Рекажизн и

Вид материала

Документы

ЩЕПКИ


Бурные события революций, проносившиеся за забором усадьбы Родионова Ефима, не коснулись его семьи. Казака, получившего инвалидность на фронте, имевшего пожизненный «белый билет», миновали мобилизации белых и красных, семья жила в среднем достатке, как многие миллионы в разоренной войной и междоусобицами России.

Шли годы, росли и хорошели дочери, становились незаменимыми помощницами матери в домашних делах. Ефим занимался крестьянским трудом так же, как и его братья Никита и Савелий, вернувшиеся живыми с фронтов германской войны.

В станице был создан «комитет бедноты», возглавил его известный в станице пьяница Вильян Пустышкин, он ревностно помогал выгребать из амбаров в счет продовольственной разверстки и продналога выращенное жителями зерно. После установления советской власти так продолжалось из года в год, крестьяне работали, не получая за свой труд не только никакой прибыли – власть им не оставляла хлеба на семена и питание.

Доведенные до отчаяния, жители небольшой деревни Булановки, собравшись на деревенской площади, требовали ответа у комиссара прибывшего к ним продотряда:

– А чем мы будем свои семьи кормить?

– Наши товарищи, рабочие Москвы и Петрограда голодают и вы поголодайте, у каждого из вас хозяйство, огород, живете на земле, как-нибудь прокормитесь! – следовал короткий ответ.

Но крестьяне не унимались, продотрядовцы ходили по дворам, выгребая все зерно, не оставляя на семена. В деревне стоял вой и плач, глаза мужиков сверкали едва сдерживаемой злобой.

Комиссара продотряда вывели из себя бесконечные жалобы и требования оставить хотя бы немного зерна, он повернулся к толпе и громко сказал:

– Слушайте все! Если кто-то попытается ставить нам палки в колеса, спорить или ругать советскую власть, будет расстрелян как провокатор и кулацкий пособник! Товарищи крестьяне! Продразверстка – это политика нашей родной рабочей партии, только самые отъявленные контрреволюционеры не хотят понять, что, сдавая хлеб по продразверстке, вы спасаете от голодной смерти рабочих и солдат! Я предупреждаю, что любое неповиновение политике партии будет караться смертью!

Люди заволновалась еще больше, несколько мужиков в голос кричали, что их амбар зачистили под метлу, толпа гудела, страсти накалялись, и это пугало комиссара, он лихорадочно искал выход.

«Здесь их больше сотни, а у меня десяток бойцов, сомнут и растерзают, надо идти на крайние меры, не допустить бунта!» – думал Матросов.

– Вывести смутьянов: этого, этого и этого – поставить к стенке! – показывая пальцем на мужиков, которые больше всех кричали, приказал он. Солдаты с винтовками наперевес бросились исполнять его приказание.

– За что?! За что вы хотите лишить кормильцев пять семей? Что наши мужики сделали? Вы говорите о голодающих рабочих и солдатах, а моих детей, пять ртов, чем я до следующего урожая кормить буду? Вашими обещаниями хорошей жизни? Кому нужна такая власть?! – повернувшись к толпе, кричала Авдотья – ее мужа с другими мужиками поставили к стенке.

– Рядовой Косогоров, взять эту контрреволюционерку, недовольную советской властью, поставить к стенке! – закричал комиссар Матросов.

– Стой, Косогоров! Василий, у нее пять детей малых, муж у стенки стоит! Одумайся, отмени приказ! – возразил командир отряда.

– Ты что, политику партии не одобряешь?! Косогоров, выполняй приказ, а то и тебя как пособника контрреволюционеров сейчас шлепну. А на тебя, Афанасий, по возвращении в волость докладную в ЧК напишу, как ты публично оскорбляешь представителя нашей рабочей партии перед несознательными гражданами и откровенной контрой! – закричал комиссар.

Лицо командира стало пунцовым.

– Мальчишка, когда на тебя мать первые штаны шила, я в партийной ячейке состоял! Черт с тобой, делай, что хочешь! – с горечью сказал Головнин и отвернулся, чтобы не видеть, как убитую горем мать пятерых детей солдат поставил к стенке рядом с мужем.

Авдотья, не понимая, зачем ее поставили рядом с мужиками, вертела головой, повторяя одну фразу:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!..

Толпившиеся рядом с местом казни крестьяне находились в состоянии оцепенения – до них дошло, что сейчас у них на глазах только за то, что они возмущались творимым беззаконием, солдат продотряда, под метлу очистившего их амбары, расстреляет сразу и отца, и мать пятерых детей. Женщины и старухи украдкой крестились, повторяя вслед за Авдотьей:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – не веря в реальность происходящего на их глазах жестокого зрелища.

Ропот толпы перекрыл еще не окрепший голос комиссара:

– Отделение, товсь! Заряжай! По врагам советской власти отделение – пли!

Тишину улицы разорвал винтовочный залп. Звук его докатился до ближайших домов, отразился от стен, вновь оглушил оцепеневших в страхе крестьян, широко раскрытыми глазами смотревших, как молча оседают их земляки на землю, которая веками кормила и поила их.

Гробовую тишину разорвал надтреснутый голос комиссара:

– Так будет с каждым, кто посмеет слово сказать против нашей рабочей власти! Приказываю разойтись! Немедленно разойтись!

На площади ходил часовой с винтовкой, а по дворам ходили красноармейцы, выгребавшие зерно из амбаров; никто из них не заметил, как один из мужиков задами огородов вывел к кромке леса оседланную лошадь, вскочил в седло и рысью поехал в лес.

В чаще его остановил мужик в картузе, солдатской шинели, с винтовкой наперевес.

– Стой, стрелять буду! – крикнул он, вскидывая винтовку к плечу и клацая затвором, приготовившись к стрельбе.

– Не стреляй, Василий, я Игнат из Булановки, до командира прискакал.

– И впрямь Игнат, здравствуй, поделись самосадом, тогда и пропущу! – подойдя к всаднику, забрасывая винтовку за плечо, сказал часовой.

– Это завсегда пожалуйте! Отсыпь себе, я в деревне еще самосада нарежу,– доставая кисет и отрывая от сложенной газеты лист бумаги, сказал гость.

– Расскажи, как поживают мои сродственники? – сворачивая козью ножку, склеивая края языком, спросил часовой.

– Плохие вести! Крепись, Василий, час назад продотрядовцы расстреляли на площади шесть человек – один из них твой отец!

– Как? Отец и мухи не обидит, да и стар уже! – оторопел часовой. Прошло несколько минут, пока он, глубоко затягиваясь самосадом, пришел в себя. – Пойдем вместе к командиру! Надо наказать этих зарвавшихся продотрядников! Кровь за кровь, смерть за смерть! – процедил сквозь зубы часовой.

Он привел всадника к лесному лагерю – нескольким шалашам, крытым лапником пихты в центре небольшой поляны. У костра сидели полтора десятка мужиков, это был повстанческий отряд, в нем были солдаты, воевавшие против красных в гражданскую войну, но добрую половину составляли крепкие мужики из соседних деревень, кулаки, как их называла новая власть. Возглавлявший отряд унтер-офицер царской армии Соловьев внимательно выслушал гонца, перекрестил лоб, узнав о расстреле, крепко стиснул зубы, когда слушал рассказ о казни многодетной Авдотьи и ее мужа.

– Хуже волков! Что будем делать, мужики? – в скорбном молчании спросил командир.

– Надо мстить! Кровью смыть их злодеяния! – заскрипел зубами Василий.

– Правильно, чтобы другим неповадно было, и хлебушек нам никак не помешает: впереди зима, а кушать что-то надо, – поддержали его повстанцы.

– Согласен, куда они намеревались двинуться и сколько их? – спросил командир у Игната.

– Десять человек с комиссаром и командиром, у всех винтовки и два пистолета, на телеге видел ручной пулемет. Пойдут в сторону станицы Заиграевской, награбили полные телеги чужого зерна. Особенно свирепствовал комиссар, он отобрал людей и командовал расстрелом, – докладывал Игнат.

– Маловато нас для такого дела, да и пулемет у них, – засомневался кто-то из повстанцев.

– Дайте мне оружие, я тоже пойду, одним штыком будет больше! – сказал гонец.

– Пулеметом надо успеть воспользоваться, перехватим обоз у мостика через ручей, что на берегу болотца, место угрюмое, ельником заросло! Всем почистить и проверить оружие, стрелять только на поражение, с патронами туго, могу дать по пять штук на ствол, остальные возьмете в бою! Через десять минут выступаем! – приказал Соловьев.

Еще через час небольшой отряд устроил засаду на дороге в станицу Заиграевскую, у мостика через ручей с болотистыми берегами, густо поросшими ельником и кустами черемухи.

Солнце уже садилось за гребенку деревьев, когда послышался скрип тележных колес, крики возниц, подгонявших лошадей, тянувших телеги, груженные мешками с зерном.

Обоз шел без разведки, все считали, что бояться некого, уездная ЧК докладывала – все контрреволюционное подполье уничтожено, шайки белых бандитов разгромлены. Только одного не хотели знать комиссары, что их тотальный террор порождал сопротивление, люди бросали все и уходили в леса, пополняя отряды повстанцев. Они плодились, как грибы после хорошего, затяжного осеннего дождика, то исчезали без следа, как исчезает вылитая в песок вода.

