Рекажизн и
| Вид материала | Документы |
В трудах прошли два года. Послал отец Потапа в село Карымово присмотреть и сторговать ягнят породистых овец. Встреченный им крестьянин посоветовал:
– Зайди к белорусу Лобацееву Ивану. У него грубошерстная порода, романовская, много шерсти состригает и на полушубки шкуры отдает выделывать, с ним и поговори, если тебе породистые овцы нужны.
Иван был переселенцем, приехал в Сибирь из-под города Могилева; была у него жена-полячка Ванда и куча детей.
Постучался Потап в калитку, открыла ему красивая девка с румяными щеками. Увидев незнакомого парня, оробела, стояла, не зная, что делать дальше. Парень также сробел: раньше не приходилось ему видеть такой ладной да красивой девицы. Наконец оправился от смущения, спросил:
– Здесь ли проживает Лобацеев Иван? Дома ли он?
– Здесь, проходите, батюшка дома! – опустив глаза и продолжая смущаться, сказала девица, подошла к двери и открыла ее гостю.
Зайдя в дом, перекрестился Потап на образа святых в красном углу, справился о здоровье хозяина и хозяйки.
– Слава Богу, здоровы, чего и тебе, добрый молодец, желаем. Проходи, гостем будешь. Евдокия, ставь самовар, будем гостя угощать, – сказал хозяин.
Они сидели молча, пока расторопная дочка не поставила на стол самовар, чашки, сахарницу с кусочками сахара.
– Скажи, добрый молодец, какое дело привело тебя к нам, чей будешь? – спросил Иван, наливая гостю кипяток из самовара.
– Пшеничного Емельяна сын, из Асафьевки, зовут Потапом, – ответил тот, подвигая пузатый заварник.
– Слышал о твоем батюшке, земляки мы с вами, из-под Могилева, а вот близко знать не пришлось. Евдокия, принеси медку для гостя дорогого!
Из-за печки вышла девица; не поднимая глаз, прошла за дверь, вернувшись, поставила перед гостем сахарницу с янтарным медом. Потап не сводил с нее глаз.
– Кушайте на здоровье! – сказала она и упорхнула за печку.
«Ладная девка, кровь с молоком, стройна и собою хороша!» – подумал гость, но его думы прервал голос хозяина.
– Батюшка с матушкой здоровы ли?
– Слава Богу, здоровы! Батюшка велел кланяться и спросить, можно ли у вас купить ягнят от ваших овец романовской породы на развод и стоить сколько будут.
– Отчего же нельзя, можно и сторговаться, с земляков дорого не возьму, – рассмеялся хозяин. – Скажи батюшке, к концу сентября пусть приезжает или кого пришлет. У меня есть уже заказы, но двух ягушек и баранчика земляку на развод уступлю.
– Спаси Бог на добром слове, так мы будем в надежде. А сколько запросите?
– Не бойтесь, дорого не возьму, как со всех, так отцу и передай. И поклон непременно от земляков передай!
Парню не терпелось вновь увидеть красивую девицу, но по обычаю он сидел у стола, пил чай и вел разговоры с ее родителем о погоде, видах на урожай. Посидев немного для приличия, он встал.
– Спаси вас Бог, за хлеб и соль да приятную беседу. Будьте в надежде, осенью приедем за ягнятами. Храни вас Бог! – откланялся Потап.
– Обязательно передай поклон батюшке и матушке, – прощаясь, еще раз наказал Иван.
Ванда молча наблюдала за гостем, своим женским чутьем она поняла, что ему понравилась Евдокия. Когда за парнем закрылась дверь, Иван сказал:
– Смотри, Ванда, какой хороший парень – богобоязненный и хозяйственный!
– Хорош, нечего сказать! И красив, и умен, из семьи крепкой! – ответила та.
– Ты как о зяте рассуждаешь.
– Господь и Святая дева Мария знают, что будет завтра, но помяни мое слово, понравилась ему наша Евдокия, да и он ей приглянулся.
– Ну и чутье у вас, баб, а я ничего не заметил! – изумился хозяин.
– На то мы, бабы, к вам, мужикам, Господом приставлены! – вставая, сказала жена.
Она была права: приглянулся Евдокии парень из соседней деревни, запал в душу, и она во время разговора с отцом выскользнула из избы на улицу с тайной надеждой увидеть его еще раз. Дождалась, когда хлопнула входная дверь, подскочила к двери в сенцы и открыла ее, оказавшись лицом к лицу с гостем.
– Ох, извиняйте, проходите! – сказала, отступая в сторону и распахивая дверь.
– Евдокия, а ты ходишь по воскресеньям за околицу, на посиделки с парнями и девками? – спросил Потап.
– Если батюшка отпустит, то хожу, – заливаясь краской, кротко ответила та.
– Обязательно приходи – я тебя ждать буду! Придешь?
– Приду! – не поднимая глаз, сказала она и убежала в избу.
Девичье сердце билось в груди так сильно, будто собиралось выскочить, а за спиной выросли крылья. «Господи, он пригласил меня! Я обязательно приду, сказал, что ждать будет! А вдруг это судьба! Какой красивый парень и статный!» – улыбаясь, думала она свои девичьи думы.
Мать заметила, что после приезда гостя любая работа горела у дочери в руках, это еще больше утвердило ее догадки, что парень пришелся ей по душе.
Вернувшись, Потап рассказал отцу о том, что сторговал двух ягушек и баранчика романовской породы у Лобацеева.
– У Ивана овцы романовской породы? – удивился Емельян.
– Да, мне присоветовали обратиться к нему.
– Слышал я, что земляки мы с ним, как он живет, здоров ли?
– У него все слава Богу! Жив и здоров, о вас знает, земляком называет, кланяться дважды велел. Сказывал, что к концу сентября появится приплод, вот тогда и надо приезжать.
– Хорошо, будем ждать назначенного срока, слыхал я от людей, что добрая та порода романовская и шерсти от нее много и полушубки добротные, иди, сынок, занимайся своими делами.
Неожиданно для всех Потап перебрался спать на сеновал, а на вопрос удивленного отца ответил:
– Душно мне в избе, на улице жара стоит, на сеновале ночью прохладно, хорошо спать будет.
– Поступай, как знаешь, – разрешил отец, утром еще до восхода солнца выходил на улицу и будил сына. Невдомек было родителям, что в воскресенье собрался он на посиделки в соседнее село Карымово, до которого в один конец было не менее восьми верст.
С нетерпением дождалась Евдокия воскресенья, к вечеру подошла к матери.
– Матушка, отпусти на посиделки за околицу, – не поднимая глаз, спросила дочь.
Мать улыбнулась, ее догадки подтвердились.
– Что, Потап позвал? – спросила она.
Лицо девушки стало пунцовым, но она не посмела солгать.
– Сказал, что придет, звал меня, – чуть слышно ответила дочь.
– Дело молодое, парень он видный, сходи, поговори, только глупостей не натвори.
– Как можно! Спасибо на добром слове! – чуть слышно ответила дочь и выскочила на улицу.
– О чем это вы там толкуете? – спросил Иван, чинивший лошадиную сбрую.
– Думаю, что настала пора готовить приданое, заженихалась у нас Евдокия. Я тебе говорила, права оказалась!
– Неужто Пшеничный Потап?
– К нему на свидание собралась.
– Это дело хорошее, она уже невеста, нельзя в девках засиживаться, зашлют сватов, отказывать не станем, – сказал Иван, продолжая шорничать.
Было в семье Лобацеева два сына и три дочери, а какой же родитель не желает отдать свою дочь в хорошую семью, за любимого человека?
Три раза удалось Потапу свидеться с Евдокией, посидеть на бревнах за околицей, поговорить. Местные парни косо смотрели на гостя из соседней деревни, но когда он поднял комель толстого бревна и перенес ближе к костру, зауважали – силу и сноровку на Руси всегда ценили.
В последнее свидание они сидели за околицей у костра вместе с другими парнями и девками. Поборов застенчивость, Потап сказал, глядя в лицо девушки:
– Люба ты мне, Евдокия! Запала в душу с первой встречи, живу все дни только надеждой на встречу с тобой! Скажи мне, не заворотишь сватов, если зашлю?
Сердце девушки оборвалось и защемило в сладкой истоме: еще никто ей не объяснялся в любви, но признаться, что сама полюбила парня с первого взгляда, не хватило смелости. Она прижалась к Потапу и на ухо негромко ответила:
– Засылай!
Вскочила, не помня себя от радости, побежала домой. Обрадованный согласием парень поспешил в свою деревню, и ему ничего не было страшно, на душе было легко и хорошо, он понял, что люб Евдокии.
Еще через неделю Потап, уже сложившийся молодой мужик, подошел к родителям и,
кланяясь в ноги, начал разговор:
– Батюшка и матушка, кланяясь в ноги, прошу вашего согласия заслать сватов к Лобацеевым, хочу сосватать дочь их Евдокию!
– Да видел ли ты ее, пойдет ли она за тебя? – быстро спросила мать.
– Цыц! Поперед батьки в серьезный разговор встревать! – остудил ее муж.
– Это к какому Лобацееву, к Ивану, что в Карымове живет? Знаю, у него дочь Евдокия на выданье. Хороша собой девка, кровь с молоком и семья работящая, хороший выбор. А откуда ты ее знаешь?
