… Они все еще не хотят признать, что место художника в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом
| Вид материала | Документы |
- Ничего, и даже немного вредить, 154.12kb.
- Правила. Сделайте четкими ваши семейные правила. Поясните детям, что им не разрешено, 19.08kb.
- Реалити-шоу, охватывающее один из самых «горячих» периодов в жизни и творчестве самого, 1188.53kb.
- Было и есть бесконечное количество вещей на земле. Все индивидуальности разные, все, 239.66kb.
- Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008», 289.23kb.
- Ены, возникают выхваченные из потока времени фразы, портреты людей, пейзажи, давно, 58.62kb.
- …Они бродят по улицам современных городов. …Они тусуются по продвинутым рок клубам., 4264.12kb.
- Михаила Афанасьевича Гунаропуло (место издания и время не указаны. Хранится в спецбиблиотеке, 65.27kb.
- Пищи. Они бережно хранили все традиции, связанные с едой, пони- мая, что пища основа, 57.95kb.
- Перевод с нем. Э. М. Радской, ред., 1569.61kb.
- Не знаю, пока не думал…
- Чего краснеешь, какой скромный! Это хорошо. Некоторым – сразу партию подавай! У нас обязательно вступишь! Пьешь много?
- Да нет…
- Сама вижу! Если бы много – не попался бы. В эти сети попадает тот, кто вообще пить не умеет, или те, кому пяти граммов хватает, законченные алкаши. Теперь так. Ты же и.о. редактора – дисциплина в редакции должна быть, понял? Гоняй их, как сидоровых коз! Спят на ходу! Никаких творческих дней. Норму до каждого доведи по строчкам, я потом проверю. И пусть трудятся! Там у тебя две девицы эти, заочницы, как ни зайдешь – курят все время. Ты представляешь? Сам-то смалишь?
- Да так, бросаю!
- Это правильно. Сам бросай и их заставляй! Толика этого, Лютого, знаешь? Какого о нем мнения?
- С ленцой он, по-моему…
- Ха-ха! «С ленцой!» Да такого сачка, поискать! Чтобы в руки его взял, понял?
-Да.
-Хорошо. Остальное – в процессе работы. Материалы мне на читку носить будешь, как у нас заведено, по четвергам. В понедельник – планерка по номеру, я провожу, в одиннадцать ноль-ноль! Ровно в девять – идеолгическая, общефабричная, тебе – присутствовать обязательно. Понял?
Да, со свободой слова у них здесь все в порядке, кажется! С другой стороны – думать не надо: выполняй, что велят, козыряй, как в армии: «Так точно! Никак нет!». И никакой головной боли.
В жизни все оказалось сложнее. Ни Толик, которого у нас в конторе гоняли за пивом постоянно, ни Анжела с Татьяной не только секретарского дела не знали, но и заметки писать не умели. Алевтина права, когда возмущалась: чему на журфаке только учат! Да что, на своем опыте убедился: чему угодно, только не будущей специальности. Историю КПСС, например, зубрили три года, зарубежную литературу – четыре, схоластику типа истории журналистики, начиная с восемнадцатого века, диаматы-истматы бесконечные. А, к примеру, спецкурс «Секретариат в газете» - 12 часов, основы полиграфии – чуть больше. «Ничего, жизнь заставит, научитесь, если надо будет!».
Первый месяц пахал как каторжный, прихватывал не только субботы, но и воскресенья, и то еле-еле укладывался. Опусы заочниц домой брал, приходилось почти все самому переписывать. С утра ходил по цехам, набирал материал. На это уходило два дня – понедельник, после планерки, и вторник. В среду – «сбивал» газету, затыкал «дырки», на следующий день, в четверг, - рисовал макет, вычитывал, размечал оригиналы, засылал их в типографию. В пятницу – верстка, ее никому не доверишь – самый изматывающий день, головы некогда поднять! Оглянуться не успел - снова понедельник, планерка у Алевтины.
Лютый - помощник нулевой, вызвался ходить в лавку и доплачивать мне 30 рублей в месяц со своей зарплаты, чтобы его только не трогали. Девицы – Анжела разведенная, поглядывает томно, у Татьяны – маленький ребенок все время болеет – толку никакого. А ведь рассчитывал, что время свободное будет, приведу архив в порядок, займусь потихоньку творчеством. Куда?!