– Передайте по цепи: огонь открывать по моей команде, выбиваем возниц в крайних подводах, пулеметчика, потом остальных, кто не сложит оружие, на мостике они не смогут развернуть телеги! Комиссара и командира брать живыми, – вполголоса приказал командир.

Обоз въехал на мостик, Соловьев махнул рукой, грянул нестройный залп, которого не ожидали бойцы продотряда. Первыми выстрелами несколько продотрядовцев были убиты и ранены. Сраженный пулей, упал пулеметчик рядом с телегой, на которой стоял ручной пулемет. Остальные не успели сдернуть с плеч винтовки, когда с другой стороны дороги прогремел еще один залп.

Выглянув из-за дерева, Соловьев крикнул:

– Вы окружены, сопротивление бесполезно, сдавайтесь! Мы не воюем с красноармейцами, они люди подневольные! Повторять не буду! Оружие на землю, иначе всех постреляем!

Красноармейцы покорно положили винтовки и отошли в указанное место, командир бросил на дорогу свой наган и стал рядом с бойцами.

Только комиссар Матросов, как затравленный зверь с пистолетом «маузер» лихорадочно оглядывался, пытаясь угадать, откуда и кто кричит. Наконец он направил пистолет на красноармейцев, бросивших винтовки, закричал:

– Трусы, к оружию, всех постреляю без суда. К оружию!..

Но его слова оборвал сухой выстрел нагана, «маузер» выпал из простреленной руки, а лес огласился диким криком:

– Мамочка!!!

– Матросов, ты что как худая баба кричишь, это тебе не беззащитных крестьян расстреливать и баб казнить! Прими смерть как мужик! – брезгливо сказал командир отряда Головнин и презрительно плюнул в сторону причитавшего комиссара.

– Игнат, расскажи, что сделал этот комиссар в деревне? Пусть услышит свой приговор! – приказал Соловьев.

– Этот выродок никого не пожалел, поставил к стенке пятерых мужиков и Авдотью только за то, что спросили, почему забирают хлеб, и приказал расстрелять. Командир пытался его отговорить, а он обещал на него донос в ЧК написать! Вражина! – с дрожью в голосе рассказывал страшную историю крестьянин.

– За пролитую невинную кровь, беззакония и грабежи мы приговариваем тебя к смерти. Но пулю на тебя я тратить не буду, нам каждая дорога, ты сейчас узнаешь, как умирать в мученьях! – командир нагнулся, чтобы поднять с земли красноармейскую винтовку с примкнутым штыком. Но его опередил Василий, подскочив к комиссару, воткнул штык в живот, все услышали треск разрываемой трехгранным штыком человеческой плоти.

– Это тебе за безвинную смерть моего отца! – сказал он и резко выдернул штык винтовки. Он нанес еще один удар: – А это за остальных сельчан и Авдотью!

Комиссар упал и начал корчиться, оглашая лес криком, повстанцы угрюмо смотрели на его предсмертные муки, но на лицах и во взглядах мужиков не было видно и капли сострадания.

– Всем снять одежду и обувь, раненых также раздеть до нижнего белья! – приказал Соловьев. Увидев замешательство среди пленных, недобро усмехнулся: – И крестьянам не хотелось умирать! Быстро раздеться! Нам еще долго воевать с Советами, одежда и обувь сгодятся, а вам большевики новую выдадут. Всех предупреждаю, что в живых оставляю только один раз! Встречу кого из вас на пути еще раз, расстреляю без разговора! Зарубите себе на носу! А теперь подберите раненых и уходите!

Ехавший по дороге Ефим с удивлением увидел уныло бредущих в исподнем белье мужиков, тащивших двух раненых. Остановил он коня, помог положить раненых на телегу, повез в станицу, по дороге рассказали встреченные мужики, что они красноармейцы продотряда, обстреляли их бандиты, забрали винтовки и обмундирование, изъятое зерно.


В это смутное время собрались братья Родионовы в доме отца совет держать, степенно сидели за выскобленным до желтого цвета столом, в середине которого возвышался пышущий жаром самовар. Обмакивая в черный круто заваренный чай кусочки сахара, держа блюдца в руках, молча пили чай, ждали, когда батюшка скажет свое слово.

Оглядев сыновей, отодвинув чашку, Савелий начал разговор:

– Старые мы с Авдотьей стали, мало что понимаем в мирских делах. Сдается мне, грядет великий разлом, помните, что сказано в святом писании: «Придет на землю Сатана! И звезда будет гореть у него во лбу и у слуг его. И погубит он неисчислимое множество народа русского, не пощадит стариков и детей малых!..». Сбываются древние пророчества! Господь всемогущий, спаси нас от его происков! – двуперстно крестясь на образа, освещенные лампадкой, сказал Савелий.

Сыновья вслед за отцом встали из-за стола, прочитали молитву, перекрестились двумя перстами.

– Садитесь, сыны мои любимые, будем совет держать, что делать, как жить дальше? Все, что выращиваем, выгребают подчистую, на семена пшеницы, овса, гречки не оставляют. Вы посмотрите, кто сидит на месте станичного правления, – те, кто пили водку в кабаке, закладывая последнюю рубашку, и ничего не делали. Они за всю жизнь за ручки плуга не держались, сейчас нас учат по-новому жить и хлеб растить, осенью не моргнув глазом выгребают все на какую-то продразверстку. Слова переиначили: «кулак», «мироед!». Кулаком раньше называли человека из крепкого хозяйства – и семья в достатке, и выращенное продать может, отечество они кормили, а сейчас самое ругательное слово стало. Силой стараются нам внушить, что советская власть лучше прошлой, да мы-то сами глаза имеем, не лыком шиты!

Раньше мы сами знали, что делать, кто работал от зари до зари, тот сыт был и одет. А нынче кто громче всех кричит на митингах, ничего не делает, у того власть и почет. Ох, хо-хо, гиблые времена настали, давайте вместе думать, как будем жить дальше!

После слов отца сыновья долго хранили молчание, нарушил его старший, Никита.

– Согласны с тобой, батюшка, голытьба совсем осатанела, сами работать не хотят, только по заседаниям да митингам ходят. Думаю я, что дальше отбирать нажитое добро начнут, хлеба им мало покажется, к тому все идет! – с горечью в голосе сказал Никита, участник Брусиловского прорыва, кавалер двух солдатских Георгиевских крестов.

– Нельзя пороть горячку! Надо хорошо подумать, говорят сейчас много про «новую экономическую политику». Слышал я, большие послабления для крестьянства наступят, даст Бог, все образумится, да и мы не так богаты, чтобы у нас отбирать нажитое, – не согласился с ним Савелий

– Батюшка, о чем ты говоришь, по улице пройти невозможно, ребятишки этих выскочек норовят камнем бросить, кричат оскорбления вслед. Откуда это? От родителей, которым нынешняя власть все дала, из грязи да в князи! Отпустят они вожжи только потому, что с их митингами и заседаниями самим есть нечего стало, а потом все заберут. Слышали, о чем говорят: надо нести свое добро, скот вести на общий двор. Никогда я своих буренок в чужие руки не дам, лучше под нож пущу! Надо тихонько продавать хозяйство и подаваться на Алдан, в Бодайбо, приглашал нас дядька Наум. Не надо ждать, когда отберут, все даром потеряем! – сказал Никита.

– Остыньте оба, давайте послушаем, что думает Ефим, – сказал отец, обращаясь к младшему сыну.

– Видел я этих революционеров в девятьсот пятом году на площади перед Зимним дворцом, там они учинили беспорядки, потом солдат и казаков обвинили, теперь в силу вошли, в России реки крови невинной пролили. Они ни перед чем не остановятся, прав Никита – продавать хозяйство надо и уезжать. Раньше гордились своими казачьими корнями, теперь молчим, боимся всего – что это за жизнь! – высказал свои суждения Ефим.

Долго молчал Савелий, раздумывая над словами сыновей, наконец принял решение:

– Вы как знаете, а мы с Авдотьей стары для таких перемен – здесь будем век доживать! Неужто у красных хватит совести стариков обижать?!

Долго сыны хранили молчание, наконец, Ефим поднял голову и сказал:

– Негоже родителей бросать, езжайте вы, Никита и Савелий, я как самый младший пригляжу за родителями. Да и инвалид я, белобилетник, на руках три девки мал мала меньше, какой из меня работник на приисках, буду, как и раньше, землю пахать да хлеб сеять.

Дрогнуло сердце старого казака от лестных слов младшего сына, обещавшего присмотреть за престарелыми родителями до поры пока Господь призовет, но страх за его судьбу взял верх.

– Что ты надумал, Ефим? Распродавайтесь и уезжайте на прииски, в Бодайбо. Слыхал я, что на добыче золота хорошо зарабатывают, продукты и товары постоянно в продаже имеются, – попробовал отговорить его отец.

– Нет, батюшка, мое слово твердое – буду я с Афанассой за вами доглядывать. Хорошо бы лавку закрыть – придраться не к чему будет, а если с нами что случится – братья помогут.

