Рекажизн и

Вид материала

Документы

Содержание Дорога в сибирь

ДОРОГА В СИБИРЬ


В воскресный день октября тысяча девятисотого года в селе Асафьевка Волынского уезда Могилевской волости после молебна возле сельской церкви собрались крестьяне поговорить о делах насущных. По случаю воскресной службы и окончания полевых работ они были в праздничных одеждах – расшитых рубахах, поддевках, картузах с высокими тульями, лакированными козырьками. Год выдался для землепашцев неудачным, озимые хлеба сильно побили поздние весенние заморозки, с болью в сердце смотрели крестьяне на свой напрасно затраченный труд и семена. Кто жил побогаче, успел частично пересеять свои наделы, но у многих семенного зерна осталось только на яровые посевы, предстояла полуголодная зима.

Летом вернулся с государевой службы Брагин Михаил – сельчанин, служивший в далеком порту Находка. Мужики, собираясь по вечерам на завалинке, любили слушать его рассказы о необъятных землях матушки Сибири, через которую он проехал по «железке». Они не верили его рассказу о паровозе, который, как русскую печь топят дровами, а он, выпуская из трубы клубы дыма и пара, тащит по двум железным рельсам десяток вагонов.

– Ты, Михаил, того! Наверное, заговариваешься. Как может такой паровоз тащить вагоны, да еще груженные людьми и товаром. Откуда им взяться, железным рельсам без конца и края, по всей Рассее? – озадаченно сдвинув на лоб фуражку, чесал затылок Пшеничный Емельян.

– Мужики! Вот вам крест святой, не вру! – перекрестившись, сказал солдат и все притихли: побожился – врать не должен. Михаил продолжил: – Доехал я от города Владивостока, что стоит на краю земли Русской у берега океана, по «железке» до Москвы. Верите или нет, глаза слепят златоглавые купола церквей, крепостная стена с большими башнями выложена красным обожженным кирпичом! Кремль называется! Как посмотришь на вершину башни, шапка с головы на землю падает. Оттуда ехал по «железке» до Могилева, вот у меня на лубке нарисован этот самый паровоз! Как знал, что не поверите, купил у лоточника в Москве.

Он протянул открытку, на ней был нарисован окутанный паром, сверкающий черным лаком, с большими красными колесами паровоз. Емельян бережно взял из рук солдата лубочную картинку, вместе с мужиками стал рассматривать, долго вглядывался в диковинку. Неожиданно вспомнил, что видел подобную машину на четырех железных колесах, над ней стояла большая труба, из которой валил дым, летели искры, в топке горели дрова. На боках машины крутились маховики, от которых шли приводные ремни на молотилку и веялку. Местные мужики вилами забрасывали в нее снопы, снизу из нее сыпалось чистое провеянное зерно, а обмолоченную солому она отбрасывала в другую сторону.

Машина была очень прожорливой – пара мужиков, устав кидать снопы, отходила в сторону, на ее место становилась следующая пара. То, что Емельян видел на лубке, напомнило ему эту почти сказочную машину, которая обмолачивала и сразу провеивала зерно. Он нахмурил брови, стараясь вспомнить подробности. Наконец вспомнил: зимой, занимаясь извозом на своей лошади, он привез груз в имение немца Фогеля в окрестностях города, где и видел эту чудную машину. Пока вспоминал, мужики оживленно спорили, что такую махину с места никто не сдвинет, да еще если за нее зацепить десяток вагонов.

– Кончайте спорить, Михаил говорит правду! – оборвал их спор Емельян. Все замолчали и повернули головы в его сторону. – В прошлом году я в извозе был, в имении немца Фогеля стояла похожая машина, топилась дровами, она могла на своих колесах с широкими железными шинами переезжать с места на место, с помощью приводных ремней крутила молотилку и веялку. Пара мужиков не успевала закидывать в нее снопы, работали вчетвером – двое работают, двое отдыхают. Называлась эта машина чудно – «локомобиль» – так что надо верить Михаилу. Ты, Михаил, расскажи нам о землице в той далекой Сибири: много ли ее там, какая она, много ли чернозема, – попросил Емельян.

– Мужики, ей-Богу, не вру! – крестясь на церковные купола, ответил отставной солдат. – Земли там много, земля непаханая, залога от начала века, черная и маслянистая, видно, что плуга отродясь не видала. А народа там живет мало, иной раз от одной станции едешь до другой двое суток и ни одной избы. Есть там красивая и большая река Енисей, через нее мост железный строится. По берегам стоит большой и красивый город Красноярск. Через Енисей нас на барже плавили, страсть такая – думали, утонем! У нас такой полноводной и широкой реки нет. Так вот пока мы ждали на станции, когда в Красноярске сформируется состав до Москвы, я прочитал несколько объявлений, в которых власти приглашают к себе переселенцев, землепашцев. Обещают нарезать надел земли, сколько сможешь обработать, выплачивают подъемные деньги по пять рублей золотом на каждого мужика и по два рубля пятьдесят копеек на каждую женку, отсрочка от уплаты налогов на три года.

– Однако сегодня ты, Михаил, лишку выпил по случаю святого воскресенья, – недоверчиво зашумели мужики.

– Да что вы, я как на духу! Я ведь на службе на своей береговой батарее грамоту выучил, читать и писать могу, грех сомневаться в моих словах.

Неожиданно его рассказ оборвал властный окрик.

– А ну, разойдись! Ты, Мишка, опять народ мутишь, свои байки про Сибирь рассказываешь! Никуда никого Семен Михайлович Асафьев, помещик наш милостивый, не отпустит. Забыли, давно ли ярмо кабальное носили – кто вас от него освободил? А вы неблагодарные всякую ересь слушаете! Везде хорошо, где нас нет, надо хорошо работать на полях – и богатство будет! – кричал подошедший к мужикам приказчик.

– Богатство! Держи карман шире! Земля истощилась, отдыха и удобрения требует, а где ее под пар взять? Зерна собираем мало, семью прокормить едва хватает. Да еще десятину помещику отдай! – возразил Емельян.

– Да как ты смеешь такие разговоры крамольные заводить! – закричал управляющий, замахнувшись кнутом.

Емельян перехватил руку с кнутом, взял в кулак одежду на груди управляющего, оторвал от земли, негромко сказал:

– Не замай, Митрич, отродясь меня никто не бил. Убить ненароком могу!

– Теперь тебе конец, Пшеничный! Помещику пожалюсь, закуют тебя в кандалы, в Сибирь сошлют! Отпусти руку, пальцы сломаешь!

– Ты меня Асафьевым не пугай, а Сибирью тем более, рано или поздно от тебя, ирода, придется уезжать. Два медведя не могут жить в одной берлоге, еще раз тронешь кого из сельчан – прибью. Видит Бог, нет сил терпеть твои выходки! Сколько девок перепортил, сколько обрюхатил? Не забывай, я все знаю!

– Бойся, Емельян, ты слишком много разговариваешь! – вырвав руку, со злобой прошипел Бедов и удалился, стараясь не растерять достоинства.

– Совсем озлобился Митрич – надо уезжать, иначе кровь прольется! – сказал Емельян.

Не знал помещик, не знал управляющий имением, не знали сельчане, что трое мужиков сложились и отправили зятя одного из них, жившего в Могилеве, в Сибирь вместе с другими ходоками разузнать и рассказать мужикам. Прошло более полугода – Семен как сквозь землю провалился, но мысль уехать в неизвестную, богатую землей Сибирь не давала покоя Емельяну.

Вернувшись, он перекрестился на красный угол, уставленный образами, сел за стол. Жена открыла заслонку загнетка русской печи, там в большом чугунке томился пустой борщ без мяса, в сковородке горкой лежали испеченные по случаю святого воскресенья блинчики. Она взяла ухват, намереваясь вытащить чугун с борщом, но ее остановил голос мужа:

– Садись, Анна, разговор есть, думу свою хочу тебе поведать, – сказал хозяин.

– Что случилось, Емельян? – глядя на хмурого мужа, с тревогой спросила она, вытирая руки о передник и присаживаясь на край лавки. Она знала, – если хозяин хмурится, ему лучше не попадать под горячую руку и не перечить.

– Ну что ты испугалась, ничего страшного не случилось. Ты слышала, что говорит про Сибирь-матушку Брагин Михаил?

– Бабы болтали, но веры ему грош – пьяница он. По пьяному делу чего не наговорит.

– Нет, Аннушка, не врет он. Зимой в прошлом годе мне пришлось везти в извозе барина, землемера, он рассказал, что в Сибири нарезают земли столько, сколько сумеешь обработать. Там много леса для построек растет, корчевать поля придется, зато лес на избу и хозяйство пойдет. Подумай, у нас четверо сыновей и дочка – с чем мы их женить и замуж выдавать будем. Земли у нас с твой платок, да и скудные урожаи она дает, семью с трудом который год кормим. Не ходил бы в извоз, с голоду бы пухли и сами, и дети наши.

– Емельян! Сибирь та далеко больно, да и морозы там, сказывают, жуткие! – робко возразила она.

