Geum.ru

… Они все еще не хотят признать, что место художника в Доме дураков. Им кажется, что они колеблют мировые струны, участвуют в жизни и вообще рулят процессом

Вид материалаДокументы

Содержание


Ф.э. дзержинскому
7. «червона рута» - 89
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   21

Когда с одного стакана пить приходится, свое преимущество есть. Если с девушками - тем более, никому сачконуть не удастся, все на тебя смотрят, подбадривают, и контролируют одновременно, чтоб до дна. Соседу передавать положено освобожденную тару. Никто после тебя допивать оставшееся не станет. Пить – будет, а допивать – нет.

После третьей Сергей с Ингой закурили. Тогда - большая редкость, чтобы девушка курила.

- Владимир, - попросила Инга, - сыграйте нам что-нибудь для души, вполголоса. – Мне так понравилось, как вы поете.

- Ну-ка, сбацай, старичок, у тебя классно получается.

Неудобно отказываться, да и, если честно, когда подопью, всегда тянет к гитаре. Сначала спел «Вставайте, граф!» Визбора, с этой песни обычно начинаю в компании, она настрой хороший задает, энергетикой положительной заряжает. Оказывается, ее все знали – нашел, кого удивлять, - вокруг одни профессионалы. Для разрядки спел «Мартовский снег» Окуджавы в своей обработке. Так получилось, что сначала в «Дне поэзии» прочел стихи, мелодию сам попробовал подобрать. Потом очень удивился, когда первый раз услышал, как Булат Шалвович ее исполняет: невероятно, почти «попал» в мелодию! Так у меня, кстати, с несколькими его песнями случилось. «Живописцев», например, тоже подобрал правильно, по стихам. «Мартовский снег», вообще-то, мало кто поет, проверенный факт. Но Инга, оказалось, была в курсе, пробовала даже подпевать.

- Оригинальное исполнение, не слышала такого. Мне понравилось. А свое что-нибудь – можешь?

Не знаю почему, настроение, видно, такое было, спел «Привіт буржуазії – от пролетаріату!». Ту самую, что на фабрике тогда.

- Здорово! – похвалил Сергей и зааплодировал. – Я все ждал, когда ты ее споешь, думал, в лесу, на собрании, услышать.

- Ты-то откуда знаешь? Я эту песню на людях один раз только и пел.

- Слухами земля полнится. Придешь к нам в театр, ребят соберу, попоем?

- Я теперь свободный человек.

- И вы приходите, девчонки! Приглашаю! Володьку-то нашего с работы за эту песню выставили. Там у них, на обувной, порядки – жуть! Я-то знаю – мы шефский спектакль давали – еле доиграли до конца. Начальники разные начали людей по команде уводить из зала. Партком так окрысился, что ты! Потом рабочих вытолкали, они вместо цветов и благодарности так напихали, в горком партии жалобу накатали.

- Так у тебя, я слышал, неприятности из-за этого были?

- По комсомольской линии ограничились обсуждением. У нас-то ребята все свои, понимают, что к чему, и главный режиссер – мужик отличный!

- Что за спектакль? – спросила Инга.

- «В Барабанном переулке», на песнях Окуджавы построен, восемьдесят песен поем, концерт такой, своеобразный… Не смотрели? Зря! Приглашаю! – вынул записную книжку из своей сумочки. – Так, сегодня у нас шестнадцатое, воскресенье. Мы по пятницам играем, два спектакля в месяц, в первую и четвертую. Значит, двадцать восьмого получается. За полчаса до спектакля, без звонков дополнительных, выйду с контрамарками к входу. Идет? Удовольствие получите – обещаю!

- Идет! – захлопала в ладоши раскрасневшаяся Неля.

Ей и румянец к лицу…

- Владимир! Что задумался? Наливай! За женщин сейчас выпьем!

Потом гитару взял Сергей. Конечно же, исполнял профессионально, как мне никогда не спеть, классно играл, так, что я и половины аккордов не брал, но главное – не в технике. Каждую песню показывал как маленький спектакль, входил в роль то матерого преступника, то строгого прокурора, «который судит людей беспощадно и строго, не зная, что сын его вор». И мы проживали за две-три минуты то судьбу рецидивиста, который в воскресный день встретил свою любовь, оказавшуюся проституткой. То запутавшегося парня, пишущего своей синеглазой девушке последнее письмо, то завсегдатая ресторана, который оскорбил капитана и никогда не станет майором. Обратите внимание: почти все песни – из репертуара Высоцкого, а их очень трудно исполнять. Мне, например, делается неловко, когда кто-то поет «под Высоцкого». Сергей не «хрипел», старался обходиться без знакомых, почти ставших классическими, интонаций, и старые, давно известные песни зазвучали с неожиданно приятным колоритом.

После очередного перекура Сергей непринужденно пригласил Нелю прогуляться по лесу, и мы с Ингой остались одни.

Так у меня началась новая, другая жизнь, продлившаяся без малого четыре года. На каком-то этапе переехал к ней, и мы довольно долго жили как муж и жена в ее двухкомнатной маленькой квартирке в самом центре, на Прорезной. Впрочем, тогда она называлась Свердлова. Киевляне почему-то говорили: «СвЕрдлова». Для меня опыт с Ингой оказался внове – когда у нас началось, я оказался полным полным профаном в любовных делах, а о технике секса и всяких премудростей не имел малейшего представления. Теперь, когда прошло столько времени, мне кажется, что все это происходило если не со мной и не во сне, то, во всяком случае, не всерьез, понарошку. С Ингой прошел все круги влюбленного ада. Все это время, хотя и неприятностей было, хоть отбавляй, прошло для меня в отблеске наших отношений. Даже сейчас, после всего, когда вспоминаю, ощущаю легкий холодок под сердцем.

Каждый раз, когда мы ложились в постель, боялся, что у меня ничего не получится. Иногда мне это снилось. Но, к моему удивлению, всегда получалось. Теперь-то понимаю: это все она, благодаря ей, почувствовал себя мужчиной, а возомнил – настоящим мужчиной. Еще бы! Она извивалась в моих объятьях, стонала и кричала, шептала пересохшими губами слова, которые ни до того, ни после мне никто не шептал. После удачного опыта не уставала меня нахваливать: и какой сильный, и как ей со мной хорошо, и какое счастье, что мы совместимы, и что ей кажется, она теперь существует только для меня. Самое интересное: я действительно себя возомнил супер мачо и половым гигантом. На самом-то деле все у нас держалось на ее опыте и умении, а, если совсем откровенно, то на музыкальных пальчиках Инги. Но это я сейчас такой умный, тогда был наивный, глупый и доверчивый, как теленок. Мои круги ада только начинались.

Долго, очень долго я ужасно ревновал Ингу, причем, так, что ночью не мог спать, и все мозги, я это физически ощущал, были заняты вычислением: с кем сейчас она, что делает, кому улыбается, кто ее обхаживает и тэдэ, и тэпе. В воспаленном воображении возникали картины одна мучительнее другой, и если она, предположим, опаздывала к ужину, это случалось довольно часто, я чувствовал, что тронусь мозгами.

И было от чего. Вокруг нее всю дорогу околачивалась тьма подозрительного народу, и каждый второй представлялся куда более интереснее и значительней меня самого, и, безусловно, заслуживал ее внимания. О, как ненавидел тех типов – одетых с головы до ног в умопомрачительные джинсовые костюмы – тогда последний писк. А один настойчивый поклонник носил кожаные брюки и, кажется, даже кожаные плавки с кожаной же безрукавкой.

А сколько вокруг Инги - всякого рода «жучков» с около спортивного и артистического мира! Они постоянно, с утра до ночи, тянули ее в ресторан обедать, на выставки, в кино, на хоккей, футбол, ипподром, просто прокатиться на «БМВ» последней модели. И она, как правило, соглашалась. Явную опасность представляла и другая категория – крепко сбитые, уверенные в себе солидные джентльмены, не вылазившие из заграницы, привозившие оттуда ворохи женского тряпья, шоколадные конфеты в умопомрачительных коробках, духи из последнего каталога, сами каталоги, пудру-помаду и совсем уж невообразимые бутылки спиртного. «Ну, милый, ты же мне такую кофточку не купишь, правда? Ты же хочешь, чтобы я шикарно выглядела, правда?»

К тому же обожала преферанс, раз в неделю закрывалась с партнерами в каких-то солидных, по ее мнению, домах (подозревал, что на убитых хатах, с борделем), откуда вытащить ее не представлялось возможным ни под каким предлогом. Трубку там не снимали никогда, а мобильных телефонов не было в помине.
И коню ясно: не соперник, сто очков вперед проигрываю на их фоне со своими неуклюжими песенками. Поначалу Инга делала безуспешные попытки затянуть и меня в этот круг, представляла как начинающего поэта-песенника. Из-за этого у нас произошла если не первая, то одна из первых, размолвок.

Вернувшись из очередной вечеринки за полночь, уставший и вполпьяна, чем-то раздраженный, я сказал ей:

- Кстати, к твоему сведению, я не начинающий поэт!

- Да? Это для меня новость. А какой же тогда?

- Не начинающий! Во всяком случае.

- Правда? Извини, милый, не хотела тебя обидеть.

Хотел серьезно с ней поцапаться, но не успел – Инга свое дело знала туго и быстро затащила меня в постель. И потом, сколько бы мы не ссорились, постель всегда мирила. Когда однажды уперся и решил до конца проявить характер, ушел на кухню и там перебивался полночи на раскладушке, она в три часа ночи прорвала линию обороны и, упав на меня сверху, со слезами в голосе произнесла сакраментальную фразу:
- Принципиальность свою можешь показывать сколько угодно, но спать ложись вместе!