Никита и Савелий заверили:

– В беде не оставим, будьте уверены.

– Нет, сыновья мои любимые, сами делайте, как хотите, а торговлю закрывать не будем, мы по старости лет не можем сами хлебушек сеять, а с лавочкой в доме копеечка водиться будет, да и для Авдотьи занятие, пусть торгует помаленьку.

– Воля ваша, но как бы хуже от этого не было, – согласились сыновья.

Засиделись братья в родительском доме, не догадываясь, что не придется больше собраться всем за самоваром, обсудить семейные дела.

С наступлением холодов Никита и Савелий порезали скот, запрягли в сани всех лошадей, сгрузили мясо, прикрыли шкурами, сложили одежку и темной ночью уехали из села, прихватив жен и ребятишек, искать лучшей доли.

Их хватились не скоро, дней через десять к Ефиму пришел посыльный, передал приказ явиться в станичную избу, где помещались сельский Совет и «комбедовцы».

– Куда подевались братья, – напустился председатель сельского Совета Пустышкин.

– Поехали на ярмарку в Верхнеудинск, оттуда ямщину гонять, чего без толку сидеть дома: дороги уже стали, снег улежался, – ответил Ефим.

– Как они посмели уехать без моего согласия?!

– Никто не сказывал, что у нас в станице казарменное положение!

– Но ты, контра! Поговори у меня! Смотри, головой ответишь за свои слова, если вздумал меня, старого партийца, за нос водить, я ведь прощать не умею! Иди отсель! – выгнал его рассвирепевший Пустышкин.

– А за что мне отвечать? – с вызовом спросил казак.

– Не волнуйся, я найду, за что! Забыл, что для всех в станице я и есть совецкая власть!

«Расчирикался наш «сизарь», видим, какая власть, так и норовит за чужой счет пожрать всласть!» – ухмыляясь в бороду, подумал Ефим, надевая шапку.

Пустышкин два года как состоял в партии, все это знали, раньше он нанимался в батраки, получив расчет, гулял неделями, по пьяной лавочке бил свою жену, вымещая на ней злобу за свою неказистую, подпорченную корявым сизым носом физиономию. Но теперь всем своим видом и разговорами старался внушить, что он партиец со стажем, очень гордился своим батрацким происхождением, был большим льстецом и сам любил похвалы. Но его тайный порок был виден при одном взгляде на сизый нос картошкой, который постоянно сопливел. Казаки втихомолку ухмылялись и за глаза называли его «сизарем».

Он волком посмотрел вслед Родионову, когда закрылась за ним дверь, громко сказал:

– Погодите, мироеды, наступит еще и наше время. Со всеми сполна сочтемся, а тебя, Родионов, за твой поганый язык первого со свету сживу!

Посыльный, услышав, что начальник разговаривает, приоткрыл дверь:

– Чего изволите, Вильян Пафнутьевич?

– Ты откуда выполз, кикимора болотная!? Пошел вон – я тебя не звал! – закричал Пустышкин, в душе радуясь, что нашел на ком сорвать злость.

Выйдя на просторное крыльцо, Ефим, продолжая улыбаться, поправил шапку и направился к своей усадьбе. Он и думать не мог, какими трагедиями для его семьи обернутся угрозы Пустышкина.

Десятый съезд ВКП(б), прошедший в двадцать первом году, провозгласил курс на новую экономическую политику. Пустышкин ходил зеленый, он давно вынашивал планы мести наиболее зажиточным казакам, а тут из Верхнеудинска приехал секретарь волостного комитета ВКП(б) товарищ Перфильев. Принимая такого важного гостя, он не мог устоять на месте, пытаясь ублажить, понравиться.

– Проходите, многоуважаемый Тимофей Капитоныч, давайте я приму у вас пальто, шапку. Пожалуйте, садитесь вот сюда на мой стул, тут вам будет удобно! – елозил он перед гостем.

Тот важно сел, положив пухлый портфель с двумя замками, открыл их.

– Докладывай, товарищ Пустышкин, как у тебя дела в станице идут? – неторопливо спросил секретарь.

– Беда, Тимофей Капитоныч! Недобитая контра голову поднимает, жиреет на эксплуатации трудящихся масс. Я тут список самых зажиточных приготовил, надо прибрать к ногтю, как вошь тифозную, а скот и имущество отдать коммунарам.

– Ты что, коммуну организовал? Почему райком не знает? – грозно спросил гость.

– Ну что вы, как можно без соответствующей директивы, когда прикажут, тогда и создам!

– Вот это правильно, на то и партийная дисциплина! Приказала партия – расшибись, но выполни, нет приказа – сиди и жди! – назидательно сказал гость. Выждав паузу, продолжил: – Сейчас не та политическая линия, съезд нашей партии приказал нам, старым партийцам, направить все силы на развитие производства зерна, продуктов, товаров. Для этого разрешить недобитым хозяйчикам немного пожить в свое удовольствие, вложить свои денежки в развитие ремесел, промышленности и хлеборобства. Центральные районы который год голодают! Партия надеется, что частный собственник, кулак, выведет страну из экономического кризиса!

Глянув на Пустышкина, гость вскинул брови – он прочитал на побелевшем лице председателя сельсовета и комбеда неприкрытый страх: «А мы-то как? Нас, нынешних хозяев, эти хозяйчики теперь и в батраки не возьмут. Что делать? Что делать?» – лихорадочно соображал тот, и его мысли как в зеркале отражались на лице.

– Что с тобой?! – с тревогой спросил гость.

– А мы-то куда? Нас они разгонят! За что воевали? Чтобы опять плодить мироедов?! – сорвался на крик Пустышкин.

– Ты что, рехнулся?! За такие мысли надо тебя с поста гнать! Ты что, против линии партии, против линии товарищей Ленина и Сталина? – бледнея от гнева, спросил гость.

– Как можно, Тимофей Капитоныч? За что столько лет голодали, в окопах кормили вшей, в штыки ходили на белую сволочь?! А теперь опять отдать им все? А нам что останется?

«Здоров заливать этот мужик, наверное, не знает, что я его личное дело смотрел. Ни одного дня на фронтах не провел! Но, видно, коммунист до мозга костей, главное, за свои привилегии боится, нужный для нашего дела человек!» – подумал Перфильев.

– Ты что так испугался? Не бойся ничего – мы, коммунисты, пришли навсегда! Запомни, – навсегда! А теперь сожми скулы и слушай, что надо делать сейчас. Надо затаиться и ждать, выявлять зажиточных, составлять списки. Мы доживем до той радостной минуты, когда настанет время взять их тепленькими, а имущество передать партии и государству! Ты понял: надо уметь перекрашиваться, и партия нас не забудет! То, что услышал, запомни, сожми зубы и молчи, иначе вышибут тебя с этого теплого места. Ты меня понял, партиец Пустышкин?

– Понял, все понял! Спасибо за науку! – упав перед гостем на колени, тот схватил руку гостя, стал целовать.

– Хватит, перестань, перестань! – млея от удовольствия, сказал Тимофей Капитоныч и убрал руку. – Выше голову, как сказал товарищ Сталин, будет и на нашей улице праздник! А теперь собирай народ, будем всем разъяснять новую политику нашей великой партии!


Прошли годы, жить крестьянам стало легче, торговля в семье Савелия Никитовича приносила немалый доход. Внучки Прасковья и Федосья в свободное от школы время старались быть рядом с бабушкой Авдотьей, хозяйничавшей в лавке. Когда она отлучалась или отворачивалась, им иногда удавалось стащить конфетку или кусочек сахара; бабушка видела шалости внучек, но только изредка наказывала, ставила в угол. Но это мало помогало: попросив прощения, они вновь помогали ей и опять соблазн оказывался выше бабушкиных запретов – такой строгой и одновременно доброй, и человечной запомнили девочки свою бабушку.

Весной тридцатого года Тимофей Капитоныч вновь приехал в станицу Заиграевскую, был встречен с распростертыми объятиями Пустышкиным, он, выполняя роль радушного хозяина, с тревогой смотрел в рот именитому гостю.

Усевшись на стуле председателя Совета, гость осмотрелся: в кабинете все осталось на прежних местах, но из всех углов проглядывали нищета и убогость. Посмотрев на хозяина, он важно положил на стол большой кожаный портфель, открыл его, достал пачку бумаг, положил рядом.

– Ну, вот, Вильян, настало наше время, дождались, наконец! Партия поставила задачу разогнать буржуазную шушеру, истребить под корень. Настало время коммун и коллективных хозяйств! Собирай народ, будем проводить линию партии в массы. Помню, говорил ты мне, что у тебя есть списки кулаков-мироедов, которых необходимо раскулачить!

– Сохранились, сохранились эти списочки, не беспокойтесь! У меня ничего не пропадает! Наоборот, этот список я увеличил вдвое!

– Это замечательно, по возвращении в Верхнеудинск я отправлю к тебе начальника волостного НКВД. Пятнадцатым съездом партии поставлена задача срочного перевода сельского хозяйства на коллективные рельсы!

– Какие рельсы? – от напряжения раскрыв рот, спросил Пустышкин.

