О. В. Гаман-Голутвина Прошедшие в декабре 2003 г выборы в Государственную Думу отчетливо высветили ряд существенных тенденций эволюции российского политического организма. Важнейшими из этих тенденций мне предст

Вид материала

Отчет

Содержание Ценности и установки в профессиональной деятельности политико-административной элиты Политика и право как регуляторы властных отношений Культурные пределы элитарного сознания

Подобный материал:

• О. В. Гаман-Голутвина Политическая система современной России и роль молодежных организаций, 1842.42kb.
• Выборы в Государственную думу Федерального собрания Российской Федерации, 173.2kb.
• М. В. Ломоносова факультет государственного управления Кафедра политического анализа, 1077.43kb.
• Реформа энергетики провал идеи или ошибки роста? Анализ мирового опыта, 898kb.
• Уважаемые делегаты и гости съезда, 80.3kb.
• Теоретические основы тенденций развития концепции маркетинга в социально-культурном, 41.27kb.
• Уважаемые руководители!, 35.84kb.
• Уважаемый Вячеслав Иванович! Уважаемые участники расширенного заседания краевого совета, 157.11kb.
• Обзор выборов в Государственную Думу Федерального Собрания Российской Федерации в 2003, 958.77kb.
• Программа дисциплины Политология для специальности 080102. 65 «Мировая экономика» подготовки, 320.74kb.

Ценности и установки в профессиональной деятельности политико-административной элиты

Жизнь показывает, что никакие внешние обстоятельства или статусное положение не способны так устойчиво влиять на принимаемые властями предержащими государственные решения, как их смыслозначимые представления о пределах допустимого в политике, их убеждения и ценности, наработанные годами стандарты и приемы управления, привычная манера исполнения служебных обязанностей, доминирующие в политико-административной среде нормы межличностных отношений. Все перечисленное (и многое другое) традиционно относится к элементам культуры власти и управления. Именно эти, казалось бы, малоочевидные приоритеты и стандарты повседневной деятельности правящей элиты (под воздействием которых одни и те же идеологии или институты власти нередко дают абсолютно разные политические результаты) создают своего рода кристаллическую решетку стиля управления обществом и государством, выступая подлинным движителем общественных преобразований.

Несмотря на то, что правящая элита — небольшая и довольно нетипичная часть населения (поскольку эти люди в основном бывают выходцами из образованных слоев и обладают особыми личными достоинствами, зачастую обусловленными родом их профессиональной деятельности), ее политико-культурные свойства являют собой настоящий космос субъективности. В нем представлена широчайшая гамма ценностей, норм, стереотипов, предрассудков и традиций, связанных с отправлением власти. Причем политическая культура (в широком смысле) нынешней правящей элиты включает в себя и современные способы государственного управления (определенные, к примеру, противоречиями становления политического рынка), и традиции советского периода, и опыт более ранних этапов российской истории, когда даже высшие слои были не властителями общества, а лишь “холопами ивашками” царствующей особы.

Среди этого множества взглядов существует круг предпочтений, составляющий некое внутреннее ядро, к которому сводится вся совокупность смыслозначимых ценностей и установок. Понятно, что главным среди этих аттрактанторов*, т.е. наиважнейших внутренних принципов, стягивающих и цементирующих систему мировоззренческих и ролевых представлений политико-административной элиты, является тот “дьяволический инстинкт” (М.Баку­нин), который превосходит по силе воздействия все иные ориентиры ее профессиональной работы и нередко — поведения. Это власть. Ведь можно случайно разбогатеть, но править государством и людьми только вынужденно — почти невероятное дело. Потому для homo politicus стремление к власти есть и смысл жизни, и иссушающая страсть, которая преобразует все его желания и помыслы, а в целом становится духовным центром бытия и политического поведения абсолютного большинства представителей элитарных кругов.

Чисто теоретически фокусирование культурных ориентаций на ценности власти может и не привести к каким-либо девиациям в управленческом труде политико-административной элиты. Однако в жизни почти повсеместно приходится сталкиваться с тем, что опосредованная влечением к власти программатика деятельности правящих слоев — по крайней мере, в российском политическом пространстве — если не разрушает, то существеннейшим образом ограничивает их профессиональную и психологическую сопричастность общесоциальным потребностям и настроениям. Хуже того, в силу культурного раскола нашего общества объяснительные схемы властвования, присущие отечественным руководителям (и народным представителям тоже), как правило, усиливают обособление верхов по иерархии и отчуждение их групповых интересов. Так что к России вполне можно отнести справедливое замечание Р.Будона о том, что если “элита располагает излишком ресурсов”, то она “склонна растрачивать его на потребление, а не на инвестирование” (1), — естественно, не в государственных, но в собственных интересах. Причем сегодня эгоизм правящей элиты дополнительно подпитывается образовавшейся в стране духовной атмосферой, которая пронизана агрессивным стремлением экономически опаздывающих групп любыми способами добиться материального благосостояния. Понятно, что в таких обстоятельствах популистская риторика властей и откровенное манипулирование общественным мнением обесценивают даже скромное по нынешним временам идейное содержание государственно-административного регулирования, поощряя дезинтеграционные социальные процессы и снижая возможности согласованного с обществом применения механизмов власти.

Однако рассогласование (если не сказать — противостояние) элитарных и массовых интересов представляет собой хоть и важное, но все же лишь внешнее следствие особой нацеленности верхов только на власть. По большому счету эта ориентация способна существенно видоизменяться, например, в условиях кризиса или же при смене механизмов рекрутирования и контроля за деятельностью элитарных групп. Более же значительным — внутренним — последствием такой духовной ориентации является уже фактически сложившееся отношение политико-элитарных слоев (оставим в стороне экономическую элиту) к основным социальным регуляторам — политике, праву, морали и т.д., — как к частичным и в принципе несамодостаточным средствам завоевания, удержания и использования своих доминирующих позиций. Иными словами, право в сознании большинства представителей политико-административной элиты вне связи с механизмами укрепления их властного положения не только лишается своего ценностного значения, но и вообще утрачивает какую-либо социальную предметность и определенность, — и в профессиональном труде в государственной сфере, и в частной жизни.

Мало того. При таком подходе (в рамках нынешней российской элитарной культуры) правовые ценности нивелируются еще и в силу их нерасчлененного восприятия вместе с могущественным регулятором властных отношений — политикой. С практической точки зрения это вполне объяснимо: в зрелых демократиях преобладают конвенциональные формы властвования, при которых политические средства регулирования легализованы, а значит, и формы отображения такого рода механизмов по сути сливаются. Другими словами, поскольку в поле власти оправданы только легальные, опосредованные законом практики, то и политика воспринимается как иноформа правового регулирования государством социальных отношений. Применительно же к российским власть имущим, действующим в абсолютно иных общественно-политических условиях, следует говорить об устойчивом искажении их культурно-ценностной оптики, “не замечающей” относительной самостоятельности права как особого способа регулирования властных отношений, который обладает собственной нормативной системой, критериями оценки проблем и конфликтогенных факторов, а также своими подходами к определению целей и средств их достижения в государственной сфере. Причины этой контаминации правовых и политических ориентиров — абсолютно иные, чем у западных политиков и управленцев. И главная из них состоит в том, что культура власти отечественной элиты исторически сориентирована на постоянное и приоритетное использование именно политических регуляторов властных отношений, независимо от их легализованности и опосредованности законом. Поэтому право в российской политии традиционно воспринимается управителями как сугубо формальный и малосущественный фактор ограничения и регулирования их деловых возможностей.


Политика и право как регуляторы властных отношений

Понятно, что такое узкое восприятие власти (заметьте: со стороны профессионалов!) оставляет неотрефлектированными важнейшие особенности двух качественно различных способов социального регулирования — политики и права. Кратко напомню: политика “генетически” сориентирована на групповые приоритеты, которые власть ни при каких условиях не может игнорировать, даже пытаясь соединить их с запросами населения на общегосударственном уровне. Не будь этого — и политика вообще утратила бы свою способность продвигать и согласовывать интересы наиболее жизнедеятельных социальных (национальных, территориальных и др.) групп. Поэтому государство как политический институт — а не инструмент макроэкономического регулирования или администрирования — прежде всего заинтересовано в укреплении позиций действующего режима, который контролирует властные отношения в обществе, и оно рассматривает значение экономических, социальных, экологических и прочих проблем по преимуществу с точки зрения влияния на этот приоритет. Для решения данной задачи государство (значит, и правящая элита) использует особые — нередко далекие от рациональных — критерии оценки и диагностики общественных конфликтов и потому ради сохранения власти доминирующей группы вполне органично выходит за рамки законов и даже Конституции страны.

В этом смысле вообще важно понять, что политика как средство регулирования и упрочения власти по своей природе рассчитана на некое превышение законодательных полномочий ее акторами и/или институтами. (Например, политические лидеры лишь за счет поддержки общественного мнения и собственного авторитета, а не использования служебных полномочий, способны весьма эффективно проводить какую-то линию, не заботясь о законодательных ограничениях.) Такие возможности политики обусловливаются и подкрепляются особой морально-этической ответственностью элит перед обществом в целом или его отдельными группами, которая чаще всего превышает возможности их служебно-функциональной ответственности и служит более существенной опорой власти, нежели ее формальные основания. Кстати, во многом именно поэтому политика перенасыщена различными полутеневыми и теневыми (кулуарными) способами согласования и принятия решений правящими группировками, базирующимися на неформальной поддержке со стороны тех или иных объединений и эффективно способствующими достижению поставленных целей.

Впрочем, в оправдание “близорукости” правящей элиты можно сказать, что политика как способ регулирования общественных отношений всегда нацелена на взаимодействие реальных центров силы, участвующих в перераспределении ресурсов и способных направлять применение прерогатив государственной власти. Иными словами, политика — как и сама правящая элита — ориентирована на реальные ресурсы и силу акторов, оспаривающих власть, а не на их формальные статусы. (Потому, к слову, чеченские боевики становятся почти что официальными партнерами федерального Центра, а регионы, нарушающие российскую Конституцию, чувствуют себя вполне спокойно, обладая должным весом при принятии важных для Кремля решений.) Из сказанного вытекает важнейшая для понимания соотношения политики и права идея: политическими методами элита может, точнее, должна пристально контролировать только значимые — с точки зрения перераспределения власти — общественные процессы, т.е. не все социальное пространство, а лишь наиболее проблемные его зоны и конфликты, влияющие на изменение соотношения сил, участвующих в отправлении власти.

Таким образом, как можно заметить, в политике сосуществуют несколько стандартов оценки общественных проблем, разных идеологических позиций, оправдывающих притязания тех или иных групп на власть. В силу этого политическое пространство всегда пронизывает множество логик властного взаимодействия, подразумевающих столкновение разных целевых, этических и нормативных систем выражения партикулярных интересов, которые формируют (из-за неравенства участвующих в политической игре субъектов) как центральное поле борьбы за власть, так и периферию этого процесса. В то же время из-за конкуренции между неравновеликими акторами применение политических средств регулирования государственной власти принимает более чем неравномерный характер.

В свою очередь, система правового регулирования тоже обладает специфическими структурными и процессуальными свойствами. В отличие от политики, она изначально направлена на регулирование всего социального поля без выделения каких-либо групповых приоритетов. Этическая максима прáва: равенство всех — и групп, и граждан — перед законом. Для права (по крайней мере, нормативно) ничего не значат ни групповая солидарность, ни корпоративные связи, ни статусные интересы, ни авторитеты, ни локальные ценности, ни реальное влияние того или иного субъекта на власть. Правовому регулированию принципиально противопоказана какая-либо теневая форма упорядочения процесса государственной власти**. Так что публичность, открытость, демонстративность применяемых средств регулирования (причем закрепленных процедурно и технологически) — подлинная протоматерия правового поля власти. Однако элиты (и политико-административная, и политико-экономическая в особенности) хорошо, очевидно, осознают, что правовые способы не всегда увеличивают их групповые возможности сохранения и укрепления власти, да и вообще вряд ли обеспечивают какие-либо преимущества при использовании этого регулятора социальных отношений.

Правовая система власти — вне зависимости от содержания — редко действует в режиме предупреждения (переубеждения) субъектов, полагаясь в основном на технику санкционирования. Для нее главным системообразующим принципом является диспозиция “закон — отклонение от закона”, а не “формальное влияние — реальное влияние”, как в политике. В силу этого государство в качестве правового института регулирования и контроля ориентировано на применение всеобщих, т.е. рассчитанных на общепринятые критерии и нормы, оценок общественных противоречий и коллизий. Соответственно, в данном отношении складывается единый тип ответственности и для элитарных, и для неэлитарных кругов. Причем на страже этого порядка стоят специальные органы (вроде конституционного суда), снимающие все двусмысленности, иносказания, подтексты в толковании конфликтной ситуации, добиваясь тем самым полного и однозначного применения правовых норм и санкций. Значит, и ритм правового процесса — в основном процедурно-легитимный, эволюционный.

Таким образом, политика и право стремятся по-разному организовать и регулировать социальный порядок, исходя из различных принципов и технологий использования материальной силы государственной власти. Политика ищет и закрепляет приоритеты общественного развития, а право их конституирует, придавая им всеобщую и легальную форму. В силу этого право как бы обозначает нижнюю границу легитимации отношений власти. Поэтому политика и право нередко вступают в противоречие по характеру регуляции и применения власти и, разумеется, по чисто содержательным основаниям. Согласование же принятых ими средств общественного регулирования происходит в результате и/или по мере упрочения власти какой-либо группы (иными словами, определения общественных приоритетов, подкрепленных силой влияния), а также законодательного закрепления нового социально-политического порядка. В итоге такого соединения регулятивных возможностей политики и права власть как бы избавляется от внутренних контроверз, все более ориентируясь на принудительное регулирование, обращенное ко всему обществу. Подобный каркас предохраняет общественную систему от жестоких крайностей политической игры и, следовательно, от спонтанного пересмотра основ режима правления.

При качественном же различении политики и права как специфических регуляторов властных отношений можно увидеть, что постоянное пренебрежение этим подходом указывает на структурное упрощение культурных установок правящей элиты. Одно это накладывает существенные ограничения на ее отношение к правовым методам как к доминирующим в пространстве власти, что имеет особо тяжелые последствия для укоренения демократических режимов. А в сочетании с устойчиво традиционными ориентациями российских элит на критерии политической целесообразности ожидать от нынешнего правящего класса перестройки его деятельности с опорой на правовые приоритеты властного регулирования было бы очень наивно.

Не это ли демонстрирует правовая ситуация в государственной сфере, где закон превратился даже не в слугу, а в заложника политики? С формальной стороны, коммунистический режим вроде бы был преодолен с установлением иных конституционных форм. Однако принятый механизм законодательного регулирования из-за своей практической неэффективности так и не смог ни обеспечить заключения межэлитного согласия (пакта), ни вытеснить с политического рынка радикальных противников демократии. При этом в обществе как была, так и осталась каста неприкасаемых для закона людей (по некоторым данным, более 4 млн. одних только госчиновников; см.: 3), что резко снижает авторитет демократического режима в глазах общественного мнения. Значительные участки ответственности государства перед гражданами так и не получили своего правового оформления: в частности, не приняты законы о политическом терроризме и радикализме, что сужает поле цивилизованного соперничества групп, а предрасположенность к такого рода взглядам представителей силовых структур, не способных посему действовать в духе Конституции демократического государства, только поощряет экстремистов; нет и закона о приватизации, что препятствует конституированию среднего класса; законодательно не закреплены важнейшие функции и прерогативы институтов исполнительной (федеральной и местной) власти, а это усиливает конкуренцию ведомств и министерств в политико-администра­тивной сфере и значительно расширяет позиции прецедентного права в государственном управлении; не обозначены правовые границы деятельности лобби и групп давления в сфере принятия решений; постоянно подрывается правовой статус СМИ как выразителей мнения общественности и т.д. Нельзя не сказать и о практике правоприменения: принципиальные прокуроры, судьи, другие представители третьей ветви власти либо оставили госслужбу, либо отправлены в отставку, а остальные в большинстве своем стали послушными исполнителями политической воли различных групп (включая оппозиционные и криминальные) и произвольно толкуют законодательные и конституционные нормы. Чему же удивляться: сложившаяся правовая система не столько помогает рядовым гражданам добиваться справедливости и порядка, сколько вынуждает с опаской относиться к представителям государства.

Таким образом, властные отношения в России остались областью формального правоприменения, где доминируют принципы политического противоборства и/или частного права, подрывающие основания публичной, легальной сферы действия институтов государства. Практика же использования власти указывает на вторичное значение ценностей права в структуре элитарного сознания. К тому же отечественная политико-административная элита (и другие элиты тоже), утратив правовые представления и ценности, как следствие и должную нравственную опору, приобрела оправдание своей духовной самодостаточности, а тем самым — полную автономию элитарной этики от преобладающих в обществе в целом норм морали. В итоге понимание правящими кругами идеи законности перестало служить нижней границей допустимого и соотнесенного с общественной нравственностью порядка отправления власти. Напротив, стиль деятельности правящих в России элитарных групп обусловил абсолютное возвышение их корпоративных норм и ценностей над общесоциальными установками. Не случайно в настоящее время порог чувствительности к общественно значимым проблемам и этическая взыскательность элиты в поиске политических компромиссов существенно понизились даже по сравнению с советским периодом.

Очевидно, что российские правящие круги пока еще не преодолели установки корпоративно-партикулярного сознания, ориентирующего их профессиональную деятельность в сфере власти на сугубо приватные интересы, а значит, и на политические по преимуществу способы их осуществления. Так что неразведенность критериев политического и правового регулирования (в основе которой — пусть и исторически обусловленная, но все же принципиальная недооценка права как специфического регулятора власти) по-преж­нему является показателем функциональной незрелости политико-админист­ративной элиты в целом в качестве выразителя интересов государства, общества и представляемых ею социальных групп. Тем самым пренебрежение правом одновременно подтверждает и политический непрофессионализм элиты, поскольку демонстрирует ее неумение подчинять свои узкогрупповые интересы общесоциальным потребностям, т.е. нарушает их роль в системе представительства интересов гражданского общества.


Культурные пределы элитарного сознания

В низком статусе правовых ценностей кроется еще одна — только уже не структурная, а содержательная — причина, по которой российские элитарные круги остаются равнодушными к конституционным способам регулирования властных отношений. Ведь конституционализм — это, по современным меркам, совершенно определенная система правового регулирования, опосредованная ценностями защиты прав человека, приоритета гражданского общества и других подобных идей. России же, где в политическом пространстве явно доминируют традиционалистские и левосоциалистические установки, присуща массовая незаинтересованность в усвоении такого рода идей. По сути так же обстоит дело и в сфере элитарного сознания, хотя ряд основных принципов либеральной демократии все еще начертан на знамени официального режима.

И это факт: в сфере российского властвования довольно легко проследить соотношение нормативных идей конституционализма и тех реальных культурно-ценностных ориентаций, которые обусловливают содержание политических отношений. Так, критериям конституционализма, среди которых — исключительность закона и приоритет институциональных и формально-правовых отношений, на деле противостоят главенство человека в системе власти (выражающее преобладание его характеристик частного лица над ролевыми), господство клиентельно-патронажных связей и постоянные попытки найти путь, обходящий закон. Вместо безусловного соблюдения прав человека и ориентации на рациональный характер организации власти в России повсеместно наблюдается главенство корпоративных приоритетов и явная предрасположенность органов управления (это касается и представи­тельных институтов) к интуитивным и прецедентным мотивам принятия решений. В то же время взамен ответственности, компетенции и самоограничения элиты в использовании своих полномочий российское культурное пространство власти демонстрирует совершенно иные предустановки: безответственность, постоянное использование уловок (в т.ч. и довольно неглупого свойства) для уклонения от исполнения законов, силовые приемы политико-административ­ного управления и т.д.

Типичность таких стандартов деятельности элиты в силу распространенности и постоянного воспроизводства на различных уровнях государственной власти даже не требует дополнительных доказательств. Очевидно, что при подобном подходе к управлению (безусловно, существуют и иные, но все же не показательные для нашей страны образцы администрирования) ныне все чаще декларируется стремление к правовым средствам, хотя это, в лучшем случае, есть проявление показной, внутренне не прочувствованной заинтересованности к данному способу урегулирования властных отношений, иными словами — чисто пропагандистский прием (для демонстрации, к примеру, желания конкретных лиц создать себе имидж респектабельных политиков). Так что скорее всего мы имеем дело не с ценностной, а со спекулятивной, некоей формально-теоретической заинтересованностью в праве как регуляторе поля власти. А значит, как социокультурное явление нынешнее тяготение российской элиты к конституционализму представляет собой обыкновенную мимикрию, т.е. сугубо механическое, а не осознанное, присоединение к данному комплексу идей, которое вызвано, по всей видимости, желанием определенным образом декорировать политические действия верхов ради общественного мнения.

Впрочем, даже эти усилия политико-управленческой элиты вызывают некоторое удивление, ибо в негативном отношении к праву наблюдается поразительная духовная солидарность верхов и низов в виде некоторого “сопри­родного” русской душе неприятия законности. На Руси, как известно, нормам кодифицированного права издавна не придавалось сколько-нибудь серьезного значения (кстати, по наблюдению Б.Кистяковкого, в истории политической и философской мысли России, перенасыщенной разного рода идеальными конструкциями, никогда не выдвигался идеал “правовой личности”; см.: 4). Так что отсутствие основательных ценностно-правовых ориентаций подпитывается не только функциональными и ситуативными факторами сегодняшней профессиональной деятельности элиты, но и обусловлено довольно глубокой ментальной традицией.

Действие данной традиции тем более ощутимо в связи с тем, что общее неприятие ценности права обусловлено постоянным закреплением в структуре российской власти двойных стандартов ответственности (политических и административных, партийных и советских и т.д.), которые приучили управляющих различного уровня уклоняться от какой-либо реальной ответственности и по отношению к обществу в целом, и по отношению к своему руководству. Поддерживает подобную традицию характерный для российских политиков и так наз. византийский стиль управления, использующий по преимуществу теневые и полутеневые способы принятия решений, закулисные методы подбора кадров и т.п. Так или иначе, в настоящее время большинство из действующих политиков не хотят — даже если могут — открыто (т.е. связывая свое имя со вполне определенными целями) принимать ответственные, но непопулярные решения, или вообще полностью реализовывать собственные права и полномочия в государственно-административной сфере.

Органический дефицит ответственности (не единственно у правящих слоев, а почти у всех политических акторов), которая обеспечивала бы не только соблюдение обязательств, но и воздаяние за нарушение договора и неправовые поступки, — довольно типичная черта нашей политии в целом, причем складывавшаяся на протяжении веков. Об этом, кстати, прямо свидетельствует и история формирования договорного права на Руси, столетиями утверждавшая идею, что главным во взаимоотношениях партнеров является не норма (как результат межсубъектных отношений), а личное убеждение одной из сторон о пользе тех или иных действий. По мнению Б.Чичерина, описывавшего цивилизационные особенности становления российского договорного права, решение о том, “кто прав, кто виноват”, принималось “личным суждением каждого, в основании которого лежал …собственный интерес”; поэтому “тот в глазах князя был прав, кому он находил выгоднее для себя помогать” (5). В пользу подобной традиции действовало и отсутствие в стране института вассалитета (побуждавшего высшие круги общества придерживаться строгих правил взаимной ответственности), а также существовавший в России обычай вольного служения, позволявший покидать князя до срока безо всякого предупреждения по праву “отказа”. Посему, как указывал тот же Чичерин, “сложение крестного целования”, или на современном языке — клятвопреступление, “считалось делом самым обыкновенным” и потому “включалось даже в договоры, если новое обязательство должно было разрушить старое” (там же). Попутно можно вспомнить, что и популярные в отечественной гуманитаристике славянофилы постоянно противопоставляли договорные отношения “органическим” социальным связям, в которых “не должно быть ничего формального, юридического”, и для которых “не нужны никакие правовые гарантии” (6). Разумеется, нельзя умолчать о том, что подобные традиции, этически оправдывавшие “клятвопреступление” и произвольное обращение с обязательствами, нашли чудовищное воплощение в годы большевистско-сталинского террора и в более поздние времена “строи­тельства коммунизма” в нравственном, политическом и просто человеческом предательстве десятками миллионов “простых советских людей” своих близких и друзей.

По справедливому замечанию А.Хлопина, произвол над правовыми нормами (за которым могли стоять любовь, другие чувства, но не разум) практически всегда институционализировал попечительскую власть, которая оказывала “покровительство подданным в обмен на их преданность и покорность, соединяя людей личными узами верности. Эта власть представляет собой разновидность патерналистского господства и подчинения, так как формально была не ограничена какими-либо правами подданных и обязанностями перед ними” (8). Удивительно ли, что и по сей день российская политико-административная элита устанавливает законы без учета мнений граждан, предоставляя им возможность либо жить, “беззаветно любя родное правительство”, либо как угодно приспосабливаться к навязанным сверху правилам сосуществования общества и государства. Вот и получается, что, с одной стороны, граждане опасаются государства, не надеясь на защиту со стороны его институтов, а с другой — без зазрения совести обворовывают и обманывают своего “покровителя”.

Особенности рекрутирования элиты

Впрочем, в настоящее время патернализм как ведущая социокультурная траектория деятельности элиты активно дополняется рядом новых установок, которые, в свою очередь, обусловлены тенденциями сближения политических и экономических сегментов правящего класса, а также действием некоторых механизмов рекрутирования элиты. (С этой точки зрения даже политические противоречия правящей и оппозиционной элит представляются не более чем внутрицеховыми издержками обновления высших слоев общества.) Характерно, однако, что и эти изменения в культурной “оснащенности” верхов по-прежнему не оставляют каких-либо шансов на ценностное приятие ими идей конституционализма.

Современные механизмы образования элитарных слоев за весьма короткое время сформировали уже ставший привычным образ внутреннего сплочения власти и бизнеса — олигархию, что свидетельствует о возникновении групп, “взаимоотношения [государства] с которыми уже с трудом удерживаются в рамках патронажа” (9). Однако дальнейшая и весьма интенсивная эволюция этих отношений выливается в новую форму симбиоза элитарных группировок, демонстрирующую еще более показательные их внутренние изменения за счет массового (в масштабах правящего класса) включения в поток элитарной циркуляции теневых дельцов. По сути дела, процесс конверсии собственности во власть вовлек в свои механизмы представителей (полу)кри­минальной бизнес-элиты, напрямую интегрируя их в структуры государственного и политического управления. В свою очередь, влияние представителей теневого бизнеса внутри элитарного слоя усилило распространение там многих понятий чисто уголовного происхождения, которые, постепенно укореняясь, становятся неотъемлемой частью культуры власти правящего класса.

Прежде всего такая тенденция проявляется в укоренении в элитарной среде этических норм, оправдывающих и признающих допустимыми те методы профессиональной деятельности, совокупность которых можно условно назвать бизнес-стилем, т.е. той разновидностью государственного предпринимательства, доходы от которого попадают не в казну, а обслуживающим власть лицам. Это свидетельствует о весьма сильной ориентации правящего класса на материальный достаток как на едва ли ни единственный смыслозначимый образ современного российского властвования (см.: 9). Правящие слои, духовно интегрируя эти элементы в собственную структуру, по сути культурно-этически поддерживают криминализацию всей системы государственного управления. (Об этом, между прочим, свидетельствует и принятая сейчас в описываемых кругах лексика — “беспредел”, “крыша”, “наезд” и пр.)

Таким образом, в настоящее время в политико-административной элите можно наблюдать двоякий процесс: с одной стороны, происходит перерождение, условно говоря, “старых” сегментов политического класса (в частности, превращение управленческих команд в нечто вроде образований мафиозного типа, где критика лидера — преступление, а лояльность ему — выше закона; преобразование некоторой части силовых ведомств в отряды наемников разных политиков; расширение практики физического устранения политических конкурентов; атрофия политической воли к легальному наведению порядка и т.д.), с другой — расширение в сфере управления числа явно криминализированных объединений, экспортированных действующей властью из сферы теневой экономики и превратившей (по крайней мере, их верхушку) в составную часть правящего класса. Поэтому, ставя препоны криминалитету, прорывающемуся во властные структуры с “парадного подъезда” — путем выборов, нельзя не учитывать, что посредством экономических механизмов интеграция управляющего и криминализированного сегментов общества фактически уже состоялась.

Вообще-то для российского государства такая способность системы госуправления к интеграции криминальных групп — не новость. Вспомним хотя бы М.Волошина, писавшего в свое время, что в российском “государстве вне закона/ Находятся два класса:/ Уголовный/ И правящий./ Во время революций/ Они меняются местами,/ В чем по существу нет разницы./ Но каждый, дорвавшийся до власти, сознает/ Себя державной осью государства/ И злоупотребляет правом грабежа” (10). Конечно, можно воспринять эти слова как поэтическую метафору, однако известно, что именно поэты раньше многих прозревали существо духовного развития России. По крайней мере, сегодня уже не кажется странным, что несмотря на пламенные призывы думцев или постоянные заявления представителей исполнительной власти о борьбе с криминалом, меры противодействия группам организованной преступности не дают почти никакого эффекта, в результате чего мафия à la russe не просто активно участвует в перераспределении государственных ресурсов, но и регулирует значительные части основных сфер экономики. При этом миролюбие к преступникам проявляется не только в культурной сфере (за счет сближения этических стандартов деятельности госбюрократии и теневиков), но и подкрепляется социальными, технологическими и даже политическими механизмами. (Понятно, например, что службе электронной разведки ФСБ хорошо известны все счета и суммы, уходящие за рубеж, и, стало быть, для борьбы с чиновниками-расхитителями нужна только политическая воля верховного руководства. Но ее как раз и нет, ибо структуры, расположенные на высших этажах власти, тоже подвержены коррупции.)

В данной связи следовало бы подчеркнуть и то, что отмеченная практика рекрутирования политико-административной элиты в сочетании с усилением ее закрытости, закукленности, отторжения от иных социальных сообществ в недалеком будущем способна дать еще более негативный эффект для общества и государства, чем можно себе представить сегодня. Как известно, ныне случайных элементов в правящем классе почти нет, хотя еще недавно там было немало маргиналов, т.е. тех, кого правящие круги “прихватили” в процессе реформирования и аккумуляции протеста и кто еще не до конца успел проникнуться “духом власти”, понять подлинные приоритеты “духовного княжения” в обществе. Но сложившиеся порядки очень быстро преобразуют новых людей. Так что сегодня в обществе весьма интенсивно идет “дерадикализация” свежего пополнения элиты, точнее, процесс навязывания истеблишментом собственных ценностей, норм и предпочтений попадающим в данный круг политическим активистам. В результате этого культура власти элиты становится более гомогенной, однородной, нефрагментизированной. Но не только. Ведь в условиях окончательной приватизации политико-административными и экономическими элитами сферы госуправления главными ценностями властвования становятся стабильность и спокойствие, которые и обеспечивают правящим кругам контроль за перераспределением ресурсов. Потому правящий класс тяготеет к рутинным, ненапряженным процедурам усиления своего контроля за перераспределительными механизмами. Но поскольку криминально-мафиозные формирования не только не нарушают, но и собственными средствами смягчают внутреннюю межэлитарную конфликтность и тем самым укрепляют политическую стабильность в целом, то элита легко легитимизирует их присутствие на высших этажах власти.