Когда женщина при мне плачет, я начинаю сразу умирать, капитулирую безоговорочно и окончательно. В таком состоянии из меня хорошо вить не только веревки, но все, что угодно, могу пообещать что угодно, даю сдуру любые обещания, лишь бы при мне не рыдали. Так и тогда - пришлось затащить к себе, на раскладушку, утешать, целовать мокрые щеки, глаза, шею…

- Ну что ты делаешь, глупый, не выдержит же, соседей разбудим, – шептала она, все крепче обнимая.

…Тогда же, в лесу, здорово мандражировал и, когда мы целовались у высокой корабельной сосны, пытался, как школьник, покрепче прижать ее к себе, ничего, конечно, не получалось, оба в джинсах, в лесу, даже одеяла самого захудалого, хотя бы дачного – и того не было.

- Да не дрожи ты так, - прошептала Инга, - делов-то! Если так хочешь, я сама все сделаю.

Эта ее манера – жаркий шепот, скороговорка в стиле Джойса, поток сознания, без пауз и знаков препинания, вся модернистская проза линяет. Почти задыхаясь, она быстро расстегивает мне тенниску, одновременно стаскивает через голову свой блузон, и это все куда-то улетает. Если дело происходит в комнате, предметы ее туалета легко можно после того обнаружить на люстре или антресолях. Ее умелые пальчики знают свое дело, они уже нащупали пряжку на брючном ремне, джинсы беспомощно оседают вниз. Еще миг - и она уже на коленях, я обнимаю ее за волосы, за шею, и чувствую, как ее губы сперва робко, с паузами, а потом все сильней и дольше начинают меня целовать, скользя все ниже, ниже, ниже. Я закрываю глаза и начинаю стонать от удовольствия. Но, оказывается, это только начало, прелюдия, а все самое главное наступает потом, когда я уже не в силах сдерживать себя, терпеть, когда в глазах начинают мелькать золотистые пчелы, несущие мед. Они так сладко меня щекочут, совсем не больно, приятно и нежно, хочется напоить их таким же сладким сгущенным молочком, которое любил когда-то в детстве.

В электричке Инга всю дорогу спала у меня на плече. Сергей с Нелей оказались на разных местах - тучи народу возвращались в город после выходных, мы еле влезли. Догадывался, что у них ничего не получилось – сидели, нахохлившись, глядели в разные стороны, не разговаривали. Потом, когда девушки упорхнули в метро, и мы курили последнюю сигарету на двоих, Сергей только рукой махнул:

- Недотрога! Продинамила. Тебе, я смотрю, повезло больше. Пузырь выставляй, давай. С моей подачи, ты же сначала на эту глаз положил. Вот лотерея, никогда не знаешь, когда повезет. Скажи спасибо Дяде!

Позже узнал, что Сергея все так называли – и на театре, и свои, ближайшие друзья – «Дядя». Он всегда говорил: «Учись у Дяди, сынок», «Делай как Дядя», «Дядя знает, что делает», «Дядя сейчас покажет, как надо играть».

- Не надо было харчами перебирать. Ты прав: никогда не знаешь, с кем найдешь, а с кем потеряешь. Но у меня только рубль с мелочью.

- И у Дяди – трояк. Я здесь точку знаю, там молдавский портвейн, крепленый, по по рублю тридцать семь. А то как-то не по-нашему расходиться трезвыми, не солоно хлебавши. Возьмем по бутылке, пойдем за насыпью сядем, поезда провожать. Там так смолой пахнет, шпалами - обалдеть! И симафор видно, как переключается.

Возвращались домой затемно. У метро обменялись телефонами. Я пошел на трамвай - ведь метро на Лукьяновку тогда не ходило, доехал до Львовской площади, а оттуда – пешком по Артема к себе, на Пархоменко. Приятно ступать по нагретому за день июльскому асфальту, постепенно остывающему от знойного летнего дня.

Когда же ей позвонить? Может, завтра, в понедельник? Нет, неудобно так быстро. И с понедельника как-то не с руки, примета такая есть. Тогда – во вторник? Что ей скажу? Куда позову? Сам без работы, без копья денег. А что удивляться, денег у тебя и так никогда не было. Поведешь на Владимирскую горку, по традиционному маршруту киевских влюбленных. Как-то после всего, что случилось у нас сегодня – не очень греет.

Но во вторник она позвонила мне сама.

- Привет, это я. Узнал? Послушай, тебе вчера никто не звонил по поводу нашей «маевки»?

- Нет, вроде. Случилось что?

- Знаешь, мне один неприятный звонок был. И Нелке - тоже. Давай, чтоб не по телефону, мы же договаривались сегодня встретиться. Когда сможешь?

- Да я, в принципе, весь день свободен.

- Тогда в три часа у метро «Крещатик», с левой стороны, там киоск «Союзпечати» на выходе. Лады?


6. ВЕРБОВКА


Приехал раньше на десять минут. Все лавки на бульварчике, как всегда, заняты приезжим шоблом – не то цыгане, не то парижане, в смысле - из села понаезжали, те, кого в студенческие годы называли «чертями», себя-то считали однозначно элитой. У выхода в метро и вокруг, на пятачке, ошивалось много народу, в основном - праздношатающиеся алкаши, подозрительного вида «жучки», безработные шаровики, тунеядцы, которых почему-то магнитом тянет сюда, в центр, «на Крест». Эта толпа постоянно перемещалась, двигалась в никому неизвестном направлении и неторопливом ритме, будто на третий день сельской свадьбы, обезумев от водки и жратвы, расслабленно и бездумно, дергаются в общем твисте потные гости. Если посмотреть сверху, получится пестрая разноцветная карусель, мельтешит, с непривычки кружится голова и подташнивает слегка. Вот именно: подташнивает. А ведь когда-то мне нравился Крещатик. Что значит: «нравился»? Я здесь жил, каждая собака знала, я – тоже завсегдатаев наперечет: Седой, брат известной актрисы, хромой лабух Сеня со своим-другом, худым студентом, говорили про них, что педики, Вика Некрасов – да-да, тот самый, какой-то Шкрек, Людмила, официантка из «Чай-Кофе» Галка – бывшая, выгнали за то, что в рабочее время делала минет в шторах некоему Сане Васильеву, студенту истфака – длинному такому ферзю. Сам Саня Васильев, его друг «Зигмунд Колосовский» - совсем мутная личность, торговал у отеля «Днепр» джинсами по сто рэ за пару, первыми батниками-два-четыре удара, плащами «болонья». Видел однажды, как из потайного отделения кожаного бумажника – неслыханное по тем временам дело - рассчитывался настоящими долларами, за что и погорел. Болтали, что гэбэшник, подсадной, закладывал всю фарцу крещатинскую.

Да, плоть от плоти, «центровой», парень с «Креста». Впрочем, и «Крестом» тогда не назывался. «Ты помнишь, Крещатик, все мои беды и победы!» Заблуждение молодости, абберация сознания, когда чешется - так тянет выпендриться, выделиться из общей массы, продемонстрировать свою исключительность, пустить пыль в глаза, будто ты не в стаде, сам-один, не в толпе, не такой, как все. Потом, с возрастом, проходит, и все эти Галки-Вальки-Саньки с Креста куда-то улетучились, как пыль на ветру, растаяли, растворились. Может, подсели наркотой и умерли, или, дай-то Бог, переехали на Левый берег, поселились в панельных новостройках чешской серии, смотрят по вечерам телик, болеют за «Динамо», режут под праздник салаты и делают «шубу». И сюда их домкратом не затянешь. Крещатик ненавижу. Рехнуться, как они могут здесь часами находиться? А сам? Когда шел сегодня, впечатление, будто кто-то сейчас в спину выстрелит.

Минут через десять бесполезного ожидания, понял, что не долго и разминуться, зашел внутрь. Здесь жарко, душно, обмахиваются газетами, как веерами. Тоже людей прилично, хоть не бегают туда-сюда, стоят, головы поворачивают, как воробьи в луже, высматривают в толпе поднимающихся по эскалатору. Немного волновался: вдруг не придет? Настроение – по нулям, дупель пусто, как говорит Федя из киоска напротив дома, где сейчас временно обитать вынужден. Значит, в карманах одна мелочь несчастная, все, что осталось от молочных и пивных бутылок, утром все подмел под чистую, даже от «четвертинок». С трудом наскреб на триста докторской, пачка вермишели оставалась, чаем вчерашним запил – и к барышне на свидуху! Мужик ноне пошел: куда звать женщину и что с ней делать – не известно. На голодный желудок ни хрена давно не пишется, не сочиняется, чувствуешь себя, как собака побитая, виноватым кругом, неуверенным, как трезвый на зимней рыбалке, вот-вот лед сломается, стылой волной накроет. Незавидна доля безработного шнурка. Невостребованость, зряшность, безденежье - жить не хочется!

Раньше, когда на фабрике крутился или в газетной мясорубке, мечтал, чтобы лишний час утром захватить, а уж в обед подремать – недостижимый кайф, или там отвлечься, погулять, подышать свежим воздухом. Сейчас – спи, казалось бы, хоть целый день, сочиняй взахлеб, – ан, нет, не работается, не спится и не гуляется. В душе – темно, в голове – пусто, ни одной мысли. Только два лучика и блеснуло – приглашение в КСП и встреча с Ингой. А причем здесь Инга? Тебе, если честно, неважно – кто именно почесал за ухом: Инга, Нелка, другая, третья. Кто первый попался, тот и мил. Вот и она, кстати, – летит, несется прямо на него, опаздывает. Ты видишь, ВолодИнька, как к тебе люди – да какие! – убиваются.