Как-то на углу Артема и Глубочицкой столкнулся с Иваном Копылом, Дедушкой Крыловым – случайно, бежал в типографию, пересаживался на троллейбус, что шел на площадь Богдана, оттуда до издательства рукой подать. Еще - заскочить в гастроном у оперного театра, взять бутылку вина верстальщикам. Без нее работа над многотиражкой – любой, не только нашей – не начиналась. В конторе у нас с ним не складывалось, обходил десятой дорогой, сейчас же обрадовался, как родному. Пожаловался на свою жизнь горькую. «Дедушка Крылов» выслушал внимательно, закурил:
- Слушай, Беззубов! Ты и впраду там загнешься. Зайдем, давай, в овощной магазин, там Галя неплохой портвейн с утра наливала, я тебе, если желаешь, парочку советов дам. За твой счет, конечно!
Делать нечего, пришлось Дедушке три стакана выставить, сам я один дернул, и то голова потом весь день раскалывалась, в типографии ходил как чумной. А Копыл – хоть бы что, как огурчик.
- Пока, - сказал мне, когда прощались. - Мне сегодня «передовую» в номер сдавать надо.
Подумать только: у него до нашей встречи, как минимум, пол-литра вина «сидело»! Вот что такое старая закалка, выучка настоящая! Мне повезло: застал кое-кого из того поколения, что в пьяном виде – они практически не успевали трезветь – культ Хрущеву и Брежневу из железобетонных газетных штампов сооружали. Причем, делали это сознательно:
- А как с ними было бороться? – спрашивал однажды Павел Павлович, правда, после того, как генсек отдал концы. – Только одним способом: писать больше зубодробительной ахинеи о «дорогом» Леониде Ильиче. Подвести читателя тем самым к тому, чтобы он подальше зашвырнул газету, и потом подумал: «Да мудак он, ваш лично Леня-бровеносец!». Так и формируется общественное мнение. И мы этому способствовали. Кто – сознательно, кто – бездумно, как попка-дурак, повторяя одно и то же, думая, что так и надо. Единственный шанс подвести под монастырь, иначе пришлось бы цитаты наизусть, как в Китае, зубрить!
Затянувшись в рукав, Копыл наставлял меня на путь истинный:
- Мне это знакомо, я ведь на авиазаводе, в тираге, пять лет проторчал после «зоны». Там, примерно, то же самое: четыре полосы, работать некому, сам тянул, как ты. Чувствую: не могу больше, загибаюсь. Потом пришел в редакцию один львовянин, из бандеровцев недобитых. Наша тирага что-то типа перевалочного пункта, туда всех бывших зэков бросали на исправление. До меня – тоже один диссидент работал, после нас – сам Дзюба Иван перевоспитывался, автор запрещенной брошюры «Интернационализм или русификация?». Не читал? Прочти обязательно, где-то у меня валяется, может, в конторе даже. Да… Смотрю как-то в паузе: в то время, как я белкой в колесе, мечусь, ничего не успеваю, этот Вася себе сидит, покуривает. И прищучить не за что – ни одного хвоста! И никуда при этом не ходит - телефон, то да се, какие-то рабочие, итээровцы сами к нему стучатся, что-то носят. Присмотрелся – оказывается, за месяц он свой актив внештатный успел завести. В понедельник после планерки обзвонит их, закажет и ждет информацию. Те ее сами приносят, он уточнит, обработает, перезвонит парторгу в цех, прочитает в телефон, и опять покуривает. А я – подметки рву.
- Как у вас быстро все получается? – спрашиваю.
- Ты Ленина помнишь?
- В смысле?