– Брагин говорит, что туда железный путь проложен, паровоз вагоны везет, можно быстро добраться, казна проезд оплачивает, да еще деньги хорошие подъемные дает! Думаю я, что надо съездить в Могилев, в земскую управу, разузнать все подробно. Тут еще управляющий вяжется, проходу не дает, говорит, что помещику на меня жаловаться будет, а тот в Сибирь в кандалах отправит!

– Святая дева Мария, спаси нас от всяких напастей! – истово перекрестилась Анна. Она была полькой и исповедовала католическую религию, дома ее иконы стояли вместе с православными на иконостасе в красном углу избы. – Что же нам делать? – спросила она.

– Завтра запрягу лошадь, в город поеду, дальше так жить нельзя: детей по миру пустим! – твердо сказал Емельян, давая понять, что вопрос решен и разговор на эту тему исчерпан. Помолчав немного, сказал: – Накрывай стол, Аннушка, обедать будем, я позову ребятишек.

Выйдя на улицу, он крикнул игравших во дворе детей:

– Быстро всем мыть руки и за стол. Мать по случаю воскресенья Христова и отжинок блинов напекла! – повернувшись, зашел в избу и сел на свое место во главе стола. Ребятишки гурьбой ввалились в избу, наткнувшись на суровый взгляд, притихли, повернулись к образам, помолились и перекрестились, ополоснули руки. – Теперь все за стол! – скомандовал отец.

В один миг все расселись на лавках по обе стороны длинного стола, а было их пятеро – четверо сыновей и дочка Хорька. Дом был небольшой, без перегородок, кровать была только у родителей, ребята спали на широких, выскобленных до блеска лавках, которые шли вдоль стен. Самым почетным и любимым местом для ребятишек была лежанка на большой русской печи. Печь сделана из глины, набитой в опалубку, наверху – лежанка, где могли поместиться несколько человек, она была отгорожена от кухни матерчатой занавеской, для детских игр это был дом, для взрослых – место, где можно было заняться любовными играми.

Чинно рассевшись, ребятишки дождались, когда мать поставит чугун со щами, положит по ломтю хлеба, который еще сохранил тепло печи и испускал аромат, от которого у голодных ребят текли слюни – хлеб они видели только по большим праздникам. Глядя голодными глазами на стол, вдыхая аромат хлеба, все дождались, когда мать поставит на середину стола высокую чашку с блинами, большую чугунную сковороду с топлеными шкварками и сядет сама.

– Приступим с Богом! – сказал Емельян, перекрестившись на образа, все последовали его примеру, в следующую секунду был слышан только стук деревянных ложек о стенки чугунка. За столом не принято было разговаривать, старшие быстро положили ложки и молча ожидали, когда щи доедят младшие братья и сестра Хорька, которую назвала польским именем мать – в память о своих польских предках.

Когда все положили ложки, Анна сняла крышку с посудины с блинами. Первым взял блин хозяин, скатал в трубку, обмакнул в топленое свиное сало, по которому плавали шкварки, и поднес ко рту, то же сделала мать. После этого к посудине устремились руки детей, они проворно выуживали блины, скатывали в трубки, обмакивая в топленое сало, ели с невообразимой быстротой.

Такие праздники в семье случались нечасто. Родители с грустью смотрели на голодных детей, для которых блины с салом были самым любимым лакомством, потому что они ничего вкуснее не ели. Анна украдкой вытирала глаза, наворачивались слезы обиды за то, что, работая с мужем от зари до зари, они сами жили впроголодь и не могли досыта накормить детей.

«Больше терпеть нет мочи! Поедем в Сибирь, сколько можно горбатиться на помещика – с утра до ночи работаешь, а семью кормить нечем!» – озлобленно думал Емельян, глядя, с какой жадностью едят дети.

– Все, хватит! Это для батюшки и матушки! – не терпящим возражения тоном сказал старший сын Потап, прикрыв посудину рукой. Все встали, перекрестились на образа и с разрешения отца убежали на улицу.

Из глаз Анны брызнули слезы, вытирая их концами платка, она сказала:

– Работаем с зари до зари, а живем впроголодь, ребятишек не можем досыта накормить. Езжай, Емельян, узнавай про Сибирь, поедем искать лучшую долю! Так дальше жить нельзя, парням нечего будет отделить от надела земли! Господь и Святая дева Мария помогут нам! – став на колени перед образами, она стала молиться, прося помощи у Господа и Святой девы Марии!

Утром Емельян запряг коня и уехал в Могилев наводить справки в земской управе, но велел жене держать от всех в секрете цель поездки:

– Смотри, бабам проболтаешься, дознается управляющий, не миновать нам беды, будет ставить палки в колеса.

– Езжай спокойно, буду молчать как рыба! – успокоила Анна.

Вернувшись из города, Емельян рассказал жене:

– В земстве чиновник сказал, что по их документу наша сельская община обязана отпустить нас на отруба.

– Куда отпустить?

– На отруба, так сейчас по государеву указу называются земельные наделы, которые крестьянин получает при выходе из общины!

– Ну и что? – не поняла Анна.

– А то, что нам теперь помещик, приказчик и голова общины не указ!

– Как? – обомлела женщина, – без их согласия и шагу не сделаешь. Ты что-то перепутал, Емельян! – испуганно крестясь, понизив голос и озираясь по сторонам, сказала она.

– Ничего я не перепутал, все истинная правда! Земский служитель сказал, что для переселенцев в Сибирь только одна обязанность, – чтобы были уплачены подати государю и помещику. У нас с тобой есть недоимки по этому году, но я думаю объездить жеребчика, после обмолота зерна уехать в извоз с Потапом.

– Ты что надумал, он еще маленький! – охнув, возразила жена.

– Ты в мужские дела не встревай, ему тринадцать годков, я с десяти лет в работники был отдан, под моим присмотром ничего с ним не случится! – сердито сказал Емельян.

– Хорошо, пусть едет, копейку заработает, лишней не будет, – согласилась Анна.

Пока цепами обмолотили снопы, провеяли и прибрали зерно, полетели белые мухи, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы лег снег.

– Ты посмотри, как Потап привязался к Карьке, души не чает. И тот шельмец его привечает, ржет, трется мордой, пока не получит угощения, – довольным голосом рассказывал Емельян жене.

– Раз лошадей любит, Бог даст, будет хорошим крестьянином! – ответила Анна и перекрестилась на образа.

Однажды отец завел разговор:

– Ты видел, Потап, какого жеребчика я объездил, нравится?

– Да, красивый жеребец, – насторожился старший сын, он тайком от родителей иногда баловал своего любимца – то сена ему подбросит лишний навильник, то овса подсыплет. Карька и впрямь был хорош – гордо поднятая голова, прямая спина, точеные ноги и ровный окрас от ушей до копыт. Он поначалу недоверчиво относился к людям, так как они выловили его из вольного табуна и заставили надеть узду. Но потом понял, что парень предлагает ему свою дружбу, стал отвечать взаимностью, когда Потап заходил на скотный двор, жеребец призывно ржал, доверчиво терся головой, ожидая угощения.

Установился санный путь, отец после ужина сказал:

– Собирайся, парень, поедешь со мной в извоз, на заработки!

– Когда выезжаем? – задохнулся от радости сын. Он закончил два класса церковно-приходской школы, умел читать и писать и ему зимой нечем было заняться. На всех детей было только две пары старых неоднократно подшивавшихся валенок, одни надевались, когда надо было идти до ветру, в других Потап ходил в школу. Учить остальных детей в школе Емельян не мог, поэтому в обязанности старшего сына входило обучение грамоте и счету младших братьев. Зимой ребятишки редко выходили на улицу, сидели по домам, грелись на русской печке, поэтому предложение отца так обрадовало Потапа.

– У Карьки упряжи и саней нет – как я буду извозом заниматься? – деловито осведомился он.

– Смотри, мать, какой хозяйственный! Молодец, хорошо соображаешь, в деревне покупать дороже обойдется, поедем в Могилев, Карька на привязи пойдет. Там на базаре большой выбор сбруи и саней, вдвое дешевле, чем у нас, сторговаться можно. Понял?

– Да, а когда выезжаем?

– Ты не суетись и никому не болтай, что поедем, не дай Бог, сглазят! Сейчас такой народ пошел, без царя в голове, завистливый. Снег улежится, пробьют, накатают дороги, тогда и тронемся.

Через неделю Емельян прознал у мужиков, что реки и ручьи замерзли, лед держит лошадей и сани, до города открылся зимник. Поздней ночью, когда деревенские собаки, устав лаять, уснули, вместе с ними крепко спали их хозяева, намаявшиеся днем на работе, заскрипели ворота усадьбы Пшеничных. Потап, держа за уздечку, вывел на улицу кобылу Рыжуху, запряженную в сани, в них на соломе, закутавшись в тулуп, сидел отец. За задок саней была привязана уздечка Карьки, он покорно шагал следом. Дождавшись, когда сын притворил ворота и сел в сани, отец перекрестился, сказал:

– Господи, спаси и сохрани от дурного глаза и лихого человека! – и тронул вожжи.

Сын, глядя на отца, повторил вполголоса коротенькую молитву и перекрестился, в душе его боролись два чувства – страх перед неизвестностью и уверенность в том, что он уже взрослый и поехал на заработки для семьи.