– Был несколько раз в Карымове вечерами на посиделках, там познакомился, люба она мне!
– А как сватов завернет? Позора не оберемся! – засомневался отец.
– Не завернет, говорил я с ней, – успокоил Потап, не поднимая головы.
– Я твой выбор одобряю, да и мать против не будет! – сказал Емельян, поворачиваясь к Анне, вытиравшей концом платочка выступившие на глазах слезы радости.
– Пусть живут с миром! – сказала она и перекрестила сына.
Поздней осенью, когда были закончены все работы в поле, заслали сватов и отгуляли громкую свадьбу у невесты в Карымове, потом по обычаю гуляли у жениха в Асафьевке. Три дня кряду гости пили, ели, пели и плясали, долгих лет счастливой жизни молодым желали.
В семью Пшеничных, где было семь душ, вошла кроткая невестка Евдокия Ивановна, возложил на нее свекор обязанности управляться в доме, готовить еду для большой семьи, держать хозяйство. Она вставала раньше всех, управлялась со скотом, выгоняла к пастуху, мыла и скоблила полы, стирала, готовила для всей семьи, еще успевала помогать в работе на поле, вечером встречала скот, доила коров, прибирала молоко. Она не роптала в семье мужа – все работали от зари и до зари не покладая рук, в доме был достаток.
В трудах прошло несколько лет, управившись по дому, зашла Евдокия на гумно. Потап молотил снопы пшеницы. Муж стоял и глядел на конную молотилку; конь был привязан за уздечку.
– Что случилось? – спросила она.
– Да вот соображаю, сломалась молотилка, надо посмотреть снизу, – сказал он, показывая на тяжелую станину, отлитую из чугуна. – Ты отойди подальше, не дай Бог упадет, задавит! – сказал Потап, поднатужившись, приподнял молотилку и поставил под один край подпорку.
Взяв ключ, полез под нее устранять поломку, лежа на спине, упираясь ногами, подбирался к нужному месту. Увидев его ноги рядом с подпоркой, Евдокия подошла ближе, подумала: «Не дай Бог, упадет, задавит Потапа!». Ее охватил страх неминуемой беды, и она, стоя рядом, смотрела, как муж пытается подлезть глубже под станину. Она не успела ничего сказать, как тот ногой выбил подпорку, и тяжелая молотилка полетела на землю. Как сумела ее перехватить Евдокия, она не помнила, приняв тяжесть падающей станины на свои руки, сдавленно вскрикнула:
– Потапушка!
Что было потом, не помнила: из глаз полетели искры и сознание помутилось. Падающая молотилка только слегка прижала к земле молодого мужика, но пока он вылезал из-под нее, жена держала на руках непомерную тяжесть. Вскочив на ноги, Потап подхватил с земли подпорку, приподнял станину и подставил под нее кол, но Евдокия продолжала стоять в такой же позе, как будто на ее руках лежала непомерная тяжесть.
Обнял Потап жену, прижал к груди и сказал на ухо:
– Спасибо, родная, от верной смерти спасла, век не забуду!
Руки ее упали как плети, из глаз брызнули слезы. Рыдая, Евдокия сказала:
– Береги себя, Потап, что я, вдовая, делать с детьми буду?
А было у них двое детей – старший Александр девятьсот шестого года рождения и Василий – девятьсот девятого года.
Жизнь шла своим чередом. Потап был видным мужиком, на него засматривались бабы и девки. Одна из них – Клавдия – жила без мужа на краю деревни, к ней часто захаживали деревенские мужики и никто не знал отказа.
Как-то она повстречала Потапа, остановилась, поклонилась, вызывая на разговор; тот ответил, остановился.
– Ты, Потап, зашел бы на огонек к одинокой женщине, чаю попить да за жизнь поговорить, а то мимо ходишь, не замечаешь, что приглянулся мне! Приходи сегодня, как стемнеет, я буду ждать! – сказала и пошла дальше.
Закружилась голова у молодого, полного сил мужика. «А почему бы и не сходить, баба кровь с молоком, сама ластится!» – млея от сладости предстоящей встречи, подумал он.
Вечером после ужина сказал:
– Евдокия, ты меня не жди, спать ложись. Я пойду с мужиками на бревнах посижу, семечки пощелкаю; семьей обзавелся, нет времени старых дружков проведать.
– Сходи, я дверь на крючок закрывать не буду, придешь – закроешь, – ответила она, зная, что мужики по вечерам собираются на соседней улице и беседуют о делах насущных.
Утомленный объятиями вдовы, вернувшись под утро, лег Потап в кровать рядом с женой и крепко заснул. Проснувшаяся Евдокия почувствовала, что от мужа исходит запах чужой женщины, но ничего не сказала, как говорится, не пойман не вор.
В воскресенье Потап надел чистую рубаху, сказал жене:
– Пойду с мужиками на бревнах посижу. Ты меня не жди, ложись спать.
Через час, дождавшись, когда все в доме заснули, Евдокия тихонько выскользнула за дверь. Подойдя к бревнам, где сидели мужики, прислушалась, но голоса мужа не услышала. Николай, проживавший через три дома от Пшеничных, сказал:
– Видел сегодня Пшеничного Потапа, поздоровался, приглашал на бревна – отказался, сказал, что занят!
– Какие ему с нами посиделки на бревнах, он себе кралю завел, сейчас у Клавки-вдовы в постели кувыркается! – ответил ему мужской голос, и все раскатисто рассмеялись.
– Ох, и жгучая баба эта Клавдия, хоть кого принимает, всех укатает, едва ноги от нее мужики уносят! – вновь ночную тишину улицы разбудил смех мужиков.
– Ах ты, нечестивица! Я тебе покажу, как семью разрушать! – тихо сказала Евдокия и направилась в тот конец деревни, где жила Клавдия. Огня в окнах ее дома не было; затаившись за забором, стала терпеливо ждать.
Луна опустилась с небосклона, звезды потускнели, когда входная дверь тихонько скрипнула. В лунном свете увидела она своего мужа, рядом с ним стояла с голыми плечами Клавдия, осыпая поцелуями, говорила:
– Люб ты мне, Потап, переходи ко мне, будешь жить припеваючи, самой верной женкой в селе буду!
– Тихо, увидят нас – греха не оберешься. Жди – через два дня приду, как стемнеет, – оборвал ее знакомый голос.
Услышав это, Евдокия в тени забора побежала домой, быстро разделась и легла в постель. Вернувшись, Потап лег рядом с женой и заснул сном утомленного человека. Убедившись, что муж спит, Евдокия тихонько встала, накинула на плечи жакет и темную шерстяную шаль, вышла во двор. Она знала, где стоит деготь, которым смазывали обувь, взяла банку и пошла скорым шагом к дому Клавдии. Тряпицей, намотанной на палочку, измазала входную дверь и калитку, банку с дегтем поставила над входной дверью. Вернувшись, разделась и легла рядом с Потапом; тот спал крепким сном и не заметил отсутствия жены.
Утром бабы, встав пораньше, выгоняли коров пастуху. Проходя мимо дома Клавдии, плевались в ее сторону – входная дверь и ворота были густо измазаны дегтем. Забыв про своих коров, громко обсуждали это событие:
– Так этой стерве и надо! Совсем стыд потеряла, принимает всех мужиков подряд, сжечь эту б… давно надо вместе с хатой, скольким семьям горе принесла!
Разбуженная громкими криками собравшихся на улице женщин, Клавдия быстро оделась, открыла входную дверь и сделала шаг на улицу. В это время ей на голову упала банка с дегтем, он разлился по одежде. Услышав едкий запах дегтя, увидев схватившихся от хохота за животы баб, она все поняла. Захлопнув дверь, залилась горькими слезами, проклиная одинокую вдовью жизнь и судьбу.
В очередную встречу сказала Потапу:
– Твоя Евдокия со мной такое сотворила, выставила на посмешище всей деревне, побей ее хорошенько, чтобы впредь неповадно было!
Как словом, так и делом, позабавившись с любовницей, Потап вернулся домой, утром вызвал жену в амбар, где висели вожжи. Взяв их в руки, хлестанул по плечу:
– Ты дегтем вымазала ворота Клавдии? Говори быстро, а то изобью до полусмерти!
Евдокия поймала вожжи в руку и спокойно сказала:
– Хочу от сучки кабеля отвадить! У нее течка каждый вечер, вот похотливые кобели к ней и наповадились, забыли, что дома жены и дети малые!
– Ах ты, стерва! – попытался вырвать вожжи муж, но не тут-то было.
Крепко зажав вожжи в руках, Евдокия сказала:
– Богом клянусь: тронешь из-за этой сучки, удавлюсь, сама в петлю залезу, оставлю тебя с детьми малыми. Знай, если будешь еще ходить, сожгу суку в ее же доме, пусть отправляют на каторгу, но ей не жить!
У Потапа сразу опустились руки – он знал характер жены, она слов на ветер не бросала. Кинув вожжи, выскочил из амбара и не видел, что этот разговор слышала мать, которая по-своему решила отомстить любвеобильной женщине.
В воскресенье, на церковной службе, помолившись, Анна подошла к Клавдии и принародно громко спросила:
– Ты до каких пор будешь липнуть к моему сыну Потапу? Это мое последнее предупреждение. Богом клянусь в святой церкви, что сожгу я твое сучье логово. Чтобы не думала, что я слова на ветер бросаю, вот тебе мое последнее предупреждение!