- Там у него одна работа есть, пишет: на одного штатного литератора должно приходиться по тысяче внештатных, из народа. За точность не ручаюсь, но смысл такой. Представляешь, какой бандеровец, ети его в дышло, сознательный, Ленина, бляха-муха, читал! Мало того – читал, под нашу жизнь приспособил, сука! Я тогда думаю: а чего не поучиться, если сам не допер, как дело наладить. Выставил в обед «белую головку», давай, говорю, жить дружно! Мы с тем Василем так наладили дело, могли вообще день-два в редакции не показываться. К чему тебе говорю? Опыт, Беззубов, перенимай! В том же духе действуй! Девчат своих на техническую работу поставь, с них все равно толку не добьешься, пусть печатают на машинке, вычитывают, запятые расставляют, обед тебе готовят. И потихоньку приобщай общественников. Лютого Толика с собой на верстку бери, нагружай больше. Если вдруг заболеешь или в отпуск, кто останется вместо тебя? Ну, по стаканевичу, и разбежались! Заскакивай как-нибудь на кофе, угощаю!
Ну, «Дедушка»! В его годы, может, и носили заметки в газету – рабкоры, селькоры там всякие. Сейчас, кто станет этим грязным делом заниматься, кому нужно? Если бы еще гонорар платили, как в больших газетах, в многотиражке ведь – ноль на массу. Так бы и выбросил из головы, да в понедельник в контору один парень заскочил, механик, из второго цеха, перемазаный, в робе, с запахом масла. Раньше таких «ходоков» сразу перенаправлял к Лютому, он с ними часами мог лясы точить. Сейчас же, вспомнив «Дедушку», потратил полчаса, выслушал его рассказ о том, что на получение инструментов уходит слишком много времени, записал фамилии кладовщицы, начальника участка – да это же готовая заметка!
- Я вот еще что хотел. О чистоте на фабрике. Приходишь утром – все чисто, тротуары подметены, вымыты, возвращаешься вечером – утопаешь в грязи. Это же мы сами, не кто-нибудь…
- А что – классная тема! Тебя как зовут? Миша? Завтра после обеда сможешь зайти? Я текст набросаю, открытое письмо подготовим в номер, для обсуждения. «Не субботником единым…» Как тебе заголовок?
- Да, именно. Вы – настоящий журналист, на лету схватили.
- Не прибедняйся, и давай на «ты», С какого года?
- 52-го.
- Ну, а я только на год старше! Как тебе идея - со временем стать нашим общественным корреспондентом в цехе? Удостоверение получишь, сообщение дадим в газете, с телефоном, координатами…
Надо же, «Дедушка Крылов», кажется, прав. Да с десяток таких людей – и газета станет лучше, и самому легче дышать, и время для творчества высвободится! Вот уж никогда не поверил бы, что вся эта белиберда про рабоче-крестьянских корреспондентов когда-то пригодится.
На создание общественной корреспондентской сети ушло месяца три. Всю документацию поручил Анжеле. Она - девушка аккуратная, завела книгу специальную, куда вписывала имена наших «агентов», телефоны, в том числе и домашние, график посещения редакции, кто на каких темах специализируется. Конечно, никто практически сам не писал, больше «наводки» давали, информацию, сообщали по телефону обо всем, что у них происходило. Лютый неожиданно взялся «причесывать» заметки на производственную тематику, а Татьяна – о днях рождения, свадьбах, рождении детей. Инициативу проявила, Поначалу думал - затея пустячная, мало кого интересует, но вскоре в редакцию по понедельникам (получали свежий номер из типографии) стали выстраиваться очереди – не терпелось о себе доброе слово прочесть. Так что пришлось для Татьяны «выбивать» отдельный телефонный номер, такой интерес люди проявляли. Вспомнив молодость, стал по заказу стишки слагать к юбилеям и торжественным событиям – шли на «ура!».
- Не узнаю контору! – говорил Лютый. – ВолодИнька, кто бы мог подумать, что с твоим приходом здесь все так поменяется? Газета ожила. Я теперь на работу раньше прихожу… Слушай! А ведь это тема - анкетирование провести: почему я иду на работу, как на праздник? И наоборот: почему мне не хочется идти на фабрику?
- Неплохо! Потом обобщить ответы, положительные и отрицательные, на партком и фабком с докладной выйти. Чтобы по газетной акции отдельное решение приняли…
- Дело не в бумагах, главное, чтобы с места сдвинулось, недостатки устранить. Поддерживаю, готовь вопросник, мы его в цеха и службы через своих «агентов» распространим!