«Господи, пронеси нас от встречи с бабой!» – молча молился Емельян. Повстречать бабу, да еще с пустыми ведрами, при выезде из деревни считалось страшным предвестником беды. Для того, чтобы не привлекать внимания, он наказал сыну снять с дуги колокольцы, серебряным звоном которых не без оснований гордился.

Бог смилостивился: они выехали за околицу, никого не встретив, и лошадь резво пошла по еще слабо наезженному зимнику.

«Похоже, рано выехали, зимники еще не накатаны!» – невесело подумал отец, передавая вожжи сыну.

– Правь конем, а я немного усну, всю ночь потратили на сборы, – сказал он, откидываясь на соломе и закутываясь в овчинный тулуп. Гордый тем, что отец передал ему вожжи, Потап стал всматриваться в темноту, боясь, что кобыла собьется с дороги. Отец почувствовал, как напряглось его тело, привстав, сказал:

– Ты не пялься в темень попусту, все одно ничего не увидишь. Лошадь не дурней нас с тобой – сама дорогу чувствует, – и вновь откинулся на солому.

Несмотря на молодость, Потапу, убаюканному скрипом полозьев, мерным шагом лошадей, не спавшему всю ночь, смертельно захотелось спать. На нем был потертый, но еще добротный полушубок, который отец сторговал у сельчанина специально для сына, тепло усиливало желание спать. Что он только ни делал – считал в уме, пел, рассказывал сам себе различные истории, но веки наливались свинцом, слипались и разорвать их было невозможно. Измученный борьбой со сном, парень заснул. Приснился ему сон, что он плывет на лодке, подгребая веслами, мерно скрипят уключины, но неожиданно лодка натыкается на какое-то препятствие, и он «клюет» носом; падая, вытянул руки и проснулся.

Проснулся и отец, спросил:

– Что случилось?

– Заснул я маленько, – начал оправдываться сын.

– Ничего себе маленько: гляди, заря на краю поля разгорается, утро уже! – смеясь сказал Емельян.

– Папа, а чего Рыжуха стала?

– А ты вылези, подбери вожжи у нее из-под ног, опять пойдет! – посоветовал отец.

Сын вылез, заставил кобылу поднять заднюю ногу, которой она наступила на вожжи, подтянул их, сев в сани, слегка дернул, отдохнувшая кобыла послушно пошла вперед. Только теперь, наблюдая, как над кромкой негустого леса загорается утренняя зорька, как гаснут в морозном небе звезды, понял, что проспал несколько часов. Солнце вставало навстречу путникам, и он любовался сменой и красотой красок чистого зимнего утра, которое шло на смену непроглядной ночи, удивляясь тому, что отец продолжает спать, закутавшись в тулуп.

Впереди показались окраины города, они мало отличались от деревенских улиц: те же рубленые избы, дымящие трубы печей, пелена дыма над улицей. За свои тринадцать лет мальчишка никогда не был в городе. Он только слышал о нем от старших и своих сверстников, побывавших в Минске.

«Врут все ребята, говорили, что в городе высокие дома, маковки церковные так высоко, смотришь на крест, шапка наземь слетает! Где они?» – разочарованно думал парень, во все глаза глядя по сторонам, пытаясь запомнить путь, по которому они ехали. Неожиданно стук копыт лошадей изменился, он стал резким и звонким, как будто они своими подковами ступали по камню. Приглядевшись, увидел, что исчезли деревянные мостки и тротуары, тянувшиеся по обочинам дороги, их заменили мощенные камнем дорожки, по которым, несмотря на утро, сновали горожане, догадался, что выехали на мостовую.

На улицах произошли разительные перемены – на обочинах стояли красивые фонари, но они были уже погашены, возвышались каменные дома с красочными вывесками бакалейных и галантерейных лавок, кабаков, питейных заведений и зданий с незнакомыми подростку словами, у подъезда одного из них отец остановил кобылу.

– Посиди тут, покарауль, город кишит разбойным людом, близко к саням и лошадям никого не пускай. Будут лезть – вот стяжок, можешь огреть самого настырного, – сказал отец, вытаскивая из-под соломы толстую палку, один конец у нее был значительно толще другого. – Жди меня, все понял?

– Да, понял, – ответил сын, подталкивая увесистый стяжок под солому, накидывая на плечи тулуп отца.

Емельян зашел в контору купца Калашникова, у него он работал на извозе последние несколько зим; увидев его, приказчик Трофим любезно поздоровался:

– Рад тебя видеть, Емельян, – за грузом заехал? Тебе можно доверять, будет для тебя груз, езжай на торговый двор, грузись, скажи, что я велел! – не давая опомниться, затараторил он.

– Погоди, Трофим Сергеевич, – сев, степенно разгладив бороду, ответил гость, – сговориться о цене надо, а потом груз получать.

– А что говорить, цена та же, что и в прошлом году… – начал приказчик, отводя глаза.

– Ты про прошлый год забудь, пойди на рынок, узнай, сколько за извоз нынче берут, вполовину больше, чем в прошлом годе. А потом я не один, с сыном, будем работать на двух санях. Неужто парня обжулить хочешь? – хитро глядя на приказчика, сказал Емельян.

– Какого ты парнишку привел – покажи, где он? – спросил Трофим.

– Выгляни в окно.

– Ты что, сдурел? Он от горшка два вершка! Могу ему положить только половину платы, риск большой, постоять за груз не сможет, – замахал он руками.

В это время на улице раздались громкие голоса, и мужики подошли к окну.

Прошло немного времени после ухода отца; проходивший мимо молодой цыган, такого же возраста, как и Потап, остановился и с видом знатока стал осматривать жеребца. Постояв, сошел на мостовую и подошел к лошадям.

– Хороший жеребчик, а как его кличут, чей он?

– Как его кличут – не твое дело, это мой жеребец! – с вызовом ответил Потап, не вставая с саней.

– Дай, я ему зубы посмотрю, – пытаясь подойти вплотную, сказал цыган.

– Ты лучше свои побереги, не подходи к коню, хуже будет! – с угрозой сказал парень.

– Ты что, деревенщина, не знаешь, с кем разговариваешь?

– Знаю – с ширмачом! Еще раз прошу тебя: уйди по-хорошему от жеребца, – закипая, ответил подросток.

– Ты мне угрожаешь, мне, Ваньке Цыгану? Прощайся с жизнью, малец! – сказал Ванька, выхватывая из-за голяшки сапога нож и делая шаг к Потапу. Тот, вскочив на ноги, нанес резкий удар стяжком по руке цыгана, в которой тот держал нож. Боль и страх отразились у того на лице, он разжал руку, выронил из нее нож – она плетью повисла вдоль туловища.

– Ты что, сдурел? Ты мне руку сломал, подлец! – закричал цыган, отскакивая от лошадей.

– Я тебя предупредил, не замай, могу и до смерти зашибить! – глядя исподлобья, держа палку наготове, грозно сказал Потап, делая шаг в его сторону.

«Такой бугай, если попадет палкой в голову, убьет!» – лихорадочно подумал цыган, повернувшись, опрометью бросился прочь от решительного парня.

Приказчик, видевший в окно эту сцену, ошеломленно посмотрел на Емельяна, тот ухмыльнулся, спросил:

– Ну что, по-прежнему половину кладешь за моего парня? Извиняй, друг, пойду искать подряд в другой конторе, – делая вид, что хочет встать, сказал Емельян.

В мгновение ока юркий, как ртуть, приказчик подскочил к нему, положив руку на плечо, примирительно сказал:

– Не серчай, Емельян, проверял я вас! У нас работа такая: доверяй, но проверяй! Согласен я на твои условия, по рукам! – протянул руку.

– По рукам! – сказал Емельян, в его широкой ладони утонула кисть приказчика.

«Экая сила окаянная, ему и с голыми руками на нож идти можно!» – подумал тот, пытаясь сохранить улыбку, сказал:

– Медведь, руку отпусти – сломаешь! – Освободив руку, потряс кистью. – Вот где силушка! Вижу, у тебя упряжи для жеребца и саней нет, могу ссудить в счет оплаты, клянусь, немного возьму.

– Спасибо. Знаю, во что мне это обойдется, – я на базаре куплю, в хозяйстве сани всегда сгодятся, мы с сыном поедем на базар, а ты распорядись, чтобы нам груз приготовили, да скажи, куда его везти, – примирительно ответил Емельян.

– Ты в прошлом году был в извозе в имении немца Фогеля, должен дорогу помнить. Отвезешь груз, на обратном пути расчет получишь, – лукаво поблескивая глазами за стеклами очков, сказал приказчик.

– Нет, Трофим, чует мое сердце, ты меня обжулить хочешь. Плати сейчас половину задатком, как полагается! Иначе разговора не будет!

– Гляди-ка ты, все грамотные стали, попробуй вас обжулить! Из глотки вырвите и по миру пустите! – беззлобно ругаясь, приказчик открыл денежный ящик и передал Емельяну деньги.

К его удивлению, тот пересчитал, положил на край стола и сказал:

– Здесь рубля не хватает, будь любезен, Трофимушка, отдать все, по уговору.

– Не может быть, дай-ка я еще раз посчитаю! – сказал приказчик, пересчитав деньги, удивился: – Ты гляди, с тобой заговорился и обсчитался на целый рубль, но ты же понимаешь, что это неумышленно!

– Конечно, неумышленно, но как ты давеча сказал: доверяй, да проверяй, – сказал Емельян, пряча деньги и хитро глядя на приказчика.

«Вот ведь бестия, за год грамоте обучился!» – с восхищением подумал тот.

– Где я должен расписаться за груз и деньги? – спросил гость. В глазах приказчика потемнело – в учетной финансовой тетради он проставил сумму еще на рубль меньше, чем было обусловлено договором. Видя, что на лице приказчика отразилось секундное замешательство, Емельян взял книгу, поставил палец на строку, где была записана его фамилия, и темным от работы ногтем провел до суммы.

– Ты, Трофимушка, и здесь меня обманул на целый рубль? С огнем играешь, могу бока намять и урядник скажет, что правильно с жуликом поступил!

– Что ты, Емельян, вот те крест, ошибка это, бес попутал! – крестился приказчик.

– Держи карман шире – почему-то ты всегда ошибаешься в свою пользу. Исправляй! – он подвинул книгу приказчику, который, обливаясь потом от страха, внес исправления.

– Вот теперь по форме, не сомневайся, Емелюшка, не обманул, – примирительно сказал улыбающийся приказчик.

– Прощевай пока, да не забудь наказать о грузе. А впредь знай, что тот постреленок, что ждет на улице, обучил меня грамоте и счету. В следующий раз не жульничай! – назидательно посоветовал гость, закрывая за собой дверь конторы.

– Ну и народ пошел, все грамотные и обмануть некого, счастливо отделался, – достав из кармана большой носовой платок и вытирая вмиг вспотевшую лысину, сказал Трофим.

Выйдя на улицу, Емельян увидел, что сын с интересом рассматривает узкий нож с острым носиком и желобками на темном лезвии.

– Откуда такой нож? – удивился он.

– Тут один цыган пытался подойти близко к Карьке. Я ему сказал, что не надо этого делать, он бросил нож, убегая! – засмеялся Потап.

– Хороший нож, видно, фабричной работы, возьми денег, на базаре купи чехол и носи с собой, может пригодиться.

– Нет, папа, стяжок лучше успокаивает, люди даже про нож забывают! – смеялся сын.

– Раз на раз не приходится, отвязывай кобылу, поедем на базар, – сказал отец, садясь в сани.

Базарная площадь располагалась недалеко от центра города, по ее краям напротив стояли православный храм и католический костел; несмотря на будний день на ней было много народа – кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то просто глазел, а кто-то пришел, что-нибудь украсть. Продавец и покупатель спорили до хрипоты: один пытался сбавить цену, другой нахваливал товар, не желая уступать; над площадью стоял гул человеческих голосов.

Привязав лошадей к коновязи, Емельян оставил сына стеречь, а сам отправился в гущу народа, прошел на санный ряд, где несколько мастеровых предлагали сани на продажу. У каждого из них он спросил цену, узнал, что они просят примерно одинаковые деньги, после этого начал осмотр. Человек, вся жизнь которого прошла в тесном общении с лошадьми, в совершенстве знал все недостатки и изъяны в санях, пересмотрев все, он остановился посередине ряда и его окружили продавцы, вопросительно глядя на покупателя.

– Ваши сани только на этой площади народу показывать, дурить его! Ни одних хорошо сработанных саней у вас нет! – громко сказал он с видом знатока.

– Как нет – ты что мелешь! Разуй глаза! – возмутились мастеровые.

– Ты громче всех кричишь, давай у тебя посмотрим, – подходя к саням, сказал покупатель.

– Ну и что ты тут плохого нашел? – встревоженно спросил продавец.

Емельян начал неспешно перечислять, что полозья плохо загнуты, из сухого дерева, которое переломится сразу, как только сани с грузом наедут на камень или упавшее дерево.

– А передняя обвязка гляди какая, болтается: нагрузи хорошо сани, полозья разойдутся. А оглобли как прикреплены, ты только посмотри: нагрузишь полный воз – лошадь их оторвет.

Слыша перебранку, стали останавливаться люди, с интересом слушая бывалого человека, который знает толк в санях, не останавливаясь, указывает на изъяны. Чем больше он говорил, тем больше хмурился продавец, возле которого, раскрыв рты, стояли обыватели, с интересом слушая разговор.

Продавец не выдержал, тихо сказал:

– Слушай, борода, ты хочешь отпугнуть от меня всех покупателей, бери эти сани, четверть стоимости уступаю.

– Побойся Бога, они и половины не стоят, вот тебе крест! – занес ко лбу руку Емельян.

– Хорошо, давай половину и чтобы я твоего духу здесь не слышал, – сдался выведенный из себя продавец.

– Сразу бы так, сколько пришлось уговаривать, – доставая деньги, сказал покупатель.

– Расходитесь, миряне, сани отменные, это я немного своего приятеля обсмеял! – крикнул он в толпу.

– Расходитесь, чего рты разинули?! – погнал продавец, но народ от безделья толпился на месте, глазея и не слушая обоих.

Емельян рассчитался с продавцом, попрощался с полупоклоном, взял новенькие сани за оглобли и покатил к коновязи.

«Господи, повезло-то как, сторговал самые лучшие сани на базаре за полцены! Что значит прикинуться простачком!» – радостно думал он.

Когда выкатил покупку из базарной толпы, увидел возле своих лошадей группу цыган, обступивших Потапа, стоявшего с дубинкой в руках.

«Сволочи, неймется вам, сейчас научу людей уважать!» – озлобился он, подкатывая сани ближе к цыганам.

– Ты за что моего сына Ваньку палкой избил, руку ему сломал?! Мы сейчас заберем твоих лошадей как плату за побои моему сыну! – громко кричал пожилой цыган с серьгой в ухе, подступая к коням.

– Твой сын сам напросился, я его предупреждал, чтобы он к лошадям не подходил, но он не послушал, ножичком меня решил пощекотать. Вот и получил свое! И вас Христом Богом прошу, отойдите: пока я живой, не видать вам моих лошадей! – громко сказал Потап.

– Каким ножом, что ты мелешь?! – делая еще один шаг к саням, сказал цыган, все последовали за ним.

– Вот этим ножом, узнаешь? – парень выхватил из-за опояски нож.

– Ромале, он нам ножом грозит, порежем его и коней уведем! – закричал цыган с серьгой в ухе, выхватывая нож из-за голенища сапога. Еще у двух цыган в руках заблестели ножи.

– Лучше уйдите, жизни лишусь, всех изрежу, а лошадей не отдам, – став спиной к любимому жеребцу, громко и решительно сказал Потап.

Ум его работал четко и ясно: «Со спины не подберутся, коней резать не станут. А тут я их встретить сумею, будь что будет, надо дороже жизнь отдать!» – думал подросток, зорко наблюдая за действиями немного присмиревших при виде ножа цыган.

– Ромале! Вы что, бабы: желторотого мальчишку боитесь! Вперед! – закричал цыган с серьгой в ухе. В это время на спины цыган обрушился удар оглоблей, двое рухнули на землю. Не видя случившегося, стоявший в стороне цыган бросился с ножом на Потапа, но удар дубинкой по голове опрокинул его на землю. Подскочив к нему и подставив лезвие ножа к шее, парень закричал:

– Прочь, поганые, прирежу вашего как подсвинка!

В это время выскочил из-за лошадей с занесенной оглоблей здоровый мужик с криком: «Убью всех, не замай!» – бросился на цыган.

Они моментально растворились в базарной толпе. Подойдя к сыну, он едва оттащил от лежащего на земле цыгана, взяв того за одежду на груди, рывком поднял с земли, сказал:

– В таборе барону скажи: если кто из ваших приблизится к моим лошадям и сыну – зашибу до смерти. Не замайте! – отбросил цыгана в сторону как мешок со льном. Тот упал на мостовую, вскочил и бросился бежать.

– Ты куда? Забери эту падаль! – крикнул вслед Емельян, указывая на двух лежащих на земле цыган, которых он ударил оглоблей. – Молодец, сынок, говорил тебе, что хороший нож завсегда при себе нужен! Иди, купи ему ножны, да смотри, не заблудись, вот деньги.

Потапу впервые отец дал в руки деньги. Полный достоинства от этого события он неспешно пошел в ряд кожаных изделий. Завидевшие его цыгане быстро растворились в толпе. По-хозяйски осмотрев весь выставленный товар, остановил свой выбор на чехле из толстой кожи с лямкой для ремня, достал нож и вложил в ножны.

– Откуда у тебя этот нож, покажи? – спросил продавец, протягивая руку, парень вложил нож ему ручкой в ладонь. – Откуда он у тебя? – рассматривая нож, посуровевшим голосом спросил продавец.

– Сегодня ко мне пристал Ванька Цыган, пытался увести жеребца, я ему сказал, чтобы отошел, он достал этот нож и пошел на меня. Пришлось его стяжком успокоить, сломал руку, он нож потерял.

– Ты одолел Ваньку Цыгана? – недоверчиво спросил продавец.

– Не только его, мы с отцом здорово намяли бока цыганам из его табора, они на площади пытались забрать у меня лошадей.

– Так это ваша работа? Слышал, только что рассказали мужики! Молодцы! Цыгане совсем обнаглели, всех данью обложили на рынке. Это хороший нож, ему уже много лет, выковал его мастер-кузнец в Бухаре, посмотри, здесь едва виден полумесяц, это старинная сталь. На нем кровь не одного человека, я рад, что он попал в надежные руки, возьми свои деньги, дарю этот чехол за то, что не испугался цыганского отродья!

– Спасибо на добром слове! – поклонился парень и вернулся к коновязи.

К середине приближался февраль, Емельян с сыном вернулись в Могилев. За время извоза Потап заматерел, исходил за санями сотню верст, много увидел того, что никогда не видели его сверстники, всю жизнь прожившие в селе. Оставив лошадей под присмотром в заезжем дворе, отец с сыном направились на квартиру к ходоку. Емельян постучал в дверь небольшого бревенчатого дома, стоявшего на фабричной окраине.

– Кого Бог послал? – услышал он из-за дверей знакомый голос.

– Иван, открой – это Емельян Пшеничный!

Послышался металлический лязг крючка, дверь со скрипом распахнулась.

– Входи, друг, будь гостем! – раскинув руки, приглашая в дом, сказал хозяин. – А это кто, что за въюноша с тобой?

– Мой старший Потап! Мы с ним извозом занимались, славный помощник.

– Ты смотри, как он за год вытянулся и возмужал, настоящий мужик; это хорошо, отцу подмога семью кормить, – сказал хозяин, провожая гостей до лавок.

– Ты, Иван, не томи, рассказывай, пусть мой старший сын послушает, что его отец затеял.

– По «железке» от Могилева мы проехали в Сибирь-матушку; там большой город, Красноярском называется, нашли земельную управу и обратились с нашей челобитной. Чиновник попался, слава Богу, с понятием, сказал, что сотни крестьянских семей приехали и едут в Сибирь. Хотел сразу нам дать грамотки на открепление от общин, чтобы не чинили препятствий при переезде на отруба, но мы тоже не лыком шиты, попросили его показать, куда он направит нас селиться. Он развернул большой лист, весь изрисованный лесами, полями, реками, горами, деревнями и дорогами, картой называется, и спросил, куда бы мы хотели поселиться. Мы с кумом в один голос, что желаем жить рядом с водой, чтобы лесу строительного было много. Засмеялся чиновник, говорит: все так просят, но в Красноярском уезде много таких мест – на всех хватит. Показал он нам место на речке Рыбной, говорит, что рыбы там хоть руками лови, дальше, верстах в сорока, большие горы. А земли и леса там много очень, под пашни корчевать придется – соглашайтесь, мужики.

А мы ему: хотим сами посмотреть, нас общество послало. Он смеется: сразу видна хозяйственная хватка, рассказал нам, что до станции Клюквенная надо нам ехать на «железке», а оттуда шестьдесят верст пешком до села Карымова, от него мужики приведут на берег речки Рыбной в месте, где она делает поворот у холма. Сказал, чтобы мы застолбили выбранное место и взяли у старосты Карымова бумагу с обязательством приехать на переселение. Доехали мы до станции Клюквенной, оттуда добрались до Карымова, заночевали в заезжей избе, разговорились с местными крестьянами.

– Ну и как они восприняли ваш приезд? – нетерпеливо спросил Емельян.

– Знаешь, такого дружелюбия у нас нет! Они рады каждому, кто приедет к ним землепашествовать! Чем больше дворов в деревне, тем богаче живет народ, помогают друг другу.

– А что же там растет?

– Все растет: рожь, пшеница, гречка и овсы, но сказывают, что рожь дает богатый урожай.

– Как она может давать богатый урожай, если ее сеют после леса? Земля бедная, поди?

– Не говори так, Емельян: земля богатая, черноземная, да еще на раскорчеванных участках сжигают перед пахотой ненужную древесину, потом запахивают золу в землю – родит пять лет без удобрения. Потом скот разведем, перегной будет землицу подкармливать. Мы там время не теряли: застолбили участки, лес подсочили – сохнет на корню, на это лето уже сухие лесины стоять будут. Можно на первое время домишки на зиму поставить, потом, даст Бог, расстроимся.

– Больно чудно ты, Иван, говоришь, как будто там молочные реки да кисельные берега! – засомневался Емельян.

– Вот тебе крест святой, не вру! – истово перекрестился Гунбин. – А в реке рыбы пруд пруди. Сделали мы с кумом небольшие сплотки у берега, на выходе поставили мордушку из ивняка. Все время рыбой питались – варили и на рожне жарили. Работа тяжелая, за день топором намаешься на подсочке, вечером снимаем мордушку, она наполовину рыбой забита!

– Ты, Иван, только лишку не болтай, что рыба-дура сама лезет в мордушку!

– Темный ты в рыбалке человек! Нас местные мужики научили сплотки у берега делать, мордушку дали. Рыбу течение подносит к сплотке, она пытается ее обойти и заскакивает в горло снасти, а обратно ей, голубушке, хода нет! Как бы мы прожили все лето и осень до снега? Рыбу ели, да местные крестьяне Христа ради давали нам хлебушка маленько.

– Ты мне бумаги покажи, по которым мы ехать можем! – нетерпеливо спросил Емельян.

– Только чур, как договаривались, вы поможете мне уехать, а там я с вами рассчитаюсь! По рукам?

– Ты что, Иван, мы же уже ударили по рукам! – изумился Емельян.

– Э, нет, я хочу, чтобы теперь, когда у меня есть открепительные бумаги, ты подтвердил свое слово при сыне!

Емельян поднялся, повернулся к образам в красный угол, перекрестившись, сказал:

– Клянусь Господом нашим, что поможем тебе в Сибирь уехать, – и подал руку Ивану.

– Вот теперь я буду в надежде! – и тоже перекрестился на образа, полез за икону и достал оттуда свернутые в трубку бумаги. Развернув на столе, бережно расправил, поглаживая ладонью, нагнувшись в полумраке, какой давало подслеповатое оконце, он принялся читать по слогам, раскладывая бумаги по стопкам.

– Это на твою семью, а это передашь Демьяну, это Прохору, это мои бумаги. Чиновник сказывал, что надо у старосты взять бумагу с печатью, что за тобой не числится недоимок по государевым податям, задолженности перед помещиком. Земля остается общине, и ее продать нельзя. У меня по податям нет недоимок, погасил деньгами, которые вы на проезд ссужали; рыба выручила, только беда: соли не было, да ничего, живые вернулись.

– А что, кум твой уже не собирается ехать?

– Как раскричалась его баба, схватила вожжи и в стайку, кричит, только попробуй – сразу удавлюсь, в Сибирь один поедешь.

– Значит, нас четыре семьи; надо откупать вагон, теплушку, ставить в нем нары в три ряда, печку железную – в дороге дальней холодно будет.

– В Сибири с железом туго, оно есть в продаже, но дорогое. На первый случай надо взять с собой конные плуги, отвалы для сохи, небольшие бороны, а уж пилы, топоры, коловороты, плотницкий инструмент в обязательном порядке. Днем с огнем там его не найдешь! – посоветовал хозяин.

– Спасибо, Иван, большую тяжесть ты снял с моих плеч, теперь меня уже никто не остановит – назад пути нет. Пошли, сынок, на постоялый двор, завтра чуть свет по морозцу двинемся домой, в Асафьевку, надо успеть оформить все бумаги до распутицы.

– Ночуйте у меня, места много на полу, – пригласил хозяин.

– Нет, Иван, чуть свет поедем домой, лошади у нас на постоялом дворе с санями, – категорически отказался Емельян, шагая к двери.

Когда ночь перевалила за середину, из ворот заезжего двора выехали две лошади, запряженные в сани. Под полозьями хрустел подмороженный ночным морозом снег, днем яркое солнце уже разъедало дороги теплыми лучами. Отец привязал Карьку к своим саням, закутался в тулуп, как только выехали за городские окраины, лег на солому, сын последовал его примеру. Дорогу домой кони чувствуют и сами безошибочно находят ее даже на перекрестках.

Сон возниц был нарушен тревожным ржанием кобылы и мерина, неожиданно они дернули сани и понесли. Потап от неожиданного рывка, еще не проснувшись, едва не выпал из саней. Тут он услышал громкий крик отца:

– Держись крепче, кони понесли, волков чуют!

Приглядевшись в предрассветной мгле, увидели скачущие во весь мах тени волков, то там, то здесь вспыхивали огоньки их глаз. С коней летела пена, но они не сбавляли хода, не давая хищникам приблизиться. В это время Потап молил Бога только об одном, чтобы не выбросило из саней на ухабе. По тому, как долго волки преследовали их, он догадался, что они голодные и решили любой ценой добыть себе пропитание.

«Все, это конец – лошади устали, скоро догонят и порвут! Но я им не дамся живым!» – лихорадочно думал Потап, обшаривая передок саней свободной рукой. Он хорошо помнил, что положил там топор перед отъездом, но рука не находила знакомое топорище, топор куда-то завалился или выпал в этой бешеной гонке. Тогда он вспомнил о ноже, и это придало ему сил и уверенности. Лошади заметно замедлили свой бег, серые тени бежали махами по пятам коней, готовые в любую минуту прыгнуть им на холку и вцепиться зубами. Когда один из матерых волков изготовился к прыжку, раздался предупредительный вой вожака, волки резко остановились, развернулись и трусцой побежали к лесу.

«Господи, ты спас нас и в этот раз!» – перекрестился Емельян. В это время навстречу от Асафьевки выскочила большая свора собак, они с воем и лаем, не обращая внимания на лошадей и возниц, понеслись к жидкому лесу, где скрылись волки. Емельян натянул вожжи и осадил кобылу, жеребец тоже перешел на шаг, лошади заметно качались от усталости.

«Надо же, собаки на таком расстоянии учуяли волков?» – с благодарностью подумал Потап, и в это время почувствовал, что отбил себе заднее место обо что-то, лежащее под ним и соломой. Разрыв солому, он вытащил топор и рассмеялся счастливым смехом чудом избежавшего смерти человека.

Права народная мудрость: «Скоро только сказка сказывается! Да не скоро дело делается!».

Оформление бумаг заняло много времени, яркое весеннее солнце согнало снег, дорога просохла, на пригорках проклюнулась зеленая травка, почки на деревьях набухли и готовы были лопнуть. Три семьи, распродав небогатые подворья, собирались в дальнюю дорогу, навсегда покидая родных и близких, родные очаги, где прошла их небогатая молодость. Всех терзали сомнения: а как там, в далекой неведомой Сибири? Будет ли там лучше? Не обошли сомнения стороной и Емельяна, но он как заводила, организатор переселения сельчан старался не подавать вида, что жаль самому покидать родные места.

Постоянная нужда, надежда на то, что там, в неведомых краях, его дети и внуки обретут счастье, будут досыта накормлены и одеты, удерживала его отказаться от поездки. Он ходил угрюмый, но старался не подавать вида домочадцам и сельчанам, что и сам теперь не рад своей затее. Видя его настроение, Анна, обняла мужа и сказала:

– Что ты мучаешься, Емельян? Еще не поздно, давай откажемся.

Вздрогнул тот, поглядел на жену, удивляясь, как она прочитала его мысли, потом улыбнулся, прижал к себе, поцеловал:

– Поздно, милая, – назад пути нет! Никому не сказывай, что точит меня червь сомнения, иначе люди передумают. Поедем, Бог милостив, не даст пропасть!

Оба повернулись, перекрестились на красный угол, где раньше стояли иконы, собранные в дальнюю дорогу, присели по русскому обычаю на лавку.

– Пошли, Аннушка, искать лучшей доли на чужой стороне! – встав, решительно сказал Емельян. Анна смахнула концом платочка слезу с ресниц, оба вышли из родного гнезда, покидая его навеки.

Все имущество уместилось на двух телегах, там же сидели маленькие дети, повзрослее шли рядом со взрослыми. Когда небольшой обоз поднялся на пригорок, Емельян остановил коня, за ним стали и остальные подводы. Не сговариваясь, переселенцы повернулись, в последний раз посмотрев на родную деревню, склонились в поклоне. Каждый подумал: «Прощайте навсегда, родные места, не поминайте нас лихом!».

Всех вывел из задумчивости голос Емельяна:

– Но! Пошла! – он дернул вожжи и пошел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь, впереди своей большой семьи к железной дороге, в город Могилев, за ним тронулись и остальные подводы.

На телегах стояли ящики с одеждой, постельными принадлежностями и железными орудиями труда, необходимыми землепашцу в его нелегком труде. Там же лежали мешки с крупами, картофелем, приготовленные в дальнюю дорогу.

В Могилеве их встретил Иван, проводил в тупик, где стояла оборудованная теплушка – пульмановский вагон для узкоколейной железной дороги. Все железо затолкали под нары, туда же положили нехитрые пожитки, постелили на нарах привезенную с собой солому. Возле стены стояла небольшая железная печка, труба её выходила в окно вагона. Проезд переселенцев в таком вагоне оплачивала казна. В разгар приготовлений пришел служащий железной дороги, одетый в красивую форму, фуражку с кокардой, проверил бумаги, пересчитал всех и подписал проездные документы.

– Сегодня решайте все вопросы, завтра утром подгоним маневровый паровоз, он прицепит вагон к составу – и езжайте с Богом! Счастливого пути! Не забывайте: завтра в восемь отъезд, от опоздавших претензий не принимаем.

Емельян с Потапом повели продавать лошадей, оба были угрюмые, они продавали своих спасителей, спасших их от волков. Обхватив жеребца за шею, Потап гладил лоснящуюся шерсть и говорил:

– Прости, Карька, я никогда тебя не забуду!

Жеребец, услышав свою кличку, заржал долго и протяжно, как будто понимая, что навсегда разлучается с хозяином. Не в силах сдержать слез, парень заплакал, передал повод уздечки новому хозяину, повернувшись, пошел к выходу с базарной площади.

Емельян рукавом утер выступившие слезы – он видел, с каким осуждением на него посмотрела кобыла.

– Земной поклон тебе, Рыжуха, за то, что сделала для меня! Прости, но взять с собой не могу! – он резко повернулся и пошел догонять сына.


Больше месяца переселенцы провели в дороге. Чем дальше от Москвы на восток уходил поезд, тем холоднее становилось в вагоне. На станциях паровоз отцепляли от состава, подгоняли под водокачку, по брезентовому рукаву заливали воду в цистерну, стоявшую в тендере паровоза. Рядом с ней накладывали поленницы длинных, до полуметра, дров, которыми топился паровоз. Ребятишки и взрослые с топорами разбегались по окрестностям станций, тащили в вагон все, что могло гореть.

Вскоре путешественники увидели, что по лесам и северным склонам холмов лежит темный прошлогодний снег, – здесь он и не думал таять.

«Господь всемогущий! Куда же это нас занесло – в родной стороне люди уже поля пашут, зелени лесов радуются, а тут снега еще не тронулись! Как же здесь пшеницу и рожь сеять, она вызреть не успеет!» – с тревогой думал Емельян, глядя на станционные окрестности.

Наконец паровоз вкатил состав на большую станцию с названием «Красноярскъ», вагон отцепили от состава и загнали в тупик. Мужчины, ведомые Иваном, отправились в земскую управу, достали свои бумаги.

– Ты, что ли, Иван? – узнал ходока господин.

– Я, господин землемер! Как обещал, аккурат четыре семьи привез, – ответил тот, польщенный тем, что его узнали.

Разложив бумаги, служащий управы стал оформлять отводные документы на землю для каждой семьи.

– Поедете на станцию Клюквенная, не спешите расставаться с вагоном, вам придется в нем пожить некоторое время, пока стает снег и подсохнут дороги. Там наймете лошадей, доедите до села Перова, в волостной управе найдете землемера, передадите эти документы, он вам отведет отруба согласно билетам на право владения землей. Когда обстроитесь, распашете участки под пашни, подберите место в лесу для заимок. Каждой семье полагается такая заимка с пашней, деляной строевого леса и выпасами. Поздравляю, сегодня вы стали сибиряками! – сказал он, подавая бумаги.

– Спаси, Господь, на добром слове! Спасибо вам, любезный, за заботу и труды, но у нас ничего нет, чтобы отблагодарить вас! – за всех ответил Емельян, и мужики поклонились в пояс.

– Что вы, что вы! Это моя работа. Езжайте с Богом, пашите земельку сибирскую, богатейте, счастливого пути! – попрощался господин.

– Я же говорил вам, что сибиряки особенный народ, гостеприимный, а вы не верили! – сказал Иван, когда переселенцы вышли из управы.

– Теперь верим! – похлопав ходока по плечу, весело сказал Емельян. Его душа пела от счастья, а сердце готово было выскочить из груди. У него за пазухой лежали бумаги на землю, ему их дали совершенно бесплатно. Полученные документы с фиолетовой печатью с двуглавым орлом, гостеприимство, с которым их встретили в управе, окончательно растопило лед недоверия.

Вернувшись к вагону, видя, что на них с тревогой смотрят бабы и ребятишки, он улыбнулся:

– Кончайте горевать, селяне! С сегодняшнего дня вы сибиряки! Нам бесплатно дали бумаги на владение землей по нашему усмотрению, какую выберем, такую и нарежут. Только знай работай! Теперь наше счастье и богатство в наших руках!

Лица у всех потеплели улыбками, женщины крестились, вытирали уголками платков слезы радости.

На станции Клюквенной вагон отцепили от состава и загнали в тупик. Путешественники достали пилы, топоры, отправились в густой лес, навалили сушняка, напилили дров, перенесли к вагону. Все жили тревожным ожиданием, что ждет их впереди.

Наконец весна отшумела своим половодьем, ласковое солнце подсушило дороги, переселенцы наняли подводы, сгрузили инвентарь и пожитки, тронулись в неизвестность, на новое место жительства. С широко открытыми от изумления глазами проезжали мимо не тронутых плугом полян, на них после первых солнечных дней сквозь прошлогоднюю пожухлую траву появлялась зеленая травка, на небольших холмах стояли светлые березовые рощи с набухающими почками.

– Почему здесь никто не пашет? – удивленно спросил Емельян у возницы.

– А кому пахать?! Видишь, народишка нет, никто не живет. Распахиваем поля возле своих деревень, земли всем хватает, – засмеявшись, ответил тот.

К полудню обоз въехал на главную улицу большого села.

– Волостное село Перовское, слава Богу, добрались! Здесь надо идти в управу, искать землемера, – крестясь на маковки церкви, сказал Гунбин Иван, бывший здесь ходоком.

– В полях Петр Иванович, на землеотводе, когда будет – не знаем, ждите, – был ответ в управе.

Рассчитались переселенцы с возницами, заночевали на постоялом дворе, расположились на полу, положив под головы тощие котомки с одеждой. Емельяну приснился сон: солнце стоит высоко в небе, на горизонте темнеет едва видимая гряда гор, они своими вершинами подпирают небо. Он со спутниками стоит на вершине холма, внизу струится голубая лента речки, противоположный берег залит солнцем. На нем большая поляна, по краю ее стоит густой лес, а чуть дальше в речку впадает быстрый ручей. Он говорит:

– Анна, здесь будет стоять наш дом!

– Место хорошее, мне здесь нравится! – соглашается та.

Утром он рассказал сон жене.

– Придем на место, там увидим, что Бог даст! – ответила она.

Чуть свет мужики сидели на крыльце управы – не дай Бог кто опередит. Когда солнце поднялось над лесом, осветив перелески и поля, подошел высокий человек в парусиновом плаще и таком же картузе. Они сразу узнали в нем землемера, почтительно встали, сдернули с головы шапки.

– Доброго здоровьица! – поздоровался Емельян, и все мужики почтительно отвесили поклоны.

– Здоровы будьте! Вы ко мне? Заходите, – пригласил господин. Он отомкнул замок, прошел в свой кабинет, усадил мужиков на лавки, разделся, повесил картуз и плащ на вешалку.

– Давайте разбираться, чего вы хотите, – садясь за стол, сказал господин.

– У нас в прошлом годе ходоком был здесь Иван Гунбин, он отобрал и застолбил участки, пусть он и расскажет, – сказал Емельян.

Землемер кивнул головой, с интересом глядя на вставшего с лавки Ивана.

– Помните, ваше сиятельство, в прошлом годе мы с вами ездили на речку Рыбную, там я застолбил участки на взгорке, недалеко от берега.

– А, переселенцы из-под Могилева… – вспомнил господин, склоняясь над бумагами.

– Слава Богу, вспомнили, – Иван вытер ладонью вспотевший лоб.

– Вы по-прежнему намерены поселиться на берегу речки Рыбной?

– Хотелось бы, раз там землю застолбили, – ответил Емельян.

– Куда вы идете? Поглядите не тронутые плугом поля вокруг села Перовского. Оставайтесь здесь, земли всем хватит, будете жителями волостного центра! – сказал землемер, глядя на крестьян.

– Что скажешь, Иван? Ты один видел место для деревни, где краше? – спросил Емельян.

Иван вспотел от напряжения, подумал о том, что на берегу речки остался подсоченный, готовый к постройке домов лес, сказал:

– Здесь народом, как мухами, обсижена земля, нарезана, поделена, а там вольная воля, бери, сколько сможешь обработать. Я все сказал, а вам решать, мужики!

– Что будем делать? – спросил Емельян.

– Нечего болтаться туда сюда, раз собрались, надо ехать на речку Рыбную! – загалдели мужики.

– Да вот же она течет! – показывая на реку за окном, сказал землемер.

– Все решено! Бумаги у нас на речку Рыбную, туда и поедем, заложим новую деревню, давайте в путь трогаться, там разберемся! – сказал Емельян, заканчивая разговор.

– На Рыбную так на Рыбную, – со вздохом сказал землемер, которому не удалось уговорить строптивых мужиков. Вскоре три подводы и ходок землемера тронулись в путь, переселенцы, терзаемые сомнениями, что зря не послушались землемера, шагали за телегами. За все время пути они не видели ни избы, ни распаханного поля, ни одной живой души.

После полудня поднялись на вершину высокого холма, с него открывался сказочный вид, на горизонте, громоздились покрытые лесом горы, под холмом извивалась быстрая речка. Пораженные открывшейся взору картиной, переселенцы стояли на краю большой поляны, спускавшейся к берегу реки, кругом, сколько было видно, стоял лес. Противоположный берег немного возвышен, на нем была большая поляна, она заканчивалась у ручья, впадавшего в речку, по краю стоял дремучий лес.

Побывавший здесь Иван снял шапку и сказал, показывая вдаль:

– Вот они, просторы Сибири-матушки! Здесь мы облюбовали место для деревни. Глядите, раздолье какое, земли незанятой, сколько глаз охватывает, поляны – хоть завтра под поля пахать можно и речка рядом!

К Емельяну подошла Анна, глаза ее блестели от счастья:

– Вещий сон приснился тебе вчера – Господь благословляет нас остаться здесь навсегда! Здесь будет для нас вторая родина!

– Место хорошее, дальше идти и что-то искать нет смысла, да и пахать пора. Здесь и остановимся, будем закладывать деревню, здесь будет дом родной! – согласился с ней Емельян.

– Как решили назвать свою деревню? – спросил землемер.

– Мы приехали из Асафьевки, так и назовем, пусть напоминает нам о родине нашей! – сказал Емельян, и все одобрительно загудели.

Окинув взглядом противоположный берег, Пшеничный спросил:

– А куда дальше ведет дорога по тому берегу? – показал на едва видимые колеи от тележных колес.

– В Кожелак, на берег таежной реки Маны, а если на первой развилке свернуть налево, попадешь в село Солонечно-Талое, – ответил землемер.

– Наш дом будет стоять вон там, у поворота, в одно окно посмотришь – речка быстрая бежит, в другое – лес стеной стоит, и гостям далеко ездить не надо, будем жить рядом с дорогой, так что, господин землемер, запишите в свою карту.

– Думаю, это правильный выбор – вам нужно поселиться вдоль дороги, распахать прилегающие пустоши, засеять их, потом вокруг вас деревня расстраиваться будет, – поддержал его землемер.

Подводы вброд перегнали на противоположный берег, Емельян попросил возницу подогнать лошадь к облюбованному месту.

– Здесь и будем обживаться, с нашего дома пойдет вся улица. Разгружайте телегу.

Сыновья быстро сняли конный плуг, борону, инструмент, железную печь из вагона. Так род Пшеничного Емельяна на берегу сибирской реки Рыбной обрел вторую родину, пустил глубокие корни.

– У меня четыре сына, нижайше прошу отвести под усадьбы землю в одном месте, – попросил Емельян, и землемер выполнил его просьбу.

Он нарезал каждой семье участки, провел пограничные межи, в которые мужики забили колья. Закончив свои дела, землемер уехал в Перово, переселенцы остались один на один со своей судьбой на солнечной поляне, у берега быстрой и кристально чистой реки Рыбной.

К вечеру на каждом отводе смастерили шалаши, скаты покрыли пихтовым лапником, внутри наложили слой пихтовой лапки. Когда солнце опустилось к вершинам деревьев, задымили костры, женщины повесили котлы над огнем, принялись варить кашу. Перед тем, как садиться ужинать, Емельян после благодарственной молитвы Господу сказал:

– С новосельем вас, чада мои!

– И вас также! – улыбаясь, за всех ответила Анна, подошла к мужу и на глазах детей крепко поцеловала.

Ели прямо на траве, у всех было приподнятое настроение, их опасения оказались напрасными – кругом расстилались поляны, не видевшие плуга, рядом стоял мрачный лес, в нем росли сосны, ели, пихты, лиственницы, деревья, нужные для построек, в конце поляны гремел говорливый ручей с чистой холодной водой.

Емельяна переполняла радость, что Господь надоумил его перебраться в далекую неведомую Сибирь. «Люди живут на этом приволье, и мы не хуже их. Руки, ноги есть, будем работать, остальное дело наживное. Бог даст, выживем!» – подумал он, засыпая в шалаше, полной грудью вдыхая сибирский воздух, настоянный на приятном запахе трав и пихтовой смолки.

Сыновья, привычные к работе, были хорошими помощниками для Емельяна. На подъемные деньги переселенцев он сторговал жеребую кобылу сибирской породы, двухгодовалого быка, корову и несколько овец в ближайшей деревне Карымово. Для скота построили загон из жердей высотой более двух метров – из тайги на окраины леса совершали набеги голодные волки. Количество скота на крестьянском подворье говорило о том, насколько зажиточно живет семья: полон двор скота – живут богато, нет его – голь перекатная.

Для быка заказал столяру в соседней деревне лесовозную телегу, шорник сшил сбрую, сделал хомут. Когда все было готово, Емельян объездил быка, научил ходить в упряжи. Из дерева смастерил соху, на ее конец надел железный наконечник и попробовал пахать залогу, не видевшую плуга. Но из этой затеи ничего не получилось, соха не выдерживала, ломалась. Тогда он начал пахать целину плугом, выпрягая кобылу, когда уставала, запрягал быка. Чтобы ускорить пахоту, решил дать ручки плуга Потапу, ему шел четырнадцатый год, увидел, что парень не только выдерживает ровную линию, но и пашет глубоко, как взрослый пахарь.

Когда земля подсохла и прогрелась, на вспаханное поле вышла вся семья. Хозяин понимал: если вовремя кинешь зерно во влажную земельку, заборонишь, прикроешь его влажной землей – возьмешь хороший урожай. Младшие ребята и дочь Хорька ходили с лукошками, разбрасывая семена, Анна водила быка с бороной, заделывая семена ржи в почву.

Емельян с Потапом продолжали пахать целину под пшеницу и овес. Когда закончили сеять рожь, был готов пахотный клин под эти культуры. Закончив сеять хлеб, распахали огород, посадили много картофеля, капусты, всякой огородной мелочи, по настоянию Анны засеяли большой клин семенами льна. Все это время жили в шалашах, пихтовые и еловые лапки хорошо держали тепло и не пропускали капли дождя. Хорька спала с матерью и отцом, парни спали в другом шалаше, у навеса из тех же пихтовых лапок, который прикрывал от непогоды стол возле костра.

Закончив посевные работы, отсадив огород, приступили к заготовке бревен для построек, на двух телегах возили подсоченный и высохший на корню лес хвойных пород, складывали в штабель. В дождливую погоду дружно шкурили бревна, очищая от коры, пилили доски и плахи продольными пилами.

Емельян с удовлетворением смотрел на растущую гору заготовленных бревен и радовался каждому привезенному из леса стволу. На родине он и думать не мог, что можно поехать в лес и навалить столько деревьев, сколько тебе нужно: там каждая доска, каждый столбик были у хозяина на счету. Когда набралось достаточное количество строительного материала, хозяин отмерил шагами размеры будущего дома, из сухих лиственничных бревен сделал обвязку, положил с помощью парней два нижних венца.

– Слава Богу! Большое дело сделали, теперь надо дальше выкладывать сруб.

Дом по плану Емельяна должен был иметь не совсем обычную планировку: он хотел, чтобы из одних сеней можно было пройти в два дома. Когда рассказал жене о своей задумке, та удивилась:

– А это еще зачем?

– У нас четверо сыновей, построим для начала один дом, перезимуем, потом прирубим с другой стороны, у нас получится два дома, для всех хватит места, когда-то парней отделять придется, – разъяснил хозяин.

Дом быстро рос – за лето сложили сруб, напилили продольной пилой плах, перекрыли потолок, постелили пол, крышу покрыли дранкой, выкопали большое подполье, землю перемешивали с опилками, коровьим навозом и рубленой соломой, поднимали на потолок. Такая смесь хорошо держит тепло в доме, одновременно через нее фильтруется часть воздуха, плахи потолка остаются всегда сухими и служат много десятилетий.

Когда пришел черед заказывать рамы, Емельян сказал плотнику:

– Ты уж постарайся, чтобы створки на окнах были распашными, а вверху оконный проем и сами рамы имели скругление, снаружи поставь струганую рубанком обналичку. Разберемся с делами, изрежу ее кружевом узора, как на родине нашей, в Рассее.

– Не беспокойся, хозяин, дело знакомое, почти все переселенцы заказывают такие окна! – улыбаясь, ответил плотник. Он быстро выполнил заказ, поставил косяк, навесил рамы и входные двери. Печник поставил опалубку из лиственных плах для русской печи. Он начал набивать ее размятой до состояния творога глиной, сделал опалубку загнетка, припечка, свода и трубы. На изготовлении печи трудились все дети: они таскали глину из обрыва реки, сваливали в корыто, сбитое из плах, и под присмотром печника босыми ногами месили до получения однообразной массы.

Потап с родителями работал в поле, жали созревший хлеб, мать и Хорька вязали его в снопы и ставили в суслоны. Душа Емельяна пела от счастья: первый урожай превзошел все ожидания – зерно на залоге уродилось богатое, как рожь, так и пшеница с овсом. О таком урожае он не мог и мечтать у себя на родине.

Наконец настал день, когда печник нащепал сухого смолья, достал трут, кресало, высек искру, подпалил тонко отщепленные лучинки, огонек робко пополз по ним, раздался негромкий хлопок, и пламя охватило всю лучину. Взрослые и дети, обступив печь, завороженно смотрели на первые отблески огня в своей новой избе.

– Давай расчет, хозяин, печь удалась на славу: не дымит и греть будет хорошо! – сказал печник.

– Что-то я не вижу, чтобы бок у печи нагрелся, – приложив руку, ответил Емельян.

– Ишь, какой скорый! Три дня надо непрерывно жечь небольшой огонь, своду, трубе дать просохнуть, начнете сильно топить, порвет глину, много тепла будет уходить в трубу, не досушите – тоже беда: глина на стенках хрупкая станет, дымоход может завалиться.

Но хозяйственного Емельяна терзали сомнения: «Отдам деньги – потом ищи-свищи, и печь греть не будет, и деньги на ветер улетят!».

– Мы с тобой договаривались, что расчет получишь, когда печь сдашь, а сейчас могу заплатить только половину, а вдруг что не так, где я тебя искать буду? – отрубил хозяин.

– Хорошо, давай половину, я далеко не собираюсь уходить, на вашей улице другому хозяину печь набивать буду, – согласился печник.

Напрасными оказались опасения – печь оказалась на славу, грела хорошо и не дымила – пришлось скуповатому Емельяну раскошелиться.

– Посмотри, Анна, красота какая, избу под драночной крышей поставить до холодов успели! И урожай невиданный вырастили! – сказал Емельян, обнимая жену.

– Все, слава Богу, у нас есть и хозяйством обзавелись. Теперь только работай, не ленись, и у тебя все будет, – прижавшись к мужу согласилась Анна.

Долго они стояли, молча смотрели на поднимающийся из трубы дым и думали, что все их тревоги и опасения были напрасными – в Сибири они обретут сытую жизнь для себя и детей.

Но опускать руки было рано, на дворе стояла осень, надо было вспахать клин и засеять озимые, строить гумно для обмолота снопов, хранения намолоченного зерна.

Емельян видел, как подтянулись парни: Потап стал мужиком, во всех делах мог заменить отца. Повзрослела, стала наливаться девичьим соком Хорька, щеки ее заливал румянец, когда с ней заговаривал кто-то из парней.

– Посмотри, мать, наши женихи подрастают и приданое надо готовить, – свадьбы не за горами! – сказал он смеясь.

– Побойся Бога, Емельян! Что ты говоришь, какие свадьбы, только жить начали, как после большого пожара, ничего нет у нас! – возразила Анна.

– Не горюй, Аннушка, было бы желание да руки работящие, остальное мы наживем! Ты гляди, какие славные ребята выросли, да и Хорька невеста хоть куда. Будем усердно работать, все у нас будет! Слава Богу, что надоумил переселиться – здесь я сам себе хозяин и никому налог три года платить не буду.

– Верно говоришь, были бы руки работящие, а деньги мы сумеем заработать! – согласилась жена.

До снега свезли с поля снопы, сложили в скирды во дворе, а как упал снег, под крышей нового гумна цепами начали обмолот. Золотым дождем летели из колосьев спелые зерна после каждого удара цепом, пела и радовалась душа Емельяна – такого урожая он не помнил за всю свою жизнь.

«Все наше! И подати три года не надо платить, такое и во сне не могло присниться!» – думал он, любуясь плодами своего труда. Зерно ссыпали в бурты, оставили под крышей гумна, построить амбар не хватило сил.

Зимой заготовили и ошкурили круглый лес, сложили его на лежки, дали бревнам просохнуть. Весной, когда стало пригревать солнышко, хозяин с сыновьями общими усилиями прирубили к сенцам сруб еще одной избы, но закончили в ней работы только осенью, после отжинок. Крестьянские дома не имели перегородок – в углу стояла русская печь, по стенам шли широкие лавки, летом на них спали дети, а зимой перебирались на лежанку русской печи.

– Вот и слава Богу, отстроились! Кто из парней отделится – рядом жить будет, нас с тобой, Анна Фроловна, до погоста досмотрит! – крестясь на образа, сказал Емельян.

– Побойся Бога, Емельян! Рано ты о старости заговорил, сколько еще работы впереди, пока всех детей на ноги поставим! – возразила жена.

Через год двор Пшеничного Емельяна числился среди крепких хозяйств: у них были кобыла и жеребенок, корова, бык, более десятка овец, в стайке хрюкала свиноматка с приплодом, кудахтали куры.

Емельян с ребятами раскорчевали в тайге пашню и поставили небольшую избу, в Сибири ее называли заимкой. Там же были выпаса для скота, сенокосные угодья, на лето свиней выгоняли на улицу, дом закрывали на замок – все выезжали до осени жить и работать на заимку. Домой приезжали редко – прополоть зараставший травой огород.