Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 28 29 30 31 32 33 34 35 ... 60

Иванов, Иванов, Иванов!

Бегу я к Сереже; Сережа, поправившийся от скарлатины, громким хохотом

не то всерьез, не то в шутку, не то - перепуганный, не то - плененный

Ивановым, пойманный в противоречии, руки разводит, пытаясь меня посвятить в

то, что произошло: в десять дней:

- "Понимаешь, начитанность - невероятнейшая; но безвкусица -

невероятнейшая; что-то вроде Зелинского, пляшущего "козловака": с юнцами;

Сергей Алексеевич, "Гриф", чуть не в обморок падает; и признается: "Я - не

понимаю: ни слова!" Я должен сказать: ни Сабашниковым, ни "грифятам" понять

нельзя эту лабораторию филологических опытов; в ней - и раскопки микенских

культур, и ученейшая эпиграфика; все то поется в нос, точно скрипичным

смычком с петушиным привзвизгом под ухо мадам Балтрушайтис иль - Нине

Ивановне: с томны-ми вздохами, с нежными взглядами зорких зеленых глаз рыси;

и - ты понимаешь? А "грифы" бегут от него; он - вдогонку; понятно: невежды

же; ну, "скорпионы" с серьезным почтением слушают, - не понимая; Валерий же

Яковлевич, сложив руки на грудь, надзирателем классным нам в уши воркочет:

"Такой поэт - нужен нам". Слушай-ка: я - написал!"

С громким хохотом шарж свой прочел, где описано: у генерала Каменского

резво танцуют арсеньевские гимназисточки и поливановцы; в залу врывается

Брюсов, влача, как слепого Эдипа, рассеянного Вячеслава Иванова; и всех

объемлет - священнейший трепет; а Брюсов, показывая на "Эдипа" египетским

жестом, кричит на юнцов:

Такой поэт - нам нужен:

Он для других - пример!..

Он - лучше многих дюжин

Изысканных гетер!

Не прошло полусуток с минуты, как я соскочил на перрон, а уже обалдел:

ушат вылили на голову; об Иванове слышал от Брюсова, "Кормчие звезды"

[Первая книга стихов Вячеслава Иванова] открывшего 180 и мне показывавшего

на тяжелые, точно булыжники, строчки; В. Я., побывавши в Париже, вернулся

смятенный от встречи с Ивановым, преподавателем Вольного университета М. М.

Ковалевского, курсы читавшим с терпеньем 181, готовясь подолгу к ним; с

курсов - бежали; Иванов же не унывал; десять лет он до этого гнулся в

архивах швейцарских музеев, таяся от родственников мужа первого первой

жены, - той, с которой бежал из России:182 зажить в одиночестве средь

привидений античного мира - Терпандров, Алкеев, Сафо, Архилохов; до этого он

обучался у Моммсена, преодолевши историю;183 так он латынью владел, что свою

диссертацию он написал на изящной старинной латыни 184, и, приведя в

изумление немцев, нырнул в катакомбу, где он все читал Роде, Лобеков,

Шлиманов, Фразеров и Узенеров, нарыл свои данные, заново строящие положения

Ницше-филолога; то, что у Ницше есть миф, объясняющий музыку Вагнера и

осуждающий каннибализм древних дионисических культов, то В. И. Ивановым

вновь воскрешалось: на данных науки;185 и главное: жуткие, тысячелетние

культы сей очень ученый, рассеянный муж, спотыкаясь о тысячелетья, привел за

собою в Париж; вскружил голову будущему профессору Ященке, нескольким очень

ученым доцентам (и - Брюсову), он вместе с пылью, Л. Д. Аннибал, своей

первой женой, ее шляпной картонкой, в Москву притащил: и показывал в

"грифской" гостиной; и не понимали, кто он: архивариус, школьный учитель из

Гофмана, век просидевший в немецкой провинции с кружкою пива в руках над

грамматикой, или романтик, доплетшийся кое-как до революции 48-го года и

чудом ее переживший при помощи разных камфар с нафталинами, иль мистагог, в

чемоданчике вместе со шляпой Л. Д. Аннибал уложивший и культ элевзинской

мистерии 18б, чтоб здесь, - на Арбате, Пречистенке, Знаменке, - Нину

Ивановну, Кречетова, меня, Эртеля, Брюсова, Батюшкова и Койранских собрав,

нас заставить водить хороводы под звуки симфоний Бетховена, возгласом

громким гнусавя, лоснящийся выдвинув нос:

- "Конгс ом паке!" [Таинственный возглас иерофанта из элевзинской

мистерии] 187

Подобные Мишеньке Эртелю люди - уже недвусмысленно гыкали:

- "Гы, мы с Ивановым ужо покажем, где гаки зимуют, куда Макаг гонит

тегят".

