствовала Наталья, хотя все знают об их отношениях с Павлом. Постой-постой, а не потому ли Павлович ко мне так сдержанно, если не сказать настороженно, весь день относится? Сначала успокаивал себя: в запарке жуткой человек, забот столько накануне торжества, успеть все надо. Но за столом заметил: несколько раз молнии метал в мою сторону. Чего доброго, подумает, что это я проявил инициативу, привел Наташку, чтобы подставить его при живой жене! Или еще хуже: что я к ней клинья подбиваю. Принц велел обнимать время от времени, на ушко шептать, чтобы Людмила подумала, что Наталья – моя чувиха. Ну, блин, шарады! Да в этой конторе никому верить нельзя. Ты вспомни, что тот же Копыл говорил пару дней назад, когда неожиданно зазвал на кофе:

- Тебе, кстати, Беззубов многие в редакции завидуют. Вошел ты в коллектив легко, в отличие от некоторых, малой кровью. Другие – до сих пор столы накрывают после работы. А ты как бы зажимаешь это дело…

- Ну, почему? Я тоже могу, если надо, выставиться…

- Не к тому говорю. Ты – парень порядочный, но ухо держи востро, мой тебе совет. Кое-кто таких вольностей не прощает, так что аукнуться может в самый неподходящий момент…

И действительно, на следующий день после дня рождения, когда голова после вчерашнего совсем не соображала, все раздражало, жажда замучила, никакая работа не шла, под вечер позвонил Павлович по внутренней связи:

- Пивка не хочешь, гитарист?

Даже зажмурился, представив, как глотаю холодную спасительную влагу, как она осаждает все внутри, приводит в порядок.

- С удовольствием, Павел Павлович!

- Тогда заходи, только в темпе, а то Принц перебьет…

И когда выпили по бутылке – я свою почти залпом, он – не спеша, с толком, с расстановкой, закурили, спросил, как бы между прочим:

- Ну, как вы вчера с Наташкой погуляли? Домой хоть провел ее?

- Как положено, в лучшем виде.

- У тебя с ней что, серьезно?

- В смысле?

- Какой здесь может быть смысл? Решил приударить?

- Кто – я? Так она же – занята, ваш кадр.

- Ты в курсе? Зачем же приводил ее?

- Кто – я? Да мне Репринцев велел! Еще сказал: обнимай чаще, чтобы жена Павловича не заподозрила…

- Ты правду говоришь? Так вот в чем дело, а я сижу и думаю: вот, мол, ВолодИнька наш обнаглел, нарывается…

- Так вы ему ничего не велели? Это он меня подставил так?

- Может, пошутил, не знаю. Ты ему ничего не говори, сам разберусь. Ладно? Пивка еще хочешь?

- Нет, спасибо, пошел статью дописывать.

- Валяй!

И первым делом – к Принцу. Тот с Валентиной Кальченко и Юркой Свиридовским на коридоре винцо сухое из горла потягивали. Главное, бутылку в бумагу завернули, чтобы не догадался никто, и передавали этот пакет друг другу.

- Привет, конспираторы!

- «Сухарь» молдавский пить будешь?

- Да нет, спасибо. Только что пивком похмелились. Принц, тебя можно на минутку?

- Ты за минутку успеешь? – сострил Юрка.

Зашли в комнату, я ему сразу, с порога:

- Ты зачем меня так обложал вчера?

- Я? Тебя? Когда? Что-то не припоминаю, правда, потом, после тезоименитства, втроем с Копылом и Семенычем нажрались, как свиньи. Сначала к Ивану кофе пить пошли. Сингаевского – сын приехал, забрал, нас трое осталось. Постой, а ты куда исчез?

- Наталью провожал. Ты же мне сам сказал, чтобы я за ней ухаживал весь вечер, чтобы Людмила не просекла…

- Ну?

- Павлович только что и спрашивает: ты зачем вчера ее привел и тискал по углам?

- Серьезно? Ну, Парень Падлович дает!

Между собой девушки так Павла называли: «Парень Падлович», за то, наверное, что под молодого канает и ни одной юбки не пропустит.

- Не думал, Принц, что ты способен… Друг называется!

- Да ты что, Беззубов! Клянусь тебе, его идея! Ну, сам подумай, разве мог я такое выдумать! Зачем мне это? Он меня позвал, скажи, говорит, ВолодИньке, чтоб Наташку с собой взял, усадил рядом, пусть пообнимает легонько за плечи, чтобы Людка не усекла. Ну, хочешь, идем сейчас к нему!

- А откуда, по-твоему, я сейчас? Может, выдумал сам все, решил трахнуть Наташку, вот и позвал ее на чужой день рождения.

- Ладно, не кричи! Сам с ним выясню. Просто, чтобы знал: я здесь ни при каких делах, чем угодно поклясться могу. Видно, дома ему хорошо навешала. Они, когда набухаются, метелят друг друга по-черному. Людка его ревнует, жуть!

Я вырвался, пошел к себе. Даже с Валентиной не попрощался, хотя она мне, если честно, давно нравится. Только ферзь какой-то за ней на «Жигулях» приезжает каждый день, увозит…

Интересно получается: друг на друга кивают, а крайний – я. Вот уж попал в гадюшник, так попал!