Оказалось, что жизнь на фабрике кипит. Каждую неделю собирался клуб «Проблема», куда приглашали из города и района молодых ученых, историков, философов, психологов, чьи имена на слуху. В каждом цеху - своя команда КВН, соревновались за кубок предприятия. Проходил фестиваль самодеятельности, сборная фабрики по волейболу «резалась» на первенство района. В доме культуры репетировал народный театр, выступали вокально-инструментальные ансамбли. Мы старались ничего не пропускать, везде поспеть. Чтобы осветить все события, не хватало ни времени, ни газетной площади. Я с улыбкой вспоминал, как не доставало материала на первый номер, когда только пришел в редакцию. Приходилось «забивать» дырки «Товарищем ТАСС-РАТАУ».
Как-то на очередной планерке у Алевтины предложил:
- 5 мая - День печати. Городские газеты обычно к празднику отмечают своих активных внештатных авторов. Мы тоже собираемся дать список. Вот если бы удалось материально поощрить, собрать в доме культуры, поблагодарить людей, концерт организовать, небольшой пусть – людям приятно будет…
- Идея хорошая. Поговорю с шефом и председателем фабричного комитета. Думаю, можно такое мероприятие провести. Секретарь парткома, кстати, хорошо о тебе отзывался, говорит, с твоим приходом газета преобразилась. Да и все замечают…
На вечере рабкоров я решил показать несколько песен. По сценарию предусматривалось после каждого награждения – какой-нибудь номер художественной самодеятельности. К тому же я был одним из ведущих и авторов сценария, так что сделать это оказалось нетрудно. Сначала спел пару старых своих, написанных в студенческие времена, о журналистах, как раз в тему: «И будет ваш звонок в газету чем-то на погребальный колокол похож!», «Гимн фотокорреспондентов», потом - несколько новых, последних, которых еще никто не слышал. Среди них – шуточная песня-баллада о том, как один дворник, случайно попав на новоселье секретаря обкома партии – мебель помогал носить, вот и налили рюмку - провозгласил тост: «Привіт буржуазії – від пролетаріату!». Причем, одна из моих немногих - на украинском языке. Не насиловал себя, просто так получилось. Представил себе дворника с раскошными усами (у нас такой, честно признаюсь, на фабрике трудился, дядя Ваня), красиво и чисто на украинском говорил, заслушаешься. Как-то само пошло:
Як женив же сина секретар обкому,
Скільки було шуму, скільки було грому!
Позбиралися всі шишки, навіть генерали…
И дернуло ж меня! После того, как все разошлись, Алевтина, в красных пятнах, спросила зло:
- Ты специально все испортил под конец? Кому нужно это приблатненное, с позволения сказать, творчество? Да еще на украинском языке? Совсем спятил? Завтра в половине девятого – на ковер к секретарю парткома!
Здесь надо сделать одну ремарку. Потом подобное в моей жизни повторится не раз. И что стоило, казалось бы, покаяться, попросить прощения, прикинуться шлангом, наконец? Не говорю, чтобы вообще не нарываться на неприятности без надобности, не петь рискованные, стремные вещи, на грани фола, да еще в зале, где полно начальства и завистников, которым все мои неприятности, как бальзам на душу? Такие ситуации возникали неоднократно, и каждый раз приходилось нести всякую околесицу, оправдываться. Легче и всем спокойней –сдержаться, не исполнять. И сколько раз давал себе зарок: не петь при незнакомой публике крамолу! И все – об стенку горохом! Как на сцену выйду – скачу, будто всадник без головы и тормозов. Что хочу сказать? Логикой не понять. Знаете, есть такая пословица: ради красного словца, не пожалеешь и отца! В таком приблизительно стиле у меня получается. Причем, не один раз – всю жизнь! Ничего не могу с собой поделать.
- Что-то не пойму вас, - начал секретарь парткома, - то ли специально вечер и себе, и людям испортили, то ли по недомыслию, а?