Достав большой пузырек с серной кислотой, облила нарядно одетую Кундашкину. Все видели, как одежда с блудницы кусками падает на пол. С этого времени посрамленная вдова перестала пускать к себе Потапа, и тот остепенился, понял, что дороже семьи ничего на свете быть не может.
Права пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает!». По-разному сложились судьбы детей Емельяна.
Следующую свадьбу сыграл брат Потапа Матвей, он взял в жены красавицу Ковалеву Марию из села Кожелак. Они счастливо прожили больше года, но детей им Бог не дал, а тут случись, в деревню с проповедью пришел монах из Новоафонского монастыря. Он поселился у Пшеничных, звали его брат Семен, и он обратил свое внимание на Матвея, который не пропускал ни одной его проповеди. Много диковинного рассказал монах новоявленному другу, вскоре в деревне появлялись они только вдвоем. На монахе была надета застиранная до дыр ряса когда-то черного цвета, в руках носил потрепанное, с лоснящимися корочками Евангелие. Матвей в душе завидовал своему другу и наставнику, казалось, что тот бывал во всех городах необъятной России, проповедуя слово Божье, и выходило с его слов, что самое главное призвание человека – это посвятить себя службе Богу. Монах начал уговаривать Матвея отречься от мирской жизни, стать праведником.
– Я так много грешил, простит ли Господь грехи мои? – слабо сопротивлялся тот.
– Господь прощает всех заблудших овец своих, нужно отречением от утех мирских, молитвой и покаянием заслужить его прощение! – отвечал благочестивый монах.
Во время очередного воскресного молебна Матвей подошел с новым другом к попу.
– Батюшка, брат Семен зовет меня отречься от мирской суеты, удалиться с ним в святую обитель и до скончания века молить Господа нашего о прощении грехов вольных и невольных.
– Благословляю тебя, раб Божий, на подвиг во имя веры, ибо служение Господу есть высшая цель земного бытия каждого грешного! Аминь! – батюшка перекрестил Матвея, дал руку для поцелуя.
Сам того не ожидая, желая получить совет, на глазах у всей деревни получил Матвей благословение святого отца на пострижение в монахи.
Брат Семен ликовал и не скрывал своей радости:
– Пойдем мы с тобой, раб Божий Матвей, в православный монастырь Новоафонский, а стоит он в земле инородцев за Кавказскими горами, на самом берегу моря Черного, там ты познаешь таинство монашества!
Богобоязненная красавица Мария, едва сдерживая слезы, сказала на прощанье:
– Ступай с Богом, любила я тебя, Матвей, видно, не судьба!
Ушел муж, осталась она соломенной вдовой при живом муже, три дня плакала, наконец, Евдокия не выдержала, обняла ее, прижала к груди, успокаивая, сказала:
– Наша доля бабская такая: как Бог даст – так и живем. Оставайся в нашей семье, может, все еще наладится.
Много воды утекло в речке Рыбной, красавица Мария без мужа цвела, ожидая его возвращения, работала вместе с Пшеничными, ночью плакала в подушку и молила Бога, чтобы он вернул ей Матвея. И казалось ей, что вокруг никого из мужиков краше нет, ни на кого не смотрела.
Через два года пришел в деревню монах брат Матвей, проведать своих близких, и увидел: расцвела, еще краше стала Мария. Увидев его обомлела та, в мыслях благодарила Бога за то, что услышал он ее молитвы, не могла дождаться вечера, чтобы обнять любимого мужа. Но он и не думал отвечать на ее ласки, всячески избегал встреч.
Привез он близким подарки. Евдокии подарил большой крест из кипариса с искусно вырезанным распятием Христа и иконку латунную, отлитую братией монастыря на своем заводике. Была Евдокия набожной женщиной, очень ценила эти подарки до самой смерти, завещала положить их в свою домовину.
Наступил вечер, дождалась Мария, когда Матвей вышел во двор, и сама шмыг за порог, догнала его, попыталась обнять:
– Матвей, любимый, я два года ждала, ни на кого глаз не поднимала. Почему же ты не смотришь в мою сторону – или разлюбил? Посмотри, какая я ладная да пригожая!
– Вижу, сестра Мария, что красавицей ты стала, но я принял монашеский постриг, чужды теперь для меня мирские утехи. День и ночь молю Бога, чтобы послал прощение за грехи мои смертные! Не искушай меня! Послушай мои проповеди и сама укрепишься в вере, если любовь твоя не ложная, истинная, пойдем со мной в монастырь, будем часто видеться и вместе Господу служить!
Заплакала горькими слезами, отвернулась от мужа и ушла в стайку, чтобы никто не видел ее безутешных слез. Она действительно любила Матвея и хранила ему верность все годы его отсутсвия, а он так к ней отнесся.
«Что же это такое – отречение от утех земных, что оно дает человеку, наверное, что-то дает, если Матвей от меня отвернулся! Господи, что мне делать, при живом муже стала одинокой, теперь меня ни один батюшка не обвенчает. Господь всемогущий, надоумь рабу твою!» – ночью, стоя на коленях, молилась у икон молодая женщина, обливаясь горькими слезами.
Днями вел брат Матвей долгие проповеди с бывшей своей женой Марией, уговаривая отправиться с ним и принять монашество, благо рядом с мужским монастырем стоял монастырь женский.
– Будем вместе молить Бога о прощении грехов, изредка видеться, легче нам будет, да и благостной будет жизнь наша! – говорил он ей.
Но это было днем, на ночь, которой так ждала молодая женщина, он уходил от нее в другую избу, подчеркивая всем видом свою святость, отречение от всего греховного.
Говорят, что капля камень точит, справедлива эта народная мудрость. Мария поддалась на уговоры мужа и собралась в дальнюю дорогу. Перед уходом ее в сторону отозвала Евдокия.
– Ты, голуба моя, сходи, посмотри, не по нутру будет, возвращайся, знай, что мы тебя всегда примем.
– Спасибо тебе, Евдокия, на добром слове! – ответила та и направилась следом за братом Матвеем по дороге на станцию Клюквенная.
В заботах прошел год, в Асафьевку пришла монашка, направилась к дому Пшеничных. Там ее встретила набожная Евдокия:
– Милости прошу, заходи в наш дом, отдохни, слуга Божья, хлеб-соль отведай, – с поклоном пригласила в дом. Двери ее дома для странствующих были всегда открыты, находилась нехитрая еда для угощения.
– Спаси вас Бог! – с благодарностью ответила путница, не снимая капюшона, вошла в открытую дверь.
Что-то знакомое показалось хозяйке в этом смиренном ответе, она пристальнее присмотрелась к гостье и всплеснула руками:
– Господи! Неужто Мария вернулась?!
Монашка сняла со стриженой головы капюшон, и увидела хозяйка исхудавшую, но такую же красивую Марию. Женщины бросились в объятия, долго плакали от счастья новой встречи.
Успокоившись, Евдокия сказала:
– Ты, голубка, сходи в баньку, она теплая, я сегодня топила, возьми свою одежду, я все сберегла; а я соберу на стол, что Бог послал, и мы поговорим – расскажешь мне о жизни в святой обители.
Обмыв дорожную пыль, переодевшись в мирскую одежду, монашка преобразилась, стала прежней красавицей Марией, только худой, с выпирающими скулами.
– Садись, поешь с дороги, отдохни, расскажи мне о жизни своей, а я буду управляться на кухне.
Перекрестившись на образа, Мария села за стол и с удовольствием начала кушать.
– Не верь, Евдокия, рассказам о житие святых отцов монастырских! Они великие грешники. Господи, прости их! – она вновь перекрестилась на образа.
У хозяйки от ее слов руки повисли, как плети.
– Да может ли такое быть, что ты говоришь? – спросила она и, не удержавшись на ногах от такого святотатства, присела на лавку возле печки.
– Вот истинный крест! – перекрестилась монашка на иконы и продолжила: – Приняла меня мать настоятельница, осмотрела как кобылу цыган на базаре, и приглянулась я ей, взяла в послушницы. Через неделю послала подавать к столу приехавшему в гости настоятелю мужского монастыря, отцу Никодиму. Пришла я на кухню и оробела! Был великий пост, монашки постились, а им сестры на кухне отдельно готовили курицу, мясо тушили, напекли блинов, масло топленое в плошке поставили, короче говоря, никакого поста они не соблюдали. Но это еще не все – они сидели и пили вино, а когда Никодим напился, начал ко мне приставать, пытался свалить на кровать и сорвать одежду. Мать настоятельница едва оттащила его от меня, да потом меня же от ревности побила. Позднее узнала, что жили они как муж и жена. И к другим монашкам по ночам бегали монахи из мужского монастыря, занимались любовными утехами!
– Что ты говоришь, Мария, одумайся! Грех напраслину возводить на святых людей! – закричала Евдокия, часто крестясь.
– На святых? Я там таких не встречала! Все они великие грешники, только рясами своими черными прикрывают свои дела грешные!
– Не верю, побожись! – выдохнула убитая рассказом женщина.
Монашка стала на колени под образами, крестясь, сказала:
– Покарай меня, Господи, самой лютой карой, если я хоть одно слово о жизни монастырской неправильное молвила! Пусть я в жизни своей счастья больше не увижу, если вру! Да вы здесь в деревне сущие ангелы по сравнению с алчной до утех монастырской братией!
