Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 46 47 48 49 50 51 52 53 ... 60

Братоубийственную руку

Я радостно к груди прижал263.

В Коктебеле для Макса Волошина в день именин его изображали пародию мы

на кино (верней, фильму "Пате"2 4); но и в легкой игре проскользнул

лейтмотив отношений - старинный, исконный: борьбы между нами; он, изображая

командующего аванпостом французским в Сахаре, сомнительного авантюриста,

меня - арестовывал; мне передали, как оба, в пылу нас увлекавшей игры, за

кулисами перед готовимой импровизацией спорили, кто кого на цепь посадит:

- "Я - вас!"

- "Нет, - я вас!"

Наблюдавшие нас утверждали, что в лицах (моем и его) был действительный

пыл, точно речь об аресте - не шутка: серьез.

И запомнилось раннее утро; четыре часа; солнце не подымалось; тяжелые

тучищи заволокли горизонт; на морском берегу мы прощались: под взревы волны;

он сердечно мне подал ослабевшую руку; я с чувством пожал ее; я собирался в

Москве навестить его; кашлял отчаянно он, незадолго промокнувши у Карадага:

под ливнем; вернувшись в Москву, не поправился он265.

Через месяц не стало его266.

Провожая печальное шествие, я был притиснут толпой под балкон того

здания, внутри которого с ним каждый день я встречался, когда мы, не зная

друг друга, учились у Льва Поливанова, - здания ГАХНа; на мне столь знакомый

балкон вышел тихо А. В. Луначарский; за ним вышел Коган; и произнеслось над

Пречистенкой:

- "Брюсов - великий!"2

Взволнованный воспоминаньями, помнится, выкрикнул я нечто дикое;

переконфузившись, - юрк: в переулок; позднее пришлось объяснить этот

вскрик... "из волнения"; ведь для меня ж - умер "Брюсов": эпоха, учитель,

поэт!

Неизъяснима синева.

Как сахарная голова,

Сребрен светом,

Как из пепла, -

Гора из облака окрепла268.

ОЦЕПЕНЕНИЕ

Брюсов - текучая диалектика лет: противленец, союзник, враг, друг,

символист или - кто? Можно ли в двух словах отштамповать этот сложный

процесс, протекавший в нем диалектически? Мы, отработавшие вместе с ним в

одной комнате шесть почти лет, награжденные оп-ределеньем "собаки

весовские", можем ли быть вместе с ним взяты в скобки? Одну из "собак"

вызывал на дуэль; а другая "собака" гонялася с палкой за ним; и потом,

отслужив, повернулась спиною к нему в "Мусагете" (то Эллис).

"Бесовская" группа - есть группа или разнобой?

Брюсов - нет, мне не пара. А кто пара мне? Есть традиция думать, что -

Блок; на показанной четырехлетке достаточно ясно: не пара: сентиментально

нас парить; в "распре" страстей, дважды схватываясь за оружие, парились мы;

лишь к 1910 году мы остыли до дружбы, холодно-духовной; в интимную жизнь

наших личностей мы не глядели, минуя ее; и на этом основана "дружба",

которая есть констатация: в том-то, и том-то, и том-то согласны; а в

том-то - расходимся; если бы вглядывались в интимные жизни друг друга, в

живое теченье идеи, моральной фантазии, то, вероятно, "распарились" бы опять

до больших неприятностей; так что я спрашиваю: Блок мне кто? Противленец,

союзник, враг, друг, символист или - кто? В годы узкой захваченности

символизмом В. Брюсова Блок символизмом ругался; а в годы предания

символизма В. Брюсовым Струве Блок каялся в том, что когда-то предал

символизм.