– Я говорю словами товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, вождя мирового пролетариата! – сказал Перфильев.

Услышав имя вождя, Пустышкин встал, вытянул руки по швам, неожиданно для гостя запел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами!..».

Перфильев, услышав первые строки пролетарского гимна, встал, одернул гимнастерку из полушерстяного сукна, входившую в моду в среде аппаратных партийных работников райкомов и обкомов. Он стоял, самозабвенно подпевая главе партийной ячейки, сократившейся наполовину за время нэпа. Выглянувший на шум посыльный Прошка с удивлением смотрел на двух мужиков, которые громко пели песню. Он попытался прикрыть дверь, но она громко и противно скрипнула в петлях, оба, прервав песню, повернули головы в его сторону, на лицах было написано удивление.

– Чего изволите, Вильян Пафнутьевич – вы меня звали?

– Пошел вон, свиное рыло, мешаешь петь пролетарский гимн! – закричал Пустышкин.

– Как скажете, если что, то я здеся, – закрывая дверь, сказал тот.

Его появление погасило патриотический порыв.

– Иди, собирай людей, на сходке свободных хлеборобов мы допоем пролетарский гимн. Настало такое время, что надо держать руку на пульсе, и у тебя будут власть и сила! Слышишь, Пустышкин, мы дождались своего часа, делай, как велит партия, и у тебя будет все!

– Понял, понял – как не понять, быстро всех соберем, всем разъясним, так что не извольте сомневаться! – лебезил перед ним секретарь партийной ячейки, задом пятясь к двери.

Еще через минуту Прошка, получивший увесистый подзатыльник от хозяина, побежал по дворам станицы, скликая казаков на митинг. Он не знал, что означает слово митинг, но оно ему очень нравилось. Постучавшись в очередную дверь, дожидался, когда откроют, делая круглыми глаза, говорил:

– Пустышкин требует всех на митинг! Всех! И больших, и маленьких! Быстро собирайтесь к станичной, тьфу, черт меня попутал, красной избе. Высокий начальник из волости речь держать будет! Чтобы были сей момент!

Не слушая возражений, он как привидение исчезал со двора, и через минуту у другой избы слышался его скрипучий голос.

– Раз велят, пойдем, Авдотья, послушаем волостную власть, по дороге зайдем за Ефимом, – сказал Савелий.

Зайдя в дом Ефима, увидели, что сын сидит у самовара и обтирает обильный пот.

– Что с тобой, сынок? – забеспокоилась мать.

– Простыл, видно, знобит меня. Сейчас допью самовар, лягу в постель, Афанасса прикроет шубами, пропотею, завтра, даст Бог, хворь пройдет!

– Пустышкин всех на митинг кличет, ты его знаешь, он дюже злопамятный!

– Что же мне делать, не могу я идти, болен я, батюшка, сам видишь. Так и скажи писарю, что болею, Афанасса чаем с малиной отпаивает.

Когда Родионовы пришли на площадь, к ним подбежал с бумагой и карандашом станичный писарь:

– А сын с женкой где?

– Захворал Ефим, горит весь, Афанасса чаем его отпаивает, – ответил Савелий.

– Придется доложить, что Родионов Ефим с женой злонамеренно не явились на митинг, – сказал Прошка, делая отметку на листочке бумаги.

– Он болеет, я тебе русским языком сказал! – взорвался Савелий.

– А ты, старик, на партийного работника голос не повышай! Мироеды проклятые, кончилась ваша власть! Теперь пришел наш черед состоять у власти!

– Господи, какие времена настали, стариков даже писарь новой власти не уважает! – всплеснула руками Авдотья.

– Тебя, баба, никто не спрашивает, не суйся в наши мужицкие разговоры! – оборвал ее посыльный, растворяясь в толпе.

Савелий громко плюнул вслед и подумал: «Правы были сыновья – смутные времена настали, стариков новая власти не почитает!».

Когда послушал выступление секретаря райкома Перфильева, громко клеймившего кулаков-мироедов, говорившего о торжестве нового социалистического коллективного труда, совсем расстроился.

«Взбунтовалась чернь, голь перекатная, конец наступает России-матушке. Ладно, мы люди старые, как же при такой власти дети и внуки наши жить будут?», – думал он и горькая слеза стекла по его щеке на окладистую бороду.

По окончании митинга Прошка приоткрыл дверь, просунув голову, спросил:

– Можно зайти, Вильян Пафнутьевич?

– Опять ты, Прошка, пошел вон! – закричал председатель Совета.

– Я только, как велели, занес список всех, кто участвовал на митинге!

– Входи, входи, дай посмотреть на твой список, – заинтересовавшись, разрешил Тимофей Капитонович.

С поклоном перед волостным начальством положил на стол свой листок посыльный.

– Скажи нам, братец Прошка, кто не пришел на митинг?

– Как есть, всех обежал, предупредил всех, но на площади отсутствовали Родионов Ефим с женой Афанассой. У Савелия спросил, тот говорит, что расхворался сын, давай я его пытать, а он на меня как раскричался: «Сказано тебе, что Ефим болеет!». Никакого почтения работнику совецкой власти. Я думаю, что Ефим сознательно не пошел на митинг, он как тот волк, сколько не корми – все в лес смотрит.

– Не явился на митинг, значит власть и политику партии не уважает, а это дело политическое! Кто такой этот Родионов? – повернувшись к Пустышкину, спросил гость

– Родионов первый в моем списке кулак и мироед, из казачьего рода, служил в гвардейском казачьем полку в царской охране, про него разговоры идут, что хранит револьвер, а для чего, спрашивается! И родители его первые эксплуататоры на селе, трудовой народ обирают, лавку держат! Думаю, их и следует первыми раскулачивать!

– Такую контрреволюцию надо выжигать каленым железом! Вернусь в волость, пришлю работников НКВД, ты, Вильян, обнови свои списки мироедов, подлежащих раскулачиванию, в первую очередь не забудь про Родионовых!

– Не извольте беспокоиться, список у меня обновленный, а эти контрреволюционеры Родионовы его возглавляют!

– Смотрю я на тебя и сердце радуется, что остались еще у партии такие преданные бойцы, я обязательно скажу о тебе, Пустышкин, на заседании партийного актива.

– Премного благодарен вам, Тимофей Капитоныч! Старые партийцы жизнь готовы отдать за претворение в жизнь предначертаний нашей родной партии!

Через два дня в станицу, которую после кампании расказачивания называли селом, прискакали трое мужчин – двое в военных шинелях, с винтовками за плечами, у третьего, одетого в кожаную куртку, на боку красовался большой пистолет в деревянной кобуре – это был начальник волостного НКВД Громилов.

Поднявшись на крыльцо красной избы, он уверенно, по-хозяйски открыл дверь, оттеснив плечом пытавшегося остановить его писаря, вошел в кабинет Пустышкина. От одного взгляда на большой пистолет того хватил удар, он лишился дара речи.

– Вот мой мандат, товарищ Пустышкин! – громко сказал гость, протягивая свернутый вчетверо лист бумаги.

Дрожащей рукой Вильян взял листок, развернул и вновь оторопь взяла главу сельского Совета: перед ним был начальник волостного НКВД, о жестокости которого ходили легенды.

«Господи, чего я такого натворил, чтобы меня забирать в НКВД?!» – соображал он, не в состоянии вымолвить слово.

С облегчением услышал голос гостя:

– Меня прислал товарищ Перфильев, говорит, что у вас контра голову подняла, – глядя на растерянное лицо хозяина кабинета, сказал Громилов.

«Пронесло, слава Богу, это не за мной!» – ликуя, подумал Пустышкин, и рука его непроизвольно потянулась ко лбу творить крестное знамение. Но он вовремя спохватился, рука застыла на полпути, потом щепоть раскрылась, указывая пальцем на гостя, прорезавшимся голосом сказал:

– Верно заметил, товарищ! Так и есть, контра недобитая одолела, совецкую власть не уважают! Недавно бывший казак Родионов Ефим, охранявший царя в Зимнем дворце, на последний митинг не явился, когда там выступал сам товарищ Перфильев. Я за ним много лет приглядываю, братья его, известные мироеды, успели ускользнуть, а этот остался, кровь сосет из трудового народа!

– Как сосет? – удивился Громилов.

– Мать его лавку в станице держит, живут в пятистенном доме, последние копейки у трудящегося населения забирают.

– Что ты говоришь, товарищ! Может ли такое быть?

– Я поведал об этом товарищу Перфильеву Тимофею Капитоновичу, он обещал разобраться. Кроме того, этот Родионов первым привез в поселок весть о разгроме продотряда у села Булановка, что в пятнадцати верстах от Заиграевской!

– Спасибо за ценную информацию, товарищ! Тут надо глубоко копать, действительно крупная контра среди вас затесалась! Мы ее с корнем выдернем! – негодуя и наливаясь пунцовой краской, сказал начальник НКВД. – Ты мне, товарищ Пустышкин, подробную информацию дай, что из себя представляет этот мироед, – продолжил он.

