Рекажизн и

Вид материалаДокументы

Содержание


Власть советская
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   21
ВЛАСТЬ СОВЕТСКАЯ


Прошло четыре года со страшного дня казни Потапа, ребятишки подрастали, в доме нужна была помощница, Евдокия не справлялась с хозяйством.

Старшему Александру исполнилось семнадцать лет, и задумала она его женить на сироте, которая была старше на пять лет. Звали невесту Дуся, она была слаба здоровьем, но на это никто не обращал внимания, кашляет немного человек – и Бог с ним. Сыграли свадьбу не хуже, чем другие, начали молодые дружно жить, в положенный срок родился мальчик. Потом родилась девочка, не нарадуется отец – наследник и дочь растут в доме, но Дуся начала таять, как свечка. Что ни делала Евдокия, как ни лечила – все было бесполезно. Она вызвала доктора из Партизанского, так стали на новый лад звать село Перово. Посмотрел ее приехавший доктор и сказал:

– Запущенный случай, у невестки и внуков чахотка, заразное заболевание, они проживут не более месяца.

Посерела лицом Евдокия, вскоре сбылись предсказания доктора: сначала умер мальчик, потом девочка, через несколько дней умерла Дуся, убитый горем Александр остался один.

Но жизнь продолжается, Евдокия давно заприметила красивую, скромную женщину, Боговенко Марию, которая немного времени прожила с непутевым и распутным асафьевским мужиком Иваном. Он слыл вертопрахом и бабником, придя под утро от чужой женщины, начинал издеваться над молодой красавицей-женой, которая была на десять лет его моложе. Он бил ее, щипал так, что все тело было покрыто сплошным синяком, но та терпела, не рассказывала никому о своей нелегкой доле, молча плакала в подушку по ночам.

Родители ее были переселенцами из Белоруссии, приехали в Сибирь в девятьсот девятом году. Отец Минька был на все руки мастер, обосновал хутор между селами Кожелак и Имбеж, поставил избушку, а денег на обзаведение хозяйством не было, вот и ходил он с беременной женой Татьяной осенью на заработки к хозяевам, жали хлеб. Сговорились, что оплатой будет каждый четвертый сноп. Татьяна была уже на сносях, но работала наравне с мужем, так как зимовать семье надо было с хлебушком, да и весной сеять было нечем. Она так спешила, что прямо в поле, в снопах, родила девочку и мальчика. Девочку назвали Мария.

Отдохнув неделю, она опять вышла работать в поле. Минька принесет зыбку с новорожденными в поле, согнет березку, привяжет ее, а мать рядом работает. Услышит плачь, бросает работу, достанет грудь и дает сосок голодному ребенку.

Минька умел все, весь крестьянский рабочий инвентарь он делал сам для себя и на продажу, гнул полозья, делал сани и кошевки, шил хомуты, сбруи, выделывал овчины для полушубков и тулупов. Оба трудились день и ночь не покладая рук, семья постепенно обзавелась хозяйством. Распахали много земли, держали два больших огорода – в одном садят, другой под паром отдыхает.

Особенно красиво их хутор выглядел весной, когда море жарков расцветало на лугу, хозяин оставил его для выпаса скота и свиней. Обжились они, построили большой пятистенный дом, выкопали во дворе колодец с холодной водой, домашней живности завели полный двор. Верными помощниками у него были сыновья Костя и Трофим – красивые, кудрявые, косая сажень в плечах – да дочь Мария.

От достатка прибывала семья у Миньки, родила ему Татьяна в Сибири шесть дочерей и одного сына. Не обошла его семью злая участь, мобилизовали сыновей в Красную Армию, пришла на Константина похоронка, а Трофим воевал за советскую власть в своих местах в партизанской армии. Случился в Манском районе, у села Унгуты, большой бой между партизанами и белыми карателями, погиб в том бою кровавом сын Трофим, привезли его домой знакомые, родители оплакали и похоронили.

Подросли дочки, красивые, работящие; зачастили на хутор сваты и сосватали Марию. Дал за нее приданым Минька корову, увели ее в Асафьевку следом за невестой. Живет дочь с мужем Иващенко, и не знают родители, как он над ней измывается.

Однажды пришла она на хутор родителей проведать, спрашивает ее мать:

– Как ты живешь, доченька?

Подняла Мария юбку и показала свое синее от щипков и побоев мужа тело, тихо заплакала. Заплакала вместе с ней и Татьяна.

– Чего же ты до сей поры молчала, ничего не рассказывала? – спросила сквозь слезы.

– Стыдно было мне, матушка, об этом говорить, гуляет мой муж по чужим бабам, а надо мной издевается, нет мне с ним жизни, – рыдая, ответила дочь.

Позвала мать Миньку и показала тело дочери, запряг тот молча телегу, посадил на нее дочь горемычную и поехал в Асафьевку. Минька обладал большой силой, несмотря на возраст, но дома зятя не оказалось, а может, и к лучшему, мог невзначай и зашибить насмерть. Скидала дочь в сундук свои вещи, поставил отец его на телегу, привязал корову и увез Марию навсегда от ненавистного мужа на свой хутор.

Так и жила она разженей до двадцати одного года, уж и не чаяла замуж выйти, сколько кругом молодых да румяных девок вьются вокруг парней, а тут годы проходят в одиночестве, на хуторе и посмотреть не на кого и себя показать некому. Не одну ночь она проплакала в подушку, мать видела, как страдает ее кровинка, но сделать ничего не могла: где же его взять, жениха.

Но Евдокия помнила о красивой женщине с неудавшимся замужеством, позвала Александра в дом, когда там никого не было.

– Тебя, Сашка, женить надо, мне помощница нужна, может, есть у тебя на примете девка, скажи, не хочу, чтобы ты попрекал меня, что опять худую жену тебе сосватала.

– Что ты говоришь, матушка, и в мыслях не было такого, в жизни всякое бывает.

– Ты мне про главное сказывай, есть девка на примете али нет? Мы не богаты, но и не нищие, свадьбу сыграем не хуже, чем у других, землей и скотом не обижу.

Александр стоял, потупив голову, не проронив ни слова.

– А ты помнишь, с Иващенко Мария жила, он ее затиранил, отец забрал домой на хутор. Как она тебе?

Сын залился краской, по-прежнему не поднимал головы.

– Вижу, против не будешь, она и собой хороша и на работу спорая, примечала я, у нее все в руках горит, да и по годам она тебе подходит. Что скажешь, мне сватов засылать?

Голова у парня опустилась еще ниже, а лицо стало пунцовым.

– Засылай, матушка! – тихо сказал сын.

Будто тяжелый камень свалился с плеч Евдокии, она угодила сыну в своем выборе. Этот разговор был редким в истории Асафьевки, продолжавшей жить по патриархальному укладу своих предков. Невесту выбирали и сватали родители, жених узнавал последним, кто ему в жены на всю жизнь достанется.

Заслала Евдокия сватов к Боговенко, долго они толковали с Минькой и его женой, но та встала на дыбы:

– Пока согласия дочери не услышу, моего согласия вам не видать!

– Что с тобой, Татьяна? Дочка сидит столько лет одна, а годы уходят. Жених работящий, видный, не пьяница, из семьи хорошей! – уговаривали ее сваты.

Минька принял их сторону:

– Ты что, мать, удила закусила, хочешь, чтобы дочь вековухой осталась?!

– Нет, не хочу, но без ее согласия дочь не отдам – и не уговаривайте!

– Ладно, я со сватами посижу, по кружке медовухи выпьем, а ты сходи, поговори с Марией да всю правду о женихе расскажи, – напутствовал отец, которому страсть как хотелось породниться с работящей семьей своих земляков, живших, как и он, в Белоруссии под городом Могилевым.

Мария, узнав, что приехали сваты, ушла на берег ручья, села на сваленную ветром лесину и оплакивала свою одинокую долю. Она и подумать не могла, что сваты приехали за ней, не скоро нашла ее младшая сестренка.

– Мария, ты что делаешь, к тебе сваты приехали, а ты убежала! Пойдем скорей, матушка хочет говорить с тобой! – сказала сестра, которую мать отправила на розыск.

От такой вести онемела Мария, но сестра тащит ее за рукав сарафана:

– Пошли, мамка велела скорей возвращаться!

– А за кого меня сватают? – наконец обрела дар речи Мария.

– В Асафьевке живет молодой мужик, жену и двух детей схоронил, от чахотки померли, как звать, не расслышала из-за двери!

В жар бросило молодую женщину:

– За Пшеничного Александра?

– За него! Точно за него, я под дверью подслушивала, сваты больно хвалят – и красивый, и работящий! Ты же в Асафьевке жила, должна его знать.

– Господи! Конечно знаю, побежали скорей!

Ноги у Марии замелькали так быстро, что сестра едва успевала за ней. Возле дома остановились, отдышались.

– Иди, скажи матушке, что нашла меня, – послала она сестренку.

Войдя в дом, та выпалила:

– Матушка, нашла я на берегу ручья, она как услышала, как зовут жениха, домой бежала, едва меня не загнала, запыхалась я спасу нет!

Вышла Татьяна с улыбкой, поняла, что невеста не против сватовства, обратилась к дочке:

– Мария, приехали сваты от Евдокии Пшеничной, хочет взять тебя за своего сына Александра! Согласна ли ты?

– Согласна, матушка, видела его в Асафьевке часто – красивый, работящий мужик, и жену не бил! – ответила та, не поднимая глаз.

– Вот и слава Богу, ты правильно поступила, не век же одинокой вековать.

Так сосватала Евдокия Марию за Александра, которому в то время исполнилось 23 года, сыграли веселую свадьбу. Стал жить Александр с красавицей-женой рядом с матерью, в доме напротив, через сени.

В стране творилось что-то непонятное – бедные бросились грабить состоятельных хозяев, называя это экспроприацией экспроприаторов. Такие мудреные слова не мог понять Александр, но он догадывался, что грядет разорение зажиточных хозяйств. В деревне ходили слухи о том, что Пшеничные кулаки-мироеды, и с них начнут раскулачивание.

И это была правда: Семен Емельянович был зажиточным мужиком, у него было много сыновей, крепкое хозяйство, после смерти старшего брата помогал Евдокии чем мог, был чуткий и отзывчивый. Антон Емельянович имел большое хозяйство, жил богато, но никогда не предложил Евдокии куска хлеба для детей-сирот, оставшихся после смерти брата, отличался желчным, злобным характером, не терпел, когда его не слушали.

Перед тем как идти в сельсовет с новой женой, спросил Александр:

– Что посоветуешь, матушка, чью фамилию брать при регистрации, раскулачат меня с нашей фамилией, разбираться не станут, что у нас, сирот, ничего нет.

– Зачем тебе это? На нашу семью и без этого несчастья валятся, хоть ведром выгребай! Регистрируйтесь на фамилию Марии, – посоветовала Евдокия.

При регистрации брака Александр взял фамилию своей новой жены. Так от родового дерева Пшеничных повел свое начало род Боговенко.

Прожили Мария с Александром душа в душу 12 лет, родила она ему до войны пятерых дочерей, и горя они и дети их не знали бы, да разлучила их страшная война, обрекла на муки и голод.


Время шло своим чередом, старшие дети подросли и оженила их Евдокия, остались у нее на руках двое ребят – старший Матвей и Федор младший. Взрослели они быстро, не по годам, не зная отцовской ласки. У нее не было возможности отправить их в школу, чтобы не умереть с голоду, с раннего детства работали они с утренней до вечерней зори. У каждого было по коню, и случались между ними драки из-за того, что брат запрягал на работу не своего коня, скандалили они и потому, что каждый норовил своему любимцу сыпануть овса больше, но росли дружно, никому себя в обиду не давали.

Их дядька Пшеничный Антон жил очень зажиточно, имел полный двор скота, обучал грамоте своих детей в школе, а сирот постоянно тиранил.

Приходит к ним в дом, молча подходит к Матвею, схватит его за ухо и начинает крутить, приговаривая:

– Сидите, баклуши бьете, а у дядьки корм закончился, некому сено подвезти, дров нет, печь топить нечем! Быстро собирайтесь, а то все уши обоим оторву!

– Отпусти, дядька Антон, сейчас все сделаем! – со слезой в голосе обещал Матвей, у него от такого обращения были сломаны хрящи на ушных раковинах.

– Чтобы одна нога здесь, другая у меня на дворе! – подкручивая ухо, говорил Антон и отпускал Матвея.

Он однажды попробовал подойти к Федору, но наткнулся на его взгляд, как на каменную стену, он не сулил ничего хорошего, и его не трогал.

– Пойдем, Федор, вдвоем быстро управимся, – братья быстро собирались, одевались, запрягали лошадей и ехали на покос либо в лес за дровами, батрачили на Антона из года в год, а за свой труд ничего, даже простого спасибо от злого дядьки не получали.

Матвей рос боевым, не погодам серьезным парнем, состоял в активе, был первым, кого в деревне приняли в комсомол. Когда из Партизанска приходило распоряжение о раскулачивании, актив решал, кого вписать в этот скорбный список. В активистах состоял Фроленков Леон и несколько комсомольцев и сочувствующих, но верховодил всеми Пшеничный Матвей. Леон был едким человеком, высоко вознес себя на этой должности, в его руках были судьбы селян, и не дай Бог, кто-то не так посмотрит, не снимет перед ним шапку и не поздоровается – беда. На следующем заседании актива встает Фроленков и начинает перечислять фамилии неугодивших ему людей, уговаривает активистов дать согласие на их раскулачивание. И так ловко у него это получалось, что почти всегда добивался он своей цели.

Жила в Асафьевке семья Рабаевых, семья как семья, небогатая; не имея своего угла, снимали чужой полусгнивший дом. Решил Демьян Рабаев, у которого были три дочери, построить себе дом, поставил сруб, накрыл дранкой, ставит косяки на двери и окнах. К нему подходит Фроленков и ехидно спрашивает:

– На какие шиши ты такой дом поставил, отвечай?

– На свои кровные, вот этими руками мозолистыми заработанные! – ответил хозяин и протянул покрытые сухими мозолями руки.

– Ты мне так и не ответил, на какие деньги поставил дом! – обозлился Фроленков.

– А ты кто такой, чтобы я тебе отвечал? Я же не спрашиваю, на какие деньги ты себе второй дом, пятистенку, поставил! – дерзко отвечает Рабаев.

Мимо проходил Матвей Пшеничный, приостановился и слышал этот разговор, слышал, как Фроленков мстительно сказал:

– Скоро ты узнаешь, кто я такой, твоей ноги в селе не будет!

Разговор как разговор двух повздоривших мужиков, забыл про него Матвей, но из района пришло очередное распоряжение представить список из трех семей на раскулачивание и ссылку. Дождавшись, когда собрались активисты, Матвей, с грехом пополам научившийся читать, зачитал присланную разнарядку. Он не успел закончить, как с места вскочил Фроленков:

– Предлагаю первым в список внести Рабаева Демьяна!

– А почему Демьяна? – удивился Матвей, – Он со своими тремя дочками едва-едва концы с концами сводит!

– А ты посмотри, какой дом он выстроил! Откуда денежки взял? Требую поставить мое предложение на голосование! – закричал Фроленков.

Матвей неожиданно вспомнил услышанный разговор, сильно обозлился несправедливым предложением, но вида не подал.

– Подожди со своим голосованием! Давайте кандидатуры хозяев богаче Рабаева обсудим, – предложил он.

– Нет, я категорически настаиваю провести голосование моей кандидатуры! – закричал Фроленков.

– Ты объясни активу, почему именно Рабаева, у него во дворе пусто, какой он кулак? – настаивал Матвей.

– Я не обязан ни перед кем отчитываться, прошу голосовать мою кандидатуру! – вскочил Фроленков.

Не обращая внимания на его крик, Матвей сказал:

– Товарищи, я могу вам пояснить, чем не угодил Фроленкову Рабаев! Я слышал разговор между ними, Фроленков слишком высоко вознес себя, он требовал от Демьяна отчет, откуда у него деньги на новый дом, а когда тот отказался сказать, пригрозил, что следующим раскулаченным будет он!

– Это ложь, я требую… – но активисты, знавшие, что Рабаев с женой и девками едва сводит концы с концами, неодобрительно зашумели, возмущаясь поведением Фроленкова.

Матвей поднял руку, перекрывая шум, громко сказал:

– Предлагаю остановиться на кандидатуре самого Фроленкова Леона. Если он предлагает сослать и раскулачить Рабаева, который больше десяти лет по чужим углам с семьей горе мыкал, только теперь скопил денег на домишко, тогда и нас всех надо раскулачивать. Фроленков живет с семьей в большом доме, хоромах по сравнению с тем, что построил Рабаев, а летом поставил еще одну пятистенку, махину выстроил! Скота полон двор, только лошадей три, имеет косилку, грабку, жатку, молотилку – чем не кулак? Ставлю вопрос на голосование актива, – раскулачить Фроленкова, отобрать все имущество.

Весь актив, за исключением Фроленкова, поднял руки. Права оказалась народная мудрость: «Не копай яму другому, сам в нее угодишь!».

– Вставай и уходи, решение актива окончательное и обжалованию не подлежит! – сказал Матвей.

Пришли братья однажды с работы, а дома гость. Мария, жена Александра, сидит, мать печь топит, ужин варит. Гостья поздоровалась и говорит:

– Матвей, а что у тебя уши как лопухи висят? Отчего они у тебя такие?

Молчит парень, а вместо него мать прорвало:

– Матвей, мне на тебя смотреть больно, крутит тебе всякий раз уши дядька Антон, все изломал, вас обижает, вы на него день и ночь батрачите, даже не знаете, как дверь в школу открывается, а он куска хлеба вам за это не дал, даже спасибо не сказал. Вы на него работает, а своих детей он бережет, в школе учит. Ты что, за себя и Федора постоять не можешь? Ты уже здоровый парень, комсомолец и сельский актив возглавляешь!

– Права мать, как можно такие издевательства терпеть, как деспот с вами, сиротами, обращается и страха пред Божьей карой у него нет, на вас ведь смотреть страшно, как он вас измытарил, – вступила в разговор Мария.

– Сынок, дай ему один раз отпор, он дорогу в наш дом забудет, мироед поганый! – поддержала ее Евдокия.

Стерпел упреки Матвей, но запали ему в душу слова матери об алчности и жестокости дядьки Антона, от него он ни разу за всю жизнь доброго слова не слышал.

Приходит дядька в очередной раз, не здороваясь, напрямую к Матвею, а тот дратвой валенки подшивает, в руках шило держит. Тянется он по привычке к уху Матвея, норовит схватить, как привык делать это. Тот уклонился, перехватил руку и встал с шилом в другой руке, а сам высотой без малого в рост Антона, и говорит:

– Хватит издеваться над нами, мы у тебя в батраках не числимся, за труды наши корки хлеба не дал, уши мне оборвал и поломал. За все хорошее спасибо от тебя не услышали ни разу!

Онемел от такой дерзости дядька, поднял руку с бичом, замахнулся, намереваясь жигануть строптивого племянника.

– Только попробуй! – громко и твердо говорит Матвей, поднес Антону шило под нос и продолжает: – Смотри, дядька! Шило это в животе твоем окажется, если еще раз тиранить меня или Федора вздумаешь!

Лицо и шея Антона стали красными от прихлынувшей крови, он стоял молча с выкатившимися от гнева глазами, наконец, обрел дар речи:

– Да как ты смеешь с родным дядькой так разговаривать, щенок! Да я тебя!..

– Я тебе все сказал, только посмей – шило в животе будет. Меня Матвеем зовут, щенок у тебя по двору бегает! Сильно не петушись, знаю я, как вы в своем доме за глухим забором всем семейством самодельную колбасу за занавешенными окнами жрете, в то время как народ голодает! Смотри, больно ты со своей жадностью на кулака похож! Как бы тебе с семьей не отправиться в ссылку с очередным этапом раскулаченных!

Глаза Антона вылезли из орбит, вздувшиеся на шее вены, казалось, сейчас лопнут, но он вовремя сдержал себя, вспомнил, что Матвей руководит активистами, руки его повисли как плети.

– Не губи, Матвей, у меня дети, мы же родня! – запросил он пощады.

– Только сейчас вспомнил, что родня, столько лет нас с Федором на себя даром батрачить заставляешь! Забыл, что мы дети твоего родного брата, красного партизана, погибшего за советскую власть. Я помню, что родственник ты мне, потому до сего времени и колбасу в своем доме трескаете, со всеми поделиться не хотите. Как только забудешь, что я сказал, ты следующий на раскулачивание! – зло отрезал Матвей.

Пошел Антон со двора как оплеванный, затаив в душе своей злобу лютую на Матвея и весь род Потапа, но больше не пытался тиранить и заставлять работать на себя детей Евдокии, всячески избегал встреч с ними.

В селе все дивились, куда делись наглость и жестокость Антона к сиротам Пшеничного Потапа, но и те хранили молчание.

Сильно порадовалась Евдокия мужскому поступку Матвея, сказала:

– Молодец, сынок, вижу, что у тебя характер отцовский, решительный, будь такой в жизни, легче жить будет!

Поделилась она радостной вестью с Марией, наказала никому не рассказывать, но бабы есть бабы, и вскоре вся деревня от Марии узнала, как проучил злого дядьку Матвей, все одобрили его поступок.

– Поделом мироеду, совсем сирот затиранил, ни стыда, ни совести, – судачили меж собой деревенские кумушки.

К весне в хозяйстве Евдокии кончилось сено, денег на покупку не было, скоту грозила голодная смерть, сказала она Федору:

– Запряги лошадь, езжай по покосам колхозным, они зароды вывозили, там остожья должны остаться. Разгреби снег, собери оставшееся сено, Бог даст, дотянем до весны.

Поехал парень по колхозным сенокосам и диву давался беспечности колхозников – они с каждого зарода брали только то сено, которое лежало над снегом, подножья стогов, присыпанные снегом, оставались нетронутыми.

Откопал Федор два остожья, наложил полный воз хорошего, припорошенного снегом сена, положил сверху байстрик, веревкой притянул к саням и привез домой. Три раза за день съездил, три хороших воза привез.

Обрадовалась Евдокия:

– Хватит, Феденька, теперь сена до первой травы, с соломкой давать скоту будем, иди, распрягай лошадь, если кто прознает, где взял, быть беде!

В это время к ним зашел Александр, сидит с матерью разговаривает о жизни. Федор распряг коня, поставил под крышу, говорит:

– Отдохни, Гнедой, обсохни, позже выйду, напою и сена подброшу.

Конь посмотрел на него темными глазами и кивнул головой, как бы соглашаясь с хозяином, потерся о плечо. Животные понимают ласку и отвечают лаской своим хозяевам.

Только переступил порог, старший брат показывает на него рукой, говорит:

– Гляди, мать, на воре и шапка горит!

Сдернул шапку Федор, хватил ее об пол и давай ногами топтать. Смотрит, мать и брат со смеху катаются, шапку поднял, а она и не думала гореть, понял, что над ним пошутили, рассмеялся вместе со всеми.

Несмотря на то, что Матвей и Федор ни одного дня не были в школе, Матвей стал первым партийцем, поставили его руководить партийной организацией колхоза. Отличался он крутым нравом, не любил, когда ему перечили, но был большого ума и памяти человек, знал по имени-отчеству всех сельчан, ездил на собрания партийного актива в Партизанское.

Федор, в отличие от него, рос тихим, покладистым парнем, трудился не покладая рук. Была Евдокия благодарна свекру Емельяну, словом и делом он помогал ей ставить внуков на ноги.

– Знаю, Евдокия, что захаживают к тебе сваты, так ты не смущайся, давай согласие, если мужик хороший, вдвоем легче на белом свете жить, детей растить. На нас, стариков, и молву людскую не смотри, делай, как лучше для себя и внуков, – говорит он, сидя на лавке в чистой, хорошо протопленной избе невестки.

– Спасибо на добром слове, но замуж больше не пойду. Бог даст, дети подрастут, станут на ноги, одна подниму! Если бы я знала, как трудно жить в замужестве, осталась в девках, никогда замуж не пошла, – смеялась она.

Всегда и всем говорила о своем свекре с большой любовью и обещала, что досмотрит его, проводит на тот свет. Но как говорит пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает!».

Одиннадцатого марта тридцатого года рожала Боговенко Мария, жена Пшеничного Александра, первого ребенка. Евдокия принимала роды. В эту ночь тихо скончался старый Емельян, патриарх рода Пшеничных.

Остался он в памяти людской честным, справедливым человеком, любившим своих детей и внуков, и никто не мог сказать о нем дурного слова.

Похоронили его на сельском погосте рядом с сыном Потапом, безвременно погибшем за советскую власть, оставили рядом с их могилами много места, для тех, кого Господь следом к себе из рода Пшеничных призовет, чтобы рядом с пращуром покоились с миром потомки его.


Мария родила хорошенькую девочку, назвали ее Дусей. Радовался Александр, полюбил он дочку, играл с ней в свободное время, росла она в ласке и досмотре. Исполнилось ей два года, пошел третий, пришел он с Дусей к брату Василию в гости.

Жил тот с семьей вместе с Анной Фроловной во втором доме родового подворья Пшеничных. Ульяна, жена его, стряпала, выхватывала деревянной лопатой булки из русской печи, садила в нее новые хлеба, а бабушка Анна поставила на стол закипевший чайник, решила напоить гостей чаем с горячими булками.

Дуся была любознательной и шустрой девочкой, подойдя к столу, пользуясь тем, что взрослые заняты разговором, стащила скатерть с чайником на подставке на себя. Упал чайник с крутым кипятком на нее и ошпарил кожу на голове, животе и спине. Напуганная ревом Дуси, Ульяна своими корявыми от теста руками схватила из лохани заваренную, но уже остывшую мякину для скота и бросила ребенку на голову, в надежде остудить ожог, но сдвинула ошпаренную кожу вместе с волосами на глаза, на спине и груди, где бежала вода, вскочили большие волдыри. Пуще прежнего заголосила Дуся. Схватила Ульяна ревущую девочку и побежала к матери, держа на руках ребенка с голеньким без кожи, черепом. Мария, увидев, что стало с дочкой, чуть не упала в обморок, но сообразила, что надо делать:

– Саня, быстро запрягай коня, вези нас с дочкой в Партизанское, к врачу! – крикнула она.

Тот быстро запряг и подогнал телегу, положили они ошпаренного ребенка головой на подушку и повезли в Партизанское, в больницу. Мария, убитая горем, всю дорогу переживала, что останется дочь калекой, без зрения, молилась про себя: «Господи, спаси и сохрани дочь мою любимую! Что она будет делать без зрения, сохрани ей глаза, остальное зарастет со временем!».

Александр сокрушался про себя: «Пропала девка, по моему недосмотру пропала! Если выживет, слепой всю жизнь будет! Какая беда на мою голову!».

Тяжелые думы не мешали Александру погонять лошадь и выбирать дорогу, чтобы сильно не трясло телегу. Родители не заметили, как доехали до Партизанского, занесли дочку к врачу. Долго не выходил доктор, чего только они не передумали за это время, сидя в коридоре, но вот открылась дверь и он вышел из кабинета. Глядя поверх очков на убитых горем родителей, сказал:

– Это чудо, но глаза у ребенка сохранились, она будет видеть. Я кожу на голове девочки размочил и сдвинул на место, будет жива ваша дочь, и волосы, что вылезли, восстановятся!

Зарыдала в голос от счастья молодая мать:

– Как же нам вас отблагодарить за вашу доброту?! Спасибо большое, что спасли нашу дочку любимую, нашу Дусеньку!

– Ну что вы, какие благодарности – это мой долг. Но придется вам с ней полежать в больнице, пока кризис минует, – говорит врач.

– Конечно! Мария с ней останется, а я их навещать буду, – говорит обрадованный Александр.

– Не приезжай ты, управляйся с хозяйством, дома некому присматривать, – отговаривает его жена.

– Не печалься, мать попрошу, управится, присмотрит, а я еду вам возить буду.

– Прав он, в больнице скудно кормят, – поддержал врач.

Александр приехал через два дня, привез мед, послал для дочки и внучки дед Минька. Туесок меда он наказал передать доктору, который спас зрение и волосы Дусе, насыпал полмешка муки крупчатки – голодно было в те годы в России.

Провела Мария с дочкой в больнице две недели, отец приезжал к ним через два-три дня, в очередной приезд встретил его доктор, улыбаясь, сказал:

– Забирай своих женщин, обе здоровые, дома мазью голову ребенку неделю-другую помажете – и все пройдет.

– Спасибо, дай Бог здоровья вам, – поблагодарил Александр, скоро он обнимал и целовал жену и дочь, усадил их на солому в телеге и направил коня домой.

Много было корост у Дуси после выписка из больницы, бабушка Евдокия сделала на несоленом топленом коровьем масле свою мазь, с добавлением целебных трав, и дело быстро пошло на поправку, коросты стали отпадать, отрастать волосы на голове, отболели и затянулись новой кожей следы ожогов на лице и теле.

Семья Александра быстро прибавлялась – в тридцать втором году родилась вторая дочка Вера. Рождение ребенка не освобождало Марию от работы в колхозе, отпуск полагался только четыре месяца после родов, потом родители несли ребенка в ясли, сами уходили на весь день на работу. Ясли были на другой улице, ближе к пруду на речке Рыбной, а работали все допоздна; Марии проходилось два раза в день ходить через всю деревню, чтобы отвести и забрать детей. Когда старшей исполнилось четыре года, младшей Вере было два, Мария пришла поздно вечером в садик и не нашла своих детей.

– Куда делись мои девочки? – удивленно спрашивает у воспитателя.

– Дуся одела Веру, сказала, что мамка велела им самим приходить домой, и они ушли, – оправдывается воспитатель.

Не чувствуя под собой ног, бросилась Мария домой, открыла закрытую изнутри калитку, видит: сидят ее дочки на завалинке под окном, прислонившись друг к дружке, и сладко спят. Отлегло на душе, перенесла в избу, раздела и уложила спать, а девочки так и не проснулись.

Глядя на разметавшихся во сне дочек, думает молодая мать: «Господи! Избавь нас от собачьей жизни. Работаешь с темна до темна, а кормить детей нечем. Пошли им лучшую долю!» – слезы бессилия ручьем текли из глаз. Она не заметила, как заснула, пришел с работы Александр, а жена вся зареванная спит, сидя на кровати возле детей.

В трудах наступил год тридцать пятый, Мария вновь родила дочь, назвали ее Полиной, мать и отец весь день в поле работают, а шестилетняя Дуся управляется с детьми. Полина еще не ходит и Вера на ее руках, одних пеленок – куча холста, летом отнесет на ручей, отмочит, вальком отобьет на доске, отполощет, а отжать силы нет. Положит пеленки на мосток, босыми ногами по ним топчется, ключевую воду выжмет, дождется, когда она немного сбежит, кладет стирку на плечо и несет тяжелую ношу домой, развешивает сушить пеленки по забору.

Приключилась с ней беда – заболели глаза. Узнал отец, что занемог дядька Антон и собрался ехать в районную больницу. Переговорил с ним, пришел домой и говорит:

– Мария, собери дочку, Антон едет в Партизанское, покажет врачам.

Приехали они в больницу с Антоном, тот сидит в больнице, ждет приема у врача, Дусю оставил в телеге лошадь караулить. А на улице жара июльская стоит, сидит она на солнце, боится отойти, чтобы водицы испить.

День клонится к вечеру, выходит Антон и говорит:

– Дуська, езжай домой, коня отгони, меня в больницу кладут.

– А как мои глаза? – спрашивает девочка.

– Доктор сказал, что твоим глазам ничего не сделается, сами заживут. Ты не бойся, лошадь у меня умная, сама дорогу знает, до дома отвезет, ты только за вожжи не дергай на развилках дорог, езжай с Богом!

Отвязал он вожжи, дал в руки шестилетней девочке, а до дому ехать летником больше тридцати километров, через три деревни – Селиверстово, Морскую заимку и Карымово. Он знал, что раньше она по этой дороге никогда не ездила. Ослабила Дуся вожжи, дала лошади свободу выбирать дорогу, доедет до развилки, где дороги расходятся, остановит коня, поплачет, закрывает глаза и кричит на лошадь:

– Пошла!

И лошадь сама выбирает, куда идти надо. Проехала две деревни и начала сомневаться, туда ли едет, остановит лошадь, поплачет и опять ее трогает, когда стемнело, въехала на горку, смотрит, а внизу Карымово, отлегло на душе, дальше она дорогу в Асафьевку знала, поехала с песнями.

Приехала домой затемно, отец спрашивает:

– А дядька Антон где?

– Его в больнице в Партизанском оставили.

Переглянулся он с матерью, подумал: «Все ли ладно с девчонкой, как она одна могла больше тридцати верст на коне проехать, ни разу по той дороге не ездила!».

Мария пожала плечами и спрашивает:

– А все ли с тобой в порядке, что сказал доктор про твои глаза?

– Дядька Антон говорит, что ему врач сказал, что глаза сами у меня заживут, а мне наказал отогнать лошадь домой.

– Он тебя доктору не показал? – удивилась мать.

– Нет, я все время в телеге просидела, было сильно жарко, а когда обратно поехала, жара спала.

– А как же ты ехала одна, не зная дороги? – еще больше удивился отец.

– Дядька Антон наказал мне перед каждой развилкой вожжи не дергать, лошадь сама дорогу знает.

Мать с отцом переглянулись:

– Какой подлец! Шестилетнюю девочку, ни разу не бывавшую в Партизанском, одну отправил за тридцать верст! – сказал отец.

– И даже врачу не показал! Он ее специально взял с собой, на случай, если его в больницу положат, змей подколодный! – ругалась мать, и Дуся впервые услышала от нее бранные слова.

Слышала этот разговор и бабушка Евдокия, сидевшая в гостях:

– Что же вы мне ничего не сказали? Иди спать, внучка, притомилась с дороги. Завтра днем на солнышке я посмотрю твои глазки и полечу, даст Бог, и без доктора обойдемся.

Утром она внимательно осмотрела глаза, отобрала и запарила в маленьком чугунке сушеных трав, позвала внучку.

– Ложись на лавку лицом вверх, держи глаза открытыми, реже моргай, и ничего не бойся, – зачерпнула она отвар из чугунка, намочила в нем тряпицу чистую и положила на глаза.

– Лежи, попадет отвар в глаза, терпи, если хочешь здоровой быть, – и давай на тряпицу сверху отвар поливать и приговаривать:

– С гуся, лебедя вода, с рабы Божьей Дуси худоба! Сказав так трижды, она прочитала длинную молитву, девочка и не заметила как заснула с мокрой тряпкой на глазах, а бабушка рядом по кухне управляется, старается не стучать, внучку не разбудить. Зашевелилась та, подошла к ней Евдокия, сняла мокрую холстину и опять внимательно посмотрела в глаза.

– Вот и слава Богу! С неделю полечим, и все будет хорошо, только верить должна, что я тебя вылечу. Ты хочешь, чтобы у тебя были здоровые глаза?

– Очень хочу, бабуля, очень!

– Иди с Богом да чаще Его вспоминай, проси исцеления, и оно придет, обязательно придет!

Что бы ни делала Дуся – водилась с сестрами, управлялась по дому, – но бабушкин наказ помнила, просила у Господа исцеления. Ровно через неделю Евдокия в последний раз сняла с ее глаз мокрую холстину, повернула к солнцу, внимательно посмотрела в оба глаза, выворачивая веки. Оставшись довольной осмотром, сказала:

– Иди с Богом! Теперь ты здорова!

Долго лечился Антон в больнице, но лечение не пошло впрок, и его выписали. Добрался он до дома и пришел к вдове брата.

– Евдокия, Богом прошу, помоги мне от хвори избавиться, полечи, сполна рассчитаюсь! Не обману!

– Рада бы я тебе помочь, Антон, но разным Богам мы молимся. Моя молитва только добрым людям помогает, кто свято верит в Бога, он завещал нам творить добро, а ты не знаешь, как это делается! Ничего мне от тебя не надо, тебе надо другую знахарку искать – черную!

Рассердился Антон, обругал всех и сказал:

– Черт с вами! Я другую бабку найду!

– Он не с нами, слава Богу, черт в душе твоей черной глубоко сидит! Пока ты не научишься людям добро делать, темные силы зла будут в тебе жить и будешь ты зло творить! – сказала Евдокия, повернувшись к иконам, перекрестилась.

После такой отповеди вскочил Антон и бросился к двери, а Евдокия еще долго молилась, просила Господа наставить на путь истинный заблудшую душу Антона.

– Бабушка, а почему ты просишь Господа простить дядьку Антона? – спросила Дуся, дождавшись окончания молитвы.

– У кого Бог в душе живет, тот всю жизнь будет делать людям добро, у кого темная душа, у того в душе зло поселилось, он не может жить, чтобы зла не творить. Запомни, внученька, как бы ни было тяжело тебе, всегда старайся делать добро людям, и Бог вознаградит тебя с лихвой!

На всю жизнь запал в душу маленькой девочки разговор с бабушкой. Только повзрослев, она поняла его истинный смысл, а Антон до конца дней своих так и не научился делать людям добро, видно, не сподобил его на это Господь.

Тяжелым было детство Дуси, кажется, только глаза закрыла, мать кричит:

– Вставай, догляди ребенка.

Выспалась – не выспалась – никто не спрашивал. Спроси у нее:

– Что ты хочешь больше всего на свете, Дуся?

Не задумываясь, ответила бы:

– Выспаться вдоволь!

В тридцать шестом году Александр и Мария не смогли полностью сдать налог по мясу. В конце года приехали в село налоговые агенты и напомнили:

– Если не погасите задолженность по продналогу в течение месяца, не обижайтесь, по своему выбору уведем со двора понравившуюся животину.

Мария знала, что им не важно, какая у тебя задолженность, может быть, всего несколько килограммов, могут увести корову, потом пересчитают в счет погашения налога следующих лет. Привела агента Мария в свое подворье, предлагает:

– Возьмите овечек.

– Хозяйка, ты что предлагаешь? Твоих тощих овец даже на мыловарню не возьмут. Как я уже сказал, срок месяц, не погасишь долг – уведу корову со двора!

– Да как же я буду детей растить, у меня три девки, одна другой меньше! – заплакала Мария.

– Нас это не касается, надо прежде всего по налогам с государством рассчитаться, потом о детях думать. Помни, срок у тебя до Нового года, – предупредил налоговый агент и тронул лошадь.

Александр был на лесозаготовках в лесопункте Ангул, помощи ждать не от кого. Долго плакала Мария, а перезанять мясо негде и год заканчивается, решила она свезти на заготовительный пункт большую часть курей, скидала их ранним утром в ящик, поставила на сани и затемно уехала в Партизанское. Дусе строго наказала следить, чтобы огонь в железной печи, которой отапливалась изба, когда не надо было готовить или хлеб печь, не дай Бог, не погас, прогорят угольки, нечем будет печь разжечь, о спичках колхозники только слышали.

Было Дусе шесть лет, Вере четыре года, Полина только ползать начала, а бабушка Евдокия жила в Кожелаке с Матвеем и Федором. Весь день провозилась девочка с сестрами, уложила их спать, сама присела на лавку у печки, разомлела от тепла и нечаянно заснула.

Мария сдала курей, едет обратно, а зимой дни короткие, стемнело уже, торопится она, поехала напрямую через село Пьянково, сердце о детях болит, подгоняет коня и загнала его на незнакомую дорогу. Конь дальше идти не хочет, она его вожжами хлещет, а конь стоит. Заплакала женщина, опустились у нее руки, и тут будто кто ей подсказал, что не на той она дороге, что вернуться надо. Завернула коня, а он быстро побежал, нашла в Пьянкове нужную дорогу, конь будто чувствует, что ей торопиться надо, резво бежит по накатанной дороге и подгонять не надо. Влетела на санях в деревню, мимо конного двора к избе, видит – дома темно и печка не горит. Давай стучать, но дети спят, не слышат. С час стучала без толку, а страх все больше душу гложет, боится, что дети замерзнут. Села на приступку крыльца и плачет, не знает, как в избу попасть. Закрыла глаза, и перед ней какой-то неясный силуэт возник, догадалась, что видала этот силуэт в избе на скамейке, недалеко от окна. Вскинулась женщина, поднялась к окну, не раздумывая, локтем ударила по стеклу, выбила шипку, заглянула в темную избу, присмотрелась: на лавке у стены старшая дочь ее Дуся спит сидя на лавке. Давай кричать, но та и не думает просыпаться. Пометалась по двору, а достать ее и разбудить нечем, подумала немного, сняла рукавицу, слепила снежок, бросила дочери в лицо, но та даже не вздрогнула. Плачет мать, животный страх сковал душу, боится, что девочки замерзнут, но снежки бросать продолжает.

Видно, достал мороз и холод от растаявшего снега, открыла Дуся глаза и понять не может, откуда попал снег, платье и колени засыпаны.

– Доченька, открой скорее крючок, это я, твоя мамка приехала! – кричит мать, а девочка напугалась холодного снега, ничего понять не может.

Пришла в себя, с криком: «Наша мамка приехала», – побежала к двери и сняла кованый крючок с петли. Заскочила в избу Мария, рукавицами заткнула выбитую в раме шипку, первым делом давай лучину щипать тонкую да угли в печи из-под золы доставать. Удалось ей раздуть угли, и вспыхнул в выстывшей избе огонь, сразу стало теплей от железной печки. Прикрыла спящих детей, села на лавку, обхватила плечи старшей, прижала к груди и зарыдала, от пережитого волнения силы оставили ее, встать, раздеться не может.

А Дуся уговаривает:

– Мамочка, не плачь, я не нарочно заснула, устала с девчонками возиться.

А ту еще больше обида душит, не на дочек своих, а на жизнь тяжелую, мытарства лютые, что за людей не считают, три шкура дерут, за каторжный труд ничего не платят, что приходится детей голодом морить, растить без присмотра.

Зашумел успокаивающе в печке огонь, заснула разомлевшая в тепле женщина, ослабли ее руки, залезла Дуся на печь и заснула до утра. Ночью проснулась хозяйка, вспомнила, что произошло, улыбнулась и сказала:

– Хорошо, что все хорошо закончилось! – разделась и остаток ночи проспала на лавке у печи.

Летом случилась в Асафьевке и других окрестных деревнях эпидемия: какой-то страшной болезнью болели дети, большей частью умирали. Только в Асафьевке за полгода умерло семь ребятишек, в основном грудного возраста. Заболела и Полина, болела сильно и долго, бабушка не отходила от нее, лечила своими травами и молитвами, и когда уже никто не ожидал, пошла на выздоровление. Девочка выздоровела, но у нее отнялись ноги, и два года пролежала в постели не в силах подняться. Мать и отец по-прежнему работали, и все заботы о больной сестренке легли на плечи Дуси и Веры. Пролежала Полина два года и говорит:

– Помогите встать, я так устала лежать!

– Что ты задумала, нельзя, мамка придет, нас выпорет! – отказалась Вера.

Дуся с изумлением посмотрела на сестру, потом сказала:

– Давай попробуем ее поставить на ноги, раз ей так хочется, пусть постоит, потом опять положим, и мамка не узнает.

Общими силами стащили Полину с постели, опустили ей ноги на пол, придерживая за руки, смотрят круглыми от удивления глазами. Постояв, сестра попросилась:

– Отпустите меня, я хочу сама постоять!

Вера посмотрела на Дусю, та кивнула головой, и обе отпустили сестренку. К их удивлению, она осталась стоять и не думала падать.

– Ой, девчонки, как хорошо стоять, вы бы только знали! – восторженно глядя на них, сказала она. Простояла возле кровати полчаса, устала, и девчонки затащили на кровать.

– Вы только мамке не рассказывайте, ругаться будет, – попросила больная. Так, втайне от родителей, неделю спускали Полинку с кровати, ставили на пол. Наконец, она, придерживаясь за кровать, сделала робкий шаг, потом еще один.

– Вера, иди сюда, Полинка пошла, – закричала в открытое окно Дуся, приглашая сестру, кормившую курей во дворе. У той от такой новости выпал из рук большой ковш, из которого сыпали зерно курам. Вечно голодные куры, кудахтая, бросились клевать зерно, а Вера, не разбирая дороги от радости, бросилась в избу. Она увидела улыбающуюся счастливой улыбкой Полину – придерживаясь за кровать, она делала робкие, неуверенные шаги, заново училась ходить.

Вечером, едва Мария переступила порог, Дуся закричала:

– Мама, у нас большая радость! Полина сегодня ходить начала!

– Перестань так шутить! – не поверила та, но сестру поддержала Вера:

– Мама, она правду говорит, мы ее несколько дней спускали с кровати на пол, а сегодня она сама пошла!

От радости у счастливой матери потемнело в глазах, она уже свыклась, что младшая дочь будет инвалидом, но та на ее глазах, держась за кровать, сделала несколько шагов.

Ни постоянный голод, к которому человек привыкает, ни холод так не изматывают, как постоянное недосыпание. Мать вставала затемно, доила корову, выгоняла скот в стадо, готовила еду на день и оставляла в русской печке, где она до вечера оставалась теплой, вместе с отцом уходили на работу.

Шел тридцать седьмой год. Мария вновь родила девочку, назвали ее Зиной. Новорожденная и две сестры оставались под присмотром восьмилетней Дуси, за них она была в полном ответе. Подерутся девчонки, нажалуются мамке, когда та придет с работы, ей влетит от родителей; упадет кто-нибудь с припечка – опять она виновата. А летом надо еще и огород доглядеть, чтобы куры не залезли да гряды не разрыли, зимой и летом пеленки сестренкам постирать, вот и крутится как заводная, маленькая девочка с утра до вечера, а спать ложится вместе с мамой, ей тоже надо помочь по хозяйству.

Прошло три года, Александр говорит:

– Мария, давай еще одного ребенка заведем, очень хочу сына на руках понянчить!

Согласилась любящая жена – в январе сорокового года была уже на сносях, пошла доить корову, видит, сено на сеновале заканчивается, говорит мужу:

– Запрягай, Александр, две лошади в сани, поедем за сеном, а то скот скоро нечем кормить будет.

– И не думай – я поеду один. Куда ты собираешься, посмотри на свой живот, придется мне на покосе пуповину перекусывать! – смеется тот.

– Ничего не случится, иди, запрягай, вдвоем быстро съездим, до весны сена привезем, – настояла жена.

Пошел Александр на конный двор, запряг двух лошадей в сани, поехали они на покос, а там среди снега стоят большие копны, специально ставили, чтобы с одной копны хороший воз наложить. Работает Мария вилами наравне с мужем, а сама чувствует: вот-вот схватки начнутся. Доложил Александр свой воз, увязал его, подошел к возу жены, бросил несколько навильников – сено кончилось. Мария сама скидала почти всю копну. Положили они сверху байстрик, жердь толстую, увязали его веревкой, чтобы сено по дороге не развалилось. Помог он жене влезть на воз, а у той уже схватки начались, боль хоть волком вой, но крепится Мария – не на возу же сена в поле зимой рожать, едет впереди, лошадку погоняет, та уже на бег перешла, тяжело дышит, тянет тяжело груженый воз.

Кричит ей сзади Александр:

– Остановись, дай коню отдохнуть, запалишь!

Мария делает вид, что не слышит, да знай себе подгоняет вожжами. Остановила коня возле своей избы, а у нее уже воды отходят, забежала в дом и на русскую печку, что-то сказала бабушке Евдокии, та подозвала Дусю и говорит:

– Беги за бабушкой Михалишиной, скажи, чтобы быстрее бежала к нам, а сама у нее побудь, тебя потом позовем.

Позвала девочка соседку, осталась в ее хате, сидит у горящей печки, задремала в тепле. Вернулась хозяйка и говорит:

– Беги домой, у тебя сестра родилась!

Прибежала она в избу и видит: разворачивает бабушка Евдокия свою самотканую юбку, а новорожденная в ней запуталась – нитки от старости разошлись, и ребенок запутался в основе, кричит. Пришлось бабушке свою юбку разрезать, чтобы перепеленать новорожденную в холстину.

Красивая родилась сестренка, назвали ее Валентиной, быстро узнала, как хорошо на руках; пока сидит – молчит, только положили – сразу в голос, кричит, пока опять на руки не возьмут. Мария утром покормит дочь грудью и уходит с Александром работать в поле или на сенокос. В обед Дуся заворачивает кричащую сестру в пеленки, надевает на шею длинное, завязанное узлом полотенце, засовывает в него ребенка и бежит, боясь потерять, к мамке на работу. Та накормит, засунет спящую Валюшу в петлю из полотенца и отправляет Дусю домой за три-четыре километра.

Последние годы перед войной Александр на лесозаготовку не ездил, вывозил на лошадях намолоченное зерно с Карымовской глубинки в Уярское заготзерно. Он запрягал три лошади, грузил мешки с зерном и уезжал, возвращался только через трое суток, ночью часа в два-три. Он будил Дусю, одевал ее в свой полушубок, подпоясывал ремнем, садил на передние сани, две другие лошади были друг за другом к саням привязаны уздечками, и гнала она ночью коней на конный двор, на другой край села. Сама открывала ворота конного двора, заводила лошадей, заходила к конюху, говорила, что пригнала лошадей, одна шла домой темной морозной ночью по пустым улицам села под заливистый лай дворовых собак на другой край деревни.

Наступила весна, лен в крестьянском хозяйстве был просто незаменим, надо было одевать детей и себя, сеяли крестьяне его, где только можно. Но очень хороший лен рос только на залоге, на земле, никогда не видавшей плуга.

Вспахал Антон парой лошадей широкую полосу залоги под лен, заборонил ее. Лежит земля на солнце, маслянистой чернотой отливает. Увидела Евдокия полоску, подошла и попросила:

– Дозволь, Антон, посеять лен на твоей залоге, сирот не во что одевать.

– Пойдем, так и быть пущу тебя, но дальше этого колышка не залазь, сам сеять буду, – сказал он, воткнул кол, отмечая узкую полоску распаханной земли.

– Спасибо тебе на добром слове! – поклонилась Евдокия.

Жадность давит Антона: «А вдруг еще кто попросит, самому земли не останется!». Погнал он коней к избе, собрал детей и домочадцев, в этот же день засеял и заборонил конной бороной семена льна на своей полосе.

Евдокии помогать некому, взяла она лукошко, раскидала по земле семена, заборонила граблями, а на обоих концах полоски вырыла ямочки рядом с колышками – на границе с полосой Антона, помолилась, попросила у Господа хорошего урожая.

Высокий уродился лен, стоит сплошной стеной. Подъехал к нему Антон и жаба его задавила: показалось, что на полоске вдовы брата лен и гуще, и лучше. Недолго думая вырвал колышки с обоих концов полосы и переставил их на середину полосы Евдокии, прибавил себе половину ее полоски.

«Тебе и за это меня надо всю жизнь благодарить!» – любуясь своей работой и отъезжая от полосы, подумал он.

Пришла осень, пора лен убирать. Выдергивает его Евдокия, вяжет в снопы, подлетает к ней на телеге Антон:

– Ты что, ослепла?! Почему мой лен рвешь, не видишь, где колышек стоит?

Подошла Евдокия, молча вырвала колышек, перенесла его в другое место и воткнула.

– Смотри, Антон, как легко колышек перенести, а теперь пойдем со мной, – подвела его к концу полосы.

– Видишь, ямочка травой заросла, ее перенести нельзя. Не поленись, с другой стороны полосы такая же ямочка мной рядом с колышком была вырыта, – сказала она и принялась дальше выдергивать лен.

Не поверил ей жадный Антон, побежал на другой конец полосы, видит, а там тоже ямка выкопана, травой заросшая. Ведь знал же, что обидел вдову, украл у нее половину полоски, но не мог смириться с тем, что она его разоблачила, жадность душила, показалось, что больно хороший лен уродился на полоске Евдокии. Плюнул с досады, громко хлопнул бичом по земле, прыгнул в телегу, хлестанул вожжами коня по крупу, вымещая на нем бессильную злобу.


Матвея правление колхоза послало в Кожелак на заготовку леса, работал в леспромхозе на лесоповале. Снял угол и присмотрел себе зазнобу – дочь хозяина дома Настю. Она была родом из семьи эстонца, был у нее властный, строптивый характер, но это не испугало парня, и дружба постепенно переросла в любовь. Через полгода Матвей, с невестой приехал в Асафьевку за материнским благословением.

– Благослови нас, матушка, решили мы с Настей пожениться! – сказал он, войдя в дом, держа смущенную девушку под руку.

– А ты хорошо подумал, любишь ли ты свою невесту? – спросила Евдокия, которой не понравился властный взгляд девушки.

– Знакомы мы больше полугода, я ее люблю и хочу, чтобы она стала моей женой! – ответил сын.

– Люб ли тебе, доченька, сын мой? – спросила девушку.

– Я его люблю и согласна выйти за Матвея! – не опуская глаз, ответила та.

– Живите с миром, дети, Господа не забывайте и родителей почитайте! – трижды перекрестив молодых, благословила Евдокия.

Матвей предупредительно поднял руку:

– Только про Бога не надо, мать, все это буржуазные сказки. Прошу тебя, перед моими гостями не упоминай Бога!

– Молод ты мать учить! Что за времена смутные настали, кому тысячелетняя вера в добро помешала? Безбожники храмы рушат, святые иконы на кострах жгут, о Боге не вспоминают. – Немного успокоившись, с укором в голосе сказала: – Мы к свадьбе подготовиться не успеем, что же ты раньше не предупредил?

– Свадьбу мы и без вашей помощи справим, это дело нехитрое, главное твое согласие получить! Приезжайте с Федором в следующее воскресенье, приглашаю вас в Кожелак, отгуляем свадьбу, заодно познакомитесь с родителями Насти! – сказал Матвей, улыбаясь.

В назначенный день Федор запряг в телегу гнедую лошадь, посадил мать, она по случаю свадьбы сына надела красивую кофту и юбку с оборками, сам был в белой рубашке и пиджаке. Сев рядом, тронул лошадь и поехали они в Кожелак. Когда въехали в поселок, по суете возле дома, привязанным к коновязи лошадям, празднично одетым гостям во дворе догадались, где готовятся праздновать свадьбу.

Пока Федор привязывал лошадь, кинул из телеги охапку сена, девочки увели Евдокию в дом знакомить с родителями невесты. Войдя следом, Федор не узнал брата – чисто выбритый, постриженный, в новом костюме с отворотами и двумя рядами пуговиц, в белой, вышитой по воротнику рубашке-косоворотке, хромовых сапогах с голенищами в гармошку жених выглядел щеголем, красавцем, каких он раньше не видел.

Невеста в белом платье с кружевной фатой на голове была похожа на сказочную царевну, восседавшую с гордо поднятой головой рядом со своим избранником.

Федор стоял в сторонке, слушая веселый гомон предвкушавших обильное угощение гостей. В это время через внутреннюю дверь в комнату, где стоял накрытый стол, вошла Евдокия. Матвей встал, попросил слова, дождавшись, когда гомон утих, громко сказал:

– Товарищи, гости дорогие, это моя мать Евдокия и брат Федор, прошу любить и жаловать! Садитесь рядом со мной, а родители Насти сядут рядом с ней.

Когда родственники расселись, он громко объявил:

– А теперь всех прошу за стол!

Гости не заставили себя ждать. Стол ломился от закусок, были там хариусы и ленки жареные, соленые, вяленые и копченые. В тарелках лежало нарезанное кусочками соленое и копченое свиное сало, соленые огурцы, квашеная капуста, картофель тушеный с мясом. Родители невесты были зажиточными эстонцами, держали большое хозяйство, наделали домашних колбас, нарезали полные миски мяса окороков. В середине стола стояли четверти с мутной, но очень крепкой самогонкой, кувшины с янтарной брагой.

Евдокия и Федор, выросший без отца, в нужде, были ошеломлены богатством стола. Глядя на изобилие закусок в голодное время середины тридцатых годов, Евдокия подумала: «В крепкую, богатую семью идет Матвей! Слава Богу, хоть ему счастье улыбнулось, пусть живут с миром!» – ее глаза затуманила накатившаяся слеза, ей было безразлично, как она будет жить дальше, как к ней будет относиться невестка, все помыслы были только о счастье сына.

«Вот еще один мой голубь сизокрылый выпорхнул из родительского гнезда, как порадовался бы покойный Потап, царство ему небесное!» – думала Евдокия и рука ее потянулась, чтобы перекреститься, но вовремя спохватилась – на свадьбе присутствовали важные гости, работники сельсовета, да и сын ее возглавлял партийную организацию.

«Господи, прости заблудших чад своих! Пошли им скорое прозрение в заблуждениях, избави от ереси!» – молча молилась пожилая женщина, глядя на веселую суету за столом, вытирая глаза уголком платка.

Два дня гремела свадьба, на третий Евдокия с Федором собрались ехать домой. Перед отъездом Федор отозвал разодетого брата в сторонку и спросил:

– Матвей, откуда у тебя эти обновки? Неужели на заготовке леса так много платят?

– Чудак ты, брат! Откуда у меня деньги на такую одежку. Собрал у рабочих бригады на свадьбу, спасибо, ребята дали у кого что было. Жду не дождусь, когда гости разойдутся, хромачи малы, все пальцы отдавили, будь они неладны! А зарабатываем мы гораздо больше, чем в колхозе, подожди, я тут корни пущу, тебя к себе заберу. Мне такие крепкие ребята позарез нужны! – на прощанье, пожимая руку брата, сказал Матвей.

В зимнее время колхозникам доводился план лесозаготовок, и колхозы посылали своих рабочих в леспромхозы валить и готовить лес. Заготовленный лес по Мане сплавлялся в устье Енисея, там его вылавливали из воды, грузили в вагоны, пилили на доски, брус и шпалу.

Часть сплавляемого леса под контролем мастеров сплавной конторы колхозники вылавливали в Кожелаке и других деревнях, стоявших на реке, использовали в хозяйстве, на учете в лесостепной зоне была каждая доска.

За заготовленный лес государство платило колхозам небольшие деньги. На лесосеках работники леспромхозов и рабочие колхозов жили в бараках, домой приезжали только весной в конце сезона заготовки древесины, когда в тайге оттаивали болота, и она становилась непроходимой.

Матвей, не имея образования, своим природным умом быстро постиг науку лесоруба, и его назначили бригадиром. Помогло, что он длительное время возглавлял в колхозе партийную организацию, числился в активе райкома. Став бригадиром, он стал сманивать к себе Федора, но тот никак не мог решиться.

Возвращаясь из районного центра села Партизанское, Матвей заехал домой и вернулся к своему разговору:

– Бросай, Федор, коровам хвосты крутить, пока есть возможность, уходи из колхоза. Скажу тебе по секрету, что пришла директива ЦК партии, чтобы колхозников не отпускать в государственные предприятия – стране хлеб нужен. Приказано забрать у всех паспорта и запретить выезд из деревень. Я приехал забрать тебя, поедем, поработаешь на лесоповале, потом в армию уйдешь, а там – вольная птица. Не послушаешься, тут тебе крылья подрежут, попомни мое слово!

Федора пугала неизвестность и он колебался:

– Я-то ладно, а как мать одна жить будет? – спросил он.

– Чудак, мы с Настей отделились – сняли дом, я возьму ее к себе, пусть помогает по дому, скоро внуки будут – им присмотр нужен! – засмеялся Матвей.

Федора окончательно убедило материнское слово.

– Послушай Матвея, сынок, он человек партийный, ему ведомо то, что от нас за семью замками скрыто. Езжай, люди живут, и мы, даст Бог, прожить сможем! – сказала Евдокия.

– Хорошо, я согласен, только кто меня из колхоза отпустит, надо идти в правление справку брать.

– Это не твое дело, я знаю, как это надо сделать, пойдем со мной, только сиди и молчи, говорить буду я.

Войдя в кабинет председателя колхоза Гусева, он протянул ему руку, сказал:

– Рабочий класс передает через меня пламенный привет трудовому крестьянству!

– Спасибо, Матвей Потапович, за добрые пожелания! Какими путями к нам? – спросил Гусев.

– Еду с заседания райкома из Партизанского! Партия взяла курс на укрепление государственных лесопромышленных предприятий, родине как воздух нужен наш сибирский лес. Приказано у тебя в Асафьевке взять в леспромхоз пятерых мужиков на постоянную работу.

– Что ты! Что ты, Матвей?! У меня сразу все хозяйство рухнет, ты же знаешь, сколько работы в колхозе! – замахал руками председатель.

– Да уж я-то знаю, но что делать: приказ райкома закон для партийца, а тем более секретаря парторганизации и бригадира лесорубов.

– Ты уж подумай, Матвей Потапович, может, в другом колхозе нужных людей подберешь, а отчитаешься, что у меня забрал! – с видом заговорщика предложил Гусев.

– А вдруг проболтаешься? Тогда с меня голову снимут! – проводя ребром ладони по шее, сказал Матвей.

– Что ты! Буду нем как рыба, пусть меня на куски режут!

– Но это только по дружбе! По большой дружбе, не забывай, я партбилетом рискую!

– Я все понимаю, буду молчать!

– Ты знаешь, я готов поверить тебе, но для отчета перед райкомом выпиши две справки для брата моего Федора и матери Евдокии, мне надо показать, что я из колхоза двух людей привез. Что тебе толку от старухи, только одного парня потеряешь, за то четверых мужиков сохранишь. По рукам?! – протягивая руку и не давая опомниться, сказал Матвей.

Гусев ухватился за его руку как за спасательный круг:

– По рукам, по рукам, Матвей Потапович! А что мне написать в открепительных справках?

– Как что? Так и пиши: выполняя политику партии на укрепление леспромхозов, колхоз имени товарища Сталина дает согласие на выход без раздела пая Пшеничной Евдокии и Пшеничному Федору. Говорить можно все, что угодно, а бумага правды требует, потому как ее всякий проверяющий прочитать может. Да и раздела пая они не требуют, по сознательности своего долга, тебя и упрекнуть не в чем, ущерб колхозу не нанесен.

– Спасибо, Матвей Потапович, светлая у тебя голова! – обмакивая перо в чернильницу, склоняясь над листом бумаги, сказал Гусев.

Через четверть часа его трудов родились две открепительные справки, на которых красовались оттиски большой круглой печати колхоза имени товарища И.В. Сталина.

– Спасибо, уважил ты меня, товарищ Гусев! Я и мои родственники век будем помнить твою доброту! – сказал Матвей, крепко пожимая руку председателя.

В этот же день они собрали в сундук нехитрые вещи, корову привязали к ходку, и под пристальные взгляды колхозников уехали из Асафьевки. Евдокия сидела на телеге и с тоской смотрела на родное гнездо, в котором прожила много десятков лет, она не прощалась, она говорила «до свидания» родной деревне.

Через неделю нарочный привез председателю Гусеву циркуляр райкома, запрещающий под страхом наказания любой выход колхозников из коллективных хозяйств. Вспомнив, как ловко его разыграл Матвей, тот рассмеялся. Долго смеялся Гусев, но сдержал свое слово – никому не рассказал об этом. Он как никто другой знал, что с Матвеем надо жить дружно, через него можно леса и стройматериала на дом сыну подешевле достать.

Не кривил душой и Матвей: директива ЦК действительно была, она была секретной и ее прочитали только для членов районного партактива. Укрепление и расширение деятельности леспромхозов предусматривалось, но за счет привлечения в лесосеки «специального контингента» – так стали называть раскулаченных и высланных, осужденных чрезвычайными «тройками» к ссылке на разный срок, как правило, десять лет.

Говорилось в секретной директиве, что некоторые советские органы, суды, проявляют беспрецедентную лояльность при вынесении наказания всякого рода «врагам народа», подрывающим политические, экономические и другие устои первого в мире государства рабочих и крестьян. Партия взяла курс на усиление репрессий в отношении «чуждых элементов», а проще – привлечения миллионов рук дармовой рабочей силы на строительство основ социализма.

Вся суть государственной политики сводилась к тому, что промышленный фундамент светлого будущего предстояло построить «врагам народа» исключительно за скудную продуктовую пайку, рассчитанную, чтобы человек постепенно, неотвратимо терял силы, а потом и саму способность жить. Умер «враг народа», ну что, такая судьба, государство не виновато, ответственности не несет. На его место сразу приходил по этапу другой «враг народа», который еще не потерял сил для каторжного труда.

Но Матвей, Федор и многие другие верили в нарастание классовой борьбы, верили сладким речам вождей «мирового» пролетариата. Эта вера поддерживалась большей частью страхом самим не попасть в эти чудовищные жернова, которые легко могли перемолоть сотни тысяч и миллионы душ, не оставив от них никакого следа.

Верность партии ценилась выше всяких достоинств, являлась той хлебной карточкой, которая позволяла выжить среди этого ужаса, в который ввергли страну Ленин, его верный продолжатель товарищ Сталин.


Началась новая страница в жизни Пшеничного Федора, ставшего штатным рабочим леспромхоза. Матвей взял его в свою бригаду лесорубов, он был беспощаден ко всем без исключения, требовал от всех работы с полной отдачей и предупредил брата:

– Пойдешь ко мне в бригаду, но сразу предупреждаю: что мой брат, забудь, буду спрашивать еще строже, чем с остальных! Для начала поработаешь на трелевке леса, будешь бревна вытаскивать из лесосеки к берегу Маны, с лошадьми ты умеешь управляться, ребята покажут, что должен делать. Но в моей бригаде каждый должен делать полторы нормы выработки, только тогда нам будут платить премии и прогрессивку!

– Спасибо, Матвей, я все понял – не подведу! – пообещал Федор и сдержал свое слово.

Работы было много, требовалась недюжинная сноровка, чтобы не попасть самому под спиленное падающее дерево и не подставить коня, на котором трелевался, а проще говоря – вытаскивался волоком заготовленный в лесосеках лес к местам складирования. Федор не роптал – он впервые в жизни держал в руках заработанные деньги, мог на них что-то купить в магазине. Он жил на квартире, снимал угол, часто навещал мать, жившую в доме Матвея. Прошло несколько месяцев, и начала она жаловаться, что невестка невзлюбила, притесняет ее, всячески старается выжить из своего дома.

– Мама, давай я поговорю с Матвеем, он Насте хвост прижмет! – предложил Федор.

– Ты что, сынок! Не надо сеять семена раздора, буду терпеть, что нам, старикам, остается делать? – заплакала Евдокия.

– Ладно, мать, потерпи – я что-нибудь придумаю, – сказал сын на прощанье.

Горькие мысли терзали Федора – он собрался ехать на Дальний Восток, комсомол и партия бросили клич: «Комсомольцы, на Дальний Восток!».

«Надо что-то делать с матерью, нельзя ее оставлять у Матвея, эта эстонка быстро сведет старуху в могилу! Надо просить Александра, пусть возьмет к себе», – подумал он и облегченно вздохнул, найдя выход.

На дворе шел тридцать шестой год, перед отъездом Федор заехал в Асафьевку к брату Александру, но не застал его, дома была одна Мария.

– Мария, а где Александр, когда он домой вернется?

– Наверное, только к весне, когда снег начнет таять, колхоз послал его в леспромхоз на всю зиму заготавливать лес. А зачем он тебе?

– Настя, жена Матвея, не ладит с матерью, я уезжаю на Дальний Восток, передай Александру, пусть он ее к себе заберет.

– Александра до весны не будет, не беспокойся, Федор, я заберу свекровь, пусть у меня поживет, за детьми смотреть будет.

– Спасибо, Мария, только не забудь, что я наказал, и корову возьми – в хозяйстве сгодится.

В выходной день Мария запрягла лошадь и привезла Евдокию домой, в Асафьевку, привела корову, как наказал Федор.

Александр, поработав зиму на лесоповале, неожиданно для всех остался трудиться на лесозаготовках и надумал переехать жить ближе к работе. Весной тридцать седьмого года перевез семью в Кожелак, с ними переехала и Евдокия.

Поселок стоял на берегу красивой горной речки Маны, одна из его улиц упиралась прямо в берег. Рядом с деревней со склона прибрежного хребта, зеленого от стоявшего на нем леса, не тронутого пока лесорубами, тек большой говорливый ручей. В его устье, перед впадением в Ману, была большая болотина, сплошь покрытая кочарником и тонкими чахлыми деревьями. Весеннее солнце дружно согнало снег со склонов прибрежных хребтов, ручей распух от весеннего паводка, в самой реке вода тоже сильно поднялась и затопила болотину, стоял редкий чахлый лес в воде, разрезая гладь течения, торчали над водой болотные кочки.

На весенний праздник Святой Троицы пошли жители гулять на берег Маны, слышат, в кочарнике кто-то плещется, бабы давай кричать:

– Змея! Там большая змея! – и все отбежали подальше от берега ручья, от греха подальше.

«Какая змея может так плескаться, здесь что-то не то, надо посмотреть!» – подумал Александр и подошел к берегу болотца, видит – в кочках бьется огромная щука.

– Вот так змея, хороший подарок к Христову празднику! – сказал он и полез в ледяную воду, намереваясь поймать щуку за жабры. Не тут-то было: рыба увидела человека, еще пуще стала бить хвостом по кочкам, взлетая в воздух, быстро продвигаясь к большой воде.

– Врешь, теперь от меня не уйдешь! Что, я напрасно по колено в грязи и воде ледяной брожу? – возмутился мужик.

А щука колесом извивается, головой со страшной раскрытой пастью вертит, в ней зубы, как у пилы, сверху и снизу, она пасть открывает, как собака, пытается ухватить его зубастым ртом.

Соображает Александр: «Такими зубами и кость на руке перекусит, надо что-то придумать!». Увидел тонкую сухостоину, вырвал с корнем, говорит:

– Врешь, теперь от меня не уйдешь, в уху попадешь!

Размахнулся он, хрясь по воде, ударил мимо, а щука в очередной раз подпрыгнула, как будто ее подбросила пружина, удар пришелся мимо, поднял кучу брызг. А народ на берегу хохочет над ним:

– Что, рыба не по зубам попалась?!

Александр так увлекся, что не слышит насмешек, смотрит: прыгнет рыба еще два-три раза и будет в Мане, а там лови ее. После очередного прыжка подбежал он вплотную и прижал корневищем стяжка щуку между кочек. А рыба, как собака, давай кусать корневище, только щепки летят от острых зубов. Перебрал он руками по сухостоине – хвать щуку под жабры, выхватил из грязи и поднял на уровень лица, а хвост ее в воде скрывается.

Замолчали зрители от изумления: никто такой большой рыбины отродясь не видел, потом давай кричать. Под восторженные крики толпы волоком вытащил щуку на берег, а та от злости челюстями щелкает, раскрывает свой грозный, усыпанный острыми зубами рот.

Подбежали люди, боятся близко подойти – цапнет, мало не покажется.

– Мужики, вырежьте кукан потолще, а то руки устали такую махину держать, – попросил Александр. Здесь же кто-то вырезал ему кукан – толстую палку-рогатку из тальника, росшего на берегу, продел он ее под жабры и пропустил через зубастый рот. Щука давай своими острыми, как бритва, зубами палку грызть. Положил он голову на бревно, прижал лен возле головы и сломал хребет от греха подальше, закинул безжизненную щуку на плечо и идет по улице к своему дому, а хвост по земле волочится. Сзади толпа взрослых и детей его провожает, все галдят, на щуку насмотреться не могут.

Два дня Евдокия жарила свежую рыбу и кормила всю большую семью, а голову и половину щуки присолила, голову разрубала топором на части, варила щербу, так называла она уху, а соленую рыбу ставила на стол, своих домочадцев подкармливала.

В октябре тридцать седьмого года Мария родила очередную дочку, назвали ее Зинаидой. Александр всегда хотел, чтобы жена родила ему сына, а когда рождалась дочь, говорил:

– Ну и что, что девочка, земля прокормит, вода умоет, пусть живет!

Не пришлась ему по душе работа на лесозаготовках, тянуло к крестьянскому труду. В начале тридцать восьмого года приехал он в Асафьевку, посидел возле своего пустого дома, взял топор и оторвал с окон и входной двери доски. Пошел в правление и говорит председателю Гусеву:

– Семен Семенович, не по мне работа на лесозаготовках, к земле тянет, прими назад в колхоз.

Смеется тот, говорит:

– Понимаю тебя, на земле родился, с детства крестьянским трудом занимался – трудно отвыкнуть! Вези семью, работа для всех найдется, скажи на конном дворе, что я разрешил взять двух лошадей, семья у тебя большая.

Взял лошадей, запряг в две телеги и поехал в Кожелак, рассадил всех на телегах, сгрузил небогатые пожитки и привез вместе с Евдокией в родительское гнездо.