«Господи, да возможно ли такое святотатство? Но ведь самыми страшными клятвами клянется, стало быть, уверена, что так все и было! Господи, прости их заблудшие души!» – пронеслось в мозгу лишившейся дара речи Евдокии.
Встав с колен, Мария села на лавку, продолжила:
– Так я промучилась около года, прослыла среди монашек в монастыре белой вороной за то, что не опустилась до распутства. Потом собрала в котомку нехитрые пожитки и пошла, питаясь подаянием Христа ради, так до родных мест добралась. Спасибо за хлеб и за соль, извиняй, если что не так молвила, но все это чистая правда, прости их, Господи! – она вновь перекрестилась на иконы.
– Я дальше пойду по свету, буду жить Христа ради, матушка с батюшкой меня после такого позора не примут в семью, – со слезой в голосе закончила она свой рассказ.
– Ты что выдумала, Мария, я тебе при расставании сказала, что здесь твой дом, оставайся, снимай с себя черную рясу, благо все твои платья в целости сохранила, живи у нас, ты баба работящая, даст Бог, и тебе счастье бабье улыбнется! – сказала Евдокия, опустившись на лавку и обнимая путницу за плечи.
– Спасибо на добром слове, а то мне и податься некуда, батюшка с матушкой не примут меня, не поймут! – уткнувшись лицом в грудь Евдокии, горько зарыдала женщина.
– Поплачь, милая, поплачь, сразу легче станет! А время пройдет – и все образумится, – успокаивала хозяйка.
Дождавшись, когда Мария успокоится, сказала:
– Приляг, отдохни, мне в поле надо обед нести работникам, вернусь – поговорим.
Она быстро собрала еду, положила вареного картофеля, несколько головок лука, половину каравая хлеба, достала из погреба большую кринку холодного молока и побежала в поле, где работали домочадцы. Подойдя к Потапу, сказала:
– Мария вернулась, у нас сидит.
– Какая Мария? – не понял тот.
– Жена Матвея, брата твоего, ушла из монастыря, теперь ей податься некуда. Боюсь, что руки на себя наложит! Поговори с отцом, может, возьмет в семью?
– Хорошо, переговорю сейчас же.
Евдокия разложила еду на чистой холстине и позвала обедать.
– Подходите, работники, отдохните, покушайте, что Бог послал, – слила всем воды на руки, присела рядом.
– Батюшка, Евдокия говорит, что Мария, жена Матвея, из монастыря вернулась, боится, что руки на себя наложит. Давай возьмем к себе, пока все утрясется.
– Что теперь делать, мы взяли ее в семью, мы за ее судьбу в ответе, пусть живет с нами, прокормимся, даст Бог.
Так в семье Пшеничных произошло прибавление, но ошиблась Мария в оценке своих родителей. Узнав про возвращение дочери, в Асафьевку приехал отец. Поздоровавшись, спросил:
– Евдокия, а где дочь наша Мария? Здорова ли она?
– Здорова, в поле работает, пора горячая, уборочная! – настороженно ответила та.
– Что она тут говорила о жизни своей?
– Хлебнула горького до слез и с Матвеем, и в монастыре! Но Бог милостив, теперь похорошела, расцвела, видно, на пользу ей жизнь крестьянская, – ответила хозяйка.
– Пошли ребятишек, я за ней приехал, домой увезу, так мы с Матреной решили.
– И правильно, не ее вина, что так случилось, Господь всем велел прощать! Посидите в холодке я сбегаю, здесь недалеко, – ответила обрадованная такой вестью Евдокия и не чуя ног под собой побежала в поле.
– Мария, Господь услышал наши молитвы, бросай работу: отец за тобой приехал!
У той серп из рук выпал, не разгибаясь, она снизу вверх непонимающе смотрела на женщину.
– Что ты говоришь, не может такого быть?! – побелевшими губами прошептала она.
– Истинный крест! – перекрестилась Евдокия. – Пошли скорее, отец ждет, кончились твои мученья, а там, даст Бог, присмотрит хороший мужик, в жены возьмет.
Слезы радости брызнули из глаз молодой женщины, она только теперь поняла, что Евдокия не шутит и родители готовы принять ее в родное гнездо.
Пророческими оказались слова Евдокии, не прошло и полгода, как красавицу Марию сосватал кожелакский мужик Дорохов Семен, жили они в любви и согласии и нарожала она ему кучу детей. По ночам просыпалась, не веря в счастливый исход своих злоключений, становилась на колени и молилась истово до утра на лики святых, освещаемых в ночной тьме огоньком лампады. Благодарила Господа, что свел ее с сердобольной Евдокией, которая помогла ей одуматься, вернула к жизни в то тяжелое для нее время, когда она уже была готова наложить на себя руки от выпавших на ее долю страданий.
Пришло время, и Воронин Михаил сосватал понравившуюся ему Хорьку, сестру Потапа. Семья готовилась к свадьбе, а какая невеста без сундука с приданым? Срочно заказали такой сундук, но у столяра было много заказов, и он обещал сделать его позднее, а время свадеб уходило, наступала пора выезжать в поле, пахать и сеять.
Хорька обливалась слезами от свалившегося на ее голову несчастья: жених есть, а сундука нет, а обычай нарушать уклад сельской жизни не велит.
– Не печалься, доченька, дам я тебе на свадьбу свой сундук, а когда твой сделают, тогда и поменяем, – сказала рассудительная Анна.
Вместе с невестой родители привели в дом жениха корову, коня и пять овец, занесли сундук, набитый нарядами, постельными принадлежностями и всяким бельем.
– Пусть плодится и множится ваше хозяйство год от года и счастье пребывает в вашем доме! – сказал Емельян, заводя дочь в дом жениха.
Свадьба удалась на славу, три дня гуляли у жениха и у невесты, родители жениха были довольны приданым, которое дали за дочь Пшеничные.
В назначенный срок столяр исполнил заказ, Анна Фроловна решила отвезти любимой дочери сундук, погрузили его на телегу, мужики занесли в избу молодых.
– Вот, дочка, твой сундук, пользуйся и живи с миром, а мой отдай, сейчас увезу, белье хранить не в чем, – сказала мать.
Обрадованная Хорька открыла красивый сундук, протравленный морилкой и покрытый лаком, а внутри он оказался пустым. У нее потемнело в глазах, руки, державшие крышку, упали как плети, крышка с громким стуком захлопнулась.
– Что с тобой, дочка?! – взволнованно спросила Анна, не дожидаясь ответа, сама открыла крышку – обомлела: поторопившись, она совершила роковую ошибку, привезла дочери пустой сундук!
Это было самым дурным предзнаменованием, по крестьянским поверьям, сундук был символом благополучия и процветания, и его положено было заносить в дом с каким-нибудь добром, но только не пустым. Если заносили пустой, это была верная примета, что в этом доме всегда будет пусто!
Быстро пошарив в карманах, Анна нашла носовой платок и бросила в сундук:
– Вот и добро в нем, владей, доченька, живите богато и счастливо!
Но было уже поздно: мужики, помогавшие перевозить, рассказали своим женам, и по деревне пополз слух; людская молва осуждала поступок матери, так бессердечно поступившей с дочерью.
Люди в суждениях о других беспощадны, в чужом глазу и соринку видят, а в своем бревна не замечают. Прошли годы, промашка Анны, казалось, была забыта, но так только казалось.
Жили Хорька с мужем в мире и согласии, работали в поле от зари и до зари, детей нарожали, добра нажили, скота развели не меньше, чем у других сельчан. Но случилось страшное несчастье – ночью загорелся дом, в котором они жили, а на дворе как на грех дул ветер, пожар был таким сильным, что едва успели сами выскочить и детей из огня выхватить. Остались в чем спали, сгорело все, в том числе и злополучный сундук.
Пшеничные приютили погорельцев, одели, жить оставили, но вновь пополз по селу дурной слушок про пустой сундук.
– Вот и не верь приметам, как мать дочери внесла пустой сундук, так она с семьей без ничего и осталась! – шептали злые языки.
Но большинство сельчан сочувствовали погорельцам и решили всем миром помочь. Михаил, муж Хорьки, решил строить новый дом, он был мастер на все руки, заложил большой крестовый дом, ему помогала вся деревня кто чем мог. Сохранился его дом и после революции и раскулачивания, в нем поместились сельский Совет в одной половине, в другой – клуб.
Вскоре семья справила шумное новоселье, было выпито много хмельной браги, поставленной в лагунах Евдокией. Пшеничные и здесь не ударили в грязь лицом, щедро угощали всех, кто приходил на новоселье, а пришли те, кто помощь оказывал.
Только начали жить погорельцы в новом доме, подошел четырнадцатый год, Михаила забрали на войну с германцами, осталась Хорька одна с тремя детьми горе мыкать. В деревне надо не только за детьми присмотреть, накормить их, напоить, обстирать, но и хозяйство прибрать, стайки почистить, корм скотине задать, корову подоить, чуть свет пастуху выгнать. Плачет по ночам Хорька о судьбе своей, но при детях слез своих не выдает, бьется как рыба об лед, хозяйство держит, помогают ей отец с братьями – поле вспахать, засеять и убрать.
Очень любила она Михаила и верно ждала, а тут как на грех письма от него приходить перестали. Совсем опечалилась солдатка, лицом потемнела, обошла в селе всех ворожеек, они в один голос утверждают, что жив муж, вернется с войны, и у них будут в семье мир и согласие. Не верит им женщина, услышала, что приехала в Асафьевку гадалка, о которой бабы судачили, что она может раскинуть карты и прознать все, что было и что будет. Взяла Хорька большой кусок соленого сала, завернула в чистую холстину и пошла к этой гадалке. Та приняла подарок, спросила:
– На кого сбрасывать карты будем?
– На мужа моего Михаила – жив ли он, здоров?
– А ты принесла вещь его?
– Вот рукавицы вязаные, – положила она перед ворожеей.
– А теперь сними с пальца кольцо обручальное, положи на рукавички, – требует та.
Хорька быстро исполнила требование, сняла с руки серебряное колечко, его во время венчания с мужем надел ей батюшка в церкви.
Сбросила карты гадалка, и потемнело у нее лицо. Сидит Хорька и пошевелиться боится, думает, что так ее напугало, с замиранием сердца одними губами спросила:
– Что там? С Михаилом плохо? Что с ним?
– С ним все в порядке, жив он, слава Богу, здоров, вернется, когда войне конец будет, а вот ты его не дождешься! – мрачно ответила гадалка.
– Не верю я тебе, врут твои карты! Что со мной может случиться? – схватила она варежки мужа, колечко и убежала, обливаясь счастливыми слезами за мужа и оплакивая свою судьбу.
Прошло совсем немного времени, и сбылись гадания: сильно заболела Хорька, прежде чем умереть, помолилась, попросила прощения у Господа за то, что не поверила ворожее, сказала:
– Передайте Михаилу, что я его очень любила и люблю, позаботьтесь о детях наших до его возвращения, – с этими славами душа ее отлетела на небеса.
Емельян и Анна исполнили волю любимой дочери, забрали внучат к себе, приласкали, накормили, семья у них заметно прибавилась, всех надо накормить, обстирать, за всеми убрать, да еще хозяйство прибрать. Эти заботы лежали на плечах Евдокии, она от русской печки не отходила, с помощью ухвата управлялась с литыми тяжелыми чугунами, в которых варилась еда, успевала везде – и сготовить, и семью накормить, посуду помыть и прибрать, скот досмотреть, накормить, еще прибегала в поле работать.
Однажды спросила ее свекровь:
– Как ты, доченька, за всем доглядеть и управиться успеваешь? Не трудно тебе?
– Трудно, матушка, да что сделаешь, видно, доля такая. Знала бы я, как жить буду, да вернулась бы девичья жизнь, никогда замуж не вышла, – рассмеявшись и пряча глаза, в которых навернулись слезы, сказала невестка.
Она была необычайно доброй и набожной, умела найти подход к людям, соблюдала посты и другие ограничения, установленные православной верой. А еще у нее был дар Божий: была она искусным врачевателем, лечила и старых, и малых от всяких хворей. Лечила, наговаривая на воду молитвы, отливала болезни на воск, пользовала людей травами, шли к ней за помощью со всех ближних и дальних деревень, она никому никогда не отказывала. Лечила такие болезни, которые доктора лечить не брались: младенческие припадки, рожу, грыжу, испуг, сглаз, правила живот при надрыве и голову при сотрясении мозга, могла заговаривать кровь, вылечивала от змеиного укуса, когда врачи опускали руки, обрекая человека на смерть.
Несмотря на занятость, управлялась со своими детьми и с Хорькиными сиротами – были они сыты, умыты и присмотрены. Несколько лет от Михаила не было вестей, закончилась германская война, прошло несколько лет, слышит Евдокия на улице чьи-то голоса, вышла за дверь и обомлела. Перед домом стоит живой и здоровый Михаил, Хорькин муж, и спрашивает у детей, есть ли в доме взрослые.
Заплакала она, когда Михаил спросил о жене: где она, здорова ли?
– Ждала она тебя долго и верно, все ходила, гадала, жив ли ты, и нагадала ей ворожея, что ты жив и здоров, но она тебя живого не увидит! Сильно опечалилась Хорька, долго плакала, потом успокоилась, но приключилась какая-то болезнь – высохла, почернела, два года как схоронили, – говорит сквозь слезы Евдокия.
Михаил слушал ее, и из глаз катились слезы, капали в придорожную пыль.
– А дети, дети где? – с тревогой спросил он.
– Не печалься, твои дети растут вместе с моими, сыты и ухожены. Нюшка, Кирилл, Никита, вы чего стоите, папка ваш вернулся с войны, идите, встречайте! – громко сказала она, повернувшись в сторону игравших во дворе ребятишек.
Трое детей повернули головы в их сторону и не могли сообразить, о чем говорит тетя Евдокия.
– Сколько раз вам говорить, ваш папка вернулся, бегите, встречайте! – повторила она.
Дети недоверчиво смотрели на худого, заросшего бородой мужика, топтались в нерешительности.
– Нюшка, Кирилл, Никита, я ваш папка, идите ко мне, я вас хочу обнять, столько лет не видел! – раскинув руки, присел Михаил, и слезы градом катились из его глаз за судьбу жены и радости от встречи с выросшими, живыми, здоровыми детьми.
– Папочка! Наконец ты вернулся, мы тебя так ждали! – закричала старшая Нюшка и бросилась в объятия, за ней с криком и плачем подбежали мальчишки, повисли на отце.
Евдокия стояла в сторонке со слезами на глазах, тихо радовалась чужому счастью, вытирая глаза кончиком платка.
– Евдокия, дай топор, – вставая, попросил Михаил.
– На што он тебе? – удивилась та.
– Пойду доски с окон и дверей оторву – я солдат еще живой, семья должна в своем доме жить.
Взяв топор, пошел он к заколоченному досками дому, оторвал их, открыл дверь, сказал:
– Заходите, ребятишки, своей семьей жить будем. Ты, Нюшка, будешь хозяйкой, мой полы, пыль стирай, вы, ребята, тащите дрова, затапливайте печку, чтобы в нашей избе живым пахло!
Обрадованные неожиданным возвращением отца, которого все давно похоронили, дети работали быстро. Нюшка протерла подоконники, помыла полы, стерла пыль с лавок, мальчишки в это время затопили печь.
Михаил развязал мешок, достал несколько кусков сахара, краюху черного хлеба, позвал:
– Садитесь, ребятишки, будем чай пить, теперь я от вас никуда не уеду, будем держать хозяйство, сеять хлеб, жить в своем доме.
Неожиданно отворилась дверь, в избу вошла Евдокия, в руках она несла чугунок, обернутый полотенцем, на нем вместо крышки стояла большая чашка из обожженной глины. Все с удивлением посмотрели на нее.
– Как знала, в самую пору пришла, вот картошечки вам отварила да капусты квашеной, маслицем постным сдобренной принесла, кушайте на здоровье, – поставив чугун и чашку, сказала она.
– Вечером, когда в дом все вернутся, приходите вечерять, расскажешь, где был, что видел на войне и после нее.
– Спасибо тебе, Евдокия! Спасибо за ласку и заботу о детях моих, рассказали они, что ты за ними как за родными смотрела! – Михаил встал и низко поклонился.
– А кто еще за ними должен смотреть, мы одной с ними крови, Пшеничные! Чай не чужие, а пойдете к нам вечером, чугунок и чашку оставьте, вам посуда будет нужна, приходите, что-нибудь еще дам из посуды.
Вечером пришел Михаил с детьми дом Пшеничных, поклонившись, сказал:
– Спасибо вам, добрые люди, что присмотрели за моими ребятишками все эти годы, благодарю от чистого сердца! Забираю я детей, будем жить своей семьей!
– Ты сядь с детьми за стол, повечеряем, чаю попьем, а потом и поговорим. Зовите папку к столу, пострелята, и сами садитесь на свои места, – пригласил Емельян.
За столом был особый порядок – дети сидели за дальним концом, взрослые ближе к двери, разговаривать было не принято, все творили молитву до и после еды.
Поужинав, Емельян сказал:
– Евдокия, неси самовар, чаю попьем, гостя дорогого послушаем. Расскажи, как воевал, почему вестей много лет не слал, что так поздно вернулся? – наливая чай в блюдце, спросил глава рода.
Долго рассказывал Михаил, как воевал, как его контузило и землей присыпало, очнулся уже в плену у немцев, как батрачил на бюргера немецкого, которому был отдан в работники, как удалось уйти, пользуясь смутой в Германии и поражением ее в войне. Рассказал он и про революцию в Петербурге, где власть взяла в свои руки Дума, народное собрание. Долго не гасла семилинейная керосиновая лампа в доме Пшеничных – все, затаив дыхание, слушали человека, который прошагал полсвета, был в разных странах, своими глазами столько повидал.
Когда он закончил свое повествование, Емельян сказал:
– Ты, Михаил, не кипятись: в твоих детях течет и наша кровь, рода Пшеничных. Так что они и ты нам не чужие. Только куда ты их забирать собрался, у тебя в доме шаром покати, а детей кормить каждый день надо, да и самому чем-то питаться. Слушай, что я тебе скажу. Отдадим мы тебе весь скот, что остался после смерти дочери, – а чем ты его кормить будешь? Мы с Анной подумали: работай на своей пашне, вспаши под озимые, травой она заросла, пока тебя не было. Лошадь, семян тебе дадим, а осень и зиму ходи к нам с детьми и питайся у нас – так с голоду не помрете. Поднимешься на ноги, живи с Богом.
– Спасибо на добром слове, от помощи не откажусь, нужна она мне очень! – признался Михаил.
Так у Евдокии Ивановны стало на одного едока больше, но она радовалась больше всех, что детям нашелся отец.
Прошло время, Михаил вспахал поле, посеял озимые, летом засеял яровые, накосил сена, собрал хороший урожай, стал жить своим домом.
Но его рассказ запал в душу Потапа, стал он частым гостем в доме Михаила и все выспрашивал его про революцию, как царя-батюшку скинули, к нему на огонек стали захаживать другие мужики, воевавшие на германской войне.
По селу пошла молва, что Михаил агитирует выступать за большевиков, которые свергли самодержца. Собирается организовать коммунию, отобрать добро у богатых и раздать бедным, а правая рука у него Пшеничный Потап. Слух этот достиг ушей сельского учителя Злобина, он был ярым сторонником монархии.
«Быстро расползается красная зараза, уже в такой глуши кружки образуют. Всех выявлю, возьму на карандаш, а придут наши – каленым железом будем выжигать большевистскую нечесть!» – думал он, внося в список всех, кто посещал дом Михаила, записывая рассказы селян.
Злоключения Михаила не закончились: подросший Кирилл уговорил отца отпустить его на лето поработать в старательской артели на прииске Таловка, мыть золото. Как ни отговаривал отец, стоял на своем:
– На золоте хорошие заработки, если повезет, можно заработать на корову или лошадь для меня купить!
Сердце отца дрогнуло, тем более, он уходил не один, а с Еремеевым Константином, тот уже лето работал на прииске. Михаил дал согласие, но сердце все время болело о сыне.
Лето парни работали в старательских артелях, Константин заработал хорошие деньги, а когда наступила осень, первые холода сковали землю, закончился сезон промывки золотого песка. Получили ребята расчет, накупили подарков и пошли домой через безлюдную тайгу. Идут, между собой разговаривают. Константин пожаловался:
– Неудачный в этом году в нашей артели был сезон, все лето не могли найти хорошего золота, перемыли лотками горы песка, а съем был невелик.
– А наша артель с весны наткнулась на богатые россыпи, все лето шло хорошее золото! Грех обижаться, приду домой в Асафьевку, коня себе куплю! – откровенно говорит Кирилл.
– Слышал я на прииске, что вы хорошо заработали в этом сезоне, – соглашается Константин, а сам думает: «Почему такая несправедливость: одинаковую работу все лето делали, а он в два раза больше денег заработал. На прииске народ весь пришлый, кто с кем ушел, не помнят в пьяном угаре закрытия сезона промывки. А здесь место безлюдное – тайга кругом, если я его убью, никто не найдет; у него много подарков накуплено, полная котомка, да и деньги его мне лишними не будут!».
Чем дальше шли парни, тем больше мучила Константина алчность, наконец он твердо решил: «Надо убить его, утащить подальше от дороги, дикие звери съедят и косточек никто не найдет».
Остановились возле ручья передохнуть, водицы студеной попить, Кирилл снял котомку, разулся и опустил натруженные ходьбой ноги в студеную воду.
– Ты посиди, я по нужде отойду, буду недалеко, – сказал Константин, снимая с плеч котомку. Он отошел от тропы, присмотрел засохшее на корню небольшое дерево с обломившемся стволом, вырвал из земли. «Хорошая дубинка – после удара такой по голове никто живым не останется!» – подумал он, взвешивая на руке. С дубинкой в руках подошел сзади и говорит:
– А что, Кирилл, если я тебя сейчас убью!
– Ты что, сдурел?! – поднял голову тот, и получил сильный удар по голове увесистой дубиной.
Убийца нанес еще несколько ударов; убедившись, что спутник мертв, оттащил труп в чащу, вверх по ручью, ножом и руками вырыл неглубокую яму, сбросил в нее тело товарища, не забыл туда же бросить ботинки, пустую котомку, присыпал немного землей. Обмыл в ручье руки, забрал деньги и подарки убитого и пошел домой.
Наступила поздняя осень, выпал снег. Михаил начал беспокоиться о сыне, расспрашивал людей, работавших на прииске, но все разводили руками: никто не знал, куда подевался парень. Тогда он запряг коня и вместе с Анной Пшеничной поехал в Кожелак, нашли дом Еремеева, но Константин удивился их расспросам.
– Мы с ним работали в разных артелях, они раньше закончили промывку, Кирилл ушел с прииска один. Мне ничего не говорил, что собирается домой, куда делся, не знаю, – развел руками.
Бабушка была опытной женщиной и рассказ парня ей не понравился.
– Знает он что-то, но говорить боится! Давай к Ковалевой Марии заедем.
Она поговорила с бывшей невесткой, к которой всегда относилась с любовью, и проведала, что есть у Кирилла закадычный друг, – ее сосед Николай Бесфамильный.
– Мария, пригласи Николая, мне с ним надо поговорить, – попросила Анна Фроловна.
Когда тот пришел, начала разговор:
– Николай, у меня потерялся внук, ушел вместе с твоим другом Еремеевым Константином на прииск, тот вернулся, а внука нет до сей поры ни дома, ни на прииске.
– А я при чем? – удивился парень.
– Проведаешь у своего друга, что стало с Кириллом, четверть первача выставлю и деньгами дам, не обижу. Сдается мне, что на его совести смерть моего внука.
– Не может быть, чтобы Константин отважился на это! Помню, пришел с прииска, принес много подарков родне. Говорил, что много денег заработал, мы пили с ним три дня, он угощал, говорил, что устал, был хмурым, неразговорчивым, потом стал таким, как всегда, – рассказывал парень.
– А ты попытай, может, он тебе и откроет душу по пьяному делу, – наставляла его бабушка.
– Выпить мы завсегда рады, да вот только денег нет на водку и закуску, – почесал в затылке Николай.
– У тебя все будет. Мария, бери четверть, беги к самогонщице, проси самого крепкого первача, да проверь: гореть долго должен, не гаснуть, пока весь не выгорит. Купи у соседей сала соленого, огурцов и капусты квашеной, картошка у тебя найдется.
– Есть у меня огурцы и капуста, знаю, у кого сало копченое есть, только денег у меня нет! Извиняйте, но живем небогато.
– Вот тебе деньги, здесь на все хватит, детям сладостей потом купишь. А ты, Николай, помни: проговорится – получишь еще четверть и денег на закуску. Попытай его пьяного, а мы посидим у Марии да чаю попьем.
Послушал ее парень, напоил друга своего и давай пытать:
– Костя, был я в Асафьевке, потерялся тамошний парень, Кириллом кличут, сказывали, что с тобой он с прииска ушел, а домой не дошел! Винят тебя, говорят, твоих рук дело!
Того как плетью ударили:
– Что ты мелешь, думай, что говоришь! Один я шел с прииска, никого со мной не было! Ничего я не знаю!
Они выпили еще по половине стакана отменного первача, Николай продолжил:
– Может, оно и так, да весь народ говорит, что твоих рук это дело! А народ зря не скажет! – подливая самогон в стаканы, ведет свою линию Николай. – Так что знай, скоро к тебе придут, спросят, что говорить станешь?
– Что ты привязался как банный лист к жопе, один я шел и ничего не знаю! Отстань от меня! Давай лучше выпьем, – все больше нервничая, ответил друг.
Они пили и закусывали, но Николай гнул свою линию:
– Да мне какое дело, только вот приедут, дознаются, отправят тебя на каторгу, с кем я гулять буду?
Чем больше пьянел Константин, тем меньше твердости было в его голосе, но он по-прежнему говорил, что один шел, ничего не знает.
– Ох, не сносить тебе головы! А почему ты такой хмурый с прииска пришел, однако грех на совести у тебя большой появился?
– Тсс… Тихо никому не говори, никто об этом не ведает! – приложил палец к губам пьяный Еремеев.
– О чем, об этом? – подливая в стакан первач, подавая другу, спросил Николай.
Костя залпом выпил стакан, грохнул им по столу, и тут его прорвало:
– Ты знаешь, что такое фарт? Нет, ты не знаешь, что такое фарт! Когда ты с артелью целое лето перемываешь горы песка и камней, а богатого золота ни в одном съеме нет. И так изо дня в день, один золотник, а то и меньше. А вот артель, в которой работал Кирилл, в начале лета поймала фарт за хвост – наткнулась на песчаную линзу, полную золотого песка, втрое против нашего они добыли и сдали золота, получили кучу денег при расчете. А мы, спрашивается, за что получили в три раза меньше? Вот я и восстановил справедливость у таежного ручья, только про то никому не сказывай! Это теперь нашей общей тайной будет. Наливай еще стакан, помянем душу раба божьего Кирилла, сгинул он у таежного ручья и теперь его никто не найдет.
– Уж не ты ли ему помог сгинуть, по твоим рассказам, заработал ты совсем мало, а привез и денег и подарков много! Откуда такое богатство?
– Сказал тебе, молчи! Ты один знаешь, как мне все это досталось, думаешь, легко человека убить?
– Господи, ты убил своего попутчика! Ты его убил! – ужаснулся парень.
– Убил, убил! Ну что ты кричишь, молчи, а то и тебя убью, так надежней будет, – сказал Константин, хватаясь за нож, лежащий на столе.
– Даже не думай! – вскочил Николай, выхватив из-под себя табурет, с размаху ударил крышкой по голове друга. Тот распластался на полу без сознания, Николай связывал ему руки, когда в избу вбежал Михаил.
– Он убийца твоего сына, сознался во всем и меня хотел порешить, но не на того нарвался. Подлец! А я с ним водку пил! – плюнул он на связанного по рукам и ногам Константина.
– Мы слышали под окном, как вы разговор вели, пойдем свидетелями, – сказал отец.
Михаил отвез убийцу в Перово, сдал уряднику, состоялся суд, и на него свидетелем вызывали Анну Фроловну и Михаила с Николаем.
Еремеев во всем сознался, показал, где закопал тело, осудили его на пятнадцать лет каторги, но где-то он сгинул во время гражданской войны, домой не вернулся.
А тело сына Михаил привез в домовине в Асафьевку и похоронил на кладбище рядом с его матерью и другими умершими сородичами.
А с Николаем Анна Фроловна сполна рассчиталась, он внакладе не остался.
Пшеничные работали от зари до зари, жили богато – скота полный двор, несколько лошадей, но они сибирской породы: низкорослые, длинношерстные. Захотелось Емельяну иметь в хозяйстве породистых выездных лошадей, чтобы не стыдно было на них в город выехать. Но на это требовалось согласие прижимистой жены, и решил он с ней посоветоваться.
Вечером после ужина завел разговор:
– Ты представь себе, Фроловна, выезжаем мы со двора, а в упряжи длинноногий стройный жеребец, с изогнутой дугой шеей, короткошерстный, с длинной гривой. А уздечка у нас наборная, под дугой бубенцы тульские заливаются! Вся деревня так и ахнет!
– Ты что, Емельян, чаю обпился? Откуда у нас кони рысистой породы взялись? – смеется она.
– Вот я и толкую, что под лежачий камень вода не течет! Думаю с тобой посоветоваться: коней полон двор, а дальше пашни на них ездить стыдно – все сибирской породы, длинношерстные, неказистые да на коротеньких ногах. Под седлом идет, а ноги седока по земле волочатся, видно, пришла пора купить кобылу жеребую рысистой породы, а там, даст Бог, жеребеночка дождемся и хорошими конями обзаведемся, другим приплод продавать будем.
– Побойся Бога, эко тебя разнесло! А денег где взять, такая кобыла, как наши две стоит.
– Может, и более, думаю, это дело стоящее, в коневодство надобно денежки вкладывать, с каждым годом один, а даст Бог, и два жеребеночка будут, года за три затраты окупятся, вот истинный Бог! – перекрестился на иконы хозяин.
– Надо подумать, с сыновьями посоветоваться, а потом решать, – начала сдаваться жена.
Радуясь, Емельян подумал: «Убедил я ее, ей-Богу, убедил! Теперь надо с сынами поговорить, они ее окончательно уломают». А тут сыновья в гости зашли, сели за стол мужики один краше другого. Не терпится Емельяну, встал, направился к двери.
– Куда ты на ночь глядя? – спросила удивленная жена.
– Дак, я это… до ветру потребность имею.
Он зашел в уборную, стоявшую на краю огорода, постоял и вернулся в избу. Едва переступив порог, напустился на детей:
– Вы что лодыря гоняете, почему стайки отцу плохо вычистили, одевайтесь и марш на улицу, поработаете вилами!
– Да что с тобой, какая муха тебя укусила, кто ночью стайки чистит?! – вступилась мать.
– А ты в мужские дела не встревай, кому говорю, одевайтесь! – уперся Емельян.
Сыновья молча оделись и пошли в стайки с запаленной керосиновой лампой.
– Пойду гляну, а то опять плохо уберут, – вышел следом отец.
Стайки были вычищены, у скота лежало в кормушках сено, на пол брошена солома для подстилки.
– Вы на отца не сердитесь, ребята, я вас вызвал, чтобы решить серьезный вопрос! – Сыновья повернулись к нему, не ожидая разговора в таком тоне. – Решил я завести в хозяйстве рысистую породу лошадей, сказал сегодня об этом матери, а она в дыбы. Говорит, что много денег потратим, надо посоветоваться с ребятами, так вот я буду настаивать, а вы меня поддержите, в деревне нет таких лошадей, а у нас будут!
– Конечно, поддержим, тут и говорить нечего! – за всех ответил Потап.
– Вы только представьте – зимой выехать на тройке длинноногих лошадей, запряженных в розвальни, все от зависти помрут!
– Прав ты, батюшка, если мать спросит, за рысистых лошадей горой стоять будем, – заверили его дети.
Стоявшая под дверями стайки Анна усмехнулась, услышав разговор мужиков: «Не зря подумала, что здесь дело нечисто! Выдумал: с лампой стайку чистить», – усмехнулась она, быстро возвращаясь в избу.
– Ну что, вычистили? – спросила она, когда мужики вернулись.
– Все в порядке, привиделось мне в темноте, – сказал Емельян, – идите домой, ребята, ложитесь спать – утро вечера мудренее.
– Как спать, а когда про породистых лошадей говорить будем? – язвительно спросила жена.
– Да чтоб тебя! – ругнулся Емельян, которого сразила осведомленность Анны.
– Нечего по стайкам шептаться, раз решили покупать породистую кобылу, завтра езжай, посмотри, каких лошадей на базаре продают.
Онемевший от счастья хозяин долго не мог выговорить слова.
– Вот за это я и люблю нашу мать, за справедливость! – сказал он громко, и дети кивнули в знак согласия.
Чуть свет Емельян запряг лошадь, попил чай и поехал в волостное село Перово – на базаре был выбор породистых лошадей. Долго договаривался он с хозяином, плевал и уходил от кобылы, потом возвращался, наконец, так надоел продавцу, распугивая других покупателей своим криком, что тот сдался.
– Здоров ты торговаться, уступаю тебе за упрямство, давай деньги и бери кобылу, честно говорю, не нарадуешься.
– Да ты бы давно так, час назад поладили! – хлопая по протянутой ладони и доставая кошель, сказал Емельян. – Раз сговорились – теперь кобылка моя!
– Твоя-твоя, забирай и уводи, – похлопывая кобылу, как будто прощаясь, сказал продавец.
Подъехав к кабаку, Емельян привязал коней к коновязи, хорошо обмыл удачную сделку, выехав из Перово, направил лошадь на дорогу домой и приятно задремал, разогревшись на солнышке. Проснулся вечером, когда солнце скрылось за вершинами, деревьев и спросонья не узнал дороги. Страх холодной волной вполз в сознание, мысль о том, что он проспал весь день и за это время могли украсть купленную кобылу, на время парализовала тело. Он не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть, цела ли покупка.
«Что я скажу Анне? Она меня ведь со света сживет, если лошадь украли! Господи, что делать?» – лихорадочные мысли отрывками проносились в мозгу. Наконец он обрел дар речи и закричал:
– Тррр, чертяка, куда меня завез?!
Конь послушно остановился, сумерки изменили местность до неузнаваемости, и Емельян после долгого сна не мог понять, куда его завез конь.
«Вот так тати и делают, опоят зельем, а когда покупатель заснет, крадут у него купленную лошадь, а потом опять на продажу ведут!» – пронеслась в голове страшная мысль, но как ни тужился, не смог вспомнить, с кем пил в кабаке.
Неожиданно за спиной его кто-то близко фыркнул, от испуга Емельян втянул голову в плечи, тихо поворачивая ее, неожиданно рядом увидел лошадиную голову.
– Чур, меня, чур! – закричал он.
– Доброго здоровьица, сосед, – неожиданно услышал за спиной знакомый голос, повернув голову, увидел деревенского мужика Ивана Политыкина, который с удивлением смотрел на него.
– И тебе доброго здоровья, Иван! – глядя на него круглыми от страха глазами, сказал Емельян, оглядываясь по сторонам.
– Да что с тобой, сосед? – еще больше удивился тот.
– Меня леший водит, был в Перово, купил породистую жеребую кобылу, выпил в кабаке за удачную покупку да заснул, а коняга черт те куда завез.
– Успокойся, через три версты Асафьевка, поедем рядом, не так страшно будет, а кобыла и впрямь хороша.
Оглянулся Емельян и увидел привязанную за ходок кобылу, она стояла, прядая ушами, отлегло у него на душе.
«Точно, лешак водит! Господи прости, чего только не привидится!» – подумал он и сказал:
– Да и то правда, езжай первым, а я за тобой коня пущу, чай не заблудится.
Усмехнулся сосед в усы, подумал: «Не леший – водка тебя водит, дед Емельян!» – но промолчал, не захотел портить добрососедских отношений и никому не рассказал о страхах соседа.
Лошадь была красивой, имела точеные копыта, гордо держала голову, у нее были прямая спина и длинные стройные ноги. Потап не мог нарадоваться, старался использовать на легких работах, с нетерпением ждал, когда она ожеребится.
В июле задержала его дома какая-то неотложная работа, семья на телеге уехала в поле, увели в поводу двух коней. Управился Потап, а в поле не на чем ехать, осталась только жеребая кобылица. Зашел он в стойло, она доверчиво заржала и потерлась головой о плечо.
– Здравствуй, Чалая, – похлопал ее по холке, – сейчас довезешь меня до поля, там попасешься, а обратно приведу! – ласково говорил ей хозяин, набрасывая попону и седло. Подтянув подпругу, вывел на улицу, поставил ногу в стремя, сел в седло, рысью поехал к околице под завистливые взгляды сельчан. За околицей натянул уздечку, перевел лошадь на шаг и не спеша качался в седле под мягкий шаг кобылы. Он не заметил, как задремал, но кобыла вывезла его к полю и остановилась, слегка качнув седока. Проснувшись, Потап спрыгнул с седла, конец уздечки сложил петлей-удавкой и накинул на деревянную ручку воткнутых в землю на краю поля железных вил.
– Тпррру, стоять, Чалка, стоять! – нежно похлопал ее по шее, отпустил подпругу и направился к телеге, возле которой сидели работники, собравшиеся обедать.
– Вовремя приехал, садись с нами, – пригласил отец.
– Спасибо, я дома чаю напился, пока не хочется, пойду за ручки плуга подержусь, руки чешутся, работать хочу!
– Это дело хорошее, иди, сделай пару кругов, потом парни тебя подменят, – сказал Емельян.
Только Потап отошел, кобылица чего-то испугалась – то ли мыши полевки, то ли какой другой зверек шмыгнул под ногами. От испуга она резко дернула головой, петля уздечки захлестнулась на вилах, слезть ей мешал вбитый в черенок и загнутый кверху гвоздь. Вилы выскочили из земли, черенок, опускаясь под своей тяжестью, больно ударил по боку и упал на землю. Никто не успел и глазом моргнуть, как обезумевшая от испуга кобылица понеслась по полю, не разбирая дороги, а вилы, висевшие у нее на узде вверх рогами, втыкались ей в бок, когда черенок задевал препятствие. От боли и испуга она дергала головой вверх и вновь вонзала висевшие на уздечке вилы в свой бок.
– Тррр, тррр, стоять! – закричал Потап, но кобыла неслась во весь опор, а рожки вил все глубже кололи ее.
– Уздай коня, лови, запалится! – закричал Емельян.
Потап накинул на лошадку уздечку, прыгнул на голую спину, погнал, всаживая пятки в бока, вслед ускакавшей лошади.
– Случится что с кобылой, навек прокляну! Истинный крест прокляну! – кричала вслед сыну мать.
– Окстись, Фроловна! Родного сына проклинаешь, подумай, грех это великий! – побелев, сказал Емельян.
– Да что он такой безмозглый, нашел к чему кобылу привязать! – закусила удила Фроловна, продолжая посылать проклятья сыну и громко кричать. Польская кровь давала себя знать.
Потап на неоседланной лошади гнался вслед кричал, уговаривал остановиться, но железные рожки вил, впивавшиеся в брюхо, гнали лошадь вперед и вперед – где же ее догонишь. Бежала бедная Чалая до той поры, пока не запалилась и не упала. Слезы лились из глаз Потапа, когда он увидел предсмертную агонию любимой кобылы, которая через два месяца должна была ожеребиться.
Спешившись, бросил повод под ноги тяжело дышавшей лошади, упал перед ней на колени, поднял голову и увидел, как по большим темным зрачкам Чалой катятся крупные слезы. Посмотрев на вспоротый бок, понял, что она обречена. Жалость и раскаяние сжали горло молодого мужика, он выхватил из-за голенища сапога нож, с которым никогда не расставался в крестьянской работе. Еще раз посмотрел на кровоточащую рану на животе, и ему показалось, что увидел вылезшее наружу копытце так и не появившегося на свет жеребенка.
– Прости, Чалая, не уберег я тебя, нет мне прощения! Прости, если можешь, не могу я видеть твои предсмертные мучения, прости, ради Бога!
Сколько смог, поднял ей голову и полоснул ножом по горлу. Раздался громкий хрип, глаза кобылы стали тускнеть, а слезы продолжали катиться из ее глаз. Не в силах видеть мучения животного, Потап зарыдал горько и безутешно. Таким его и застали прибежавшие родственники.
– Как ты мог! Что ты наделал, басурман, будь ты трижды проклят! – кричала мать, работавшие на полях крестьяне стали подходить, но она продолжала сыпать проклятия.
– Что ты делаешь, Анна, родного сына проклинаешь, одумайся! – пытался остановить ее Емельян, но баба осатанела и сыпала проклятья на сына, стоявшего на коленях и не проронившего ни слова.
Теперь взъярился Емельян, схватил лежавшую рядом увесистую палку, ударил свою жену по тому месту, откуда ноги растут.
– Молчать, стерва! Ты кого прокляла, дура?! За кобылу родное дитя прокляла! Нет тебе прощения! – он еще раз ударил ее батогом и отбросил подальше.
Анна, которую муж за всю жизнь и пальцем не тронул, замолчала, удивленно осматриваясь вокруг и встречая неприветливые взгляды сельчан. Потап поднялся, шатаясь, как пьяный, пошел прочь, униженный и оскорбленный.
Горькие слезы катились из глаз Евдокии, она знала, что проклятия сбываются и накликала мать на своего сына и его род страшные несчастья, но не могла слова молвить поперек свекрови.
Кобылу разделали на мясо, а уже большого жеребенка пришлось выбросить на радость деревенским собакам. После этого случая Потап перестал бывать на половине родителей, проживая рядом, через сенцы, проклятия матери запомнил на всю жизнь. Польская кровь мешала строптивой Анне попросить прощения у сына, молить Бога об избавлении невиновного Потапа от проклятий.
Она сильно жалела кобылу и продолжала проклинать сына.
– Что она говорит – не тронулась ли умом? Разве можно слать проклятия сыну и желать ему смертных мук?! Накликает беду на его семью, а у него трое детей, один меньше другого, – судачили соседки, но никто не мог остановить пожилую женщину.
Семен жил в большом отцовском доме вместе с другими сыновьями, когда ему сосватали невесту Сашу. Полюбил он ее с первого взгляда, хоть раньше и не был с ней знаком.
Емельян сыграл сыну пышную свадьбу, все село о ней говорило, желали счастья молодым, судачили, что и жених и невеста красивы и друг друга стоят.
У Евдокии прибавилось забот – в семье появилась невестка, на нее надо было готовить, но она успевала все сделать вовремя. Свекру понравилась кроткая невестка, определил он ее ухаживать за скотом, которого у него был полный двор. Жила она за Семеном как за каменной стеной. Но, видно, судьба такая у него была: только начал он жить с молодой красивой женой, грянула германская война, взяли его в солдаты, а Саша осталась беременной.
Сильно она убивалась, провожая мужа на войну, во многих домах в Асафьевке тогда стоял женский вой, много кормильцев уходило на войну.
С нетерпением ждала она весточки от любимого мужа, плакала по ночам над каждым письмом, оплакивая свою долю солдатки, молила Бога, чтобы оставил любимого в живых. Свекор строго следил, чтобы Сашу никто не обидел, жалел ее. Садится семья за стол, Емельян ждет, когда молодая невестка сядет, только потом все молились и приступали к трапезе. Он часто разговаривал с ней, успокаивал:
– Не печалься, все будет хорошо, чует мое отцовское сердце, что вернется сын живым и здоровым.
– Спасибо, батюшка, на добром слове, буду ждать, что же мне остается делать – ждать да за сыном смотреть.
Воевал Семен с германцами более года, участвовал в Брусиловском прорыве, попал в плен, когда немцы отсекли прорвавшиеся им в тыл русские войска. Перестали идти с фронта письма от мужа; запечалилась Саша, но делать нечего – надо сына растить, хозяйство держать. Много лет прошло, вдруг открывается дверь и в дом входит мужик в заношенной солдатской одежде, заросший бородой до самых глаз. Испугался сын, подбежал, ручонками уцепился за юбку матери, а та смотрит на изможденного голодом, заросшего бородой, покрытого дорожной пылью странника, и что-то знакомое ей показалось. Вдруг как молния пробежала по Саше.
– Семен! Семен вернулся! – закричала она и бросилась на шею, осыпая поцелуями, заливаясь слезами радости. Сын их Павел молча наблюдал, как мамка обнимает страшного дядьку и плачет. На крики вышли Емельян, Анна, Евдокия – все искренне обрадовались возвращению Семена, они уже потеряли надежду увидеть его в живых, только Саше об этом не говорили.
– Ты чего стоишь, постреленок, беги к отцу, он с войны вернулся! – подтолкнул жавшегося к нему внука Емельян. Оторвав от себя рыдающую от счастья жену, Семен присел, раскинул руки и позвал:
– Иди ко мне, сынок! Папка я твой, иди, я тебя обниму, я не видал тебя еще.
Павел, подталкиваемый дедом, робко подошел к незнакомцу, еще не понимая, что с войны вернулся отец, но когда тот обнял сына и прижал к себе, заревел:
– Папка, родненький, мы с мамкой тебя так долго ждали, не уходи больше от нас никуда, живи с нами!
Счастливый Емельян нанял плотников, построили они просторный дом для семьи сына, отрезал им пашни, сенокосов, отделил скота. Семен работал за троих, и стали они жить в достатке, любви и ласке.