– Из казацкого сословия, служил в гвардейском казацком полку в Зимнем дворце, самого царя охранял, люди говорят, воевал на фронте в империалистическую войну, вернулся с белым билетом, трое детей, скрыл отъезд из станицы двух братьев, таких же мироедов. Родители лавку держат! К нам, кадровым партийцам, относится с пренебрежением, вдобавок ко всему свято верит в своего раскольничьего Бога. Короче говоря, полная контра, разлагает вокруг себя неустойчивые массы крестьян. А еще говорили, что у него наган есть! Надо смотреть глубоко, как учит нас товарищ Сталин!

– Здесь подробнее, какому Богу молится? Какой наган? – как охотничья собака, почувствовавшая дичь, вытянув голову на тощей шее, спросил начальник НКВД.

– Старообрядец он, и родители его старообрядцы, до сей поры молятся своему богу, в церковь не ходят. Дом у него большой, весь угол старинными иконами на досках заставлен, перед ними всегда лампада горит. А про наган давно говорили, что видели. Кроме того, он первый рассказал о гибели красноармейцев из продотряда возле деревни Булановка! Это дело не простое, политическое, надо искать его связь с булановскими белобандитами! – поднимая вверх указательный палец правой руки, вполголоса сказал глава партячейки.

– Мрачную картину нарисовал ты мне, товарищ! Из центра, из Москвы, пришло указание: при комбедах из активистов создать комиссии по раскулачиванию кулаков-мироедов, у вас есть такая комиссия?

– Нет, не было еще директивы из волости, – живо откликнулся Пустышкин.

– Значит, еще не успели прислать, но я тебе скажу: надо выбрать три человека, верных делу партии, на заседании ячейки, составить протокол выборов и направить в волостной комитет партии. Эта тройка активистов будет принимать решения, кто подлежит раскулачиванию и ссылке по разнарядке волостного комитета партии.

– В первый раз слышу! Мы сегодня же соберем собрание партийной ячейки, проведем выборы. А куда их будут ссылать?

– НКВД по заданию ЦК партии большевиков готовит специальные поселения для врагов народа, неустойчивых элементов из враждебных классов, имущество их будет обращено в доход государства. Наши работники будут осуществлять надзор за ними, обеспечивать трудовое перевоспитание. Короче, они будут за пайку хлеба работать на благо нашей родины. Собирай, товарищ Пустышкин, заседание ячейки, я выступлю с докладом, разъясню партийцам текущий момент.

– А кто будет председателем этой тройки?

– Самый сознательный и верный делу партии человек, возглавляющий партийную ячейку!

– Я ее и возглавляю уже много лет! – гордо сказал Пустышкин.

– Тимофей Капитоныч приказал вам возглавить это новое для партии и очень полезное дело. Подробные директивы пришлю на днях с нарочным, – сказал Громилов.

– Давайте скорее! Эти мироеды за время нэпа совсем обнаглели, партийцев ни во что не ставят. Сейчас мы им покажем, кто в стране хозяин! – со злобой сказал Пустышкин.

«Здесь полный порядок, в этом старом партийце со стажем можно не сомневаться: он всю контру под корень истребит, прав был товарищ Перфильев», – с удовлетворением думал о новоиспеченном руководителе активистов по раскулачиванию начальник волостного НКВД.

После собрания Громилов оставил выбранных партийцев для инструктажа.

– Вам партия доверяет самый ответственный участок классовый борьбы, наш великий вождь и учитель товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, продолживший великое дело товарища Ленина, учит нас, что мы должны быть беспощадными к врагам нашей партии и государства. Он поставил задачу ликвидации кулачества как класса, и вы с нашей активной помощью будете заниматься этим делом, следить, чтобы все, кто плохо подумал или сказал о партии и политике Политбюро, были направлены на трудовое перевоспитание! Никакой пощады врагам партии, которая день и ночь заботится о благе трудового народа! Научитесь под руководством старого партийца товарища Пустышкина быть беспощадными и начните с казака Родионова Ефима и его родителей. Казачество как класс должно исчезнуть из нашей жизни!

Крестьяне, призванные решать судьбу соотечественников, молча слушали уполномоченного из волости, возглавлявшего отдел НКВД.

Прошло два дня, и Пустышкин собрал своих активистов. Сидя в кресле, он положил перед собой объемистый портфель с двумя замками, открыл их и вытащил небольшой лист бумаги, на котором было что-то напечатано.

– Товарищи, мне нарочным прислана директива уездной комиссии по раскулачиванию, в которой ставится задача до конца текущего месяца представить десять семей мироедов для раскулачивания и высылки из села Заиграева. Нам поручено очень большое и ответственное дело. Я подумал, как лучше выполнить задание партии, и решил, что надо начинать раскулачивание с Родионова Савелия и его сына Ефима! Какие будут суждения?

Мужики, опустив глаза молчали. Это ему не понравилось и он раздраженно подумал: «Надо сразу крылья обломать этим горе-активистам, а то, не дай Господь, перечить начнут, тогда гиблое дело будет!».

Он решительно встал и резко отодвинул от себя кресло, на котором восседал как на троне. От грохота мужики вздрогнули.

– Так дело не пойдет, товарищи! Вам товарищ Громилов разъяснил текущий момент политики нашей партии: беспощадная борьба с врагами и контрреволюционерами, подрывающими устои нашего государства, кулаками-мироедами! Я подготовил резолюцию по сегодняшнему заседанию. Предупреждаю, кто проявит политическую незрелость в нашей борьбе, будет немедленно выведен из актива со всеми вытекающими последствиями! Возражения есть? – спросил с угрозой в голосе.

Все сидели молча, думая о том, какие вытекающие последствия им грозят в случае несогласия с Пустышкиным.

Выждав несколько секунд, тот с видом победителя сказал:

– Возражений нет, очень хорошо, подпишите резолюцию – и я вас больше не задерживаю!

«Господи, что за напасть. Надо подписывать, иначе самого раскулачат», – подумал активист, коряво вывел по слогам свою фамилию и с облегчением передал ручку другому. Невзрачного вида мужичок, Евстигней Петрушкин, с осторожностью взял незнакомый ему предмет, сидел, держа руку на весу, глядя на исписанный лист бумаги и ничего в нем не понимая. Вспотев от напряжения, робко сказал:

– Вильян Пафнутьевич, я грамоте не обучен, не знаю, как дверь в церковно-приходской школе открывается!

– Не печалься, Евстигней, теперь пришла наша рабоче-крестьянская власть, она накормит и напоит, грамоте всех научит! Ты помнишь, что написано в Интернационале, нашем партийном гимне?

Петрушкин заморгал. Пустышкин, видя, что тот не знает содержания пролетарского гимна, встал, одернул толстовку и громко продекларировал: – «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!». Это про нас написано, про трудовую бедноту крестьянства! Мы с вами станем всем, но для этого надо разрушить до основания прогнивший мир живоглотов и эксплуататоров! Радуйтесь, товарищи, мы с вами и есть те сельские пролетарии, разрушители старого мира! Ставь, Евстигней, крестик напротив своей фамилии – вот здесь, это и будет забитый твоей рукой гвоздь в гроб богатеев и эксплуататоров! Радуйтесь, товарищи, за вас есть кому думать, у нас есть вождь мирового пролетариата товарищ Сталин и верная ему партия большевиков!

Петрушкин в душе был не согласен с предложением о раскулачивании старика Родионова и его сына Ефима. Он видел, как они с раннего утра до позднего вечера работают в своих хозяйствах, но не посмел перечить, подумал: «Пусть за всех думает товарищ Сталин, а мы люди маленькие – откроешь рот, самого раскулачат и сошлют к черту на кулички!» – обмакнув перо в чернильницу там, куда указывал председатель, старательно поставил кривой крестик. Руки, всю жизнь знавшие только тяжелый крестьянский труд, не могли без дрожи держать ручку.

Отпустив активистов, Пустышкин запечатал протокол в пакет из твердой бумаги, скрепил круглой печатью сельского Совета. Полюбовавшись своей работой, подумал: «Вот и настало наше времечко, всех своих врагов изведем под корень, сами будем страной управлять!». От этой мысли на лбу появилась испарина, он крикнул:

– Прошка, бездельник, проснись!

Ему пришлось долго кричать, но ответа не последовало, тогда он встал и направился к двери, только успел протянуть руку, как дверь приоткрылась, в комнату просунулась заспанная помятая физиономия посыльного. Еще не до конца проснувшись, он с удивлением обшарил глазами пустой кабинет, не замечая прижавшегося от испуга к стене Пустышкина.

– Господи, нешто послышалось? – успел сказать он и в это время получил увесистый подзатыльник.

– Бездельник! Еще раз заснешь на работе, уволю! – кричал глава сельсовета, награждая Прохора ударами. Тот стоял молча, втянув голову в плечи, – он знал, что нужно тихо переждать вспышку гнева своего начальника. Успокоившись, Вильян сунул ему в руки пакет: – Быстро запрягай лошадь, повезешь пакет в волостной комитет партии, из рук в руки передашь товарищу Перфильеву Тимофею Капитоновичу, ты его знаешь, он к нам приезжал, скажешь на словах, что Пустышкин велел нижайше кланяться.