Невозможно в толпе не заметить - точеная фигурка в коротенькой светлой юбочке и белой блузке, высокие шпильки – уверенно так: цок-цок-цок! – по киевской брусчатке. То ли обольстительная длинноногая секретарша, то ли бизнес-леди из шикарного евроофиса, которых тогда, впрочем, в проекте не проклевывалось, скорее – актриса из Русской драмы или студентка театрального. Ну, нет, для студентки, пожалуй, поздновато, разве что вид сзади, со спины…

Заметив меня, стремительно выскакивает навстречу, срезая угол – обычная ее манера – мчащийся вихрь. Не ходила - летала, задыхалась, хотя и опаздывала, но не на много, на чуть-чуть, время и ритм остро чувствовала. Не понимал, как ей это удавалось, сколько раз наблюдал: на один макияж тратится по часу в день. А прическа! А бесконечные переодевания и разглядывания себя в зеркале! А манипуляции с теми же пуговицами на блузке!

- Ну, что, милая, ты уже готова?

- Практически – да. Вот только прикину, что теперь можно было бы снять с себя…

На такую женщину мужчины не могли не оборачиваться, не позавидовать тому, к которому эта фифочка неслась, срезая углы по узким аллейкам хрещатинского бульвара. И какое же читалось на их лицах разочарование, когда видели невзрачного, по всем компонентам не тянущего не то, что на снисходительную оценку «ничего», даже - на «ничего особенного». Не мог не вызвать, по крайней мере, удивления и внешний вид ее спутника, и неопределенные физические данные, да и все остальное, особенно на фоне того, как сногшибательно выглядела сама – яркая, свежая, как благоухающий цветок, неотразимая, обалденная. Разочарование - настолько искреннее, естественное, не раз приходилось слышать за спиной недоуменный шепот: «Ты видел? Что за кадр у нее? И что она в нем нашла?»

При ближайшем рассмотрении: блузка, конечно, суперсмелая, три пуговицы расстегнуты, золотой крестик вздрагивает при ходьбе, но не метельсается во все стороны, а лишь чуть приподнимается напором тугой и сильной груди (обычный второй номер, но как подан!). Когда стоит или сидит, небрежно забросив ногу на ногу, так, что даже мне, пребывающему за одним столиком, не по себе, глаз не могу оторвать от того крестика на роскошной ложбинке, которая столько сулит - глаз не оторвать. Таких, как Инга, мы, пацаны с Бессарабки, называли секс-бомбами. Много раз, тайком наблюдая за ней, отказывался верить своему счастью и задавал тот же вопрос, который слышал у себя за спиной. И отвечаешь невпопад, и чушь несешь, плохо себя контролируешь, и ужасно, до сухости во рту и потери координации хочется снова в тот ворзельский лес, ну, прямо тянет магнитом! Как-то Серега Галуненко спросил:

- Она тебе еще не надоела? Вдруг что – я на атасе, так и знай!

Мужики, провожающие взглядом эффектную женщину, типа моей Инги, обычно говорят, подначивая друг друга: «Представляешь, а ведь она кому-то надоела, и от нее мечтают избавиться!».

- Ну, скажи, пожалуйста, Инга, - спрашиваю, когда мы собираемся, и пора уходить из очередного гостиничного номера, - зачем ты так смело одеваешься? Неровен час, увяжется какой маньяк.

- Ты считаешь? На тебя ЭТО тоже действует? Никогда бы не подумала, мне кажется, ты – не из тех… А чем мы, женщины, можем вам отомстить? Вы – не просто эгоисты, вас по жизни вообще ничего не интересует. Вы – когда о нас вспоминаете? Раз в неделю – и то, когда после какой-нибудь бани, крепко выпимши. Вот и остается нам, что дразнить и наряжаться.

- Кто – это вы? Я в баню, к твоему сведению, не хожу. И по бабам не ударяю!

- Это - правда. Да я так, вообще-то. Иносказательно-пейзажно.

- Я тоже, к твоему сведению, подразумеваю не всех женщин сразу, они меня как-то мало интересуют. Только одну-единственную конкретную особу…

- Что касается меня лично, можешь успокоиться. Ты же знаешь, лицом я не очень, вот и приходиться отвлекать чем-то другим.

- Отвлекать или завлекать?

- Или. Вот не повезло, попала на поэта! Не придирайся к словам, пожалуйста.

Да, она говорит правду. Лицо – ее главная проблема, можно сказать, недостаток. Кожа – в едва заметных оспинках, в детстве чем-то переболела. Не то, чтобы, как в народе говорят, рябая. Но – не фонтан. То есть, не совсем, конечно, иногда под настроение, или в минуты близости, когда забывается, - очень даже ничего. Но в соединении с идеальной фигурой (90 - 60 - 92) и всеми ее яркими женскими прелестями, лицо, конечно, проигрывает. Ценители женской красоты, в той же бане, причмокивают языком: « Ничего страшного, газетой лицо можно закрыть, трудись над ней и читай себе газету!».

Иногда казалось, что Инга участвует в неведомой мне, но очень важной для нее, постоянной и непрекращающейся борьбе двух миров – женщин и мужчин. И в этом противостоянии яростно отстаивает право женщины на некую вольницу. Это право зиждится на целом своде принципов, которые она яростно отстаивает. Жаль, не помню всех, да и вряд ли возможно их выучить, да и незачем, остались в памяти отдельные, когда она и меня пыталась назойливо втянуть.

- Скажи, ВолодИнька, почему в жизни такая несправедливость? Вот, например, если мужчина флиртует или изменяет, это считается - даже не в порядке вещей - чуть ли не геройством, такому плейбою все аплодируют. Если то же самое делает женщина – значит, курва и блядь?

Или:

- Я бы, например, ввела очень простое наказание за мужскую измену: отрезать кусочек носа, как у пиноккио, и тогда бы все видели…

Или:

- Надо, чтобы секретаршами работали исключительно женщины предпенсионного возраста, еще лучше – лесбиянки.

Или:

- Женщинам должны разрешить иметь троих мужей как минимум: умного, богатого и с большим членом.

- Обязать мужчин на государственном уровне доводить жен на самом деле до оргазма.

- Когда мужчины станут рожать, я действительно поверю, что наступило равенство!

- Промышленность перед женщинами в вечном долгу. Надлежит сделать так, чтобы колготки никогда не рвались, ногти не ломались, а свежий макияж появлялся от одного обтирания лица ваткой!

И много другого вздора типа: «За каждый минет женщине должно дарить кольцо с брильянтом либо норковую шубку!»

Уж не знаю, сама придумала или где-то перекатала, вычитала, может быть, только это - у нее в крови. Замечу попутно: к мужчинам она испытывала не просто пиетет, млела перед ними, была супервлюбчива, буквально таяла от их внимания, раскрывалась, как цветок. Не раз слышал от нее, что мужчины каждой женщине нужны, как воздух. Всех, с кем хоть однажды спала, называла приятелями, при встрече без стеснения целовала в губы, легкий такой воздушный, понятный только для двоих, поцелуй. Как я ее ненавидел, как ревновал к этим «приятелям»!

А вечная игра в слова! Да она любого доведет до нервного срыва! Например, смрщив носик, отвечает на мой вопрос: «Ну-ууу, может быть, посмотрим-поглядим». Не сразу, ох, не сразу догнал, что на ее птичьем языке «может быть» точно означает: «нет, никогда!». Когда говорит: «не знаю», скорее всего: « нет, знаю: нет!». Обычный диалог:

- Почему ты даже дома в лифчике?

- Ага! Куда ты тогда будешь заглядывать?

Я смотрю футбол по телевизору. Она:

- Господи, ВолодИнька, если бы ты знал, как отвратительно чувствовать себя футбольной вдовой!


…Но сейчас она летит мне навстречу, чмокает в губы, чуть приподнимаясь, отчего юбчонка, величиной не больше носового платка, вздымается призывно, словно парус, так, что сидящие на лавочке помятые мужики, не говоря о здоровых дуболомах-студентах, локающих беспробудно свое вонючее пиво, застывают с раскрытыми ртами.

- Ну и кавалеры нынче, держите меня сзади, а то упаду! Мало того, что опаздывают, так и без цветов приходят! Не стыдно, Беззубов? А еще – слывет поэтом!

- Стыдно, конечно. Я так давно слыву им, что не догадался, извини, пожалуйста. Куда пойдем? Погуляем?

- Погуляем? Нет, ВолодИнька, с тобой точно не соскучишься! Мы с тобой этот этап прошли, когда просто гуляют. Как там в поэме: «Любовь – не вздохи на скамейке!». Чего нам слоняться без дела, как школьникам? Кроме того, видишь, как на меня все смотрят? Ты, кстати, ничего не сказал о том, как я выгляжу. Для тебя, между прочим, старалась!

- Ты – настоящая секс-бомба! Как тебя увидел, ничего в голову не лезет!

- Ха-ха! Секс-бомба! Мне нравится! Такого, действительно, никто еще не говорил. Одно слово – поэт! Слушай, что я предлагаю: набираем еды в гастрономе, который у Пассажа, что-нибудь выпить легкое, берем тачку и едем, здесь недалеко, на Мечникова, квартира - подружка ключи дала. Я ей билеты в кино купила. До восьми вечера. Неплохо?

- Не то слово! Только, понимаешь, у меня денег мало, расчет никак на фабрике не получу, задерживают, троглодиты…

- Ничего! Я угощаю, премию получила!

Как все же низко опустился! Альфонсом стал, за счет женщины живу…

- Чего ты надул губы и молчишь? Не рад?

- Да рад я, рад! Только как мне в глаза тебе смотреть?

- А ты – не смотри. Я сама буду на тебя смотреть. Кроме того, так же не всегда будет, правда? Не комплексуй, пожалуйста! Мне с тобой сегодня хорошо, что еще надо?

И мы погнали в гастроном, который в пору моей студенческой вольницы называли «Пассажем», и в который мы заскакивали по три раза на дню, сдавали тару, а пили здесь же, неподалеку, на детской площадке у театра Франко. Вот, доложу вам, была житуха! Счастливей нас по тем временам никого и не было!