Рослый спортивный парень, со светлой челкой, открытым взглядом – типичный партработник, пришел на фабрику с райкома партии, заведовал там промышленным отделом. Считался перспективным партийным кадром. Человек карьеру делает, а здесь ты со своими дурацкими песенками…
- Если - по недомыслию, тогда вопрос: кому мы доверяем газету? Орган партийного комитета и фабкома профсоюзов? Если это сделано сознательно, тогда – хуже. С кем мы имеем дело? И много у вас таких песенок?
- Да нет, извините, я же не думал…
- Вот! Не думал! А кто будет думать, Пушкин? Идеологический работник, руководитель редакции – и с гнильцой. Давно этим занимаетесь?
- Лет пять…
- Понятно. А я-то считал: наконец, у нас в редакции появился мужик, порядок наведет. По-украински давно пишете? Это же чистой воды национализм!
- Нет, она одна у меня эта песня, на украинском.
- Значит так. Идите и пишите объяснительную. Слова песни – отдельно, как приложение, чтобы полностью. Будем решать, что дальше делать.
- Неужели все так серьезно?
- Более чем вы это себе представляете. Скажите, вы где-то еще выступаете? Состоите в каком клубе - КСП или бардов?
- Да нет, эту песню вообще - первый раз. А что, в Киеве есть такие клубы?
- Не паясничайте, Беззубов! Все, разговор окончен!
Даже руки не подал. Что же я, враг народа какой?
Позвонила Алевтина:
- Ну что, Беззубов, разговор состоялся?
- Да.
- И какие выводы?
- Объяснительную надо писать.
-Ну-ну. Не расстраивайся, будешь теперь искупать трудом свою вину. Да, кстати, есть повод отличиться.
- В каком смысле?
- Искупить свою вину. Помнишь, ТЮЗ на фабрику приезжал, с шефским спектаклем, название какое-то глупое, чумное…
- «В барабанном переулке», по песням Окуджавы?
- Да, точно! Смотрел? Очень хорошо. Надо подготовить в ближайший номер критическую статью за подписью секретаря парткома. Сначала у нас выйдет, потом «Вечерка» перепечатает, из горкома партии звонили. Мол, рабочий коллектив категорически осуждает мещанские песни, не наш спектакль, ну, в общем, сам знаешь. И отклики рабочих в том же духе, подверстаете. Да смотри, чтобы разные категории были – рабочие, итээр, служащие. И чтобы все осуждали. Установка такая поступила: спектакль этот идейно вредным оказался, на уровне горкома разбираться будут.
- Что там вредного такого?
- У тебя что, другое мнение?
- Конечно! Я под впечатлением до сих пор хожу. И Окуджава – мой любимый поэт.
- Знаешь, давай не будем. Бери и делай, что говорят. Газета тебе что – частная лавочка? Это даже не обсуждается. Окуджава! Подумаешь, классик!
- Нет, я точно заниматься этим не буду. Хотите - заявление сразу по собственному желанию напишу, прямо сейчас.
- Ты что, совсем отвязался? Ультиматум парткому ставишь? – лицо Алевтины налилось краской, сделалось похожим на свежевымытый буряк. - Идите на свое рабочее место и ожидайте. Вам позвонят. Рукопись оставьте пока у меня.
То, что она впервые обратилась на «вы» и как запылали ее щеки, свидетельствовало только о том, что участь моя решена.
- Сколько ждать?
- Сколько потребуется! На планерку вам идти не надо. Пусть Лютый поприсутствует! А я его еще перед секретарем парткома защищала!
Да пошли вы! Сел и написал заявление по собственному желанию. Вместо объяснительной. Передал через приемную секретарю парткома.
Под вечер - звонок:
- Заявление я подписываю, но оно пока останется у меня. Отработаешь две недели, как положено, подыщешь себе замену и можешь уходить!
- Спасибо. Но я подписывать газету с пасквилем на Окуджаву и молодежный театр не буду.
- Не большая беда! Найдутся люди, которые подпишут, кому честь предприятия дорога!
Признаться, не думал, что так быстро все решится, на что-то надеялся. Немало сделал для газеты, она теперь на фабрике нарасхват. Думал, зачтется. Куда там! «Вину искупать!» А в чем эта вина? Позвал Толика Лютого:
- Редактором хочешь быть?