– Так ночь на дворе, Вильян Пафнутьевич! Дождусь утра, тогда и тронусь с Богом, – попробовал отговориться посыльный, но сразу пожалел об этом – на него обрушился град подзатыльников. Он выскочил из кабинета, где бушевал его хозяин, побежал на конный двор запрягать сельсоветского коня.

Через неделю на трех телегах в станицу приехали красноармейцы в островерхих шлемах и серых шинелях, возглавлял их кавалерист в кожанке с большим пистолетом в деревянной кобуре. Первую в волости операцию по раскулачиванию решил возглавить сам Громилов, они направились в сельсовет.

– Не ожидал, что так быстро отреагируете на наше постановление! – удивился Пустышкин, узнав о цели приезда.

– Нельзя медлить, это вопрос политический! Нужно, как сорняки с поля, выкорчевывать врагов советской власти, да еще связанных с бандформированиями! Покажи нам, товарищ, где проживают подлежащие раскулачиванию. Возьми из актива три человека, надо составлять опись конфискованного имущества.

– Это мы прямо сейчас! Мы завсегда готовы оказать помощь органам нашей любимой партии! Прошка, беги, вызывай членов комбеда, скажи им, чтоб бросали все дела и быстро собрались у дома Родионова Савелия! А мы пройдем, я покажу дома этих кулаков. Пойдемте, товарищи! – пригласил он, забирая со стола свой объемистый портфель.

Красноармейцы с винтовками наперевес стали у дома, на который указал председатель сельского Совета. Пустышкин и Громилов вошли в дом Савелия.

Громилов увидел, что в доме было более чем скромное убранство, которое никак не свидетельствовало о больших доходах хозяина. По-хозяйски расположившись за столом, Вильян достал из большого портфеля бумагу и важно положил на стол. Закрыв портфель, взял бумагу в руки, запинаясь, стал читать:

– На заседании актива комитета бедноты принято решение о раскулачивании Родионова Савелия Гавриловича, который как чуждый политике партии элемент подлежит выселению из принадлежащего дома, с конфискацией всего нажитого нетрудовыми доходами имущества и направлению в бессрочную ссылку.

– Да ты что, белены объелся?! Какие нетрудовые доходы, мы на виду жили, хлеб растили, людей кормили!…

– Кончай, старик! Знаем мы, как ты разбогател, лавку до сей поры держишь, выметайся из избы, не задерживай, нам надо к твоему сыну и другим умникам, которые насмехались над нами, кадровыми партийцами, успеть! – оборвал Пустышкин.

– А сына за что? Побойся Бога! Он инвалид войны, едва концы с концами сводит! – опешил Савелий.

– Органы проверят, какой он инвалид! За белым билетом укрывался от мобилизации в Красную Армию в то время, когда мы на фронтах кровь проливали! – громко сказал Пустышкин.

– Вилька! Ты кровь за красных проливал? Не смеши людей, вся станица знает, как ты прятался от мобилизации под юбку своей жены да пьяный со свиньями в одной грязной луже валялся! – взорвался старик.

– Молчать, контра, в лагерях сгною! Кончилось ваше время, берите одежду, что сможете унести, и выметайтесь, дом и лавка национализируются в коммуну. Здесь будет жить продавец-коммунар. Теперь мы вас будем учить жить, и от нашей воли зависит жизнь каждого из вас! – закричал председатель сельсовета.

– Ты больно голос на старших не повышай, в старые времена пороли за это таких прытких на площади! Чему ты, Вилька, собрался учить народ, как напиваться до беспамятства да с оглоблей за женой по станице бегать, да спать со свиньями в грязи?! Такие, как ты, многому научат!

– Молчать, белая контра!

– Да ты не ори, пупок надорвешь! Я жизнь прожил, меня не запугаешь! Видно, сильно прогневили мы Господа, если он нам таких учителей послал! Я думаю, что ненадолго это!

– Здесь ты заблуждаешься, старик, социализм победил в России, не за горами то время, когда над всем миром взовьется красное пролетарское знамя! Большевики пришли навечно! – оборвал старого казака Громилов.

– Не приведи Господь увидеть это! – сказал Савелий и перекрестился.

– Собрать вещи, что можете унести в руках, остальное имущество изымается в доход государства! Приступайте к описи, товарищи, – важно сказал Пустышкин, повернувшись к активистам. – Постройки и имущество сгодятся коммуне освобожденного труда, которую в скором времени я организую в селе.

– Сам-то ты в ту коммуну что принесешь? Разве что свои драные портки, голь перекатная! Ты давно освободил себя от тяжелого крестьянского труда, пьянствовать да с собственной бабой воевать куда сподручнее! – ухмыляясь в бороду, сказал, как отрубил, Савелий.

– Молчать, кулацкое отродье, пристрелю! – закричал Пустышкин, выхватывая из портфеля наган.

– Стреляй, сучий потрох! Стреляй в старого казака! Только на это ты и способен!

Грянул выстрел, комнату заволокло дымом сгоревшего пороха, когда он рассеялся, все увидели, что Савелий стоит как ни в чем не бывало. За столом сидел жалкий Пустышкин с трясущимися руками, с дымящемся револьвером в руке.

– Отставить стрельбу, увести раскулаченных в чем есть! – приказал Громилов, сам подумал: «Это он зря, при всех в старика стрелять последнее дело», – но промолчал. Конвой увел хозяев в другую комнату.

– Дозвольте, солдатики, старикам в дорогу собраться, – попросила Авдотья.

Оглянувшись на дверь, закрывшуюся за ними, пожилой солдат сказал:

– Берите одежду с вешалки, больше брать ничего не велено, слышали, что приказал начальник НКВД?

– И на том спасибо, добрые люди, – сказал Савелий, надевая пальто и бахилы из сыромятной кожи.

Авдотья быстро открыла стоявший здесь же сундук и сложила в небольшой узелок одежду для себя. Надев пальто, она повернулась к образам.

Строгие лики святых смотрели на двух старых людей, вырванных водоворотом кровавых событий из привычной жизни и брошенных на произвол местных властей.

– Ты что, старик, не отвернулся от пули, умереть хочешь? – спросил старый солдат, когда их вывели на улицу.

– Я казак, смолоду не привык пулям кланяться. Да и не пристало мне перед этим щелкопером шапку ломать!

– Ты послушай моего совета: не выказывай своего гонора. Не те нынче времена, сразу пулю схлопочешь без суда и следствия. Они теперь власть! – негромко сказал тот же солдат и осмотрелся, опасаясь, не подслушал ли кто его слова.

– Спасибо за науку, добрый человек, – поклонился ему Савелий.

Из стойла вывели жеребца, запрягли в телегу, посадили арестованных, рядом сел пожилой солдат с винтовкой и повез их в волость. Жеребец по кличке Гнедой, шагая по дороге, изредка поворачивал голову и смотрел большим черным глазом на своего хозяина, который его вырастил, вопросительно коротко ржал.

– Не печалься, Гнедой, видно, расстаемся мы навсегда, так на роду написано – потерять все на старости лет, – успокаивал его Савелий.


– Вот и славно, государственное дело делаем, с почином вас, товарищи! – придя в себя после конфуза с выстрелом, нисколько не смущаясь, радостно сказал Вильян, вставая из-за стола. Ему никто не ответил, сельчане прятали глаза после выходки со стрельбой, но это ни капли не смутило «старого партийца», он горел желанием расправиться с Родионовым Ефимом, младшим сыном Савелия, которого люто возненавидел за его насмешки в свой адрес.

– Теперь все идем к сыну, тот не только мироед, но еще и бандит! Надо сделать у него в избе обыск, по моим сведениям, у него имеется револьвер!

– Револьвер – это уже контрреволюция! Быстро показывай, где он живет! – взвился Громилов, которого перед отъездом отчитал вышестоящий начальник за то, что он портит показатели волости и возглавляемый им отдел НКВД слабо борется с бандитизмом – в составленном отчете нет дел о бандитизме.

«Сам Бог послал мне этого Пустышкина. Мало того, что первыми в волости начали раскулачивание, еще и дело по контрреволюции вырисовывается! Вот порадую по возвращении Тимофея Капитоновича», – думал Громилов, придерживая большую деревянную кобуру.

– Конвою быть начеку, есть сведения, что эта контра вооружена! – приказал солдатам, сам расстегнул кобуру и достал маузер. – Вы, Вильян Пафнутьевич, соблюдайте осторожность, следуйте за мной, – толкая ногой входную дверь, крикнул, заскакивая в избу с пистолетом в руке: – Всем стоять, не двигаться, иначе буду стрелять!

В чистой комнате с выскобленными полами за столом увидели мужика с окладистой бородой и усами, рядом с ним сидели три девочки и женщина. Увидев, что никто не собирается оказывать сопротивления, он бросил пистолет в кобуру и захлопнул крышку.

– Я начальник волостного НКВД Громилов, быстро документы на стол!

– Афанасса, уведи детей и принеси начальнику документы, – сказал Ефим. Женщина поспешно встала, сгребла напуганных девочек, во все глаза смотревших на чужих вооруженных людей, увела в другую комнату.

– Иванов, присмотри за ними, – кивнул начальник в сторону уходившей женщины. Молоденький солдат с винтовкой прошел следом. Афанасса сразу вернулась с небольшой коробкой, поставила ее на стол.

– Иди к детям, успокой их, – сказал Ефим, открывая коробку и подвигая к грозному начальнику.

Тот быстро разобрал документы, вытащил паспорт и вслух прочитал:

– Родионов Ефим Савельевич, одиннадцатого марта одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года рождения, уроженец станицы Заиграевская. Значит, ты здесь родился? – спросил, обращаясь к Ефиму.

– Здесь родился, здесь крестился, здесь женился, здесь же и живу, – ответил тот.

Громилов, с трудом разбирая буквы, по слогам вчитывался в справки, написанные на гербовой бумаге – он недавно научился читать и писать на курсах ликвидации безграмотности, по слогам читал, с трудом понимая смысл старого письма с буквой «ять». Отложив справки об участии и ранениях в первую мировую войну в сторону, оставил только одну с двуглавым орлом и круглой лиловой печатью. Чем дальше он читал, тем больше укреплялся в вере, что ему удалось раскрыть контрреволюционный заговор, который замышлял против советской власти этот казак.

– Стало быть, ты служил в охране Зимнего дворца в 1905 году, был участником Кровавого воскресенья?! – с угрозой спросил Громилов.

– Со своим полком был на площади, участвовал в разгоне манифестации, но напрасно людскую кровь не проливал, – ответил Ефим.

– Органы разберутся, что ты за гусь лапчатый, а сейчас отвечай на мои вопросы. Ты самого царя охранял?

– Да, самого государя и Зимний дворец.

– А ты его видел?

– Видел и очень часто.

– А почему ты не участвовал в революционной борьбе?

– Там есть справка о ранении, меня подчистую комиссовали из армии, не пригоден для службы в мирное и военное время.

– И с этим мы разберемся. А где твой наган? Почему не сдал по приказу ревкома в девятнадцатом году?

– Нет у меня нагана, был, не отрицаю, но украли его в постоялой избе возле китайской границы лет десять тому назад.

– Ты мне байки не рассказывай! Хранение нагана дело политическое! Расстрелом пахнет.

– Как перед Господом говорю, что нет нагана, его украли! – настаивал казак.

«Выходит, зря радовался, горит ясным пламенем политическое дело о бандитизме! Но больше пока никого нет на примете, а так в отчете можно указать, нужно заводить дело в отношении Родионова, пока будет идти дознание про револьвер, другие дела заведу!» – думал начальник НКВД, найдя простое решение мучившего его вопроса.

– Сейчас мы проведем тщательный обыск, если найдем оружие, жить тебе не более десяти дней. Лучше выдай добровольно, тройка зачтет при вынесении приговора!

– Обыскивайте, нет у меня никакого оружия, – твердо стоял Ефим.

«Твердый орешек попался, придется повозиться! Ничего, у нас не такие в штаны накладывали, во всех грехах себя виновными признавали!» – наливаясь злобой думал Громилов.

– Провести тщательный обыск, дело политическое, у заговорщика должно быть оружие! – приказал он.

Неожиданно в комнате раздался грохот, начальник НКВД дернул крышку кобуры, намереваясь выхватить маузер, но ее заколодило, заел замок, не хотела открываться деревянная кобура, и он скреб ногтями дерево, пытаясь открыть ее силой. Пустышкин пригнулся, спрятался под стол, красноармейцы вскинули винтовки в сторону растерянной Афанассы, из рук которой на пол упало жестяное ведро, которое использовали под ночной горшок для детей.

– Вон отсюда, собирай своих сопливых отпрысков! Всех упеку в тюрьму! – придя в себя от пережитого страха, закричал Громилов. Только Ефим, сидя за столом, глядя на трусливых представителей новой советской власти, улыбался в окладистую бороду.

– Родионов Ефим Савельевич, есть решение актива и комитета бедноты о твоем раскулачивании и обращении неправедно нажитого имущества в пользу государства, – вылезая из-под стола и расстегивая свой пузатый портфель, сказал Пустышкин.

– Это какого актива? Я про такой не слыхал! – удивился казак, по-прежнему усмехаясь в бороду.

– Ты много чего еще не слышал и не видел. Встать, пусть оденется, Петров и Степанов, выведете на улицу, крепче руки свяжите веревкой! Убежит, три шкуры спущу, очень важная контра! Остальным приступить к обыску! – приказал начальник НКВД.

Три часа красноармейцы, Пустышкин и сам Громилов несколько раз все перевернули в доме, стайках и подворье, но нагана так и не нашли.

– Разрешаю взять по паре сменного белья себе и детям, оденьте и обуйте детей, они поедут вместе с вами! – приказал Громилов.

– А детей-то за что, оставьте, напишу братьям, заберут на воспитание, – взмолился Ефим.

– Детям врагов народной власти место там же, где и родителям! – отрезал начальник НКВД и подумал: – «Вот его слабое место, поработаю с ним, напугаю, что буду мучить детей, все расскажет голубчик!». Эта мысль развеселила его, и он немного оттаял.

– Дозвольте хотя бы детям съестного взять, – умоляюще попросила Афанасса.

– В тюрьме вас всех накормят, – засмеялся Вильян, – посадите детей на одну телегу, арестованных на другую и трогайтесь в путь, – приказал он красноармейцам.

Те вопросительно посмотрели на начальника, тот подтвердил:

– Трогайтесь, путь неблизкий, я в седле догоню.

– Ты, товарищ Пустышкин, собери показания со свидетелей, видевших наган у Ефима, потом направишь их объяснения с нарочным, тут политическим делом пахнет! – поднимая вверх большой палец правой руки, сказал Громилов.

– Хорошо, товарищ Громилов, все сделаю для того, чтобы эти враги совецкой власти не вернулись в деревню. Поспрашивай его, откуда он первый узнал про разгром продотряда. До свидания, товарищ, и будьте покойны, кадровый партиец Пустышкин за версту нюхом контру чует! – сказал он, прощаясь, и протянул руку.

Так Родионовы стали первыми репрессированными в станице Заиграевской, первой «щепкой» страшного, кровавого лесоповала, в котором вместо леса тысячами рубили под корень людей только потому, что они не нравились кому-то, либо жили богаче, чем завистливые соседи, а зачастую просто по доносу без подписи и адреса.

В это страшное время как утешение для всех обездоленных с уст товарища Сталина слетела крылатая фраза: «Лес рубят, щепки летят!».


Поздним вечером Родионовы оказалась в разных камерах уездной тюрьмы. Утром, открыв дверь камеры, охранник выкрикнул:

– Родионов Ефим, выходи к парикмахеру!

– Зачем мне парикмахер? – удивился Ефим.

– Не положено с бородой и волосами сидеть в камере, тифозная вша может завестись, так что давай без оговорок, садись на табурет, тебя постригут и побреют, – ответил охранник.

– Нельзя мне, я старовер, без бороды грех великий! – крестясь двумя перстами, сказал узник.

– Ты, наверное, не знаешь здешних порядков – отказ карается десятью сутками штрафного изолятора, там раз в день дают хлеб и воду.

– Я согласен, только не надо меня брить, вера не позволяет!

– Чудак, не хочешь, силой все равно побреют, ни за что получишь десять суток ШИЗО, – улыбаясь, сказал брадобрей, обслуживающий команды из числа заключенных. – Садись, не дразни начальство, оно здесь лютое, а твой Бог тебя простит, не ты первый, не ты последний!

Впервые за всю жизнь Ефима побрили, увидев свое отражение в осколке зеркала, он в ужасе отшатнулся – на него смотрело совершенно незнакомое безбородое лицо с голым черепом и большими темными глазами.

– Чего пугаешься, кто там может быть, кроме тебя?! Привыкнешь, здесь ко всему быстро привыкают, пошел в камеру, руки за спину, – смеясь, приказал надзиратель.

Так началась жизнь подследственного Родионова, его уводили из камеры на допросы в кабинет следователя, где двое дюжих молодцов с засученными рукавами гимнастерок били смертным боем. Следователя, сидевшего за столом, интересовал один вопрос: признание в организации заговора против советской власти.

– Как ты узнал о разгроме продотряда, ты сам бандит? – десятый раз спрашивал он, после того как на голову Ефима было вылито полведра холодной воды, и он пришел в сознание.

– Ехал я из Булановки, слышу, выстрелы впереди на дороге, остановил лошадь переждать, потом вспомнил, что есть проселок вокруг болота, я и поехал. Выехал на дорогу, гляжу, впереди мужики в исподнем идут, несут на руках двух раненых, я подсобил им, положили они раненых на мою телегу, по дороге рассказали, что их обстреляли, раздели и разули на мостике через болото, – в который раз отвечал арестант.

Ему неделю не давали спать, день и ночь били и допрашивали, но казак не признавал вины.

– Ты был среди бандитов! У нас есть свидетель! Лучше признайся, и мы тебя переведем в камеру ожидающих суда, ни допросов, ни побоев, только сознайся! – уговаривал следователь.

– Как можно напраслину на себя возводить, грех великий! – едва ворочая языком и открывая разбитые губы, отвечал арестованный.