Иногда казалось, она намного старше меня, хотя на самом деле - всего на два года. Самое интересное: в универето в одно время учились, она никак поступить на свой филфак не могла, два года мучилась. Только пробилась, два года проучилась, как в 1970-м бедой накрыло: кто-то ее уговорил что-то там перепечатать – до поступления работала машинисткой. На текст внимания не обратила: что-то на украинском – то ли Дзюбу, то ли стихи Олександра Олеся, тогда запрещенных. Даже денег обещанных не успела получить за работу, за ту «халтуру», трах-бах – и накрыли! Тогда, кто помнит, в универе это быстро делалось. Экономистов - за чтение «Собора» исключили, нас – за журнальчик студенческий, философов – за листовки, распрострненные в общаге, историков – за то, что к памятнику пошли 22 мая. И хотя Инга - последняя спица в колесе, ей больше всех и досталось – исключили из универа. До сих пор переживает!

- Не расстраивайся, меня ведь тоже турнули, на год позже, правда. Удивительно, как сошлось все…

- Так ведь обидно! – говорила она. – Предохранялась, печатала в перчатках, чтобы следов не оставлять. Все равно вычислили! Заложил кто-то, как пить дать, заложил! И, кажется, знаю, кто.

Догадывалась, но не говорила, старательно обходила тему. Я заметил: о себе Инга рассказывать не любит, табу на подробности. Такой стиль – как можно меньше о своем, о личном, какую подробность из нее вытянуть - весь вечер потратишь. Скрытная по жизни, никого в душу не пускает. Потом случайно узнал: заложил ее мужик, с которым в то время жила. Он потом в политику ударился, и сейчас в телевизоре мелькает: холеная такая ряшка, балаболить наловчился, чешет, как по-писаному. Когда выступает, Инга, Чем бы не занималась, затихает и внимательно слушает, смотрит, не мигая, молча, ничего не комментирует, но глаз не сводит.

О мужиках своих, тем более, никогда ничего не рассказывала. И про этого Колю, Николай Николаевича, я случайно узнал, если бы не сокурсник, за рюмкой, встретились случайно, в разговоре его имя всплыло. Этот Коля тогда на философском учился, пока не подгорел. Он-то всю их компашку и заложил, чем себе карьеру сделал. Обыная история, но разве от Инги добьешься?

Часто мне казалось, что нас разделяют не два года, а двадцать два. Позже, наконец, дошло, насколько это все не просто так, тщательно скрывалось все, что мне, по ее разумению, не положено знать. Тогда же жутко ревновал ее не только ко всем бывшим хахалям, но и к любому первому-встречному телеграфному столбу. Чувствовал: не договаривает до конца, что-то скрывает, а я и не лез в душу - зачем, раз ей не приятно, больно вспоминать. Так поступал потому, что и она ко мне – по-человечески относилась.

- Ну что ты мучаешь себя, ВолодИнька? Прекрати, пожалуйста, думать о всякой ерунде!

Потом изобрела другой, более действенный способ: стала меня все время – с поводом и без оного – нахваливать. Сначала - в постели, потом – стихи, потом - вообще, за любую, например, удачно сделанную покупку. За то или иное решение. И – удивительное дело – очень скоро я сам уверовал в свою чуть ли не гениальность.

- Какой ты умный, все-таки, у меня, Беззубов. Я бы до такого в жизни не догадалась!

- Удивительные стихи! Мне кажется, ты развиваешься, выходишь на качественно новый уровень. Мелодию не пробовал сочинить? Представляю, какая песня будет, правда, ВолодИнька?

- Как мне с тобой хорошо в постели! Такое редко бывает, чтобы двое – как один человек, правда?

Надо ли говорить, что я чувствовал себя на седьмом небе и постепенно уверовал в свою исключительность. Если бы знатье, что у кума питье, стакан бы прихватил. Представляю, как в душе потешалась, когда все эти «комплимансы» принимались мной за чистую монету. Я же, наивный и довольный, вспоминал Булата: «Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это же любви прекрасные моменты!».

Четыре часа пролетели, как одна минута.

- Слушай! Я же тебе забыла рассказать про тот звонок. И ты – не напоминаешь. Не интересно, что ли?

- Как-то не до того. А что, собственно, случилось?

- Да странно все. Позвонил какой-то мужик, представился Иваном Ивановичем, попросил о встрече. Я говорю: чего ради, кто вы такой и что вам нужно?

- Вы, - спрашивает, - в субботу в лес с Семеном Кульчицким ездили по поводу создания КСП?

- А что такое?

- Да уточнить кое-что хотели…

- Вы что, тоже каэспэшник? – думала, Семен кому-то телефон дал, чтоб обзвонили на предмет встречи…

- Нет,- говорит, - я – кагэбешник. – И смеется. - А Неля Просветова тоже с вами была? И Сергей Галуненко? А такого – Беззубова, знаете?

Я присвистнул.

- Да что же ему нужно?

- Встречу на среду, то есть, на завтра мне назначил. В шесть вечера у входа в Парк Славы …

- Что конкретно, как думаешь?

- Ничего так и не сказал. «Если нет времени, я к вам на работу могу приехать или домой». Еще чего, думаю! Я Нелке перезвонила, как быть? Так он, оказывается, с ней тоже говорил. Назначил – на четверг, после занятий, телефон свой оставил…

- Интересные дела!

- А то! Тебе не звонили?

- Нет. Как думаешь, зачем все это?

- Поживем-увидим. Ты скажи вот что: если про тебя будут допытываться, что мне отвечать?

- Скажи все, как есть: участвовал, песню про студентов спел, уехал со всеми. Что здесь, собственно, противозаконного?

- Я говорю, я говорю… Послушаем, что они хотят, потом будем что-то думать. Ну, ты оделся? Уже без двадцати восемь, Галка сейчас вернется! Посмотри, пожалуйста, я все хорошо убрала?

Через два дня, в четверг, Иван Иванович вышел и на меня. По телефону говорил непринужденно, будто мы с ним давным-давно знакомы:

- Владимир? Беззубов? Добрейший денечек! Иван Иванович беспокоит. Вам, наверное, Инга говорила обо мне?

- Нет, не помню…

- Говорила-говорила! У вас не получается врать, не приучены. Вот Галуненко, Сергей, тот – прирожденный актер! Так что не надо.

Голос показался знакомым – не голос, а интонации, что ли…

- Что вам, собственно, угодно?

- ВолодИнька, да брось ты так официально. Нормальный же всегда был парень. Надо встретиться, потолковать.

- С какой стати? И почему на «ты»?

- Ну, не надо так, Владимир! Действительно, серьезный разговор. Завтра в двенадцать, у входа в Ботанический сад, возле метро «Университет» который. Устраивает? Надолго не задержу, не беспокойся! Ну, все пока!

- Подождите! Если я не смогу…

- Тогда повесткой придется вызывать, но, думаю, до этого не дойдет, так что до скорой встречи!

Сразу набрал Ингу.

- Ее нет сейчас, ведет экскурсию. Кто это? Что-нибудь передать?

- Да нет, я позже перезвоню.

Вот так всегда. Сколько раз наказывала, чтобы представлялся, когда звоню к ней в турбюро, на работу.

- Да тебя там все наши девушки знают! Я же им сказала.

- Как сказала? То есть, что?

- Да ну тебя, Беззубов, дикарь какой-то! Мало ли что может случиться, я на маршруте, день загружен – головы поднять некогда. А так девочки скажут, или я им из автомата перезваниваю, чтобы узнать. Ну, чего ты такой у меня?

Был четверг, мы должны встречаться, только пока не известно, когда и где. Я выскочил, чтобы купить «Литературку», вчера не успел, попросил Авдотью Никитичну записать, если мне кто будет звонить.

- Твоя Инночка?

Инга, в отличие от меня, представлялась, кто бы не снимал трубку:

- Алло, добрый день, это Инга (старушке, наверное, послышалось «Инна»).

- Кто это у тебя отвечает таким приятным голосом?

- Соседка, я же в коммуналке живу.

- Да? Я даже не спросила, не поинтересовалась. Как ты там очутился?

- После развода с женой, разменялись.

- Вот как! Ты был женат? Долго?

- Три года почти.

- И дети есть?

- Дочка.

- Сколько ей?

- Скоро шесть, в следующем году в школу пойдет.

- Видишься с ней?

- Как и все папы-одиночки, по воскресеньям.

- Что ж молчал все это время, скрывал? Послушай, Беззубов, так у тебя, оказывается, хата пустая, а я по подругам побираюсь!

- Да соседи там, и ванна общая. И вообще…

- Ничего страшного, на безрыбье и сам раком станешь! Будем рассматривать как запасной вариант. Кроме того, мне самой хочется побывать в твоей комнате.

Еще чего! От этой Инги никогда не знаешь, чего ожидать. Она позвонила без десяти четыре.

- Милый, сегодня никак не получится. На пять повесили экскурсию. Эти туристы, мать их так, совершенно оборзели! Так что переносим на завтра.

- Послушай, Инга! Мне звонил тот тип, назначил на завтра…

- Какой тип? А, поняла!

- Ты с ним встречалась?

- Да, можешь не париться, ничего серьезного, поговорили о Шекспире.

Наша с ней заморочка. Когда секс приедается, превращается в физические упражнения, а у нее никак не получается добежать до финиша, говорит с придыханием:

- Еще немного, дорогой! Еще! Немного! А ты думай, думай о чем-нибудь хорошем, обо мне думай!

- Буду лучше о Шекспире думать.

- Я тебя убью!

- И это – все? Ты мне ничего не хочешь рассказать? Думал, мы должны договориться, чтобы в унисон отвечать…

- ВолодИнька, не комплексуй, пожалуйста, серьезного там ни на грамм, вот увидишь! Я тебе завтра позвоню. Здесь, кажется, совсем не слабый вариант наклевывается, на все выходные! Так что не планируй куда-нибудь слинять. Вы когда встречаетесь?