- Ты что, в отпуск?
- Бессрочный! Ухожу я…
- Мы как же , газета?
- Ну, вот и принимай, пока я добрый. Или варяга какого опять пришлют.
Девки – давай реветь! Не переношу женских слез. Душу – как металлом режут по стеклу.
- Это тебя за песню ту выгоняют? Так знай, мы тоже заявления напишем. Пусть тогда всех!
- Дурить только не надо, Татьяна, ладно? Вы-то здесь причем? Во-первых, еще два номера вместе выпустим. Постараться надо, чтобы никто ничего не подумал, будто ничего не случилось. Мне шумиха не нужна, чтобы не усугублять свое и без того незавидное положение.
…Проехал стадион «Динамо». Когда-то он был для нас центром мирозданья. Какие страсти кипели, сколько энергии оставлено. Все рассыпалось, превратилось в пыль на ветру, ушло в небытие. Как и сам киевский футбол, который я когда-то так любил. Именно тот – скоростной, замешанный на самоотдаче и высочайшей технике, собиравший стотысячные стадионы. Футбол - как праздник, который дарили людям парни с улицы, что рядом, с соседнего двора. Вот чем все закончилось.
Вместе с тем футболом исчезла, срезанная под самый фундамент, когда-то популярная забегаловка «Петушок», у самого входа на стадион. Я помнил это место со студенческих времен, мы приходили сюда в любую погоду, но чаще – вбегали в лютую февральскую стужу, на ходу открывая замерзший, самый дешевый молдавский портвейном «с птичкой» на этикетке, по рублю тридцать семь. Или то мог быть «Фауст-патрон», «фауст» - бутылка емкостью ноль семьдесят пять литра, знаменитого киевского «биомицина». Крепленого вина «Біле міцне», в которое, как я теперь думаю, определенно что-то подсыпали. Иначе чем объяснить, что, спустя несколько часов, голова становилась чужой, почти чугунной, реакция – заторможенной, как у робота?
Неприятно-застывшее вино поначалу не согревало, навевало невеселые мысли о предстоящих ангинах. Но с каждым новым стаканом, появлялась беспричинная веселость и бесшабашность, и только одна мысль не давала покоя: где взять недостающие копейки на очередную бутылку. Завтра же, как жить завтра, когда в карманах – ни копья? А, наплевать! Сегодня – нам хорошо, и ладно! Озябшими пальцами, завернутыми в перчатку, выдавливали на задубелых от мороза стеклах заветный ромб с буквой «Д» - символ наших тогдашних мечтаний и побед.
Однажды у меня с собой оказалась гитара, и мы весь вечер пели песни Булата – «Последний троллейбус», «Леньку Королева», «До свидания, мальчики!», «Надя-Наденька», «Ваньку Морозова». Душевно так, негромко, все, кто был в кафе, подпевали – оказывается, многие знали слова. Классный, скажу вам, получился вечер! Продавщицы и уборщица, некая тетя Шура, знавшие нас, как облупленных, закончив работу, выставили бутылку крымского крепленого портвейна по четыре рубля шестьдесят шесть копеек – бешеные для нас по тем временам деньги! – и слушали, подпевая в такт. «Завтра придете?» - спросил кто-то за соседней стойкой. Столиков тогда в киевских кафе не было – высокие неудобные стойки, чтобы не рассиживались зря, не говорили лишнего, не рассусоливали. «Приходите обязательно, мы тоже здесь будем! Ждем!».
Постепенно в «Петушке» образовался свой круг. Как-то к нам прибился Дядя Саша со старенькой гармошкой – теперь его бы называли бомжом. Но тогда и слова такого не знали. И зимой, и летом Дядя Саша ходил в белой (когда-то давно) панаме и легоньком пиджачке, в которые переодевались учителя труда в школе, чтоб не вымазаться какими-нибудь опилками. Однажды они с Тетей Шурой поженились и играли свадьбу прямо здесь, в «Петушке». А мы выбили причудливым неровным узором на безнадежно замерзшем стекле: «Шура + Саша = Любовь!» На их свадьбе я был первым лабухом, и нам регулярно подносили.