– Дурак, что тебе стоит, сознавайся, так или иначе будет тебе десять лет лагерей, не обрекай себя на мученья! – уговаривал следователь, но все было бесполезно.

В непрерывных допросах прошло две недели, Ефим потерял счет дням, от длительного недосыпания впадал в забытье.

В тюрьму приехал Громилов, зашел к следователю:

– Конюхов, доложи, как идет следствие? – глядя на избитого заключенного, спросил он.

Вскочивший из-за стола следователь молча вытянулся, догадываясь, что будет очередной разнос. По его молчанию начальник понял, что следствие не продвинулось и его доклад о разоблачении контрреволюционного заговора на заседании партийного актива не имеет никаких подтверждений. Лицо и шея Громилова налились кровью:

– Если к концу недели ты не добьешься признания, отправлю служить рядовым вертухаем! Видно, зажрался ты, Конюхов, не понимаешь текущего момента в жизни партии, сегодня же посадить его на «трон», завтра заговорит, как миленький. Вот показания свидетелей из станицы Заиграевской о том, что у заключенного они видели револьвер! – он швырнул на стол несколько исписанных листочков бумаги. – Ты понял, Конюхов, через неделю будешь вертухаем, если не будет громкого политического дела!

Громко хлопнув дверью следственной камеры, Громилов вышел.

Дождавшись, когда грозный начальник вышел, следователь крикнул:

– Потапов, Сорокин, арестованного немедленно во вторую камеру, слышали, что приказано? На неделю на «трон», под капельницу! Держать, пока не сознается!

Подручные следователя, избивавшие Ефима во время допросов, подхватили под руки безжизненное тело казака, потащили по коридору в соседнюю камеру, усадили на массивное сооружение с высокой спинкой, подлокотниками, напоминающее царский трон. Он слышал, как лязгало железо, и понял, что его приковали к стулу, широкой металлической полосой притянули голову к спинке. Даже при желании узник не мог пошевелить руками, ногами и головой, но Ефим не понимал, что с ним делают, находился в полубессознательном состоянии, сознание помимо воли ускользало и он проваливался в забытье. Один из охранников нагнулся, пристегнул к стулу ноги в лодыжках железными браслетами, они причиняли острую боль, второй охранник затягивал гайки на браслетах для рук, увидев, что казак пришел в себя и поморщился от боли, следователь злорадно сказал:

– Вижу, не нравится тебе сидеть на «троне», говори, а то будет еще хуже! Сознаешься – сразу освободим, а так будешь мучиться, пока не сойдешь с ума, у нас не такие, как ты, рот развязывали! Будешь сознаваться?

– Как на духу говорю, нет у меня револьвера, украли его лет десять назад. Больше мне и сказать нечего, а напраслину возводить великий грех! – едва ворочая разбитыми губами, сказал Ефим.

– Дурак! Может, капельница тебя чему научит? Голову ему крепче притягивайте, еще крепче! – командовал следователь.

Широкой лентой металла охранник, подкручивая гайки, притянул голову к спинке стула, тело в железных браслетах стало неподвижным.

– Сорокин, иди, открывай кран!

– А брить затылок не будем, товарищ следователь?

– Чего его брить, его недавно брили, иди – воду открывай!

«Господь всемогущий! Спаси и сохрани раба твоего, не знаю, что удумали эти супостаты, но уповаю на милость твою, Господи!» – молча молился узник, которому на голову, на самое темечко, стали часто падать большие капли воды.

– Сорокин, на всякий случай поскреби ему бритвой затылок в том месте, куда капает вода! – приказал следователь.

«Детскую забаву затеяли, чем запугать надеются!» – усмехнулся Ефим, но прошел час, и он понял, что ошибался. Капли, срываясь с потолка, набирая скорость, летели к голове, сжатой железным обручем, после каждого падения в голове стоял звон, как будто по ней били молотом, железный обруч, которым она была стянута, не давал возможности изменить положение, и капли часами долбили в одно место. Удар каждой капли отдавался, как удар молота по голове: бум, бум, бум!

Ефим потерял счет времени, спасало то, что не переставал молиться и внушал себе, что это слуги антихриста пытают его на прочность веры. «Истину говорил батюшка, что придет на землю антихрист со множеством слуг, и узнать их будет можно по звезде, которая будет гореть у них на лбу. Только слуги антихриста могут так поступать с живыми людьми!» – подумал он и потерял сознание. Беспамятство позволяло не чувствовать страшной боли в голове, от которой, казалось, она сейчас треснет и разлетится на части. Но бдительные мучители, как только он закрывал глаза, тормошили, заставляли открыть, брызгали водой в лицо.

– Вижу, не нравится тебе наш теплый прием! Признавайся, белая контра, и сразу отведут в камеру! – который день видел узник перед глазами лицо следователя и слышал его уговоры.

– Не виноват я, видит Бог, не виноват! – шептали его губы.

Прошло три дня беспрерывной пытки, ему не давали есть, он слизывал с губ воду, которая день и ночь капала с потолка на затылок, палачи по-прежнему требовали признания.

«Что делать, что делать, Громилов слов на ветер не бросает, потеряю такое теплое место! Идти вертухаем, на морозе с винтовкой караулить заключенных, а если убежит кто, тебя на его место посадят, продвижения по службе не будет!» – с ужасом думал следователь, которому не удавалось сломить арестованного. Он начал перебирать полученные от Громилова листы с показаниями свидетелей, и неожиданно хорошая мысль пришла ему в голову.

– Потапов, Сорокин, идите, отдохните, я сам с ним поработаю, – сказал Конюхов. Он еще раз перечитал показания свидетелей, только сейчас до него дошло, что бравший объяснения председатель сельского Совета Пустышкин ни в одном объяснении не указал, когда свидетель видел наган у Родионова. Достав лист бумаги, он почистил перо, обмакнул в чернильницу и начал писать: «Я, Родионов Ефим Савельевич, полностью признаю вину в заговоре против советской власти. Других участников заговора назвать отказываюсь, хранившийся у меня револьвер системы «наган», опасаясь ареста, я выбросил в реку Селенгу, в чем и расписываюсь».

Конюхов достал другой лист, наполовину исчерканный разными подписями, глядя в паспорте на подпись арестованного, сделал две пробных подписи на листе, потом расписался за Ефима в протоколе допроса. Через час у него был написан обвинительный акт, который он закончил припиской: «Вина бывшего казака Забайкальского казачьего войска Родионова Ефима Савельевича в контрреволюционном заговоре подтверждается полностью. Предлагаю избрать ему меру социальной защиты в виде десяти лет лагерей без права переписки».

– Молодец, Конюхов, я в тебе не сомневался! Теперь мне будет о чем говорить на собрании партактива! – похвалил Громилов, когда тот положил перед ним дело и доложил, что признание получено.

Афанасса содержалась в женской камере вместе с детьми. Через месяц их привели в большую камеру, где заседала особая, или чрезвычайная, «тройка», – скорый и беспощадный суд пролетариата. Туда же стража привела избитого, с синим лицом Ефима.

– Что же они с тобой сделали, ироды! – заголосила жена, в голос заплакали дочки.

Открыв дело, глядя на пустую страницу, председатель «тройки» сказал:

– Согласно приложенной справки арестованный Родионов был избит сокамерниками в затеянной им драке. Слушание дела объявляется открытым. Типичный случай, товарищи, контрреволюционного заговора, незаконное хранение оружия, арестованный вину признал, следователь считает, что ему для исправления достаточно десяти лет лагерей без права переписки.

– Это ошибка! Я никогда не признавался! Мне не в чем признаваться, меня месяц избивали подручные следователя! – пытался оправдаться казак, с трудом шевеля распухшими губами, но его никто не слушал.

– Секретарь, зачитайте приговор! – приказал председатель.

Родионовы как в страшном сне слушали приговор: «За антисоветскую деятельность, попытку свержения народной Советской власти в Забайкалье, хранение с этой целью боевого оружия, револьвера системы «наган», связь с белобандитским подпольем, кулака и врага народа Родионова Ефима Савельевича подвергнуть мере социальной защиты в виде десяти лет лагерей без права переписки, с поражением в правах, конфискацией имущества в доход государства, с последующей ссылкой на вечное поселение в Красноярский округ.

Семью осужденного кулака и врага народа Родионову Афанассу Матвеевну с детьми Родионовой Марией, Родионовой Прасковьей, Родионовой Федосьей выслать на спецпоселение в Красноярский округ с поражением в правах, конфискацией имущества в доход государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит!».

– Господи, за что такая напасть, за какие грехи?! – зарыдала Афанасса, но притихла, услышав голос Ефима, стоявшего между солдатами с обнаженными шашками:

– Это Господь посылает нам тяжкие испытания за грехи наши! Не ропщи, Афанасса, веруй, жди меня и береги детей – я обязательно вернусь!

– Увести осужденных, развели здесь сантименты! Ведите следующего! – приказал председатель чрезвычайной «тройки».

Происходящее понимала только Мария, она стояла молча, убитая горем, губы ее беззвучно шептали:

– Прощай, любимый батюшка, мы будем тебя всегда ждать!