- "Гы - Огфей настоящий, не ложный, - в Москве!" Снобы, губы поджав,

каламбур обо мне в уши вшептывали:

- "Андрей Белый - хе, хе! - экс-король: земли обетованной!"

Был праздничный день; вдруг - спотыкаясь в пороге,, с цилиндром

стариннейшей формы, слегка порыжевшим, с перчаткою черной на левой руке, в

сюртуке, - мне казалось - с отсиженной фалдою, косо надетом, сутулящем,

сунулось в дверь нечто ярко-оранжевое, лоснясь пористым, красным и круглым

лицом (пятна выступили) и пугая проостренным носом, бросаясь усами,

короткими, рыжими (бороду он отпустил уже после); скользящим движеньем

сутулых плечей, с громким скрипом сапог и с претыком о кресла, то "нечто"

пропело:

- "Иванов!"188

На карточке же, на визитной, которую подали мне перед тем, было

выведено "Vinceslav" при "Ivanov" - стариннейшим шрифтом; и я успокоился -

сразу же: не "мистагог": старомодный профессор, корпевший над Шлиманами,

растерялся; от солнца, знать, темные пятна глаза залепили; и всякую дрянь

принимает всерьез.

И я бросился; мы, спотыкаясь, схватяся руками, - тряслись; я не знал,

где его усадить; он не знал, как сидеть; и все вскакивал; мать с откровенным

испугом глядела на это печальное зрелище; мне же казалось, что бегает каждый

из нас в лабиринте своем; слышит где-то за стенкой другого в обрывках

каких-то.

Вот - первое впечатленье: сумбур, подавляющий бездной штрихов,

наблюдений, подглядов: как заново! Точно упал он с Венеры, где тоже есть

жизнь; и мне надо бы знать ее! Но - недосуг.

Я подскакивал, точно в холодной испарине189, как на экзамене; он же

тряс своей книгой "Прозрачность", тогда только вышедшей, взяв ее у меня на

столе, и меня, как школьника, спрашивал:

- "Вам, разумеется, ясно, что значит: "Семи разлук свирель"?"190

фу-ты! нелегкая - вынеси! И наугад прошептал:

- "С семью отверстиями свирель?"

Он, просияв, точно солнечный кот, запушась кудерьками, стал мягким; и

точно старинная скрипка лучистой струной Страдивариуса раздалась:

- "Ну конечно же! И понимать-то тут нечего!" В эти же дни я Сереже

рассказывал:

- "Да, - и намучился же: но - прекрасный, сердечный, несносный,

мудреный, вполне изумительный!"

- "Очень талантливый", - строго прибавил Сережа.

- "О да: понимаю теперь, почему от него улепетывают декадентские дамы,

поэтики грифские! Вынести им эту мудрую головоломку, просиженную в

катакомбе, нельзя: лишь Грушке, Соболевскому; он - настоящий поэт,

воспевающий эпиграфический камень; конечно, и это - поэзия!"

После уже изменил свое мнение; В. И. Иванов рос быстро: в большого

поэта; тогда же досадовал: не разбираясь ни в чем, приходил в восхищенье 191

от всякого кукиша.

- "Очень пронырлив", - отрезывали.

- "И назойлив!"

Иванов в рассеянности укреплял этот "миф", проявляя бестактность,

настырство какое-то; в поисках себе сторонников, он, разрываясь в чужих

мировоззрениях, как бы идя на них, в сущности, производил кавардаки: во

всяком.

Его ощущали сплошным беспорядком в гостиных, весьма утомительным, хоть

интересным; хотелось - на воздух, к цветам, мотылькам; я жил мыслью: в

деревню бежать; а Иванов стоял на дороге, как пересекая мой путь и как бы

нападая с мудреными витиеватыми спорами - о Дионисе, Христе, евхаристии,

жертве.

Охая, я шутливо восклицал, встретив моего друга Сережу:

- "Нет, Ивановы - будущее!"

Я надеюсь, читатель, что вы поймете меня: если вообразите вы, что

"Ивановы" - будущее мировой культуры, то выкажете неостроумность по

отношению к показу Иванова в этом отрывке, достаточно марионеточному и

унижающему В. Иванова, который заслуживает уважения; "будущее" разумел я -

мое будущее: будущее последующих пыльных дней весны 1904 года; и "будущее"

меня ужасавшее: будет, будет нападать на меня этот рассеянный теоретик,

затаскивая в невыдирные чащи своих мудрословий; а я после пережитого хотел в

поля, в тишь: прочь от этого мне навязанного и казавшегося непереносным

"будущего" прения с тщетным тщеньем понять.

Но я был пленен, побежден, умилен, посетивши Ивановых, остановившихся в

доме, стоявшем в том месте, где ныне возвысился памятник К. А.

Тимирязева:192 дом тот сгорел в Октябре; в меблированных комнатах, в

маленьких, перед столом, заливаемым чаем, осыпанным крошками, скрашенным

розой в стакане, сидела чета: оба - сорокалетние и подпыленные, мило

чирикали, точно воробушки, глядя друг другу в глаза; Вячеслава Ивановича

только понял при Лидии Дмитриевне Аннибал, полномясой, напудренной даме,

увидев которую вскрикнуть хотел: "О, закрой обнаженные ноги свои!" Но

осекся, увидев, что - руки: такие могучие! Была в пурпуровой тряпочке;

может - кумач, может - ситец: не шелк. А на кресле валялась огромная черная

плюшка, не шляпа (наверно, сидели на ней); лицо - дрябло, болезненно; алые

губы, наверное след оставлявшие: розовый; глаза - большущие, умные, синие,

милые, девочкины; так что тряпочка, губы и чьим-то посидом промятая

шляпища, - все отметалось, как вихрем, потоками слов.

Понял я, что тряпчонка пурпуровая, под хитон, - не ломанье и не

безвкусица, а детская радость быть в "красненьком"; стиль "романеск" в

пересыпе пылей, себя переживание в Делякруа; т. е. бездна неведенья, где, в

каком веке живем, что подумают, как "оно" выглядит в "Грифе"; и тут я

представил: шалэ193 среди зелени, комнатки бедные, разброс предметов (среди

словарей - пудра); в окнах синеет Женевское озеро;194 и десять лет - никого!

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ

Встретясь с ним через год, оценил этот путаный профиль: культур

синкретических; он меня удивил, предлсь жив перейти с ним на "ты"; летом

пара исчезла в Швейцарию195, куда поехал и Эрн, где скрепилася

парадоксальная и бестолковая дружба фанатика от православия с этим Протеем

196.

Зимой 905 года, в конце ноября, в декабре, в Петербург переехал на

жительство он; 197 золоторунная, изумрудно-глазая его голова с белольняной

бородкой, которую он отпустил, наклонялась лоснящейся красною лобиной с

загнутым носом, ронявшим пенснэ, к дамским ручкам с пугавшей, свирепою

вежливостью, обрывавшей оборки спо-тыком о юбку; опускалась пред старцами,

впавшими в детство, политиканами-мастодонтами, юными девочками, перед

пупсами, перед багровой матроной, пред светскою львицею; стадами поэты

стекалися к доброму пастырю, чаровнику, даже уши дерущему так, что,

казалось, щекочет: под ухом.

Вселились Ивановы в выступ огромного здания, ново-отстроенного над

потемкинским старым дворцом, ставшим волей судьбы Государственнои думой,

впоследствии выступ прозвали писатели "башней Иванова"; 199 всей обстановкой

комнат со старыми витиевато глядящими креслами, скрашенными деревянного

черной резьбой, в оранжево-теплых обоях, с коврами, с пылищами, с маскою

мраморной, с невероятных размеров бутылью вина, с виночерпием, М. М.

Замятиной (другом жены) 200, с эпиграфикою, статуэткой танагрской, - Иванов

над Думой висел, как певучий паук, собирающий мошек, удар нанося

декадентским салонам; однажды в присутствии сутуловатого гостя, пленительно

певшего в нос, 3. Н. Гиппиус - грубо ко мне:

- "Боря, вы молодой человек; Вячеслав же Иванович вас старше лет на

двадцать; вам не пристало бы "ты" говорить".

В. Иванов, покрывшись багровыми пятнами, впившись лоснящимся носом в

меня, фистулою резнул:

- "Ты, Борис, может, против?"

И тут же споткнулся, вильнув черной фалдою. - "Что ты?"

Достав носовой свой платок, он моргал, растирая платком запотевшие

стекла.

Я был у него через день.

- "Неужели, - обрушился он, - Мережковским ты веришь?"

И, в золоторунные кудри свои заиграв тонким пальцем, посеял сомненья;

свисал над салонами Гиппиус, Розанова с своей "башни", скликая известнейших

профессоров, хлыстов, мистиков, старых народных учительниц, даже

писателей-знаньевцев, в косоворотках ходивших, устраивая литературоведческие

семинарии "батюшкам" или развешивая орари на склоненных поэтов.

Одна беда: всякий юнец мог в житейском его объегорить; в мире идей всех

затаскивал в дебрь; был период, когда я подумал: не волк ли сей овцеподобный

наставник? Пушился, горбатясь за черным чайком, точно кот; а поставив вам

профиль, являл вид орла, застенавшего кличем: орлиною лапой на шнуре пенснэ

перекидывал; и человечность при этом какая! Дверь - в улицу: толпы валили;

лаская, журил; журя, льстил; оттолкнув, проникал в ваше сердце, где снова

отталкивал.

"Бык" был преставлен овцою; четыре животных - библейских (лев, человек,

бык-овца и орел), кувыркаясь друг в друге, являли колеса пророческие у

колесницы библейской, с которой он, перетряся руном завивающихся белольняных

волос, улыбаясь устами пурпуровыми из портрета художника Сомова [Сомов писал

портрет В. Иванова 201], напоминая раздвоенною бело-льняной бородкой Христа

по Корреджио [Известный тип лика Христова, данный Корреджио], - многим

являться стал; недоставало, чтоб он, возложивши терновый венец на себя,

запахнувшись во взятую у маскарадного мастера им багряницу, извлек

восклицания:

- "Се человек!"202

Прошу не смешивать с евангельским текстом; в контексте с показом

Иванова "се человек" означает:

- "Се шут!"

Таким мне казался; казалось, что за год вырос он из немецкого учителя в

какого-то "Мельхиседека"; прошу не смешивать с Мельхиседеком библейским;203

в контексте с показом Иванова "Мельхиседек" означает: почти... шарлатан;

таким казался не раз; и - как я ошибался!

Бальмонт - менестрель запевающий; Брюсов - глаголящий завоеватель;

взывающий - Блок; Мережковский, Д. С, - Аввакумик, в салоне своем вопиющий.

Иванов как бы собирался: глаголить, вопить, петь, взывать; но пока еще был

не глагол: разве филологический корень; не пел, а гнусавил; покрикивал,

взвизгивая, с неужасным притопом, а не вопиял; не взывал, - придыхал

[Читатель на этот раз, надеюсь, поймет меня: "поюще, вопиюще, взывающе и

глаголяще" взято вполне в ироническом смысле в отношении к Иванову].

Блок пугался, узнав, что В. И. пламенеет попасть к Блокам в дом,

покрывался от нетерпения красными пятнами и припадая к плечу моему головой

златорунной:

- "Борис, отвези меня к Блокам!"

- "Нет, Боря, - не надо: боюсь! Он - профессор; мы с Любой совсем

растеряемся с ним!"

Вячеслав оказал просто невероятную чуткость к поэзии Блока, разрушив

мой миф о себе: не поэт, - теоретик; я сватал Иванова с Блоком; сама Любовь

Дмитриевна помогала мне в этом; стремяся на сцену, она откликалась на мысли

о новом театре мистерий, на игры в театр без подмостков, на импровизации

выспреннего "феоретика"; к этому времени ветхопрофессорский лик

перегримировав под персону из "страсти Христовы", протей Вячеслав собирался

створить свою "башню" в Обераммергау [Местечко в Баварии, где разыгрываются

старинные мистерии] какое-то (с примесью критских обрядов); я не разглядел,

что стремление к новому быту в нем - вздерг; через год пре-одолеватели

"только искусства" явили гримасу подмостков.

Но в 905 я сам способствовал встрече Иванова с Бло-ком , в ней видя

начало отбора людей в коллектив; В. И. Иванов Чулкова привлек; Чулков влек

Мейерхольда и Мейера; Блок - Городецкого; и - что-то лопнуло меж

символистами, когда Чулков на газетах и на альманаши-ках "се человек" повез,

между тем как В. Брюсов скомандовал: "Трапы поднять! Символистам быть только

в "Весах"!"

Рассужденья Иванова о перестройке квартир под игру начались для меня в

тот несчастный денек, когда я потащил на извозчике к Блокам его, созерцая

сутулую, скрюченную под огромною шубой персону в пенснэ, выставлявшую свою

бородку, подстриженную под Корреджио, думая, как бы профессорским видом

своим не спугнул бы он Блоков; тогда разговор оборвется.