В. Иванов, опять-таки, - кто для меня? Противленец, союзник, враг,

друг? Я нарочно в трех главочках дал материал к диалектике сложных,

запутанных с ним отношений, в которых момент яркой ярости чередовался с

моментом сердечнейшей нежности; нудилось что-то во взаимодействии нашем меж

нами; какая-то лаборатория опытов строилась даже в полемике; не говоря о

моментах согласий; но можно ль назвать то согласие полным? Скорее пытался я

для равновесия строимого между нами морально-идейного мира то Брюсовым

уравновесить Иванова, то в пику Брюсову выдвинуть мировоззренье Иванова; и

совершенно сознательно действовал я, потому что я знал: символизма как школы

и нет, и не будет; а мировоззренье построено будет сквозь школы и

мировоззренья; и вовсе не нужно для мировоззрения этого ряда пустых

этикеток, как-то: символизм, символ; знал же я с первого года столетия, так

же, как знаю в 30, что догмат, единственный, мировоззрения строимого есть

борьба с догматизмом; в известный период лаборатория наших исканий с

удобством могла обозначена быть: символизмом; те, кто думал, что символизм

ряд готовых построек, с удобством ощупываемых, весьма ошибались, лишь

надпись столба путевого с протянутым пальцем; не здание, - только дорога,

бегущая за горизонт; символизм - это значило: "к северу"; мы,

путешественники, - В. Иванов, В. Брюсов, А. Блок - отправлялись на север;

пройдя километров пятнадцать, я видел загиб в направлении западном; дальше:

загиб: в направлении восточном, опять возвращающем к северу; Блок и Иванов,

не видя загиба, лупили на север, к конечным путям символизма - к "коммуне

людей"; а мы с Брюсовым к западу перли, крича: "Эй, товарищи, здесь

заплутаетесь, здесь хода нет!"

Так мне это виделось; Блоку, Иванову, Брюсову виделось это, вероятно,

иначе; и, если б не я, а они написали бы "Начало века", читатель увидел бы,

как плутал зря "Андрей Белый", сбиваясь с дороги.

Так выразил бы я тенденцию книги: дать ряд зарисовок в малом отрезке

моего литературного пути, очень сложных, противоречивых. "Начало века" -

лишь первый том моих мемуаров; чтобы очертить двенадцатилетие литературной

деятельности до войны, мне понадобилось бы писать еще два тома; первый том

обнимал бы эпоху журнальной деятельности с Брюсовым в "Весах"; с "Весами" я

очень тесно связался лишь с 1907 года; этот период мне памятен, в противовес

зарисованному, сильным сужением, но и концентрацией интересов, большей

четкостью в понимании задач своей деятельности; раскидавшись, я потерял под

ногами почву; сузившись, я обрел уверенность на сравнительно узком участке

идейного фронта: на литературном; этим я обязан Брюсову; второй том "Начала

века" обнимал бы 1905 - 1909 годы. Третий том обнимал бы перенесение арены

деятельности из "Весов" в книгоиздательство "Мусагет"; в этот период я

пытаюсь обосновывать символизм как философию культуры, отхожу от Брюсова,

отдаляюсь от Мережковских, мирюсь с Блоком, В. Ивановым; конец периода

этого - мой уход из "Муса-гета" и отъезд за границу.

Все описанное в этом томе воспроизводит не столько оценку с сегодняшней

точки зрения бывшего давно, а именно это бывшее давно; я пытаюсь накладывать

краски, соответствующие тогдашнему восприятию людей и идейных течений.

Пусть читатель увидит, как мы бродили впотьмах, как переоценивали свои

силы, как обманывались и ошибались в людях, какие сюрпризы вырастали из

встреч с людьми, издали казавшимися близкими. Те, кого критика объединила

как группу писателей-символистов, представляли собой людей

разноустремленных, порой даже чуждых друг другу.

Что в момент отказа от форм, школ искусства каждый искал по-своему

жизненного искусства, а не абстрактного "крэдо", не мировоззрения из

рассудка, - свидетельствуют заявления, начиная с первого по времени

символиста, с Добролюбова: вот им написанные последние строчки: "Все это

[Разумеется содержание "Из книги невидимой"] я написал ради того, чтобы

засвидетельствовать осуждение всему прежде написанному... Оставляю навсегда

все видимые книги" [Добролюбов. "Из книги невидимой". Последние слова 269].

И Брюсов писал мне: "То, чего все мы жаждем, есть подвиг... но мы отступаем

перед ним и сами сознаем свою измену, и это сознание... мстит нам..."

"Справедливо, чтобы мы несли казнь..." [Из письма ко мне, напечатанного во

2-й главе] То же - Блок; безответственность свободы превращает в "балаган"

самое творчество; [Блок. "О современном состоянии русского символизма", т.

VII, стр. 186, изд. "Эпоха"] "возникают вопросы о проклятии искусства, о

возвращении к жизни, об общественном служении" [Там же, стр. 188]. "Что

произошло с нами в период антитезы?.. Превратили мир в балаган... Поправимо

или не поправимо... Мой вывод... самоуглубление, пристальность... диэта...

Должно учиться вновь..." [Там же, стр. 191-195 270] Так же жизнью ответил

поэт-символист Л. Семенов; тем именно, что стал крестьянский батрак. Как со

мной обстоит? "Писатели не могли ограничиться печатной словесностью...

попытка Толстого пахать для искусства - искусства быть в жизни -

значительней "звучности"... Образец лучшей "звучности"... толстовская

"Азбука"..." "Словесные фонтаны обильны; если бы, по мудрому слову Пруткова,

закрыли бы эти фонтаны... может быть, услышали б... то, что не слышим..."

[Белый, "Мировоззрение Гете", стр. 23 - 27 271]

Я бы мог и еще, и еще, и еще приводить: себя, Блока, Брюсова: жизнь,

жизнь, а - не "искусство"!

От осуществления только к стремлению - вот переворот, мной мучительно

пережитый; символизм как конкретное мировоззренье, которое завтра-де мы

осуществим, стал в 1905 году для меня неопределенною, туманною далью

культуры; стало быть: самый термин "символизм" стал из точного термина -

только эмблемой дальнейших исканий; в эпоху с 1906 до 1909 года выступили

для меня и Брюсова более всего проблемы, связанные с художественным

ремеслом.

И открылось: всякому идейному устремлению должны соответствовать люди,

его проводящие в жизнь; а мы как люди не сдали экзамена; первые же опыты со

строительством жизни для меня окончились крахом; и вставал подо всею суетой

жизни новый вопрос: что же есть человеческая личность? Что есть человек?

Человек оказался сложней всех моих юношеских представлений о нем.

Вы идете к знакомому на пятый этаж неизвестного вовсе вам дома; вы

звонитесь в квартиру, где все вам известно, где все так уютно, где все вас

влечет; возникает иллюзия, будто и дом, в одной из квартир которого вы

бываете часто, известен вам, как квартира; а вы пробегаете лестницей, где

ряд неизвестных квартир; и у вас возникают мысли о том, что там свои жизни,

порой очень страшные. Пятый этаж с вам известной квартирой вы отождествляете

с личностью: это ж - участочек личности; личность - весь дом, т. е. энный

ряд устремлений, переживаний, противоречий, о которых вы и не подозреваете

вовсе.

Такая картина предстала мне, когда я пытался гармонизировать кружок

"аргонавтов"; тогда и открылось, что все слова о прекрасном, о новом в

каждом из друзей - квартирочка в ряде квартир, обитатели коих живут и не

по-новому, и не прекрасно; мечтая о деле, связующем тесно друзей, ты

мечтаешь и о связи квартир, т. е. общности переживаний; казалось бы -

налажена связь. Как бы не так! В поволенную общую жизнь введены ряды, сотни

квартир с неизвестными, подчас ужасными в них обитателями; и выявляется

косность, не преодоленная в каждом; "отцы" - не во мне лишь: часто

непреодоленные, они в нас таятся; оттого-то и грань между близкими и

дальними, меж старым и новым порой для нас незаметна: ускальзывает в каждом

миге; и порывы наши к изменению жизни разбиваются ежеминутно; "тюремщик"

всегда соприсутствует; он неизбывен; и это - ты сам, не опознавший себя; ты

думаешь, что побеждаешь, что круг твоих новых заданий, расширяся,

осуществляется; ты разорвал с своим прошлым; ты - только о будущем, с

будущим; и вдруг - то же разбитое корыто; ты - описал круг; твое

освобождение из "тюрьмы" - только сон об освобождении...

Такие лукавые мысли посещали меня весной 1905 года.

Я вспоминал, как только еще три года назад я жаждал познакомиться с

новыми людьми: Мережковский, Брюсов, Блок виделись издали в романтическом

ореоле; то, что окружало, казалось плесенью; и вот я добился своего; ценой

проклятий по моему адресу я вырвался из постылого мне обстания;

университет - за плечами; поставленная мной себе цель - осуществлена: я

стал - писателем; ко мне прислушиваются; Брюсов, Блок, Мережковский - мои

друзья; почему ж грусть охватывает?

Мережковский, Блок, Брюсов - совсем не "герои": запутанные,

самопротиворечивые, как и я; стоит ли биться за новое, если новое не так уж

ново? Такие лукавые мысли посещали меня.

И порой начиналось со мной что-то вроде кошмара: те "старики", которые

угрожали ребенку, мне, как тяжкока-менные кариатиды, нависающие над головой

(кариатид я боялся), стали встречаться вновь вместо поволенных мною друзей;

придешь к Морозовой, а с дивана подымается тебе навстречу старый "леший"

Лопатин, у гроба отца соизволивший не заметить тебя; у Морозовой он -

замечает; и даже: жмет руку; за ним поднимается и профессор Хвостов; а там -

чешет на третий этаж из стана ненавидящих старух Масловых, сих Эринний

староколенной Москвы, надрывающий над Бальмонтом живот Сергей Иваныч Танеев;

и ты оказываешься в его особнячке на углу Гагаринского переулка. Даже раз

Буюкли затащил меня в особняк к Бобринской, что на Смоленском бульваре; и

хотя мы крупно, слишком даже бурно столкнулись с ка-детствующей рутинеркой в

искусстве, однако - спрашивал я себя: зачем я там был? Потому что у нее жил

Буюкли? А почему у нее жил Буюкли? Потому что ему некуда деться: старые

устои Москвы оцепили нас; без изменения социальных условий - новой жизни не

выстроишь.

Так от противного мысль о социальной революции, о невозможности без нее

обойтись, все чаще и чаще с неожиданной стороны поднималась перед моим

сознанием; политически мы были "левы"; но недостаточность этой левизны,

власть капитализма, обусловленность всех нас атрибутами капитализма,

банками, золотом и прочими идолами выступала с отчетливостью; и это сознание

незаметно меня пригоняло к необходимости вчитываться в программу тогдашней

социал-демократической партии; я впервые усвоил себе, что такое прибавочная

ценность и что такое фетишизм товарного производства.

Не хочу сказать, что я становился социал-демократом, - у меня для этого

не было подготовки, опыта; но я становился сочувствующим; и в споре с

товарищами чаще и чаще выдвигал теперь ставшее совершенно конкретным свое

убеждение: без социальной революции невозможно мечтать ни о какой коммуне,

ни о каком осуществлении нового быта; и если она будет, то так, как ее

рисует Маркс; хочешь не хочешь, а она - будет; она - должна быть; когда это

будет - никто не знает; мне лично в то время казалось, что это случится не

скоро еще, что агония продлится столетие, что поднимающаяся русская

революция - первый гул еще очень далекого будущего; и этим отодвинуты наши

"аргонавтические" стремления: осуществить коммуну нового быта сейчас; все

утопии об этом - тщетны: тыканья Эртеля и прочие писки в "аргонавтиче-ском"

галдеже - слащавые благоглупости; про себя минутами я ненавидел уже наш

кружок:

В своих дурацких колпаках,

В своих ободранных халатах,

Они кричали в мертвый прах,

Они рыдали на закатах272.

И криком и истерическими рыданиями впустую теперь мне казались наши

"среды" у Астровых.

Возненавидел я капитализм как режим; и тем лютее, чем более мне лично

нравилась представительница этого режима, в нем неповинная, в нем

оказавшаяся вследствие "несчастного" замужества: Морозова; в то время я

отделял режим от людей. Эти мысли о неизбежности социального переворота

высказывал я и Эллису, и С. М. Соловьеву; с другими же говорил осторожно и

глухо на эту тему; но с той поры во всех статьях и заметках 1906 - 1908

годов постоянный выпад против капитализма и против капиталистов-меценатов,

для многих казавшийся ни с того ни с сего.

Капитализм казался мне символом самого человеческого рока, преодоление

которого - победа над косной природой вселенной; и, стало быть, надо

свергнуть узы капитализма; и в этом смысле писал в статье "Театр и

современная драма": "Взрывчатый снаряд разорвется не прежде, чем

человечество станет под одним трагическим знаменем"273. "Снаряд" - борьба с

косностью всей вселенной; но чтобы вырасти до этой борьбы, надо свергнуть

капитализм; в этом смысле и писал: "Фетишизм товарного производства еще...

не рок"; но он - "личина рока"; необходимо ее сорвать, т. е. ликвидировать

классы; для этого и необходима социальная революция; так мысль о социальной

революции с этого времени - необходимая поправка к моим статьям,

высказываемая под сурдинку (и ввиду цензуры, и потому, что я был далеко не

тверд в понимании механики социальной борьбы); но мысль о какой бы то ни

было коммуне вне революции претила мне, будь то коммуна толстовская или

коммуна художниковноваторов, и я с 1906 года люто травил "мистических

анархистов" в их мысли о коммуне вне социального переворота; и потому-то я

скоро потом обрушился на теории Вячеслава Иванова о подмене революции в

жизни революцией на сцене; особенно мне претили неонароднические экивоки - у

Блока, Чулкова, Иванова: "Когда дразнят нас многосмысленным лозунгом

соединения с народом в художественном творчестве, нам все кажется, что

одинаково хотят нас сделать утопистами и в области политики, и в области

эстетической теории" ["Луг зеленый" - "Символизм и современное русское

искусство" 275]. Я был сам еще утопист в 1905 году; но я стал осознавать уже

свои утопии недавнего прошлого; по отношению ж к меценатам-капиталистам,

обволакивавшим нас со всех сторон, - у меня вырвался в 1906 году долго

таимый вскрик возмущения: "Как смеете вы хотя бы ценить нас!.. Идите себе в

цирк... Знайте, что когда... икая, вы хвалите художника, а тот любезно

улыбается вам в ответ, он влагает в улыбку свою вечную анафему вам"

["Арабески", стр. 328 276].

В лирике моей появился символ восстания: красное домино; оно бегает по

строчкам стихов:

С кинжала отирая кровь,

Плеща крылом атласной маски277.

"Маска" - мои сидения в академических салонах; под ней - нарастающий

протест, который стихийно вырвался осенью 1905 года, в дни всеобщей

забастовки; до этих дней я еще из своей депрессии глядел, как из окна, на

происходящее кругом; с осени я был вырван из всех устоев - личных,

эстетических, теоретических; вихрь охватывал меня: начавшись с осени 1905

года, он в 1906 выхватил меня и из России; впереди ждали - Мюнхен, Париж:

иной быт, иные люди; среди них - яркая фигура Жореса, с которым мне пришлось

по прихотям судьбы видеться чуть ли не каждый день в течение двух с

половиной месяцев.

Но это темы второго тома, пока лишь замышленного.

Первая четырехлетка моей литературной новой жизни - взлет; и быстро за

ним склон, скат; и - подмена деяния творческого разгляденьем критическим; я

переживаю угасание веры в "героя"-новатора; я переживаю дикий испуг пред

рядом сюрпризов, которыми угостит тебя твой "герой"; и отзыв на все: "Нет,

не то!" С этим мысленно произносимым "не то" я и жил; так что четырехлетка

моя - диалектика: от "то" к "не то"; теза бурных стремлений и скорых деяний

совсем незаметно во мне обернулась своей антитезою: вялых свершений,

медлительнейших созерцаний; я просто не знал одно время, где грань меж

добром и меж злом; что хвалить мне и что порицать мне: в В. Брюсове, в Д.

Мережковском, в Иванове, в Блоке, во всяком человеке.

Одно оставалось: учиться; и я незаметно втянулся в разгляд человека; я

коллекционировал, даже каталогизировал посланный мне материал из друзей (не

друзей) и врагов (врагов ли?); так проблема союзов с людьми мне подменилась

проблемою тактического соглашения с ними; если союз, то в одном отношении

лишь; в другом - бой. Я был парализован узнаниями; лишь потом осознал период

мучительный этот как школу писателя; а пока она не осозналась, ужасно мне

было, вращаясь в гирлянде кружков, точно в "шен-шинуаз" [Фигура кадрили],

где Блок, Эллис, Метнер, Бальмонт, Философов и Астров, вращаясь друг в

друге, вращали меня, утомленного, - без остановки, без отдыха! То, что

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах