О. В. Гаман-Голутвина Прошедшие в декабре 2003 г выборы в Государственную Думу отчетливо высветили ряд существенных тенденций эволюции российского политического организма. Важнейшими из этих тенденций мне предст

Вид материала

Отчет

Содержание Духовная связь элитарных и неэлитарных слоев Конституционализм как частный ресурс элиты

Подобный материал:

• О. В. Гаман-Голутвина Политическая система современной России и роль молодежных организаций, 1842.42kb.
• Выборы в Государственную думу Федерального собрания Российской Федерации, 173.2kb.
• М. В. Ломоносова факультет государственного управления Кафедра политического анализа, 1077.43kb.
• Реформа энергетики провал идеи или ошибки роста? Анализ мирового опыта, 898kb.
• Уважаемые делегаты и гости съезда, 80.3kb.
• Теоретические основы тенденций развития концепции маркетинга в социально-культурном, 41.27kb.
• Уважаемые руководители!, 35.84kb.
• Уважаемый Вячеслав Иванович! Уважаемые участники расширенного заседания краевого совета, 157.11kb.
• Обзор выборов в Государственную Думу Федерального Собрания Российской Федерации в 2003, 958.77kb.
• Программа дисциплины Политология для специальности 080102. 65 «Мировая экономика» подготовки, 320.74kb.

Духовная связь элитарных и неэлитарных слоев

При этом надо отдавать себе отчет, что российское общество в его нынешнем состоянии просто не в силах противостоять такого рода порядкам. И не только по причине низкой активности гражданских ассоциаций (или сегментов зарождающегося вопреки всему гражданского общества), а в основном из-за духовной солидарности элитарных и неэлитарных слоев в их отношении к криминальной этике. По сути российское общество культурно оправдывает и поддерживает криминализированные формы и стиль использования власти. Ведь среднестатистический россиянин — это человек, который живет “по совести и по правде”, не доверяя “закону” и “начальству”, но за определенную мзду готовый поступиться значительной частью своих прав, даже честью и совестью. Потому он не столько осуждает, сколько завидует коррупционерам, думая не о пресечении такого рода явлений, а о том, чтобы самому занять какое-нибудь “хлебное” местечко. Прошу понять меня правильно: разумеется, данный пассаж нельзя отнести ко всем без изъятия россиянам, однако мало кто из нас на протяжении жизни проявлял исключительно духовную бескомпромиссность или, как это издавна называли на Руси, чистоплюйство.

Впрочем, надо признать, что и помыслы элиты переполнены фетишами обыденного сознания, которые весьма последовательно обесценивают значение правовых ориентаций в структуре ее политико-социального мышления. В этом смысле следовало бы указать на довольно широкое распространение в элитарной среде мировоззренческих приоритетов, в корне противоречащих рациональной организации жизни, следовательно, и власти тоже. Пресловутая российская психея (или, как ее привычно именуют, — духовность) в качестве мировоззренческой величины оказывает разрушительное влияние на деятельность элитарных слоев. Ведь вне своих содержательных моментов лишь при переходе из мировоззренческого, философско-концептуального измерения в политико-административное она всегда ориентирует управляющих на сохранение в их профессиональном сознании норм и стандартов не публичного, а бытового характера. Тем самым она побуждает управляющих пренебрегать своими ролевыми приоритетами, способствуя доминированию неформальных отношений над служебными. Следовательно, облагораживающая, казалось бы, индивида система духовных ориентаций, призывающая его всегда и везде оставаться человеком, руководствоваться возвышенными, а не приземленными идеями, в сфере публичной власти оказывает весьма негативное воздействие. Эта российская “духовность” (как точнее именовал ее Бердяев — “душевность”; см.: 11) есть тот самый идейный продукт, который не укрепляет, а разрушает рационально-ролевые структуры поведения в сфере власти.

В России “возвышенность” национального духа, а по сути — сознательная отрешенность от всего земного (и в первую очередь, от якобы низменных политических страстей), уже породила в свое время страшный вакуум в общественном сознании, который закономерно привел к утверждению и принятию обществом тоталитарных порядков. Несмотря на этот грозный урок, российская политическая культура, даже бравирующая превосходством абстрактно-спекулятивного сознания над рациональным отношением к власти и, стало быть, по-прежнему отмеченная властным безволием и отрешенностью от жизни, так не нашла сил для преодоления своей “духовности” даже на вершинах государства, в сфере правящих кругов.

Строго говоря, такого рода наблюдения лучше других убеждают, что элита, при нарастающей ее социальной удаленности от широких слоев населения, продолжает оставаться носителем многих заблуждений и предрассудков массового сознания. Другими словами, культура элиты не только подпитывается традиционализмом, но и сама воспроизводит его нормы и стандарты в практике руководства государством и обществом. Тем самым в конце ХХ в. (!) при решении судьбоносной для России задачи модернизации на высшие этажи ее власти транслируются стереотипы массовой культуры. Легитимизируя же в своей деятельности многие черты этого досовременного, по сути варварского, культурного круга (антисемитизм, ксенофобия, шовинистическая нелюбовь к “чужакам” и пр.), элита фактически способствует резонансу реакционных социальных и политических идей в обществе. А такие мировоззренческие связи между массовым и элитарным сознанием нивелируют многие аристократические (от греческого aristos — наилучший) черты самого элитарного мировидения, провоцируя порой даже восстановление уникальных для эпохи модерна языческих (впрочем, характерных и для советской традиции) тенденций в сфере власти (например, примогенитуры, т.е. выработанного еще московскими князьями механизма передачи власти по наследству, — известно, как до последнего времени при республиканской форме правления президент Ельцин открыто и настойчиво искал своего политического “наследника”). Понятно, что подобные действия свидетельствуют о понимании высшими руководителями власти как привилегии даже не всей элиты и тем более не конституционного носителя суверенитета — многонационального народа Российской Федерации (ст. 3, 1 Конституции РФ), а определенного лица.

Если согласиться с вышеприведенной аргументацией, то можно увидеть, что сегодня правовые приоритеты и нормы конституционализма не являются ни ведущими, ни хотя бы значимыми установками профессиональной деятельности российской элиты; тем более они не оказывают серьезного воздействия на процесс рекрутирования высших управленцев и нормы их отношений с обществом. Право как ценность было и остается фикцией элитарной культуры, риск-рефлексией ее социального мышления, не укорененной в ее смыслозначимых ориентирах. А поскольку правовая определенность политической игры всегда сопряжена с неопределенностью ее последствий для конкретных акторов в сфере власти, то те, кто контролирует власть, и те, кто претендует на нее, скорее согласятся на использование любых — следовательно, par excellence неправовых — средств, которые гарантировали бы им властные преимущества. Кажется, ничто, кроме силы, не способно сегодня заставить российских политиков начать придерживаться правовых норм при восхождении к власти и при ее отправлении, равно как только силой можно побудить их к отказу от скрытых методов управления, от неформального и бюрократического сговора при согласовании интересов и целей, от нарушения законов, если они входят в противоречие с их корыстью. Поэтому звучащие сегодня со всех сторон призывы политиков самого разного идеологического толка к конституционализму по большей части являются не чем иным, как средством манипулирования массовым сознанием, приемом мистификации и дезориентации даже не конкурентов, а всего общества.

Конституционализм как частный ресурс элиты

Однако при всем концептуально-ценностном, мировоззренческом неприятии конституционализма в политико-административной элитарной среде существует и сугубо прагматическое отношение к праву как к конкретному ресурсу власти, который можно применить в игре на опережение соперника и который представляется менее затратным способом захвата или использования большей доли полномочий. Например, левое думское большинство весьма успешно употребляет это оружие, постоянно навешивая на правительство груз экономически не обеспеченных социальных законов и вообще превращая законодательный процесс в поле политических сделок с бюрократическим и даже криминальным оттенком. У нас есть все основания доверять наблюдению Г.Моски, предупреждавшего, что законы, нисколько не приближая массу к власти, используются элитарным группами исключительно для усиления собственного господства. Российской элите сегодня не только привычнее, но и выгоднее бороться за власть (читай: государственные ресурсы) вне правового поля. Так происходит и в отношениях Кремля с регионами, Госдумы с правительством (когда законы принимаются тремя депутатами, голосующими за массу других отсутствующих, или когда Президент подписывает указы, противоречащие Конституции), государства с гражданами и т.д.

Однако подлинный цинизм нынешнего положения вещей состоит в том, что по большому счету отношение к конституционализму как к частному ресурсу диктуется самой политической ситуацией, когда становление правовой структуры государства не нужно никому из действительно правящих группировок России. Ибо спор прямо противоположных линий в развитии государства и общества еще не истощился, не обрел той степени необратимости, при которой право будет доминировать как метод отстаивания и использования власти. Ведь конституционализм символизирует относительную завершенность процесса укоренения определенной политической линии, курса в использовании власти, иными словами, законодательное оформление победы одного из политических соперников. Но ее-то как раз и нет.

Поэтому в сегодняшней России конституционализм — это действительно частный ресурс, которым могут пользоваться те или другие силы для увеличения своего влияния на властные структуры. Раньше жизнедеятельность оппозиции была гарантирована определенными правовыми установлениями. Теперь, когда ослаб Президент, некоторые положения Основного закона охраняют его команду. Нынешний дисбаланс не в пользу действующего режима провоцирует левых использовать правовые факторы для изменения ситуации к своей выгоде, а правящие слои элиты — для укрепления собственной безопасности. Так что право здесь — не более чем разменная карта в битве за власть.

То, что правовые регуляторы полностью зависят от политических настроений и влияний, к примеру, убедительно демонстрируют факты антисемитских выступлений российских парламентариев. Ведь даже при демонстративно настойчивом желании Президента придать расследованию этого дела законный ход российская юстиция не смогла, а точнее, просто не захотела (учитывая вышедшую наружу зараженность антисемитскими, уже ощутимо связанную теперь с левыми, настроениями сотрудников правоохранительных органов) ничего конкретного сделать. Эта по сути политическая солидарность госчиновников с системой оппозиционных демократии ценностей лишний раз показывает формальное отношение к законодательным средствам в сфере современной российской власти.

Сверх того, статус права сегодня активно используется для протаскивания откровенно реакционных и консервативных идей. Это хорошо заметно хотя бы по деятельности левой оппозиции (правда, по нормальным парламентским меркам почти что возобладавшей над правящими силами), активно демонстрирующей свои подлинные приоритеты и ценности, требуя по причинам и без оных введения чрезвычайных мер, ограничения политических свобод под предлогом борьбы с преступностью, организуя систематические нападки на СМИ. Эта стратегия тоже связана с настоящей (!) политической культурой нашего общества, так что в нее вполне вписываются и такие знаковые меры, как требование восстановить памятник Дзержинскому, символизирующему в общественной памяти методы чрезвычайщины, насилия и политического сыска. Иначе говоря, прошедшие годы демократизации ни на йоту не изменили фундаменталистских привязанностей отечественных левых, считающих себя политической опппозицией, но при том гордящихся своей твердокаменностью, которую общественность ошибочно принимает за убежденность. Течение жизни, открытие “железного занавеса”, вхождение в современный мир ничему не научили леваков всех мастей, а главное — не сделали их менее непримиримыми в отношении ценностей демократии. Единственная подвижка — более откровенное сближение с националистически ориентированными структурами и игры с псевдонациональной идеей. На самом деле использование левыми правовой риторики, призывы к законности и установлению нового конституционного порядка — крайне опасное средство продвижения на политическом рынке синтетических теперь идеологий, по природе своей враждебно относящихся к конституционализму и способных ввергнуть страну в новые драматические испытания.

Правда и то, что в современной ситуации потребность в обращении к праву и в утверждении конституционализма в значительной степени является результатом будирования духовной среды политическими публицистами, интеллектуалами, как всегда опережающими в своих писаниях эволюцию российской политии. К сожалению, эта часть гуманитарной, но не властвующей духовно элиты, работающей на фоне беспримерного усиления уважения к праву в мире (вспомним хотя бы судебные иски к Пиночету и Кастро), тем не менее, не вполне понимает, чем именно движимы реальные рычаги власти в России. Поэтому, кстати, “политики” как неотъемлемая часть объекта их духовного воздействия, имеющая особые позиции в толковании социальных и политических проблем, постоянно ускользают из-под их идейного влияния.

Подлинное же опасное следствие деятельности духовных водителей Отечества заключается в том, что, пропагандируя конституционализм и тем самым в какой-то степени искусственно привнося в общественную жизнь данную проблему как политическую, они заслоняют этим другую, несравненно более важную коллизию. Ведь реальная культура власти элиты и в силу своей устойчивости к воздействию других, менее осознанно утвердившихся человеческих воззрений (в т.ч. и спорадических проявлений чувства справедливости), и в силу внутренних мутаций своих ориентиров по сути уже сформировала особую линию не столько поведения властвующих (управляющих), сколько развития самого государства в целом. Иначе говоря, на основе элитарной культуры власти практически сложилась некая специфическая логика развития государственности, включая стиль принятия решений, существующая наряду с требованиями не только демократизации, но даже рационального подхода к оценке и программированию действий государства как такового, соответствующего общему проекту модернизации страны. Для того чтобы понять серьезность положения, достаточно посмотреть на реально существующие (или систематически появляющиеся в поле власти) модели “непроницаемого управления”, “государственного предпринимательства”, “национал-унитариз­ма”, “национал-фашизма” и другие попытки конструирования политических практик, которые разрушают российский федерализм, образуя мощные завалы на пути его демократизации. В любом случае можно видеть, что ценностные приоритеты и сложившиеся стандарты профессионального поведения управляющих переориентировали уже изнутри всю систему государственного управления на цели, не совместимые ни с нормами рационализации властных и управленческих отношений, ни с подлинными (хотя, может быть, пока плохо понятыми) интересами зарождающегося гражданского общества.

В результате уже сегодня государство несет в себе прямую угрозу человеку, живущему в России: полицейщина, закрытость для общественности процессов формирования и функционирования властных структур, господство криминализированных установок, беспомощность силовых ведомств в борьбе с преступностью, игнорирование прав и свобод личности, наличие неконституционных региональных законов, постоянное провоцирование чрезвычайщины, неприкрытый шовинизм в отношении представителей отдельных этносов и прочая, и прочая, и прочая. Озабоченность элиты собственными проблемами и, соответственно, безразличие к делам общества дезавуируют возможности российской демократии гражданскими силами воспрепятствовать данным тенденциям. Общество дремлет, считая, что просто видит страшные сны, и всякие потуги привлечь его к корректировке курса государственного развития пока безуспешны. Прослеживается тенденция к дальнейшему угнетению массового сознания, которое утрачивает способность не только воспринимать что-либо позитивно, но и рационально относиться к жизни (сегодня лишь неисправимые оптимисты верят, что возможно наполнение властных структур людьми, способными заботиться об обществе и компетентно управлять страной). Назревает протест, могущий смести остатки демократии (и ее конституционных начал), более того, здравого смысла в управлении делами государства и общества.

Как я уже говорил, характер социальных и политических последствий, вызванных нынешней системой государственного управления, неминуемо выводит на авансцену агрессивные и реакционные идеологии. Похоже, что на этой почве смычка верхов и низов, их духовная солидарность возможна только на основе идей, которые одновременно аккумулируют и яростное недовольство масс, и стремление верхов упрочить свое положение. Поэтому шансы здесь имеются лишь у идей, обладающих агрессивной и негативной энергетикой, только и способной спаять все более закрывающуюся от общества элиту и атомизирующееся общество. Наблюдая же за активизацией традиционалистских черт российской политической культуры, с завидным постоянством выводящей на поверхность общественной жизни ксенофобию, антисемитизм и другие привычные для нашего социума защитные духовные реакции, можно прогнозировать, что России грозит превосходство идеологий национализма и шовинизма. Потому страшно даже предположить: система правления, которую, вполне вероятно, предстоит освоить российскому обществу в ближайшем будущем, — это не обыкновенный вариант национал-социа­лизма, а что-то вроде криминал-нацизма.

Конечно, все еще не до конца разрушенный политический режим протодемократического типа обладает определенной устойчивостью, или некоей “жилистостью”, которая позволяет ему выживать, несмотря на самые мрачные прогнозы теоретиков. Но для сохранения хоть каких-либо своих основ он должен действовать в совершенно определенном направлении. С нормативной (даже сочтенной идеалистической) точки зрения, этому режиму не столько важно укрепление законности самой по себе, сколько необходимо использование права для подкрепления волевого давления политики в целях укрепления и расширения пространства демократической власти. Закон должен помочь российской демократии показать, что она являет собой определенный тип принуждения, а не форму организации безразмерных общественных дискуссий, причем критических по отношению к пресловутому западному опыту развития. В этом смысле власти прежде всего следовало бы найти средства нейтрализации всех политиков-радикалов как левого, так и правого толка, ориентирующихся на узкогрупповые приоритеты и вносящих в политическое пространство идеи насилия и непримиримости. Среди мер, направленных на продолжение процесса перехода к демократии современного типа, пусть в отечественном “исполнении”, правящей элите, выстраивающей институциональное пространство политического дискурса, необходимо: обратить внимание на лицензирование наиболее радикальных печатных изданий, на условия допуска приверженцев этих идей к электронным СМИ и на деятельность некомпетентных, оттого зачастую нелояльных профессоров университетских кафедр; вводить для определенной категории работников в сфере государственного управления процедуры люстрации; подвергать тщательной проверке программы преподавания и, соответственно, кадры в средней школе и т.д. (Предвижу возмущение отечественных поборников “социа­листической демократии” жесткостью подобных предложений, поскольку от таких действий в первую очередь пострадают те, кто именует себя “патрио­тами” и “коммунистами”. Их протест понятен, но вряд ли они способны осознать опыт послевоенной Германии, которой лишь на основе законодательного запрещения всех каналов распространения и популяризации нацистской идеологии и сходных с ней идей удалось перестроить деятельность государственных институтов и развернуть общественное мнение в пользу демократических ценностей.)

Только где же те реальные политические лидеры, представители власти или претенденты на нее, которые решатся на такие меры? Где в России люди, способные не пасть под грузом соблазнов, которыми так богата власть, люди, что будут в состоянии и на вершинах всесильного государства проявить компетентность, не забывая притом о тех, кто их туда направил? Вопросы, конечно, риторические, только ответы — сугубо практические, точнее, от них впрямую зависит будущее и каждого из нас, россиян, и страны в целом, и уважение к ней в мире. Ведь если политики и администраторы такого качества не выйдут и не закрепятся на политической сцене России, то страна, ведомая своими типичными руководителями, ломая пояса исторического времени, понесется к полностью коррумпированному порядку, при котором латиноамериканские политические нравы покажутся лишь слабым его подобием. Вот тогда Россия и встанет на тот пресловутый “третий путь”, который заставит вписать ее неототалитарное имя в модерновую историю мира. Так что наше вековечное хождение “по-над пропастью” может в ближайшем уже будущем закончиться вполне заслуженной (вряд ли одним лишь обществом) победой над здравым смыслом и “добрыми намерениями”. И боюсь, что сегодня нам остается только верить, но уже не в ирреальность этой перспективы, а в то, что период затмения разума будет — по историческим меркам — непродолжительным.


Список литературы

1. Будон Р. Место беспорядка. М.,1998, с.99.
   
2. Слинько А.А. Невидимая власть в Латинской Америке. — “Вестник воронежского университета”. Сер.1 (гуманитарные науки), 1997, № 1, с.111-116.
   
3. “Новая газета”, 7.XII.1998.
   
4. Кистяковский Б. В защиту права (Интеллигенция и правосознание). — Вехи. Интеллигенция в России. М.,1991, с.129.
   
5. Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. М., 1858, с.332-333.
   
6. Бердяев Н.А. Русская идея. — О России и русской философской культуре: философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990, с.86.
   
7. Хлопин А.Д. Гражданское общество или социум клик: российская дилемма. — “Полития”, 1997, № 1(3), с.20-21.
   
8. Зудин А.Ю. Государство и бизнес в посткоммунистической России: цикличность и перспективы институционализации. — Куда идет Россия? Трансформация социальной сферы и социальная политика. Материалы 5-го международного симпозиума. Т.И.Заславская (ред.). М., 1998, с.118.
   
9. Кортунов В. Философия денег: к проблеме ценностей постсоветской элиты в России. — На путях политической трансформации (Политические партии и политические элиты постсоветского периода). Вып. 8, часть 2. М.,1997.
   
10. Волошин М. Средоточье всех путей. М., 1989, с.189-190.
    
11. Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990, с.85.
    

Партийные идеологии в России: атрибут или антураж?¹²²

Малинова О.Ю.¹²³


С момента завершения последнего электорального цикла в России наметилась тенденция к объединению политических партий. По-видимому, ее стимулируют не только потребности опережающей подготовки к грядущим выборам, но и в немалой степени - изменения в партийном законодательстве, а возможно, и прямые инициативы кремлевской администрации. Усилия к интеграции предпринимают "соседи" по политическому спектру: СПС и "Яблоко", "Отечество" и "Единство". Обращает на себя внимание то, что речь идет о политических образованиях, прежняя предвыборная тактика которых строилась на противопоставлении друг другу, поскольку "игра" шла на одном и том же поле. Это противопоставление не могло не сказаться на партийных идеологиях. "Социал-либералы" из "Яблока" и "истинные либералы" из ДВР, а позже - из СПС не один год ломали копья, доказывая несостоятельность программ оппонентов. Идеологи "Единства", поначалу обходившегося вовсе без идеологической "родословной", в конце концов склонились в сторону консерватизма, тогда как их коллеги из "Отечества" проявляют интерес к социал-демократии. Однако указанные идейные различия едва ли станут решающими в вопросе о союзе или объединении, и дело здесь не только в прагматизме, без которого зрелые политические организации не могут выстроить свою коалиционную политику, но и в специфической роли идеологии в оформлении российского партийного спектра.

Принято считать, что деятельность, связанная с выработкой и трансляцией идеологий, весьма важна для политических партий: не случайно поначалу последние воспринимались именно как "союзы единомышленников". Фраза Э. Берка: "Партия - это группа людей, объединившихся, чтобы совместными усилиями на основе тех или иных разделяемых ими принципов обеспечивать общенациональный интерес", - нередко рассматривается в качестве одного из первых определений данного понятия в его современном смысле [Burke 1808: 335]. Эти слова были написаны в 1770 г. в контексте размышлений над бедами британской политики и внутрипартийными проблемами вигов. Как известно, Берк был решительным критиком политики, направленной на реализацию неких абстрактных философских идей. При этом он не менее горячо возражал и против безыдейной политики, единственной целью которой становится "подлая и корыстная борьба за теплые местечки", и считал, что "необходимо использовать все честные методы, чтобы создать для людей, разделяющих одни и те же мнения, все условия для осуществления их общих планов за счет власти и мощи государства" [Burke 1808: 335]. Разумеется, под "конкретными принципами", объединяющими членов партии, понимались не философские концепции, а практические подходы к решению государственных проблем. Последующий исторический опыт доказал, что одно вполне может опираться на другое, и партии, несомненно, стали важным фактором оформления идеологий как способа коммуникации, характерного для политики современного типа.

Вместе с тем место идеологий в жизни партий не является неизменным: еще М. Дюверже говорил, что идеи и программы играют заметную роль на ранней стадии существования партий (причем степень их влияния зависит от того, складываются ли партии на основе парламентских объединений или "внешних" по отношению к последним организаций); в дальнейшем вес "идеологического фактора" обусловлен главным образом типом организационного строения партии [Дюверже 2000: 22- 37, 41-45]. И хотя современные авторы продолжают рассматривать идейные различия в качестве обстоятельства, определяющего параметры партийных систем, идеологическую функцию партий едва ли можно назвать доминирующей [обзор западных исследований по этой проблематике см. Джанда 1997: 97-99]. Но и сбрасывать ее со счетов явно преждевременно: так, недавние исследования партий США, считающихся наименее идеологически ангажированными, выявили их последовательную приверженность определенным комплексам идей (не вполне совпадающим с либерализмом и консерватизмом как таковыми) и существенную роль партийных идеологий в американской политике [см. Gerring 1998; Grofman et al. 1999].

Отличие процесса формирования партийной системы в России на рубеже XX и XXI вв. от хорошо изученных западных моделей неоднократно отмечалось в научной литературе. Пользуясь терминологией "генетической теории" Липсета - Роккана, можно сказать, что у нас не только иная, нежели в европейских странах в XIX - XX вв., конфигурация социальных "разломов", но и формирование партий подчиняется другой, внешней, логике, обгоняя процессы социального структурирования. По этим причинам предлагаемые российскими партиями программы не вполне справляются с функцией идеологического оформления "кливажей" и институционализации общественных конфликтов. Косвенно на это указывает и то, что анализ идеологического спектра по разным основаниям выявляет ряд недоартикулированных, хотя и перспективных (в смысле соответствия интересам конкретных социальных групп) позиций [см. Капустин 1996; Межуев 1997]. В результате идеологические конструкты, обладающие, казалось бы, достаточным мобилизационным потенциалом, не преобразуются в реальные ориентации тех или иных групп, ибо отсутствуют авторитетные политические акторы, способные их выражать и представлять. Кроме того, современные технические средства коммуникации лишают идеологию значения главного орудия политической мобилизации; на смену идеологам приходят политтехнологи. Из атрибута идеология превращается в необходимый, но не слишком функционально полезный антураж. Надо ли удивляться тому, что лидеры вновь создаваемых политических объединений нередко поручают тонкое и деликатное дело написания партийных программ "специалистам", работающим на заказ (причем для клиентов, претендующих на разные идеологические ниши)? Относительное снижение роли идеологий фиксируется и в развитых демократиях, однако причины, обусловливающие "факультативность" идеологии в жизни российских партий, имеют свою специфику.

Структура органов государственной власти и связанная с ней конфигурация пространства электоральной конкуренции отнюдь не способствуют усилению роли партийных программ.¹²⁴ На федеральном уровне¹²⁵ межпартийная борьба имеет значение лишь для думских выборов. Однако возможностей для реализации своих программ в процессе коллективной законодательной деятельности у народных представителей не так уж много, а рычаги влияния на политику исполнительной власти фактически отсутствуют. Это провоцирует лидеров думских фракций на политические эскапады, цель которых - привлечь внимание к особенностям занимаемых ими позиций; тогда как для избирателей практические последствия реализации партийных программ минимальны. Исполнительная власть в России пока находится "вне партий". И хотя конкуренция политических линий и "программ" на этом уровне, безусловно, существует, реализуется она, как правило, в виде борьбы разных "групп" и "кланов", а не четко артикулированных целей и ценностей. В лучшем случае комментарии даются в форме экспертных оценок, внепартийных и как бы "внеидеологичных".

Другой специфически российской проблемой является неадекватная "представленность" идеологий на разных операциональных уровнях. Принято считать, что идеология функционирует в виде политико-философских теорий, практических программ (в частности, партийных) и представлений, абсорбированных массовым сознанием. Каждый из этих уровней играет свою роль в производстве, распространении и трансформации идеологии. В известном смысле можно сказать, что идеология существует именно как способ коммуникации между интеллектуальными и политическими элитами, а также между представителями этих элит и носителями соответствующих интересов в обществе. Главные творцы идеологий - интеллектуалы, участвующие в политике, и политики, умеющие манипулировать идеями.

В России традиции политической философии (за исключением марксизма, да и то в ортодоксальном варианте) оказались надолго прерванными. В силу ряда причин, субъективных и объективных, этот раздел политической науки все еще развивается крайне медленно, и говорить о сложившемся профессиональном сообществе в данной области пока рано. Вследствие неразвитости у нас политической философии цели и ценности, составляющие основу той или иной политики, сами по себе не являются предметом обсуждения - и это в обществе, крайне фрагментированном в плане политических ориентации, где разные группы радикально расходятся в своих представлениях о желательных перспективах социального развития. Так, сторонники активной модернизации ссылаются на позитивный опыт западных стран, но при этом не обсуждается, почему свобода, та или иная мера равенства, солидарность - это хорошо. Названные ценности просто постулируются, потому что "так принято" у либералов или социал-демократов. Неудивительно, что столкновение декларируемых ценностей (скажем, свободы слова и частной собственности, как в недавнем конфликте вокруг НТВ) не только выявляет отсутствие согласованности в суждениях политиков из одного и того же лагеря, но и приводит к непоследовательности в их действиях.

Результатом недостаточного развития идеологий на теоретическом уровне становится слабость самих идеологий, зачастую слепо копирующих готовые западные образцы, которые возникли в совершенно иных исторических условиях и были нацелены на решение иных задач. Расплывчатость ценностных представлений фиксируется и на уровне массового сознания: исследования обнаруживают, что подавляющее большинство россиян разделяют такие идеи, как самоценность человеческой жизни, свобода, равенство перед законом, неприкосновенность собственности, но расходятся в их понимании. "Получается, что страна политически расколота, но раскол этот идеологически почти никак не выражен" [Кутковец, Клямкин 1997: 137; ср. Рукавишников 1999: 127-128]. В итоге идеология перестает служить фактором политической ориентации: если идеи не расшифровываются, они обесцениваются и начинают восприниматься как обязательный для политиков, но бесполезный для общества словесный антураж.

Рассуждая о неразвитости "верхних" уровней идеологий в России, не следует делать широких обобщений: теоретический дискурс разных частей политического спектра отличается разной степенью полноты и интенсивности. В этом смысле "левая оппозиция" выглядит более "теоретически подкованной", нежели "центристы" и "правые", полагающиеся на ценности, формально признанные государством и как бы не нуждающиеся в обосновании. Национально-патриотический дискурс представлен определенной группой изданий, и в этом отношении он также более дискретен. Что же касается таких сегментов партийного поля, как либералы и социал-демократы, то там теоретический "уровень" либо отсутствует, либо размыт.

Теоретические и философско-публицистические материалы чаще всего подаются как экспертное мнение, хотя нередко представляют собой "идеологический продукт". Таким образом, партии оказываются чуть ли не главным субъектом "идеологического творчества" и, безусловно, основным индикатором идеологических позиций (не случайно большинство попыток анализа идеологического спектра базируется на партийных программах, порой ими и ограничиваясь). Отсутствие полноценного дискурса о политических целях и ценностях не может не сказываться на "качестве" партийных идеологий: их нередко критикуют за формализм и слепое копирование идей.

Не менее специфической предстает и связь между теоретическим и так наз. актуализированным уровнем функционирования идеологии - массовым сознанием. Современные технические средства заметно облегчают коммуникацию: для информирования населения о властных решениях и мобилизации электората уже нет нужды прибегать к полномасштабной идеологической индоктринации, достаточно "облегченных" форм медиа-воздействия (создание информационных "поводов", "позитивная информация", компромат на оппонентов, работа с имиджем кандидатов и пр., т.е. все то, что А. И. Соловьев называет "политической рекламистикой" [Соловьев 2001: 18-20]). Поскольку, как показывают социологические исследования, значительная часть российских избирателей не имеет устойчивых политических ориентации, наличие "хорошей идеологии" отнюдь не обязательно ведет к успеху на выборах. Неудивительно, что многие кандидаты предпочитают не делать ставку на трудоемкие и не слишком эффективные избирательные технологии, построенные на работе с программой.

По-видимому, одним из важных факторов "деидеологизации" российской политики выступает и отмечаемая социологами тенденция к партикуляризации массового сознания. Общество измучено непомерными тяготами последних лет, кроме того, сказывается усталость от былой чрезмерной идеологизации. В результате происходит сдвиг "приоритетных ценностей в пользу индивидуальных, прагматических начал семейного благополучия, покоя и порядка, которые вытеснили на... периферию ценности общенациональные, гуманистические, связанные с проблемой выживания как собственного народа, так и всего человечества в целом" [Шестопал и др. 1999: 70; ср. Кутковец, Клямкин 1997: 138]. Безусловно, торжество партикуляристского сознания не исключает потребности в идеологии как таковой. В этом смысле задача включения "идеологии частных интересов" "в некий нравственный, правовой строй, где эти частные интересы не могли бы деградировать в 'войну всех против всех'" [Алексеева и др. 1997: 48], несомненно, актуальна. Однако до сих пор в России побеждали идеологии, несущие мощный мессианский заряд, стремящиеся оторвать обывателя от повседневности и повести его к великим историческим свершениям.¹²⁶

Как показывают исследования, смена настроений от приверженности общественно значимым целям к частным интересам, и наоборот - процесс циклический, отмечавшийся во многих политических культурах [см. напр. Гаман-Голутвина 2000: 32-33]; поэтому не исключено, что по прошествии некоторого (вероятно, довольно длительного) времени идеи, "уводящие за горизонт", вновь станут популярными. Современное состояние массового сознания стимулирует идеологов на поиски идей, способных превратить обывателя в гражданина, сознающего свои интересы и соизмеряющего их с интересами общества и других граждан. Именно в этом направлении движутся авторы программ многих российских партий. Но задача эта - явно непростая, и пока рано говорить о ее успешном решении.

Дополнительные трудности идеологической самоидентификации российских партий связаны с необходимостью их позиционирования в неустойчивом и многомерном политическом пространстве. Программы и идеологии традиционно рассматриваются как ключевой фактор структурирования партийно-политического поля. Изучение имеющегося набора альтернативных позиций - обязательный этап анализа как партийных систем, так и массовых политических ориентации. И в том, и в другом случае в качестве базовой модели обычно используют право- левый континуум. Такой подход имеет свои плюсы и минусы. С одной стороны, идея разнонаправленного вектора довольно наглядна и проста, что облегчает ее перевод на языки разных культур [см.: Laponce 1981]; право-левая шкала функциональна, легко трансформируется из континуума в дуалистическую систему, и наоборот; она апеллирует к специфике конкретных политий и опыту взаимодействующих в них субъектов. С другой стороны, в основе данной модели лежит представление об особой важности социально- экономических установок, поэтому она несколько хуже работает там, где речь идет о более широкой идентификации (национальной, культурной, религиозной) без жесткой привязки к социально-экономическим позициям. Кроме того, необходимо помнить об условности и ситуативности право- левой шкалы: политические позиции на ней ранжируются относительно друг друга и существующего на данный момент положения вещей. В связи с этим смысл используемых в указанной классификации понятий может варьироваться в зависимости от набора наличных альтернатив и "точки отсчета" [см. Baradat 1979: ch. 1].

К настоящему времени в России сложилась практика употребления понятий "правый" - "левый" в значении, привычном для западных стран. Но постсоветское общество имеет иную логику эволюции. Надо ли удивляться, что наши "либералы" действуют как радикалы, "правые" выступают сторонниками почти революционных перемен, а в консерваторы, за отсутствием явных претендентов, записывают то очередную "партию власти", то коммунистов, то националистов? Но поскольку соответствующие ярлыки продолжают применяться, по-видимому, есть основания считать, что двухполюсный континуум справляется с функцией обобщенного индикатора политических позиций. Можно согласиться и с тем, что "классификация российских политических партий и деятелей как лево- или правоориентированных, ежедневно используемая средствами массовой информации, способствует политическому самоопределению граждан, т.е. осознанию и описанию индивидами собственной политической позиции в классических терминах" [Рукавишников и др. 2000: 204]. Вместе с тем, по заключению социологов, многие россияне испытывают трудности с самоидентификацией в категориях "правый" / "левый" (данные за 1993 и 1996 гг.), хотя итоги выборов 1993, 1995 и 1996 гг. показали, "сколь глубок политический раскол между теми из россиян, кто симпатизирует левым, и теми, кто предпочитает правых" [Рукавишников и др. 2000: 204-205].

Проблема, однако, заключается в том, что позиционирование политических сил в России происходит одновременно по нескольким, причем не совпадающим друг с другом осям. Поэтому многие исследователи предпочитают двух- или трехмерную систему координат, вводя дополнительные критерии (способы цивилизационной самоидентификации; отношение к роли государства, к политическому режиму, к характеру этногосударственного устройства, к властным политическим позициям как таковым и к конкретным фигурам, эти позиции занимающим, и др.) [см. Клямкин, Лапкин 1994; Гавра, Соколов 1999; Мелешкина 2000]. С нашей точки зрения, применительно к позиционированию партий и движений наиболее продуктивным дополнительным критерием могло бы стать отношение к результатам прежних политических курсов, связанное с оценкой: а) советской действительности; б) практики реформ, проводившихся до настоящего времени: В российских условиях это измерение не вписывается в право-левую шкалу (возможно, именно из-за стремления видеть ее в "западном свете"), а имеет самостоятельное, смыслообразующее, даже определяющее значение.

Одни "либералы" считают приватизацию "по Чубайсу" "необходимым злом", а другие - абсолютно ошибочным и даже преступным шагом. И данное разделение порой играет большую роль, нежели общая приверженность либеральным ценностям. Именно из-за этого, а не из-за степени "правизны" или "левизны" СПС и "Яблоку" трудно объединиться. По той же причине (если не брать во внимание личностный фактор) вопрос о союзе "Яблока" и "Отечества" даже не ставится, несмотря на то, что их идеологические искания идут в одном направлении - синтеза либеральных и социал- демократических идей с учетом специфики российской истории и культуры. И напротив, интерес "Единства" к консерватизму и стремление "Отечества" учиться у социал- демократов не сближают их позиции по отношению к недавнему политическому прошлому. По-видимому, политическая актуальность оценки прошлого является своеобразным показателем нерешенности вопроса о целях российского транзита.

Какое значение все это имеет с точки зрения "идеологической перспективы" для партий? С одной стороны, многомерность политического спектра безусловно осложняет задачу позиционирования в единой системе координат, провоцируя партии на гибридные, нечеткие и плохо понятные избирателю идеологические формулировки (какие усилия требуются, например, чтобы разобраться во всех тонкостях "яблочной" программы!). С другой стороны, данное обстоятельство лишний раз указывает на незавершенность процесса формирования идеологий в России: ведь осмысление перспективы и привязка к системе координат "прошлое - настоящее - будущее" происходит при помощи "системы идей". Именно "непроговоренность" альтернатив, неспособность российских идеологий выполнять функции интеграции и ориентации потенциальных акторов ведут к тому, что наличные результаты политического процесса и лидеры, транслирующие те или иные политические установки, становятся непосредственными маркерами политического пространства в глазах общества.

Помимо сугубо российских обстоятельств можно отметить и более общие причины, которые делают задачу выработки программ, отражающих некие системы идей, относительно неактуальной для политических партий. В ряде недавних публикаций [Левин 2000; Пшизова 2000; Соловьев 2001] вполне обоснованно указывается на тенденцию к повышению роли неидеологических и непрограммных факторов в формировании ориентации не только российских, но и западных избирателей. При тех возможностях, которые дают современные средства коммуникации, в обществе со сложной системой индивидуальных и групповых идентификаций, "главным критерием отношения к политической действительности оказывается прагматизм, привязка к контексту, конкретным субъектам и способам их деятельности" [Соловьев 2001: 1б]. Однако это только тенденция. Как уже говорилось, в западных странах она не привела (по крайней мере - пока) к полной утрате партиями идеологических функций. Вероятно, степень проявленности этой тенденции зависит от специфики национальных партийных систем, а также от стратегии и тактики конкретных образований (одно дело - "Вперед, Италия!", и совсем другое - британские консерваторы или шведские социал-демократы).

Следует также отметить, что в упомянутых выше работах анализируются преимущественно формы информационного взаимодействия между элитами и массами и именно в этом сегменте коммуникационных процессов фиксируются качественные изменения, связанные с "политической рекламистикой". Между тем идеологии играют важную роль и в информационном взаимодействии различных групп элит, прежде всего - интеллектуалов и политиков, поэтому едва ли есть основания говорить об их "исторической маргинализации". Наконец, господствующая (т.е. ориентирующая политические действия большинства) идеология влияет на процесс социализации и усваивается во многом бессознательно, так что и в этом смысле вывод о "вытеснении идеологии на политическую периферию" выглядит преувеличением.¹²⁷

В России тенденции, связанные с возникновением новых форм политической коммуникации, несомненно, присутствуют: они являются следствием воздействия новых информационных технологий на общество, в котором происходит очевидная партикуляризация массового сознания. Поскольку в России еще не завершен процесс модернизации, для нее остается вполне естественным развитие идеологических способов политической коммуникации, а их "преждевременное" вытеснение может привести к негативным последствиям. Кроме того, повторим, в отличие от Запада неадекватность функционирования идеологий проявляется у нас не только на массовом, но и на элитарном уровне.

Существуют, однако, и факторы, актуализирующие значимость программно-идеологической деятельности российских политических партий. Главный из них, по- видимому, заключается в том, что в обществе, где система социально-экономических интересов, которые могли бы получить рациональное выражение, еще не сложилась, на первый план в политической борьбе нередко выдвигаются убеждения. Не случайно исследователи говорят об "идеологическом" происхождении первых российских протопартий на рубеже 1980 - 1990-х годов [Холодковский 2000: 51; Сунгуров 1994: гл.1; Салмин и др. 1994: 31-32]. Здесь нет противоречия с отмеченным выше отсутствием устойчивых политических ориентации у значительной части избирателей. Российская политическая культура, как известно, отличается фрагментарностью, в ней сосуществуют противоположные представления о путях дальнейшего развития общества, различные политические взгляды и неодинаковые типы электорального поведения. Соответственно, для объяснения мотивов поведения избирателей следует использовать разные модели.

Некоторые исследователи считают продуктивным так наз. социально-психологический подход, связывающий электоральный выбор с "эмоциональной потребностью выразить солидарность с тем или иным участником электорального соревнования либо, напротив, протест против определенной политической тенденции" [Голосов 1997: 47; см. также Колосов, Туровский 1996: 42]. Адекватность этой модели подтверждает и относительно стабильный уровень поддержки "демократов" и "коммунистов" от выборов к выборам. И хотя недавний успех прагматически ориентированного "Единства", казалось бы, говорит об усталости общества от идеологического противостояния [Холодковский 2000: 51-52], по-видимому, пока еще рано делать вывод о полной неактуальности партийных идеологий как фактора политической идентификации избирателей.

Многие россияне рассматривают выборы как способ выразить свое отношение к политике и к политикам; желание продемонстрировать солидарность с альтернативой развития, отстаиваемой той или иной партией, играет важную роль в решении прийти к избирательным урнам. Именно стремлением к такого рода демонстрации социологи объясняют высокую активность россиян на общенациональных выборах, несмотря на слабый интерес к политике и отсутствие веры в возможность хоть как-то повлиять на власть [см. Рукавишников и др. 2000: 219]. Впрочем, значение этого фактора в разных частях политического спектра неодинаково, следовательно, он имеет неодинаковый вес для партий, ориентирующихся на разные группы избирателей. Тем не менее, весьма показательно, что активными идеологическими поисками сейчас занято "Отечество" - партия, которая создавалась как сугубо номенклатурная и прагматическая.¹²⁸

Таким образом, не следует недооценивать потребность наших соотечественников в символической системе, открывающей возможности для их политической идентификации, тем более что, по свидетельству социологов, "россияне - люди грамотные, привыкшие на досуге смотреть информационно- политические программы на ТВ, слушать радио, читать газеты, судачить о политике и не верить политикам" [Рукавишников и др. 2000: 194]. Иными словами, по сравнению с другими "пассивными" политическими культурами современного мира российская обладает более высоким уровнем "политической грамотности населения".

Как ни странно, на усиление значимости программно- идеологической деятельности партий "работают" и стереотипы, сложившиеся в советское время; и если у одних они выражаются в стойкой аллергии на "измы", то у других вызывают ностальгию по формируемой коллективными усилиями системе разложенных "по полочкам" идей и "идеологической работе" как таковой (последних немало среди активистов некоторых партий¹²⁹).

Наконец, идеологическую самоидентификацию партий стимулирует желание опереться на международные политические организации, объединяющие соответствующие партийные "семьи": принадлежность к тому или иному "интернационалу" не только создает возможности для сотрудничества и расширения кругозора, особо ценимые партийной верхушкой, но и придает партии налет респектабельности. Международные связи (при использовании их "по назначению") могли бы помочь российским партиям в освоении комплексной разработки партийных идеологий и политтехнологий, практикуемой большинством партий "с традициями".

Следует также признать, что вместе с ностальгией по "идеологической работе" сохранилась и приверженность основным ее формам, освоенным в прошлом. Отчасти именно этим объясняется тот энтузиазм, с которым многие встречают очередные инициативы по выработке "национальной идеи" или "государственной идеологии". Значительная часть современных идеологов, полагающих себя таковыми, ориентирована на построение идеологий "сверху", узким кругом избранных, и на внедрение их в массы при непосредственном участии государства. Одни при этом сетуют, что "наше гражданское общество лишь формируется, а значит, ожидать, что национальная идея 'прорастет' снизу, не приходится; в стране не сложились ответственные политические и социальные субъекты, мыслящие общенациональными, а не партикулярными категориями, - и за их отсутствием единственным упованием России остается государство" [Мигранян и др. 1999: 63]. Другие же прямо заявляют, что "хаос и падение нравов", наблюдаемые сегодня в России, "есть результат тотальной деидеологизации страны", и видят выход в "создании и внедрении новой государственной идеологии", способной стать основой "идеологической структуры", которая "определяет развитие экономической, политической и даже культурной сфер жизни общества" [Волков 1999].

Даже если "забыть" на время о 13-й статье Конституции, очевидно, что нынешнее российское государство не располагает необходимыми инструментами для тотальной индоктринации населения в духе официальной идеологии - старые формы идеологической работы едва ли эффективны в эпоху Интернета и спутникового телевидения. Что же касается выработки некой интегративной идеологии (т.е. идеологии, которая может превратить "население", представляющее собой "агрегат этнических, конфессиональных, экономических, политических, статусных и иных групп", в "народ", выступающий субъектом политического действия [Алексеева и др. 1997]), то в решении этой задачи государство, по- видимому, не в состоянии подменить гражданское общество. Вместе с тем сознательная деидеологизация и подчеркнутый прагматизм, которые советует принять на вооружение "партии власти" ряд аналитиков [см. Баженов и др. 2001], едва ли могут рассматриваться в качестве оптимальной альтернативы.

Нам представляется, что перспектива освоения более гибких форм политического диалога, которые способствовали бы развитию полнокровного многообразия идей, их обогащению и синтезу, на сегодняшний день связана прежде всего с усилиями политических партий. Именно они, будучи основными субъектами идеологического творчества, в состоянии сыграть решающую роль в налаживании "межуровневых" коммуникаций по поводу политических целей и ценностей (разумеется, инициативу может взять на себя и государство, но это едва ли приведет к формированию полноценных каналов циркуляции идей). Справятся ли российские партии с этой задачей? В какой мере условия их существования стимулируют такого рода активность?

К сожалению, мы вынуждены констатировать наличие целого ряда факторов, способствующих формализации и даже свертыванию идеологических функций российских партий. То, что С. Н. Пшизова называет "политическим рынком", действительно складывается в России чрезвычайно быстро. Из-за отсутствия институтов и практик, которые смягчили бы переход к новым формам политической коммуникации, он приобретает более резкий, грубый, более циничный, нежели в западных странах, характер. Намного тяжелее будут и последствия утверждения таких форм: в условиях, когда внутри элит нет полноценной коммуникации по поводу целей и ценностей, сведение коммуникации между элитами и массами к "политической рекламистике" сделает российскую политику еще более непрозрачной и окончательно вытеснит из нее граждан. Пагубным образом это может сказаться и на самих элитах: потребность в налаживании идеологических "вертикальных" связей с массами побуждает их хоть в какой- то мере следовать заявленным целям и ценностям, вводит данные цели и ценности в круг факторов, которыми, пусть до некоторой степени, определяются действия элит. С разрушением таких связей демонтируется один из механизмов, позволяющих контролировать эти действия.

Идеологии играли важную роль в становлении политики современного типа: они не только служили средством интеграции субъектов политического действия, "замыкая" носителей определенных интересов на соответствующие элиты, но и делали цели развития государства понятными каждому гражданину, помогали осваивать практические формы участия в политике. Тезис, что "именно идеологическое противоборство и способствовало в конечном счете становлению демократии" [Соловьев 2001: 13], имеет под собой основания. Едва ли можно ожидать, что Россия XXI в. полностью повторит западный опыт выстраивания идеологических дискурсов - ведь он накапливался в обществах с иной социальной структурой и иными коммуникационными возможностями. Однако это не снимает потребности в отчетливой артикуляции альтернатив общественного развития и публичного обсуждения стоящих за ними целей и ценностей, что важно и для закрепления демократических способов взаимодействия граждан и власти, и для рационализации общественных конфликтов, пока протекающих в скрытой форме, и даже в целях социальной терапии.¹³⁰

По-видимому, налаживание такого публичного обсуждения потребует соответствующих усилий и от политической, и от интеллектуальной элиты. Но если эту задачу решить не удастся, выбор альтернатив невелик - или создание "государственной идеологии" и возвращение к прежним методам "идеологической работы", или курс на "прагматизм" власти, фактически исключающий формирующееся гражданское общество и его институты из диалога по поводу целей и ценностей.