Так золоторунная голова Вячеслава Иванова в шапке мехастой явилась в

передней; стряхнувши снега, косолапую сбросивши шубу, в которой он выглядел

сущим попом еретической секты, - вошел; Блоки встретили "батюшку"; "батюшка"

в светло-оранжевой теплой столовой, впиваясь взглядом своим то в того, то в

другого, трясясь, с перетиром, с лукавым мурлыком подкрадывался: де театр не

театр, разумеется, и не... трапеза, а, - ну, допустим; и - хнык носовой; и

лоснящимся носом меж мною, Л. Д. и А. А. переныривал, точно пушившийся,

спину свою выгибающий кот; хорошо собираться в интимном кружке:

- "А что будем мы делать?"

И выяснилось: то, что ритм продиктует; Л. Д. осторожно спросила:

"Одежда обычная ритм не нарушит?" Иванов повел деликатные речи о том, что

пурпурный оттенок есть знак дионисова действа; а... впрочем; и - хнык,

перетир!

Вячеслав пленил Блоков; в Л. Д. осозналась артистка; недаром под

Блокову "Даму" приигрывала; и я слушал хвалы, расточаемые Вячеславу; так

складывалось настроение "Факелов" [Альманах мистических анархистов 205],

"Ор" [Издательство Вячеслава Иванова 206], по которым поздней канонаду

открыли "Весы"; в связи с ним изменились и "среды" Иванова, первая "нового

стиля" - запомнилась; я на нее затащил староколеннейшего Безобразова, П. В.,

профессора, годы страдавшего дико боязнью пространства; он все умолял меня,

чтобы под локоть его я поддерживал, когда с усилием, с кряхтом тащился по

лестнице он; Вячеслав, увидавши впервые профессора этого, перетрясенный

нечаянной радостью, с носа пенснэ уронил от усилия очаровать П. В., не

понимавшего, что происходит на "башне":

- "Польщен чрезвычайно! Вы - старший средь нас! Господа, предлагаю

избрать председателем импровизации Павла Владимировича!"

П. В., переконфуженный, но очарованный и отошедший от страха в набитом

пространстве, поплелся воссесть председателем:

- "Кхе, кхе, кхе, кхе, но ведь я - сторона тут!" Заложен был первый

фундамент составивших эру

"блистательных сред";207 были: Д. Мережковский с женою, Бердяев с

женою, Блок, Розанов; тема беседная: "Что есть любовь?" Л. Бердяева томно

поведала: "Есть розы черные: страсти!" Не помню, кто что говорил, но у всех

вырывались слова: "Эротическое крыленье Платона!" П. В., председатель,

покряхтывал:

- "Кхе, - ничего не пойму!"

Ставши в России поэтом, почтенный "профессор" Иванов совсем обалдел,

перепутавши жизнь с эпиграфикой, так что история культов от древних Микен до

руин Элев-зиса, попав из музея в салон, расцвела в чепуху; видно, бросилась

в голову кровь, застоявшаяся в семинариях.

Уединенно росла большелобая эта персона, очертив себе круг интересов от

прикосновения к старым камням и германским музеям; проверив историей Ницше,

Элладу и взгляды на музыку Вагнера, он педагогическим культом, им вырытым,

Ницше удобрил, крича о восстании мифа, схватись за витую резьбу черных

кресельных ручек и ставя свой профиль на фоне оранжевых стен под свисающей

мраморной маской; Деметрой в пурпуровой тряпочке Лидия Дмитриевна выходила

из каре-бурявых ковров.

Я уехал; увиделись полуврагами; он, густо увешанный "мистиками", как

лианами дерево, им отдавал сок идей о грядущем театре, сошедшем с

подмостков, чтоб укрепиться в гостиных, которые звал он "коммунами", для

ошалелых артисток, газетчиков и... педерастов (и "эти" явились); я,

взорванный тем, что таинственный, золото-рунный учитель, с плечей обвисающий

мягко кудрявыми кольцами, с женственной грацией из колесницы своей

рукоплещет козлам, зубы стиснув, смотрел на него, - каюсь, - с ненавистью.

Сразил завтрак: у Е. В. Аничкова;208 этот последний и Щеголев,

толстоживотые оба, испивши вина, зашалили; Сергей Городецкий, "анфан",

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание