Geum.ru

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Вместо предисловия
Задание воспоминаний
Символисты и декаденты
Подобный материал:
1   ...   47   48   49   50   51   52   53   54   ...   60

отслаивалось от всех этих "вращений", внедрялся недоуменно и горестно в цепи

причинности, нас всех связавшей, не имело еще своего выраженья; осознавались

две линии дум об общей всем "тюрьме": как бежать из нее индивидуально?

Ответ: самосознание. Как разрушить ее социально? Ответ: революция всех

условий жизни; во мне подымался вопрос: в чем же пересекаются эти два пути и

есть ли в пересечении их третий?

Но было нужно получить опыт того, как и с прекрасным намереньем садятся

в лужу; знать лужи - надо; в лужу же садиться - невкусно; я - сел; посидел,

посидел; и - встал; но пока я сидел, мне казалось, что - жизнь моя кончена;

кончен же был лишь малый отрезок большой диалектики лет; но на малом отрезке

уже нащу-пывалась огромность узнания: все становящееся в "ставшем" - труд; в

миг остановки я виделся трупом себе; пережив свою смерть, понял Гете в его

"Stirb und werde"; [Умри и будь 278] эпоха романтики сдернулась змеиной

шкуркой; процесс выхожденья из прошлого, нудимый, как расши-ренье себя, был

мучителен; "шкуркою" переживалось и "я" и обстание; шкурка - фатальная

мумификация всего свершаемого: мимо подлинной жизни; и главы "Начала века"

рисуют естественную мумификацию: первая глава - "Аргонавты": стремление нас

без руля и ветрил плыть за новою жизнью; вторая глава, или - "Авторство":

сужение мировых стремлений во мне (бессознательная эгоизация), ведущее к

развалу всего плана жизни; отсюда и заглавие третьей главы: "Разнобой"; в

ней показана жизнь в разрывах; итог - мумификация теперь уже бессвязных

стремлений: "Музей паноптикум", выставка портретов, мельк силуэтов,

вызывающих усталость, и только.

На этом кончаю рассказ об этом отрезке моего пути; продолжу ли я

воспоминания? Это зависит не от меня: от читателя.


ПРИЛОЖЕНИЕ


ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ


Прилагают фотографии деятелей литературы к данным о них; воспоминания

мои - фотографии: материал для литературоведа-историка; не одушевлен я

желаньем тряхнуть стариной иль расправиться с ней; что и как было, - вот

жест записания.

Биография выныривает, поскольку у воспоминаний есть мыслящий субъект

их; описание прыщиков собственного носа не интересует автора, [в описываемый

период грешащего гипертрофией абстракций, определявших стиль живых

отношений; отсюда и необходимость в силуэтах идейного мира автора (того

времени); "хороши" они были иль "плохи", - не мне судить.]

Оценок тут нет.

[Силуэты взглядов скроены мной из цитат, имеющих почти 25-летнюю

давность; ссылки на книги и на страницы, - увы, - ничто для зло-читателя; и

тут он будет утверждать: "Выдумываете!" С 1908 года с меня, точно с трупа,

снимают гипсовые маски; живой человек упразднен; маски вывешены в

антикварных музеях; "Андрею Белому полагается так полагать" доминирует над

"Андрей Белый так полагает".

Читатель, не прочитавший всего меня, лучше, чем я, знает мой мир идей:

так было, так будет!]

В предлагаемых воспоминаниях я не критикую идеологий литературных

спутников: у них есть свои книги; идеологии их изучаемы на материале им (и)

написанного; не привожу и долгих диалогов: разговоры свои не записывал я; у

меня слаба память на слово; я помню жест, смысл, интонацию и действие их на

меня.

Что помню, то и описываю.

За 30 лет менялись мои отношения к Блоку, Брюсову, Иванову,

Мережковскому, Метнеру, Эллису, Эртелю и другим. В рассыпанном материале

писем, заметок, статей, дневниковых записей найдешь что угодно о каждом: от

субъективной хвалы до пристрастной ярости; таким оценкам на час - грош цена.