- В двенадцать, у входа в Ботанический сад…

- Ну и славно, я тебе часика в четыре звякну, ты будь готов, завтра пятница, короткий день, мы с тобой - самое позднее - в половину шестого должны пересечься. Ехать далеко придется, к одному моему приятелю на дачу, он укатил на две недели в Турцию, попросил присматривать. Ну, ни пуха, потом расскажешь, вместе посмеемся!

Ехал - как к зубному врачу. Все оттягивал – то у газетного киоска остановлюсь, то в магазин продуктовый без надобности занесло. Зачем-то выпил кофе с молоком в кулинарке на Ленина. Лишь бы мысли дурные от себя подальше отогнать. Стал думать, как встретимся с Ингой, куда она меня повезет, говорила, на все выходные, значит, будем вместе целых два дня и три ночи. Главное – три ночи! Ради этого стоит потерпеть. Полчаса позора и унижений, зато потом… Обожди, как же мы с тем Иван Иванычем друг друга узнаем? Значит, у них фотография моя есть? А ты что думал – служба!

Может, и была фотография, только парня этого – Ивана Ивановича – я хорошо помнил по нашей 78-й школе, что тогда на самой Бессарабке стояла. Когда мы там учились, считалась одной из самых престижных не только в Ленинском районе, но и во всем Киеве. Украинско-английская, во-первых, во-вторых, - с настоящим 25-и метровым бассейном! Потом, правда, после нас, бассейн пришел в негодность, через несколько лет и саму школу переселили в другое место, здание снесли в угоду какому-то то ли министерству, то ли жилому дому для начальства. Только ничего у них не срослось, начался весь этот бедлам – перестройка, независимость, нищетв – так что сейчас на том месте «Мандарин-плаза», извиняюсь за выражение!

Я к тому, что сразу его узнал – этого Костогрыза из параллельного «Б» класса, которого всю жизнь дразнили «Крыса» или, в лучшем случае, «Крыся». Узнал не только по короткой, почти «под бокс» стрижке «чижиком», что у него всегда была, но больше – по ушам. Торчали, как два локатора, и старшеклассники спорили на желание, проигравший бегал Крысу дергать за ухо. На щелбаны никто не спорил, только на уши Костогрыза. Так он, представьте, в восьмом или девятом классе за лето так вымахал, здоровый такой бугай, в секцию борьбы записался. В спортзале показывал на переменах всем желающим приемы на матах – вся школа сходилась. Ушами своими хвастался - потрескавшимися, вечно красными, будто накручивал кто. Не только не дергали - «Крысой» не называли, только – Михой, Медведем, и Михуилом.

Поначалу на него и не подумал: могли же чисто случайно с однокашником у метро столкнуться. Он шел навстречу с открытой улыбкой, протягивая руку:

- Володька, Беззубов! Я так и знал, что это ты! 78-ю школу не забыл?

- Так это ты теперь - Иван Иваныч?

- Ага! Только ерунда это все, конспирация: «Почему «Ы»? – «Чтоб никто не догадался!». Михаил Костогрыз, капитан госбезопасности, прошу любить и жаловать!

- Ну, ты даешь! В жизни бы не подумал. Чего же сразу не сказал? Или у вся жизнь у вас - кино про шпионов?

- Извини, брат! Ничего плохого не думал, боялся просто, что не придешь, если узнаешь, кто звонит. Ну, ты как насчет пивка? Могут одноклассники себе пивка по кружке позволить, а?

- Ты разве можешь? Служба ведь…

- Да брось, Зуб! Расслабься! Какая служба – у нас с тобой пока что, слава Богу, беседа. Мужики, как известно, без пива не гутарят.

- Как-то не рассчитывал, у меня и денег-то с собой – рубль с копейками.

- Я угощаю сегодня, как положено. Сам же пригласил. А ты - в следующий раз, имей в виду. Договорились?

- Ладно. Только без фанатазима, а то у меня дел по горло.

- Каких дел? Ты же, если не ошибаюсь, сейчас безработный?

- На творческих хлебах.

- Ну-ну. Коль принципиальных возражений нет, предлагаю в парк Шевченко, наша любимая «Яблонька», увы, закрыта, зато «Літечко» сохранилось. Не забыл еще? Какая точка была – симфония в стихах! Ты, кстати, сколько проучился? Года три?

- Два.

- Совсем мало. Восстанавливаться – мысли не было?

- Да что толку, если бы и хотел. Сразу ведь в армию забрили. Потом как-то не до того - женился, семья, ребенок. Да и вряд ли восстановили бы, я же не за успеваемость вылетел. Политику пришили.

- И это известно. Пройдем через ботсад, не возражаешь? Быстрее будет, да и

по тенечку. Послушай, Зуб. Я не занимаюсь в нашей конторе хипарями, бардами всякими, клубами фантастики, УБН и тэдэ. Не мой профиль. Но когда услышал твою фамилию – случайно, коллега докладывал, вызвался пойти с тобой на встречу. Хотя у нас и не поощряется, когда в чужие дела кто-то влезает. Но здесь руководство вошло в положение, объяснил: одноклассники, росли вместе, нельзя человека в беде оставлять.

- Послушай, Миха, почему ты решил, что я в беде? Я, например, так не считаю.

- Ты из университета вылетел? А из редакции? На фабрике долго продержался? Куда не кинь… К чему эти твои песенки антисоветские?

- Я не пишу антисоветских песен.

- Да? А ту, что на фабрике пел, про буржуазию? Ну, где ты ее видел у нас, скажи! И самое главное – в клуб несанкционированный прибился. Ты что, не в курсе: ни партия, ни мы эти клубы самодеятельной песни не поощряем, не рекомендуем нормальным людям туда вступать.

- Да что же в них плохого?

- С этих несанкционированных сборищ все и начинается. И в Польше, и еще раньше – в Чехии, в Венгрии в 56-м. Плесень всякая вылазит.

- Послушай, ты, по-моему, перегибаешь. Да ничем мы там не занимаемся таким. Кстати, и был-то один раз…

- И хорошо! Наша цель – спасти человека, пока он окончательно не увяз. Я тебе по старой школьной дружбе советую: больше не ходи к этому Семену. Он в серьезной разработке, родственники в Израиле, родители недавно выехали, сестра. Ему что? Выполнит задание – и поминай, как звали?

- Какое задание? Ты серьезно думаешь, он задание выполняет?

- Наивный ты, Зуб! Вот на таких, как ты, у них все и рассчитано. Обещай, что больше туда не пойдешь. Что-то заполнял? Анкету там, или заявление?

- Да нет, просто данные свои.

- А устав когда утверждаться будет?

- Не сказали. Они над ним работают. Обещали позвонить.

- Все сейчас от тебя зависит. Уже то не хорошо, что попал в поле зрения нашей конторы. Теперь ты – на картотеке, за тобой глаз всегда будет. Выход один – рвать с концами, никаких клубов. Ты понял? Пока не увяз, тебя могут оставить в покое. Сейчас все от тебя зависит, понял? Сегодня должен дать ответ.

Как меняются люди! Вернее, меняется их оболочка. Вот и этот здоровый биток – с виду копия моего однокашника Крысы. Но только с виду. Как же непохож он на того, так пытавшегося казаться взрослым пацана, который когда-то в тупике, где сходились два школьных забора, и где мы прятались, «пасовали» уроки, рассказывал о том, как шпилил Таньку из восьмого «А». Разве это он, уверенный в себе жлоб с одной извилиной? И что ему объяснишь, да и надо ли? Правильно говорила Инга: не коплексуй. Пей пиво за его счет, покуривай, соглашайся со всей ахинеей. С тебя что, убудет?

- Хорошо, я подумаю.

- Что значит «подумаю»? Мне в контору с ответом надо прийти, понял?

Кто это все время говорил: понял, да? Семен Кульчицкий! Точно! Только у него получалось смешней: «понятно, да?», «это понятно, нет?» С одесским акцентом. Еврейским, скорее. Предать Семена? Даже, если выполняет задание, подло, низко, явно не в твоем стиле. Ты выпускал «Орбиту» в Кустанае, знаешь почти всего Окуджаву, уже написан «Привет буржуазии…», «Лех – не лях!». Да, кто-то сказал: «Уже написан Вертер…». Пастернак? Борис Леонидович.

- Вот, пожалуйста, скажи мне, Зуб. Кто у вас как бы – главный?

- В смысле?

- Ну, из всех этих бардов – кто в авторитете?

- Так нельзя говорить – кому Высоцкий нравится, кому – Окуджава. Как мне, например.

- Окуджава? Мне лично его песни не в тему. Высоцкого – уважаю, мужик!

- Я же и говорю: дело вкуса.

- А про Окуджаву твоего - мне один специалист рассказывал, говорит: примитив он жуткий. Поэзия абстрактная, построена на одних и тех же образах, модных в мещанском окружении.

«Господи, дай мне силы, чтобы выдержать все это!»

- А музыка – вообще. Он же, говорят, только несколько аккордов знает – три там, или четыре.

- Так он, по-моему, и не скрывает, что нет музыкального образования, не считает себя исполнителем песен. Под стихи мелодию сочиняет…

- Но это не только мое мнение – специалисты так говорят. Вот, послушай, Зуб, даю тебе кассету, послушаешь дома. Только с возвратом! Вещь очень ценная, можешь списать. Композитор известный - Блантер, автор «Катюши», знаешь такого? Написал цикл песен на стихи Окуджавы, не слыхал? И поет сам. Так это же совсем другое дело! Музыка профессиональная, взрослая, не трынь-брынь! Обязательно скажешь свое мнение, договорились? Ты, вообще, Блантера как ставишь?

- Много его не знаю. Опереты пишет, марш футбольный на стадионе. Что ж, давай, спасибо, послушаю на досуге.

«Елки-палки, что же это делается? Зачем на стихи Булата свою музыку писать? Да еще и исполнять! В пику, что ли? А может – спецзадание такое? С них станется! Видишь, конторе потрафил. Хотят и песни испортить, и внимание отвлечь, смешать все. Дешевый прием! Да у них все дешевое, целлулоидное! И надо же – согласился, нашелся кто-то, кому не западло в чужих песнях копаться, классику калечить».

- Ты знаешь, Миха, я от этих официальных композиторов стараюсь подальше держаться. Там столько грязи, говорят, этот Блантер мотив «Катюши» слямзил у Лещенко, с его знаменитых «Чубчиков»…

- Точно? Не слыхал, врать не буду! Скажи, Зуб, а вот этот Галуненко, артист ТЮЗа, он тоже анкету заполнял?

«И про Серегу им известно. Работает служба…»

- Не знаю, надо у него спросить.

- Ну, а в лесу, когда вы с барышнями отдыхали, не говорили про это?

«Вот это в самые помидоры! Им и это известно. Откуда? В лесу мы вчетвером были. Нелка рассказала? Больше некому. Если спрашивает про Серегу, значит, не успел с ним. Главное, как говорил ротный старшина, - спокойствие!».

- Нет, знаешь, как-то не до того было.

- Да просто так спросил, вдруг нам поможешь! Это, знаешь ли, ценится у нас. Ну, а на личном фронте у тебя как?

- Да никак. Живу в разводе.

- Сходиться думаешь?

- Наверное, не получится. А ты как?

- Двое детей уже! Обе дочки! Сейчас квартиру ждем, в декабре наш дом на Оболони сдается. Давай повторим, еще по кружечке, не против?

- Может, хватит? Говорю же – дел много.

- Так разговор есть, мы же не поговорили, как следует. Зуб, не пойму никак, ты хочешь, чтобы у тебя жизнь как-то переменилась?

- Как?

- Ну, в лучшую сторону, естественно.

- Кто ж не хочет?

- Вот я тебе предложить хочу. Только - строго между нами. Дружбой школьной поклясться можешь? Говори, что смотришь!

- Да и так никому не скажу.

- Нет, ты поклянись!

- Ладно, клянусь.

- Если мы попросим тебя, Беззубов, помочь нам. Ты – как?

- Смотря, что вам нужно.

- Ничего особенного. За границу шпионом перебрасывать никто не будет.

- И за то спасибо.

- Когда Семен Кульчицкий тебе позвонит, вы встречаться в этом своем клубе будете, ты нас обо всем информируй, а? Всего делов-то!

«Вот она, истинная цель встречи! Сексотом предлагают быть!»

- И как же, за деньги вам служить, или так, за идею?

- Нет, пока за идею. Но, будь спокоен, мы тебя не обидим. Ты же стихи пишешь, песни? Поможем в издательстве сборник выпустить. Это так, для начала. С работой – в наших силах. В перспективе – с квартирой. Коммуналку сдашь, попросим райисполком, чтобы тебе отдельную, как особо ценному кадру.

«Ну, чего же ты? Продавайся быстрее, со всеми потрохами. И сборник будет, и работа, и жилье!»

- Ты не думай, Зуб. У нас люди солидные, не подведут. Ни одна живая душа не узнает, - гарантия сто процентов!

«Вот именно. Ни одна живая душа. А мертвая? Что отвечать? Послать его? Подняться и уйти? С конторой не шутят - против системы, что против ветра ссать. Хорошо, хоть это ты понимаешь. Отказать – они тебе такое устроят, с голодухи окочуришься! Или пристукнут где, с них станется! Отвечай же!»

- Я так сразу не могу, Миха, дай подумать!

- До понедельника! В два часа – в Золотоворотском скверике, со стороны Оперного. Да не комплексуй ты! Ну, правда, Зуб, чего ты мнешься? Поверь мне, всем лучше будет. Все равно, как не понимаешь, клубу вашему – гаплык! Не ты – кто другой заложит с потрохами. Тебе просто повезло сейчас. Раньше не фартило всю дорогу, теперь счастливый билет вытащил. Не будь моим одноклассником, думаешь, так бы разговаривали с тобой? Уровень нашей информированности оценил? То-то! Думаешь, нам неизвестно, что ты с Ингой спишь? И на здоровье! Девка она – что надо, у многих слюнки текут. Я с тобой по-свойски сейчас, по-товарищески разговариваю. И очень тебя прошу, Зуб, будь другом, соглашайся, а? Хочешь, только со мной на связи будешь, а? Никто не узнает, чем занимаешься.

« Взрослый как бы мужик, казалось, повидал кое-чего, а сейчас перепугался как пацан шестнадцатилетний. Течет по позвоночнику что-то липкое, неужели так вспотел? Не ожидал от себя, смотри, не ухезайся со страху! В горле першит, как бы не закашляться. Может, пива глотнуть, чтобы полегчало? Ничего не соображаю. Что делать будем? Тянуть резину, под любым предлогом, только бы слинять отсюда! Потом – звоните хоть в рельсу, телефон дома обрежу! Как все просто: согласись, кивни только – и все у тебя будет – и книжка выйдет, и с хатой помогут, и на работу устроят. Во как, оказывается, дела проворачиваются. Это же какую здоровую и не обремененную нервную систему надо иметь…

- Не гони лошадей, Миха, дай подумать, говорю! Неожиданно все, как обухом по кумполу… Знаешь, пожалуй, пойду…

- Куда, ты пойдешь? Подожди, еще по одной закажем! Расскажу сейчас историю, послушай, поучительно. Как сам в контору пришел. Ты что же думаешь, у меня все так легко складывалось? Если помнишь, я пищевой оканчивал, имени Микояна. Че лыбишься? Из нашей бурсы вон сколько людей известных и богатых выпустилось! Одних банкиров, считай, десятка два. Короче, после диплома распределился на винзавод, на Куреневке, может, знаешь? И не кем-нибудь, начальником коньячного цеха. Да. Сам понимаешь, работа вредная. Я, кстати, после того – ни водяры, ни тем более коньяку на душу брать не могу, только пиво или вино до 16 градусов крепости. Понял? Поставки нам с Молдавии шли. Запомни, это важно. В том числе и яблочную водку гнали, типа кальвадоса, по цвету от коньяка почти не отличишь. Мы ее в крайних случаях в бутылки от «конины» разливали, этикетку шлепнул – и готово, для своих нужд использовали. То на юбилей какому начальству подсуетишься, то ментам, чтоб не придирались. И вот как-то приходит из райкома комсомола разнарядка – турпутевка в Кению. Там же охота – слоны, носороги, а я – фанат этого дела! Ты, кстати, не охотник? Нет? Жалко. А то мы бы с тобой… Ну, неважно. Короче, захотел путевку жутко. Так получилось, что комсомольцем не состоял. Вернее, вступил, но потом, в институте, в общем, не важно, билета нет. Говорю нашему комсоргу: слетай в райком, провентилируй там. Ну, он пошел, заявляет: начальник цеха наш, коньячного, хотел бы слетать, да вот неувязка: в душе-то он комсомолец, а так не оформлен как бы. Но готов выставиться, сколько надо!

Короче, беру два ящика молдавской водки с нашими этикетками, комсомольцы-то коньяк редко когда, в основном, на водку налегали. Товарищу позвонил на мясокомбинат, он мне колбаски, ящик корбонатику, ветчинки – тогда, если помнишь, времена тяжелые, друг друга выручали. Прихожу, как договорились с комсоргом в пятницу на шесть часов в райком, вручают мне билет, значок, закрываемся и начинаем бухать! На следующий день, в субботу, на опохмелку, пришлось еще один ящик тащить, комсомол бухает по-взрослому. Что не коньяк, а водка – никто не догадался. Наоборот, я им навесил, что с отборной линии, для начальства идет. Да им – то? Одеколон принес бы, и тот вылакали.

Понятно, путевка за мной закреплена. Субботу пропили, воскресенье, я все подношу, стали жены появляться, то только одних блядей звали, а тут – жены заявились. Это у них порядок такой: если больше двух дней пьянка – жен зовут, чтобы не подумали чего. И терся там всю дорогу мужик один, по партийной линии их куратор оказался, из райкома партии. Как-то отводит меня в сторону: «Послушай, Михаил, ты после турпоездки не хотел бы к нам в партию вступить? Вижу, мужик ты правильный…» И вот, представь себе, эту историю я сдуру рассказываю одному кадру, мы с ним сошлись там, в Африке. Он не просто так, а прикрепленный к нашей группе оказался. Так что в партию я на новой работе вступал: нам без этого нельзя. Ты, кстати, беспартийный?

- Ну да.

- Будешь с нами работать, я тебе рекомендацию дам. Понял?

- Зачем мне?

- Эх, Зуб, кроме того, что ты зеленый, так еще и несознательный! Ну, ничего, это поправимо. Было бы желание и стремление, остальное приложится. Я-то это точно знаю.

- Как в Кении-то?

- Супер! Я потом еще два раза летал, уже на настоящую охоту. Слонов били, носорогов… Зуб, прошу, я за тебя фактически поручился, так что не подведи, пожалуйста. В понедельник, как договорились, в двенадцать, у Золотых ворот…

Распрощались, я до ночи ходил кругами по Киеву, успокоиться не мог. Почему-то занесло на Владимирскую горку, где не был тысячу лет. Спустился к филармонии, обогнул арку дружбы, в который раз со слезами в душе помянул закатанное в асфальт любимое наше место - легендарный «Слоник», поднялся вверх и вышел к кинотеатру «Днепр». Только сел на лавку, как пришли первые строки:


«Это чей там смех веселый?

Чьи глаза огнем горят?

Это кто в борьбе с крамолой

Брал за яйца всех подряд?


Кто с героев рвал награды,

К стенке ставил всех лицом?

Это чьи загранотряды

По своим секли свинцом?


Кто тут белый и пушистый?

Кто сияет чистотой?

Это славные чекисты

Юбилей справляют свой.


Новый день встречает город,

А в музейной тишине

Холодок бежит за ворот

И мурашки по спине.

Как пишут в романах: пост-скриптум. Недавно столкнулись с Крысой, Костогрызом в кафе-кулишной, из тех старых, совковых, что еще уцелели на Подоле, на задворках Житнего рынка. В свое время я часто захаживал сюда выпить сто пятьдесят водки, похлебать густого обжигающего кулеша – опохмелка супер! С тех пор, как завязал, заносило иногда по старой памяти перекусить. Общая любимица тетя Галя великолепно жарила курочку гриль. Хоть и говорят, что все делают автоматы-скорожарки, так как она умела – куда тем автоматам. Пальчики облизовали в буквальном смысле, косточки обглодывали, а румяная шкурка – перченая, с дымком - получалась у Галины потрясающей. Прибавьте баснословную дешевизну – весь обед мог обойтись не больше, чем тридцать гривен, без пива, конечно. Не мудрено, что сюда съезжались энтузиасты со всего Киева. Грузчики, мясники, подозрительные личности, каких всегда навалом в этих краях – постоянно аншлаг. Здесь судьба нас столкнула с Крысой, будем надеяться, в последний раз.

- Беззубов, мать твою так! – Одноклассник был уже солидно поддатый.

- Крыса? Привет!

- Привет-привет и два привета утром! Ты знаешь, как я тебя искал! Ты, падло, шифруешься, как Штирлиц!

- Это ты – Штирлиц. Когда искал? Тогда?

- Да нет, хотя и тогда тоже! Ну, ты конспиратор, ептить! Ох, и жучила!

- Да в чем, собственно, дело? Толком можешь объяснить?

- Совет нужен твой в одном деле. Я как на пенсию, вышел, понимаешь, мемуары сначала хотел писать. После – передумал: не все помню, во-первых, да и возни с ними, ексель-моксель! Вдруг стихи пошли, представляешь?

- Честное слово, нет.

- Блин! Сам от себя не ожидал! Короче написал пол общей тетради толстой!

- О чем? О любви, наверное?

- Идиот! Какая может быть любовь! О службе нашей, о работе в органах, понял? Посоветоваться не с кем, кроме тебя знакомых поэтов нет. Хочу совета просить, стоит ли издавать книжку? На работе показывал, в принципе – одобрили. Но вот насчет литературного мастерства – сложно мне сказать, понял?

- Ты хочешь, чтобы я?

- Именно, у меня и тетрадь с собой в портфеле! Как удачно все получилось, еханый бабай!

- Погоди, у меня руки в курице, жирные…

- Чудак! Понятно, что не здесь! Домой заберешь, через недельку вернешь мне, с отзывом только письменным, лады?

- В смысле?

- Отзыв накатаешь, я заплачу, не на дурняк же! И подскажешь, к кому обратиться, чтобы напечатать книжку. Для меня это теперь – вопрос номер один, понял?

Как не отнекивался, пришлось ту тетрадку взять. Пришел домой, открыл наугад:


Ф.Э. ДЗЕРЖИНСКОМУ

Феликс Железный! Откликнетесь, где Вы?!

Ждут Вас Россия и Ваш пьедестал!

Ждут Вас Тверской развращенные девы,

Ждать Вас народ беспризорный устал!


Ждут олигархи, ворье, террористы,

Снятся кошмары преступникам всем.

Ждут Вас шпионы, фашисты, расисты,

Ждет Вас со страхом седой «Дядя Сэм»!


Площадь, что ныне зовется Лубянка,

Просит вернуться, как мать-сирота!

Так не хватает там строгой осанки,

Той, что в народе зовут: «красота».


Феликс Дзержинский, Вы честности Витязь!

Силы духовной источник святой!

Просит Россия: «Вернитесь, вернитесь!» -

Встаньте на площади бронзой литой!


Отклик накатал в лучших традициях ответов на письма графоманов, со времен службы в Союзе писателей штампы в голове сидели, как вкопанные чугунные столбы. Почему-то решил, что на «мові» – будет больше соответствовать моменту. Закончил, как всегда, сакраментальной фразой: «Читайте класиків». Самое главное – как передать. Автор-то настырный попался, звонит каждый день. Перед самым отъездом уломал его все-таки: из-за жуткого дефицита времени посылаю «Главпочтамт, до востребования, Костогрызу». Представляю его лицо по прочтении моего гениального «отзыва». А что? Какие стихи – такой и отзыв. Вот кому на глаза теперь не попадайся, забодает и будет прав при этом.


7. «ЧЕРВОНА РУТА» - 89


В Черновцах, как в Париже, – кафе под зонтиками на каждом углу. Люди в прикиде, покруче киевского, и то сказать: в Польшу, Болгарию или Румынию какую - каждую неделю мотаются. Тогда как раз мода на лосины пошла, так что барышни все – в обтяжку. Инга обхохатывалась: да таких моделей не бывает - жопы наели и туда же, под парус!

Сейчас, понятное дело, и тот год, и фестиваль вряд ли кто помнит, кроме тех, кого ветром сюда занесло в ту теплую сентябрьскую пору. Да и столько лет прошло, что ты! Но по тем временам – событие, хотя бы потому, что – первое в таком роде, оно выплеснулось, что накопилось в юных душах, и было закрыто на совковый замок. Вечные платаны со стволами, похожими на слоновые ноги, одевшись в пурпурно-желтые тона, создавали минорное и ностальгичное настроение, неповторимое звчание. Так что, если хорошо выпить, можно и стишок сочинить, и поплакать счастливо. Мы были в ударе на этом фоне легкой грусти и светлой печали. Думаю, то был апогей, вершина, некий пик, после которого все потом с горки покатилось. Инга говорила:

- Почему, милый, думаешь, что расцвет обязательно бвает только в двадцать? Тебе всего тридцать восемь, ты в прекрасной форме, и мудрость при тебе, и бесшабашность, и мастерство. И мужская сила - что еще нужно?

Это она меня так настраивала на фестиваль, чтобы я лауреатом стал. Я же, ни о чем не думая, просто дурачился в предвкушении праздника. Тем более, вокруг столько приколов – только успевай запоминать.

Началось с того, что куратор фестиваля из Министерства культуры, у которого аккурат именно в эти дни случился элементарный двухнедельный запой, совсем некстати описал с балкона толпу местных интеллигентов, совершавшую традиционный променад по центральной пешеходной улице. Не успели обсудить, как другое известие: озверевшие менты на вокзале сапогами в кровь избили прибывших львовян. Студенты самоотверженно отбивались древками от знамен. Те флаги тогда, в 89-м, для киевлян были внове: обновление наступало с западной, с Галичины. На каждом концерте - сине-желтых половодье, что по тем временам выглядело не просто смелой, скорее – диссидентской выходкой. Я испытывал легкий озноб и сладкую эйфорию. Хоть ни истории, ни галицийской культуры как не знал, так до сих пор не знаю, но сам дух противоречия, фронды, отрицания общепринятых истин приятно и мнеогообещающе щекотал ноздри. Потянуло будоражищим холодком свободы, близких перемен, и хотя власть упиралась и надувала щеки, но что-то подсказывало: недолго ей осталось, трещина расширялась с каждым днем.

Некая пухлая дама от культуры во время разбора полетов в ЦК партии, сдавленным шепотком поведав об этой выходке, грохнулась в обморок. Однако это не помогло, ее участь была предрешена, как и других, ответственных за проведение фестиваля. Что же касается куратора из минкульта, который все проспал и пропил, его не только из министерства, но из партии выгнали с позором. Жалко парня, честное слово, неплохой, в принципе, куратор – безотказный, в том смысле, что никогда не отказывался, за это и пострадал. Он же не виноват, в самом деле, что попал в график, где расписано чуть ли не почасово: кто, где и с кем этого куратора должен «доводить до кондиции» очередной раз. Однажды хотели ему кралю из-под Ивано-Франковска подставить, но куратор оказался не по тому делу. В самый ответственный момент, неожиданно протрезвев, помахал указательным пальцем перед лицом красавицы:

- Одевайся, уважаемая, и запомни: рожденный пить – любить не может!

Говорю же, культурный человек, вежливый, воспитанный - мог и другой глагол употребить, и был бы прав, что характерно! Мы его после того случая еще больше зауважали.

Город с каждым днем нравился все больше - на европейский манер архитектура, террасы кафе и ресторанов, выносные столики, даже своя пешеходная улица! В магазинах – необычных сладостей навалом: пастила, рахат-локум, пахвала, зефиры. Недоумевали: откуда при нашей нищете? Потом кто-то вспомнил: в прошлом году здесь дети вдруг начали массово лысеть, алопеция, вот и подслащивают им жизнь. А так – голодно. Талоны не только на сахар, но и на моющие средства. Прочел у входа в галантерейный магазин: «Нормы отпуска на 3-й квартал: мыла туалетного – 100 граммов, хозяйственного – 1 кусок, порошка – 900 граммов». Инга долго возмущалась, а потом за ночь песню сочинила, причем, на украинском языке, что для нее вообще не характерно: «Все по талонах!». И мне советовала:

- Беззубов! Здесь твои русскоязычные не проканают. Давай и тебе что-нибудь сочиним, «на мове».

Я только усмехался:

- Из принципа конъюнктурить не буду! Себя уважать надо…

- Ну и дурак! Причем здесь конъюнктура? Тогда спой хоть «Привіт буржуазії від пролетарьяту!». Здесь это воспримут. Ты вообще хочешь здесь прогреметь? Поверь мне, только на украинском петь надо! Как другу советую, учти. Так что потом - без обид.

Самое интересное: Инга угадала во всем и выстрелила в «десятку». Нехитрая песенка, сочиненная между двумя вечерами нашей любви, имела успех, принесла диплом, сделала известной, открытием фестиваля.

Кусок костромского сыру, который впопыхах купил в киевском гастрономе, здесь пришелся очень кстати. Сначала его долго разглядывали, передавая из рук в руки, обнюхивали.

- Давно такого не бачив!» - сказал редактор местной молодежки Богдан Заврайский.

Большой оригинал, кстати. Являлся к нам в номер без приглашения и портил всю малину. Однажды даже заночевал на вылинявшем изъеденном молью, с позволенья сказать, ковре. Мне казалось, у нас в комнате он проводил больше времени, чем в своей редакции. С удовольствием и большим аппетитом поедал сало и колбасу, водка лилась в него, как в прорву. Хотя бы раз для приличия вина какого принес - ни стыда, ни совести. Инга, однажды не выдержав, рассказала известную байку из жизни актера Миколы Яковченка, лучшего друга всех киевских студентов, прозрачно намекув Заврайскому:

- Встречает Яковченко товарища: «Поздравь меня! Завязал раз и навсегда!» - «Жаль, а я как раз гонорар получил, хотел тебя угостить!» - «Знаешь, - говорит Яковченко, - с кем другим бы – нет, а с тобой – с превеликим удовольствием выпью!». Редактор сделал вид, что не понял юмора. На самом же деле, все он прекрасно понял. Иначе бы не напечатал, причем, со своей подписью поклепную статью « Почем опиум для народа, или О чем поет Беззубов?».

- Блядь такая, курва! – неистовала Инга. – Нашу водку жрал, нас же и обосрал! Ну, погоди, сука, доберемся до тебя!

Но это - после. Пока мы с Семеном Кульчицким, которому я, собственно, и обязан этой поездкой, поселяемся в двухкомнатном полулюксе. И гостиница – не из последних, и номер подходящий, если учесть, что под тысячу участников, гостей, начальства из Киева. А когда фестиваль «отвязался» и завоевал своими скандальными выходками постоянное место в теленовостях и на первых полосах тогдашней «левой» прессы, сюда хлынула «вторая волна», раскладушку в коридоре за счастье почитали. Не мудрено - провинциальный тихий городок, «такого снегопада давно не знали здешние места».

Из Львова переполненные поезда каждый день доставляли молоденьких парней и девчат: то ли студенты первых курсов, то ли пэтэушники-выпускники, не разберешь. Скорее напоминали футбольных фанов – в одинаковых желто-блакитных футболках, с флажками, тризубами, прапорами. Сначала подумал, что полные залы, даже на репетициях, собирают по разнарядке, местные функционеры подсуетились, обеспечивают явку, да и поправку на провинцию тоже надо брать. Ан, нет, здесь, оказывается, все «національно свідомі», как выпьют, поют или «Червону руту» или «Черемшину». Солируют местные фраера – челка на глаза, в широких, давно вышедших из моды, штанах а-ля Чарли безработный, растегнутые вороты рубашек поверх пиджаков.

Мне выпала честь погреться в лучах чужой славы. Как-то после репетиции, за сценой, между двумя бутылками вина, спел «В склянке темного стекла» Булата Шалвовича и «Волейбол на Сретенке» Юрия Визбора. Немалых усилий стоило убедить, что песни – не мои, петь на досуге – одно, на фестивале – совсем другое. Что ж они совсем классики не знают? Находили, с тех пор в гостинице хоть не появляйся, отбоя нет: «Спойте, парни!». Как отказать? Здесь об Окуджаве никто понятия не имел. О Визборе – тем более. От Киева – всего ничего, ночь в поезде, а такая глушь!

Когда ехали сюда, четвертым в купе у нас был известный композитор, почти классик, руководитель жюри фестиваля Мирослав Божик. Что характерно, мы и обратно возвращались, и тоже - вместе с ним. Как и тогда, классик сразу же уткнулся в толстую книжку, специальную, по теории музыки. Ехали, правда, втроем, с нами не было Инги.

- А где же ваша звезда, Потехина? - спросил Мирослав.

- Во Львов махнула, догуливать, - после паузы ответил Семен. – У нее программа там, концерты. Она теперь – в фаворе!

- Да, натворили делов, - недовольно и желчно сказал классик и уперся в книгу. – Я еще в Киеве начальство предупреждал: добром здесь не кончится!

По дороге на фестиваль в соседнем купе ехали парень с девушкой, наши с Семеном ровесники. После ужина, а кроме них в купе никого, закрылись и выдали такой концерт, что мы с Семеном убежали в тамбур курить. Уж не знаю, что он с ней делал, только визжала, как резаная. Инга с классиком остались и мужественно выслушали эротический концерт до конца. Когда мы, выкурив по две сигареты, вернулись, дверь в соседнее купе оказалась слегка приокрытой. Они сидели, как ни в чем не бывало, друг против друга и внимательно смотрели каждый в свое окно. Девушка сосредоточенно вязала, парень рассеяно листал журнал. У Инги в глазах плясали веселые чертики. Классик по-прежнему читал свой толстый том.

- Я думаю, - сказал Семен, - нас ожидает веселенькая ночка.

- Учитесь, мальчики! – Инга выразительно посмотрела на меня.

Классик громко рассмеялся.

Это дало повод Семену спросить у него:

- Может, перекусим вместе?

- Давайте, я накрою в темпе, - предложила Инга. – Вы ведь будете, Мирослав Святославович? – Оказывается, она уже имя отчество знает.

- Из ваших ручек почту за честь!

Вот это да! И этот сивый мерин туда же! Ну да, звуковое сопровождение, действует, композитор, как же…

Я достал бутылку водки.

- На меня не рассчитывайте, - сказал классик. - Увы, свое отпил. Знаете, как говорят: якщо не п»є - або хворий, або велика падлюка. Так я – хворий!

- Как жалко! – сказала Инга. - И что, даже вина сухого – ни-ни?

- Ни в коем случае!

- Ну, пригубите, пожалуйста!

- Что ни сделаешь ради красивой женщины!

Хоть мы и выпили, но соснуть не получилось. Ребята за стенкой, как с цепи сорвались – визжали, ужас! А с виду – никогда не скажешь: скромные, тихони, под порядочных канают. Вопила, зараза, как свиноматка на бойне. В какой-то момент, классик не выдержал, поднялся и стал одеваться в темноте, чтобы искать проводницу, Инга, которая, оказывается, тоже не спала, тихонько сказала:

- Пожалуйста, Мирослав Святославович, не надо, прошу вас. Это бывает. И с каждым может случиться. Потом, она же не виновата, что так получается!

- Вот она, женская солидарность в действии!

Классик стал укладываться. Мы с Семеном больше не могли сдерживаться, расхохотались.

- Завидуйте молча! - сказала Инга.

Словом, было весело.

- Единственное светлое пятно на весь ваш фестиваль.

Член Союза композиторов председатель жюри поправил большие роговые очки, одна дужка которых была перевязана не первой свежести тесемкой. Выглядел неухоженным - толстый, грузный человек, хоть и не пил совсем, но во сне храпел, ни в чем не уступая по звуку среднему танку. Так и прошвендял в одной засаленной темно-серой рубахе и пожмаканом, давно вышедшем из моды костюме, подозреваю, фабрики Смирнова-Ласточкина. Он и в поезде не переодевался. Его жена (бывшая?) – известный депутат Лиля Божик, за ним смотрела плохо, говорили, они давно порознь.

- Что ж вы ей гран-при не присудили? – поинтересовался Семен.

- Есть причины, есть причины, - неохотно сказал председатель жюри и уткнулся в «Историю украинской фольклорной композиции Х1Х ст.».

- По-вашему, выходит, никто не заслужил первую премию – ни «Брати Гадюкіни», ни Вика, ни Инга, ни Маричка Бурмака, ни Андрій Миколайчук?

- Миколайчук – точно, что нет.

- По-моему, он-то как раз и был лучшим. Видели, что на заключительном концерте творилось, двери чуть лбами не высадили?

- Идти на поводу у публики, да еще политизированной – последнее дело. Много ума не требуется, чтобы потрафить толпе. Что касается конкретно песен Миколайчука, то это – самый настоящий примитив.

Захотелось выпить. Я знал: у Семена есть бутылка водки, или даже две, но не уверен, что он их захочет выставить. Да и закуски, даже элементарной, не было. Послышался шум, хлопанье дверей, голоса, чей-то знакомый смех. Я выглянул в коридор. Тарас Хриненко со своими хлопцами, громко переговариваясь, шли по проходу в нашу сторону.

- ВолодИнька, Беззубов, привет тебе! Чего сидите, как на похоронах? Айда с нами в ресторацию! Несите, что есть, отдохнем немного, заодно и покушаем. И импресарио своего бери! Ба, какие люди! Сам голова жюри! Пойдемте с нами, водчонки хлобыстнем!

Тарас – рослый, спортивного сложения, с седой гривой и такого же цвета раскошными запорожскими усами, произвел фурор, или, как он сам говорил, фураж, в заключительный день, на переполненном стадионе, когда спел не санкционированную и не залитованную цензурой песню «Народний фронт – Народний Рух!». Компартийные бонзы – обкомовские шавки, вожди комсомола, и даже лично инструктор отдела культуры самого ЦК партии Погорелова-Театрова Анна Ивановна, заместитель министра культуры Безштанько и другие ответственные товарищи попытались прекратить безобразие, послали милицию, чтобы нейтрализовать музыкантов, но их успели заслонить собой зрители, во всю размахивающие желто-синими флагами. Когда менты приблизились на опасное для музыкантов расстояние, флаги выставили древками вперед, так что те в нерешительности остановились на полдороге.

- Ей ви, хлопці, не ганяйте мух, До бою йде Народний Рух! - рефреном скандировал стадион.