Приходится исправлять грехи переоценки или недооценки и в печатном тексте; в

"Начале века" стараюсь я стереть пристрастную полемику с Брюсовым эпохи

"Воспоминаний о Блоке" и пристрастную романтизацию самого Блока, данную в

"Воспоминаниях". В письмах, набросках, в ряде пропавших дневниковых записей

о Сологубе, Брюсове, Блоке и прочих много разбросано субъективной дряни,

которую автор уже не может предать огню за неимением этой "дряни". Но этим

заявлением о том, что импрессиям дня он не придает цены, аннулирует

значимость его субъективных мнений о том или другом на протяжении 30 лет.

Приготовляя к печати "Начало века", автор показом стиля отношений к

современникам доказывает: стиль его отношений - диалектика, живой, текучий

процесс, превышающий "да" или "нет", сказанный современникам по прямому

проводу.

[Сказав это, я отвечаю и на слухи, доходящие до меня: от времени до

времени мне передают, будто кто-то (много есть литературных спекулянтиков)

показывает из-под полы какие-то де письма мои или другие материалы с резкими

мнениями о моих литературных собратьях. Проверять слухи после этого моего

заявления не имею намерения. Лишь скажу: писем с оценками никому из

заведомых спекулянтов я не писал уже лет 15; а черновой материал с

набросками неоднократно у меня пропадал (ведя переменный образ жизни, я

разбрасывал свои бумаги); мои письма, заметки можно было бы подобрать и на

улице; им - грош цена после сказанного здесь; найдя утраченную рукопись, не

"воры" возвращают ее по принадлежности. Но и на "чох" показа из-под полы -

не наздра(в)-ствуешься.

Повторяю: в 31-ом году значимо лишь то, что я думаю о писателях в

"Начале века", а не в каких-то там письмах или в чем еще.]


Автор

Кучино. 18 декабря. 30 года.


ВВЕДЕНИЕ


ЗАДАНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ


"Начало века" - продолжение книги "На рубеже". Фон воспоминаний -

идейные течения моей молодости; и - быт эпохи; в "На рубеже" исходная

точка - конфликт двух столетий в душе подростков, отбор идей и протест,

родивший течение, именовавшееся символизмом.

Я попытаюсь нарисовать картину сознанья символистов и неувязку, которая

обнаружилась среди них, внешне объединенных, внутренне раздираемых

противоречиями; мне пришлось принять участие в выработке платформ символизма

и иметь отношения к видным деятелям искусства моего времени; как и в "На

рубеже", я включаю в воспоминания и биографию самоопределения - сырой

материал для историка, литературоведа, физиолога творчества, социолога, а не

оценку прошлого; дефект моего сырья - в том, что оно собрано на одном лишь

участке; положительная сторона: собранное суть факты.

Я - подаю; не я - сужу.

Залп скороспелых суждений - не для литературоведения, которое

интересует - симптом, а не штампы: "истина" и "ложь"; история переоценок с

отмывом транзитных виз на право прохода в ближайшую пятилетку; "пьяный

дикарь" - таков в десятилетиях был штамп на имени "Шекспир"; "гений" - так

штамповали... Кукольника;1 нагар столетий лег густым слоем на краски русских

икон; заклепали в тяжелое золото пропорции, изучаемые ныне всем миром; и

показывали на копоть лицевого провала, зияющего из оловянной брони.

Суеверов не осеняло правильное отношение к не известной никому

живописи: отодрать золотой штамп, отмыть нагар.

Джотто и Дюрер в трактовке тем следовали предрассудкам времени;

оспаривать их глаз в "науке видеть" - переть против рожна; стоящее в глубине

времен отражается в нас с достаточной объективностью; мы видим и

стихотворное мастерство, и гражданское мужество в монахе Данте;2 и мы не

поддадимся логическим заблуждениям Кампанеллы на том основании, что он -

первый поставил нас перед картиной социалистической жизни [Утопия

Кампанеллы: "Солнечный город" 3].

Явления же вчерашнего дня мы подвергаем абстрактному ригоризму,

накладывая копоть хулы или золото прославления; коли не топим, то тащим: за

уши; химик Оствальд в интересной статье вскрыл зерно правды в старом взгляде

на процессы горения, опровергнутом французом Лавуазье; критик-варвар,

француз, заявил, что цель крупного немецкого химика - лягнуть Францию. Мысль

Оствальда ясна: в свете закона сохранения энергии и забракованная Лавуазье

аналитическая "теория флогистона", и синтетический взгляд на процессы

горения - теза и антитеза в синтезе современности.

Литературным деятелям вчерашнего дня наряду со справедливыми нападками

на них приходится иметь дело и с копытом, бьющим стариков и бьющим в

барабаны перед всем сильным; "Личарды" господствующей тенденции стоят в позе

обвинителей; вспоминая иных из них в их вчерашних деяниях, вспоминаешь

слова, которые я обронил 23 года назад в фельетоне, озаглавленном "Люди с

левым устремлением": "Что такое человек с левым устремлением в

обыкновенное - т. е. не революционное [Фельетон написан в 1907 году, в эпоху

реакции, в газете, чуть ли не ежедневно закрывавшейся Гершельманом4 и

пытавшейся воскресать под названиями: "День", "Час" и т. д. (так что не

помню, в "Дне" ли, в "Часе" ли он напечатан)] - время? Дай бог ему...

подойти к Чехову... Он взлетает в артезианской струе"; я развиваю мысль:

артезианская струя, вырываясь наружу, бьет и грязью; "Он... косно летит

вверх и влево... В нем развивается левый пафос... Он... летит... обгоняя на

ходу и Штирнера, и Бакунина... Так Иван Иванович становится мистическим

анархистом... Он пересек все оттенки... от фиолетового до красного... И Иван

Иванович чернеет... Левое устремление провалило... за горизонт. Если он

взойдет... то только справа. Он опишет, как солнце, круг... Иван Иванович...

будьте по-правее... и хотя бы социализм не ругайте..." ("Арабески", 336-338.

907 год)5.

Так я писал 23 года назад; среди символистов и людей к ним приставших

была тенденция преодолевать символизм одновременным бегством и в

анархическую общественность, и в мистический соллипсизм; Георгий Чулков

напечатал манифест о "стоустом вопле" мистического анархизма; Сергей

Городецкий сказал: "Всякий поэт мистический анархист: как же иначе?" 6 "Как

же иначе" прогремело в качестве аргументации "левого" когда-то уклона в

символизме; пока не явился в самом уклоне уклон - "наилевейший", себя

объявивший "символизмом третьей волны", которого вдохновителем был

провозглашен бытовик-натуралист, Борис Зайцев, - Виктором Стражевым;

апологет наилевейших, почтеннейший дядя, Сергей Голоушев ("Сергей Глаголь"),

жалел нас: "Вы старички!" Мне было 26 лет. Голоушеву около пятидесяти.

Я дернул фельетоном об Иване Ивановиче, человеке "левых устремлений";

мне открылась вечная истина о "левых" заскоках во всяком течении,

преодолевающем нечто на деле, а не на словах; и я писал: "Инфракрасные

эстеты с инфракрасными общественниками, занимаясь постройкой новых небес,

планет и душ... восходят справа. Они пятнают Гете, Пушкина... как пятнают

Маркса... Иван Иванович, скорее проходите мимо... Ближе нам Белинский,

Писарев... Довольно с нас левых устремлений" ("Арабески", стр. 341. 907

год)7.

В 906 году я познал левое устремление, в котором вчерашние правые

преодолевали нас, левых; немного позднее - постиг я и "правый уклон" в

символизме: в картине проталкивания "пассеистических" ревизий Гумилева и

"прекрасной ясности" Кузмина 8 с Валерием Брюсовым; и нам, "весовцам", наш

"вождь" угрожал слияньем... со Струве и Кизеветтером9.

Теперь, на другом плацдарме, наблюдаю я изученное явление: "левую

чехарду" вчерашних еще не марксистов, а сегодня уже "мистических"

марксистов, объявляющих "нюх" пролетария критерием критики; и узнаю

знакомца; жив, жив курилка, Иван Иванович, имеющий "нюхи" - сегодня

пролетарский, вчера - нюх на богача, прикармливавшего его в газете; кто бы

сказал лет 20 назад, что в армии тогдашних сотрудников желтой прессы

откроются столькие "пролетарские" нюхи?

В 903 году мой знакомец, Иван Иванович, клеветал на меня - посетителям

"Художественного кружка"; в 910 году я ощущал во рту сладковатый привкус от

его лести, вызывающий, однако, колики в желудке; льстя, он учил искажать то,

чему обучился у меня же: в период травли; встречая его теперь в усилиях меня

вынюхать по-пролетарски, - заливаюсь смехом; и он стал "диалектиком",

высказывающим выученную назубок вытяжку - не из Гегеля и не из Энгельса.

Между знанием назубок "о" чем-либо и овладением - бездна; и Дарвин

изложим в три минуты; и с Дарвином на кончике языка дойдешь до... Овидиевых

метаморфоз.

Диалектика - там, где владеешь изменением смыслового оттенка и где

слова - не "божки"; она там, где понимают, что есть "реализмы", от которых

бежит диалектик; как-то: "реализм" Фомы Аквинского.

Почему похвальное в одном случае зазорно в другом? Почему Энгельсу в

идеалистической схеме Гегеля разрешено видеть симптом зреющей под ней

реалистической мысли? А мне не разрешено в линии дионисовых культов,

борющихся с Олимпом, видеть наступление на Олимп динамизма, позднее

перерожденного в диалектику Аристотеля, который был в одной из фаз мысли

Греции кристаллизатором зреющей научной мысли, как стал он же позднее

кристаллизатором средневекового склероза; отцы диалектического материализма

видели в Гераклите "мистические темноты" и здоровую тенденцию будущего, не

боясь метафор языка и понимая процессы рожденья понятий из мифов; темнота

темноте - рознь; темнота от засора мысли не темнота от обилия не

переваренного научно сырья; и в "метаморфозе богов" может лежать семя учения

Гете: о метаморфозе позвоночной кости.

Я буду говорить о том, как я и мои друзья, будучи юношами, унюхивали

символы при помощи логики, химии и социологии; Брюсов изучал Спинозу; я -

Менделеева; Эллис - Энгельса и Маркса; я буду говорить о том, почему мы,

универсанты, не убоялись слов, поняв, что смыслы диалектичны, что от

"реализма" Фомы сбежишь, пожалуй, в "идеализм" Гегеля.

Там, где не диалектик ляпает штампами "истина", "ложь", диалектик

разглядывает корни заблуждений в истине и корни истины в заблуждении; он

понимает: [и "идеалист" Гегель близок подчас мысли Ленина.]

Азбучные истины, о которых стыдно писать, становятся "мистикой", как

скоро студент-естественник, Борис Бугаев, интересуясь метаморфозой образов и

понятий друг в друге, разглядывает древние культы как символизации

эмбрионального в них закона эквивалентов; или как скоро он, одушевленный

разглядом корней заблуждений в истине, оперирует с энергетическими понятиями

так, как оперировал бы грек: и говорит о "боге" Дионисе, о котором так много

рассказано и филологами, и Ницше, и профессором Зелинским, и Роде.

Почему же не предположить: суть проблем, выдвинутых символистами,

людьми с высшим образованием, - в разгляде метаморфозы образа в понятие (и -

обратно), вне которой образ и понятие как метафизические реальности пусты; и

лишь процесс, их сцепляющий в метаморфозу, - наполнен содержанием; ведь

переоценка понятий и образов прошлого - основа их поворота вспять; что

искусства, культы и быты - для них опытный материал, а не регалии культа; в

их фольклоризме, как в средстве, - проблема расчистки сознанья в борьбе со

штампом; почему не предположить: теоретику символизма "in statu nascendi"10

в 1901 и 1902 годах дороги и история символизма, и задача самообразования, а

не "радения"; отсюда: интерес к мифам и культам; интерес к способам

символизации в ранних фазах более поздних идей.

С первых страниц этой книги подчеркиваю: зарисовываемое мной - попытка

осмыслить юношеское "credo"; до 901 года моя биография - утопание в быте

отцовских квартир "Бореньки", "Бори" и, наконец, - Бугаева, Бориса:

"студента"; первое десятилетие литературной деятельности скрещает во мне

"Белого" с "Бугаевым", "ученика" с "учащим", "студента" с "лектором"; это

есть - жизнь в идеях и понятиях, в большей степени, чем личная жизнь;

социальные связи, чтение, тактика, дружбы и ссоры, согласия и несогласия -

определяют "credo"; я вижу себя "двуногой идеей", раскаленной спором; ошибки

мои - идеологический ригоризм.

Личная биография - провал биографии; быт понятий проваливает ряд

художественных заданий.

О том, что меня раскаляло и перекаляло, я хочу рассказать страницами

этой книги.

Высказывания 902 - 910 годов - фрагменты черновика к книге, не

увидавшей света, или - дневник студента; теория символизма - тема дневника;

стержень ее сковался в университете; она - в разгляде многообразия

допустимых оформлений и в правилах владения оформлениями; краски, стиль

подачи материала менялись в 910, 912, 916 годах; мысль оставалась тою же.

С 901 до 911 года нет изменений в методе говорить о методах; но с 901

до 911 года краски "оперения" гаснут: мажор переходит в минор; "аллегро" в

"анданте"; пульс жизни мысли бьется слабей в тисках повторов: себя самого;

диалектическая спираль, свернувшись в круг, поймана в тенета не

преодоленного догматизма.

Единственный догмат юношеского мировоззрения провозглашает борьбу

символизма с "догматом"; и этот лозунг я начинаю ощущать: "догматом"; я

ощущаю абстрактность в борьбе с догмами; борясь с инерцией рутины, я упускаю

из вида инерцию прямолинейного и равномерного движения; [Физика различает

два рода инерции: инерцию покоя и инерцию движения] абстрактная правота

уживается с конкретной ложью; конкретная правота есть абстрактная правота;

плюс: поправочный коэффициент на каждый случай; я ощущаю свою терминологию

бедной поправками; мой критический смысл выглядит в высказывании наивно;

появляются оспаривающие друг друга "Белые" - в Белом: компания их: мистик,

кантианец, поэт, стиховед, оккультист, скептик, индивидуалист, коллективист,

анархист и социалист - таким выгляжу я извне; [неправда вкралась между мною

и словом, меня отделяющим от тех, с кем мне положено быть, и соединяющим с

теми, от кого я далек; эмпириокритицйст Валентинов мне говорит: "Вы

проповедуете социализм под флагом символизма". Блок и Иванов отказываются от

меня.

"Казусы" сопровождают все мои выявления; правильность теории

оказывается неприложимой в конкретном деле; и я становлюсь собственным

мифом.]

Вход в литературу в 1901 году и выход из нее во внутреннем "нет",

сказанном соратникам по оружию в 1912 году, и сопровождаемый разрывами

"дружб", обусловлен идеологическими исканиями; ярок мой литературный

оптимизм 901 - 902 годов; мрачно мое "нет", сказанное в 912 году

"литературщине", из-под которой я не вижу будущего русской литературе; так

поднимается тема "кризиса".

Свертываются светлые перспективы "Золота в лазури"; звучат темы "Пепла"

и "Урны" - книг, в которых я ставлю над собою крест как над литератором; на

кресте же - эпиграф:


Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизни прожить не сумел 11.


Блок, Брюсов, Мережковский, Иванов, - попеременно друзья и враги, -

выглядят мне на этом абстрактном отрезке жизни эмблематическими актерами в

моей драме. [Я переживаю кризис коллектива, без которого литературная борьба

за "credo" - лишь сон.]


СИМВОЛИСТЫ И ДЕКАДЕНТЫ


[Кризис, пережитой мной, не был кризисом символизма во мне: кризисом -

из-за символизма; тяготел в коллектив, к которому я примкнул, разорвав с

традицией детства и отрочества; все базировал я на связи с людьми: с

Мережковскими в 1902 году, с Блоком в 1903-ем, с Вячеславом Ивановым в

1904-ом; мой пафос: преодолеть отъеди-ненность эстетства и дурной

наследственности феномена-листической культуры, символизму предшествующей;

бессознательная в отцах, в детях осознавалась она как чувство гибели.]

Считал и декадентство синонимом символизма; декаденты - те, кто себя

ощущал над провалом культуры без возможности перепрыга; для декадента

крылья - крылья воздухоплавателя, Лилиенталя, доказавшего своею гибелью

невозможность авиации... за несколько лет до открытия воздушных путей.

Декаденты и символисты осознали необходимость вылета из культуры; декаденты

не видели осуществимости к вылету; символисты - делали, так сказать,