Рекажизн и

Вид материала

Документы

П А Р Т И З А Н Ы


Асафьевка – деревня небольшая, стали люди замечать, что в окне избы Воронина Михаила за полночь не гаснет свет, собираются у него мужики, о чем-то говорят. А обсуждали они самые насущные проблемы, что стало невозможно жить, задавили крестьян установленные белой властью налоги, разорила война и революции. Все свободное время проводил с ними Потап, с интересом слушал речи о том, как хорошо и богато жить обещают большевики без налогов и поборов, работать только на себя после уничтожения кулаков и капиталистов. Его удивляло, как простым людям удалось свергнуть царя-батюшку, веками сидевшего на троне, что они ведут освободительную войну не только с белогвардейцами, но и со странами Антанты, противостоят всему миру. Чем больше он слушал, тем крепче становилась вера в правоту дела большевиков, сражающихся за интересы рабочих и крестьян.

– Чтобы большевики победили, надо им помогать, агитировать население за советскую власть, открыть людям глаза, рассказывать правду о белогвардейцах и их пособниках, – слышал Потап на посиделках и все больше и больше сближался с большевиками, проживавшими в деревне.

Когда он приходил домой, говорила ему Евдокия:

– Одумайся, Потап! У нас с тобой, слава Богу, все есть, своими руками нажитое, четверо детей один другого меньше, пятого ношу. Поверь мне: ваши посиделки добром не кончатся, терзают мою душу дурные предчувствия, осиротишь ты меня и детей!

– Зря убиваешься, Евдокия! Ничего со мной не случится кто знает, о чем мы говорим, а свои не проболтаются. Зато я знаю, что в России взялся простой народ за оружие, сбросил царское самодержавие, сейчас с оружием в руках борется с эксплуататорами за светлое будущее для всего человечества. Неужели ты не хочешь жить в новой, светлой жизни без угнетателей и капиталистов, работать только на себя и самим пользоваться результатами своего труда. Пойми ты, что от нас зависит, устоит советская власть или капиталистам удастся ее растоптать.

– Одумайся, Потап, сгинешь, не дай Бог, кто детей на ноги ставить будет? – плача, спрашивала Евдокия.

– Зря ты печалишься, если что и случится, советская власть обует, оденет, накормит и выучит наших детей. Не печалься, она в обиду никогда не даст тех, кто помогал ее становлению! – не поддавался на уговоры муж и продолжал гнуть свою линию. А тут вернулся из плена Пшеничный Семен, он рассказывал самые свежие новости о событиях в мире.

Возвращаясь из плена, он прошел всю Россию, быстро сошелся с Потапом, Ворониным Михаилом, Марченко Лазарем, Масловым Алексеем, Талалуевым Степаном, и другими мужиками, сочувствующими большевикам, рассказывал им о зверствах, чинимых белыми над бойцами Красной Армии и мирным населением.

– Белые генералы хотят задушить революцию, утопить в крови, они не останавливаются перед расстрелами десятков и сотен людей, обирают до нитки, грабят и деревни сжигают! – рассказывал он своим товарищам.

– А как тебе удалось пройти через красных и белых? – спросил Степан Талалуев.

– У меня были документы, что я воевал в германскую войну у генерала Брусилова, ранен и иду домой из плена. И красные, и белые с уважением относились к этим бумагам, препятствий не чинили. А по железной дороге, до станции Клюквенной, ехал с пленными чехами, мадьярами, итальянцами, с теми самыми, с кем воевал на войне.

– А их куда везут? – удивился Марченко Лазарь.

– Большевики договорились с их правительствами и разрешили пленным выезд на родину через Владивосток. Как мне объяснили, опасаются отпускать их на запад, боятся, что поднимут мятеж в тылу Красной Армии. Пленные чехи взяли меня в эшелон, у самих с харчами было не густо, но все равно делились.

– А много их? – спросил Маслов Алексей.

– Не знаю, но слышал разговор двух железнодорожников, что вся железная дорога от Урала до города Владивостока забита эшелонами с пленными бывшего чешского корпуса.

– Разве они в Сибири не могут выступить на стороне белых? – спросил Потап.

– Не знаю, брат, но видел, что они без оружия, – поживем, увидим.

Шел восемнадцатый год, на дворе трещали морозы, никто не предполагал, что слова Потапа очень скоро сбудутся. В мае чешский корпус, подогретый белогвардейской пропагандой, поддержанный Антантой, восстал. Из Владивостока пришли составы, груженные оружием и боеприпасами, и советская власть в Сибири, Оренбургской губернии и Уральской области пала. Адмирал Колчак провозгласил себя «верховным правителем Российского государства», возглавил четырехсоттысячную белую армию, в нее влился вооруженный Антантой чешский корпус, сформированный из отправленных на родину военнопленных. Правительство новоявленного Верховного главнокомандующего адмирала Колчака обосновалось в сибирском городе Омске.

Остатки красных войск, избегая полного уничтожения, отошли от железной дороги в глубь Саянской тайги, перешли к партизанской войне. Многие местные жители, мобилизованные в Красную Армию, были отпущены командирами с оружием по своим семьям. Они рассказывали землякам, разоренных налогами и разрухой, царившей после германской войны, о зверствах белых и основная масса крестьян приняла сторону большевиков, которые обещали им светлое будущее, освобождение от налогов.

А белым надо было кормить солдат, они в прилегающих к железной дороге деревнях учиняли повальные обыски, казнили мужиков, пытавшихся укрыть хотя бы немного зерна на весенний сев, расстреливали и сжигали дома крестьян, заподозренных в связях с партизанами. Белые офицеры были озлоблены на них за то, что приняли советскую власть, и сейчас вымещали свою злобу. В больших деревнях стояли гарнизоны, призванные усмирять недовольных на случай бунта.

Партизанские помощники села Асафьевка, как могли, помогали отступающим в глубь тайги красным отрядам, делились одеждой и продуктами, брали на постой, ухаживали за больными и ранеными. Но все ближе подходили каратели, красные собрались отступать глубже в тайгу, к Саянским хребтам. На собрании ячейки они решили уходить с партизанами.

Глухой ночью в окно дома Потапа раздался негромкий стук; набросив полушубок, он вышел на крыльцо.

– Здравствуй, Потап Емельянович, где мы с тобой сможем поговорить без посторонних глаз?

– А о чем разговаривать собрался, чей ты будешь? – настороженно спросил хозяин.

– Степан Безотечество я, направил меня к тебе командир отряда Федор Боган, знаешь такого?

– Нет, не знаю, слышал, а вот увидеть не довелось, – отвечает крестьянин.

– Правильно делаешь, нет пароля, нет знакомства. Пароль Мана, – усмехнулся незнакомец.

– С этого и надо было начинать, пойдем в хомутарку, там топлено с вечера, поговорим, чего на улице мерзнуть.

Они вошли в небольшую комнату, пристроенную вплотную к стене гумна. В ней хранились хомуты и другая упряжь. Отчего в помещении стоял острый запах лошадиного пота. Сели на лавку.

– Наш командир велел тебе передать, что сегодня утром мы уходим из Асафьевки, белые поджимают, вы остаетесь в селе, вся группа.

– Но мы решили уходить в партизаны! – подскочил Потап.

– Это приказ! Нам в селах нужны свои люди; партизанская война – это не только бои, это питание партизан, снабжение их одеждой, оружием, боеприпасами и медикаментами. А самое главное – разведка! Вот этими делами вы под белыми и будете заниматься, будете нашими глазами и ушами. Кроме того, у нас нет снабжения патронами, поручает вам командир скупать, где можно, свинец, отливать винтовочные пули, а еще промышлять порох, любой, можно и черный, охотничий, пистоны. Я принес калып для отливки винтовочных пуль, будет свинец, олово, отливайте, сколько получится, пули очень нам нужны. Товарищ Боган приказал после боя каждую гильзу собирать и сохранять, наши умельцы вынимают капсюль, забивают новый, насыпают порох, вставляют в дульце свинцовую пулю, обжимают ее. Летит ближе заводской, пуля мягкая, без оболочки, каналы ствола засвинцовываются, но пять-семь выстрелов делать можно, потом фабричной пулей надо стрелять, она сдирает своей оболочкой свинец со ствола. Воевать можно, если другого припаса нет. Кроме того, бойцов надо кормить, надо будет наладить сбор продуктов и передачу их в тайгу.

Встречаться будем редко, я буду сам приходить. Если в селе будут белые стоять гарнизоном, все, что удастся добыть, оставляй на сеновале своей заимки. Только гляди: порох надо высыпать в стеклянную бутылку и забивать деревянную пробку, чтобы вода и сырость не проникли. Добудете муки, зерна, крупы – оставляй на заимке, мы заберем. Мне пора, я тебе все сказал; если со мной что случится, к тебе придет другой разведчик, пароль – мякина. Запомни, Потап, что в тылу у неприятеля жить гораздо тяжелее, чем в партизанах, и своим товарищам расскажи об этом. Белые своих разведчиков в села отправляют, приглядывайся к новым людям, да и жителям, которых в деле не проверил, не доверяй. А если что срочное надо будет передать, поедешь в село Солонечно-Талое, на краю деревни живет Гавриил Гусаков, назовешь пароль, ему все расскажешь, мы будем знать.

Просил меня командир передать тебе и товарищам, чтобы берегли себя, каратели за малейшее подозрение расстреливают, усадьбы сжигают. Если заведется осведомитель – беда, сразу надо кончать, да так, чтобы белые не дознались, что вы его убили. Ну, вот и все, у тебя самого есть ружье?

– Есть пистонка, а что? – удивился Потап.

– Можешь безбоязненно покупать порох, пули и дробь свинцовую, потом переплавишь на винтовочные пули. Бывай здоров, Потап, утром в селе будут белые, меня не провожай, уйду один, дорогу знаю.

– Счастливый путь, – сказал хозяин. После того, как за гостем закрылась дверь, задумался, сидя в полной темноте. Все пошло не так, как они решили на последнем заседании ячейки, их оставили для работы в деревне, не взяли в отряд, теперь и связь с партизанами установлена через него. «Наше дело правое, мы победим, чего бы нам это ни стоило!» – подумал он, поднимаясь с лавки.

Когда вернулся в дом, Евдокия, проснувшись, спросила:

– Кого там нелегкая по ночам носит?

– Путники дорогу на Солонечно-Талое спрашивали. Спи, утро вечера мудренее, – успокоил ее Потап, залез в постель и заснул в приятном тепле хорошо протопленного дома.

Так в Асафьевке осталась подпольная группа большевиков, которые были связаны с партизанами через легендарного разведчика Степана Безотечество. Утром в Асафьевку въехал обоз с белочехами, они остановились на постой в деревне, гарнизоны белых давно стояли в крупных селах – в Нарве и Степном Баджее.


В селе Степной Баджей жил с семьей Кравченко Александр Диомидович, образование имел три класса церковно-приходской школы. В начале войны в четырнадцатом году он рядовым был направлен на фронт, за мужество и отвагу был произведен в офицерский чин прапорщика. Вернувшись с войны, увидел, что крестьяне разорены, хозяйства стоят в запустении, многие сельчане погибли или находились в плену у немцев.

А тут в Сибирь пришли белые, они подняли налоги вдвое против прежних, люто мстили крестьянам, что они безропотно приняли сторону большевиков, которые продержались у власти полгода. В селе жили с десяток фронтовиков, отставной прапорщик сумел сплотить их вокруг себя. А когда начались карательные операции белых, когда они начали казнить всех подряд, и виновных и невиновных в связях с большевиками, Кравченко сказал своим товарищам:

– Друзья, вы видите, как свирепствуют белогвардейские каратели, они пока не добрались до нас, но скоро доберутся и передавят нас по одному, как слепых котят.

– А что ты предлагаешь, Диомидович?

– Пора брать власть в селе в свои руки! У нас стоят гарнизоном пятнадцать солдат с унтер-офицером, думаю, мы с ними справимся!

– С таким оружием у нас вряд ли что получится – только две винтовки и наган – остальные охотничьи берданки с боем на сто шагов.

– А кто вам сказал, что мы с ними будем вступать в бой? Конечно, они нас из своих винтовок перехлопают; тут надо помозговать и взять хитростью. Через два дня Бойкий Степан собирается свадьбу играть, за невестой ему надо ехать в село Верхняя Солбия, а чтобы выехать, надо получить разрешение унтер-офицера. Надо его заманить в дом жениха, напоить, накормить и связать, а в это время снять часовых на въезде и выезде из села, я беру это на себя. Подъедем к школе в свадебном поезде, дадим солдатам первача, настоянного на самосаде, большая часть спать будет, остальных скрутим, желательно без большого шума. А в ближнем бою лучшего оружия, чем охотничья берданка, заряженная волчьей картечью, нет. Вы поможете мне своими берданками, от картечи ни один каратель не уйдет, главное – тихо снять часовых на околице села, чтобы стрельбы не было.

Фронтовики распределили роли в будущем нападении на гарнизон, принесли жениху несколько четвертей с первачом, для крепости настоянного на самосаде, сала соленого, другой еды. В гриву и хвост коня вплели разноцветные ленты, запрягли в выездную кошеву, надели наборную сбрую по случаю свадьбы. Гремя колокольцами под дугой, кошева с женихом, одетым в расшитую рубаху и новый полушубок, подъехала к часовому, одиноко стоящему у поскотины.

Увидев кошеву, он сдернул с плеча винтовку, угрожающе крикнул:

– Стой, стрелять буду! – и клацнул затвором, досылая патрон в патронник.

– Ты что, служивый, творишь, мы же деревенские, друг мой Степан за невестой едет в Верхнюю Солбию, иди, я тебе первачка стакан налью! – спрыгивая с кошевы с четвертью и стаканом в руках, крикнул Кравченко.

– Еще шаг – и я стреляю! – крикнул часовой, прицелившись в него.

– Ты что, служивый, разве так жениха встречают?!

– Не могу пропустить, от унтер-офицера Богдашина должно быть разрешение – тогда и езжайте с миром! – не опуская винтовки, сказал солдат.

– Поворачивай, Степан, а то и впрямь стрельнет! Поедем к Богдашину, спросим разрешение, – сказал Кравченко, запрыгивая в кошеву.

Вернувшись в село, празднично украшенные сани подкатили к школе, вход в которую охранял солдат с винтовкой.

– Служивый, кликни унтер-офицера, больно нужен, – обратился к нему Кравченко.

– А что за нужда, как доложить?

– Скажи, что солдат на околице жениха за невестой не пропускает, его разрешение требует.

Солдат постучал в окно и передал просьбу выглянувшему унтеру. Увидев празднично одетых мужиков и коня в лентах, тот усмехнулся:

– Молодым и война не помеха – знай себе свадьбы гуляют.

Накинув полушубок, подпоясавшись ремнем с кобурой, достал наган, проверил, есть ли патроны в барабане, положил в кобуру, только после этого вышел на крыльцо, спросил:

– Что за нужда, мужики?

– Господин унтер-офицер, я прапорщик в отставке Кравченко Александр, это мой друг Степан. За невестой мы собрались ехать в деревню Верхнюю Солбию, а солдат не пускает, пропуск от вас требует.

– Правильно требует, он на службе, а откуда мне знать, кто вы такие и зачем едете из деревни.

– Это легко проверить, садитесь с нами в кошеву, доедем до дома жениха, там быстро разберемся! – сказал Александр, делая приглашающий жест рукой.

«А неплохо было бы выпить и хорошо закусить, который год все служба да служба, будь она неладна!» – подумал Богдашин и крикнул:

– Гусев, остаешься за меня, я отлучусь на пару часов! К школе никого не подпускать! – добавил он, садясь в кошеву.

Его подвезли к дому жениха, ничего не знавшие о сговоре женщины как самого дорогого гостя усадили унтера за стол, налили полный стакан первача, пригласили выпить:

– Пожалуйте за здоровье молодых, гость вы наш дорогой!

Он взял стакан в руки, перекрестился на образа, сказал:

– Мир да любовь молодым! – выпил залпом до дна, похрустев соленым огурчиком, вспомнил о женихе и его друзьях. Повернувшись в их сторону, крякнул – перед ним стоял полный георгиевский кавалер, грудь которого украшали и другие боевые медали.

– Вы меня простите, господин прапорщик, но служба есть служба!

– Пустое, господин унтер-офицер, давайте еще по стаканчику за молодых выпьем да нам надо в путь трогаться, невеста жениха уже заждалась, – предложил Кравченко, наливая два полных стакана. Они чокнулись, оба пожелали счастья жениху, выпили до дна, унтер вытер рушником усы, кисти рук, достал книжку пропусков:

– На сколько человек писать пропуск?

– Десятка на полтора, с невестой поедут родители и близкие родственники, придется им стоять за околицей!

– Не придется, я выписал на двадцать человек, можете ехать, солдаты мою подпись знают.

– Вы уж дождитесь молодых, за вами парни с девками поухаживают, а потом продолжим гулять! – сказал прапорщик, застегивая полушубок.

– Да-да, счастливого пути, – помахал рукой начавший пьянеть унтер-офицер.

– Давай прямо к школе, оставим солдатам пару четвертей, еще пару пообещаем по возвращении, – сказал Кравченко вознице. Когда лошадь вынесла кошеву к школе, громко крикнул: – Эй, служивые, чтобы не скучно было службу нести, – подходите, Сергей Миронович велел вам по случаю свадьбы гостинцев завезти!

На глазах изумленных солдат он достал две четверти с самогоном, большой кусок соленого сала и каравай хлеба.

– Подходите, угощайтесь, пейте за здоровье молодых, вот и пропуск, если солдат сменится, чтобы знали, приедут на свадьбу двадцать человек, смотрите, не пальните напрасно. Обратно поедем, еще первача завезем!

Увидев пропуск с подписью унтера Гусев разрешил:

– Все в порядке, езжайте с миром, а мы за здоровье молодых выпьем с солдатами, свободными от караула.

– Я не прощаюсь, до встречи, служивые! – крикнул Кравченко, и кошева полетела к выезду из села.

– Не стреляй, солдат, у нас пропуск господина унтер-офицера! – протягивая бумажку, крикнул Александр.

Часовой, увидев ту же кошевку с нарядно одетыми мужиками, подошел, не снимая с ремня винтовки, и протянул руку за пропуском. Он так и не понял, что произошло, неведомая сила затащила в кошеву, на затылок обрушился удар кулака, и сознание его померкло.

– Видите, у нас одной винтовкой больше стало, а одним солдатом меньше, теперь у нас пути назад нет, вяжи его крепче, спрячем в амбаре по пути, в тулупе не замерзнет, нам надо быстро второго часового обезвредить! – распорядился Кравченко.

В это время унтер-офицер, проклиная свою беспечность, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, лежал за печкой в хомутарке. Мужики и парни быстро запрягли еще трое саней, положив под солому оружие, направили коней ко второму выезду из деревни, где были остановлены часовым.

Передернув затвор винтовки, он крикнул:

– Стой, стрелять буду!

– У нас пропуск есть от господина унтер-офицера, он сейчас гуляет на свадьбе, а мы за невестой поехали, – показывая бумагу, громко сказал Кравченко.

– Ты один подойди, покажи, остальным из саней не вылезать, – держа винтовку наперевес, сказал солдат.

Александр выпрыгнул из саней и направился к караульному, держа пропуск в левой руке.

– Посмотри, солдатик, все честь по чести и подпись господина Богдашина, – протягивая листок, сказал он. Солдат протянул руку, взял листок, стал рассматривать пропуск, в это время ему на голову обрушился удар рукоятки нагана, еще через минуту он был крепко связан и лежал в кошеве.

– Вот еще одна винтовка, а вы говорили, что у нас оружия мало, главное, чтобы смекалка была. Теперь мы отъедем, в перелеске немного постоим, за здоровье молодых самогона выпьем, а потом в деревню въедем и к школе завернем, у нас две четверти осталось, вот мы солдатиков и угостим по другому разу, – засмеялся Кравченко.

Свадебный поезд недолго постоял в ближайшем от деревни перелеске, Кравченко приказал:

– Пора! Быстро нарезайте на рушник сало, хлеб, пригласим часового, будем угощать прямо с кошевы.

Угостившись первачом, настоянном на самосаде, большая часть солдат уснула мертвым сном. Другие коротали свободное время в деревенской школе, приспособленной под казарму. Остановив кошеву, со стаканом, прикрытым ломтем хлеба и куском сала, Кравченко пошел к часовому.

– Угощайся, служивый, выпей за здоровье молодых! – подавая стакан, прикрытый закуской, сказал мужик, полушубок которого был расстегнут. Увидев георгиевские кресты, солдат взял в руки стакан и выпил до дна. Опустив стакан, онемел – в лицо смотрел ствол револьвера, мужик с крестами сдернул у него с плеча винтовку.

– Вот так и стой тихо – останешься жить! Ворохнешься, закричишь, получишь пулю. Пять человек за мной, остальные к окнам, действовать по обстановке, но старайтесь огня не открывать! – приказал Александр.

Резко открыв дверь, мужики заскочили в деревенскую школу, увидели, что винтовки составлены в углу, солдаты большей частью спят, другие, ничего не понимая, уставились на мужиков с оружием. Кравченко с револьвером в руках в два прыжка оказался у пирамиды с винтовками, остальные стали у стен, взяв на прицел не пришедших в себя от дерзкого нападения солдат.

– Сидеть тихо – иначе постреляем, посмотрите на окна, вы под прицелом двух десятков стволов, всем сложить оружие на пол и стать к той стене! – стволом нагана показал полный Георгиевский кавалер.

Солдаты выполнили его приказ. Так тихо, без кровопролития, власть в селе Степной Баджей перешла в руки жителей, добыли они пятнадцать винтовок, патроны и наган унтер-офицера. Солдат связали, унтера привезли в школу, на ночь выставили охрану, утром построили пленных вдоль школьной стены.

Кравченко сказал:

– Мы вас отпускаем с миром, оружие ваше, коней, полушубки забираем, в шинелях дойдете до соседнего села – там попросите Христа ради, люди приютят и отправят в часть. Но к нам в село больше не приходите и другим накажите, что всех белых карателей из их же оружия беспощадно уничтожать будем! А теперь идите и помните: трудовой народ вам никогда не поставить на колени!

Солдаты, не соблюдая строя, уныло побрели по дороге в сторону деревни Нарва.

Через несколько дней унтер-офицер Богдашин докладывал полковнику Прхало, командиру третьей белочешской дивизии:

– Господин полковник, повстанцы численностью до трехсот человек напали на школу и с помощью хитрости разоружили отделение солдат.

– Как разоружили, где? – сорвался на крик чешский офицер.

– В Степном Баджее, господин полковник.

– Кто посмел, как случилось?

– Они сделали вид, что гуляют свадьбу, напоили крепчайшим первачом, когда солдаты заснули, разоружили сонных.

– А где вы были?!

– На свадьбе, выпил изрядно, а тут мужики с винтовками и берданками, человек сорок, ей-Богу не вру! – крестился унтер-офицер.

– Вон! Вон отсюда! Взять его под караул, передать военно-полевому суду! Солдат выпороть перед строем! Я покажу, как солдатам белой армии сдаваться грязным крестьянам. Всех под суд! – брызгая слюной, кричал полковник.

Зная, что части красноармейцев после переворота отступили в тайгу, белочешское командование разместило штаб третьей дивизии под командованием полковника Прхало на станции Камарчага. На прилегающих станциях Клюквенная и Заозерная квартировали полки этой дивизии. Общее командование белочешскими войсками Манского фронта, развернутого против партизан, было возложено на генерал-лейтенанта Розанова.

Выступая на заседании штаба третьей армии, костяк которой составляли белочешские легионеры, обращаясь к полковнику Прхало, он сказал:

– Верховного правителя Российского государства, главнокомандующего белого движения в Сибири адмирала Александра Васильевича Колчака беспокоит то обстоятельство, что с левого фланга над единственной железнодорожной магистралью, по которой идет перевозка войск, боеприпасов и продуктов нашим армиям, ведущим боевые действия за Уралом, нависает так называемый «Манский» фронт бандитов, именующих себя красными партизанами. Очень медленно идет продвижение наших войск вверх по Енисею в Минусинскую котловину, которая является стратегической житницей Сибири, способной прокормить нашу армию. Господин полковник, вам необходимо разработать план уничтожения партизанского и большевистского отребья в кратчайший срок! Через неделю прошу представить план зимней кампании девятнадцатого года, в которой основную роль должны сыграть войска вверенной вам дивизии.

– Будет исполнено, господин генерал-лейтенант, – ответил Прхало.

В установленный срок полковник доложил Розанову свой план:

– Господин генерал, со станции Камарчага колонна вверенных мне войск с целью проведения карательной операции начнет движение по проселочной дороге через села Шалинское, Нарву до конечного пункта села Степной Баджей. Там появился некий Кравченко! Как доносят наши разведчики, в прошлом прапорщик воевал на фронтах германской войны. Этот Кравченко сколотил банду, разоружил наш гарнизон в пятнадцать штыков, солдат отпустил. Пропаганда красных склонила основную массу крестьян на сторону большевиков, пора показать, кто в Сибири хозяин. Это акция будет носить двуединый характер – физическое уничтожение Кравченко и его банды, а также устрашения местного населения!

– Кого вы назначаете командиром этого рейда? – спросил генерал.

– Есаула Курицына, имеет большой опыт боевых действий, я за него ручаюсь головой.

– Прекрасный план – я его утверждаю! А как обстоят дела в Перовском уезде? – спросил Розанов.

– Слава Богу, спокойно, там пока не пустила корни большевистская зараза.

– Хорошо, выступайте, наведите порядок, с большевиками и их пособниками не церемониться, подавлять бунт огнем и свинцом, никакой пощады, пусть все содрогнутся от нашего ответа большевикам!

Каратель Прхало заблуждался – обложенные непомерным налогом крестьяне, в среде которых растворились сотни красноармейцев, были на грани взрыва как в Перовском уезде, так и в самом уездном селе Перовское.

Проводив полковника, Розанов вновь склонился над картой, мысли его были на полях сражений, он обдумывал подробности плана: «Выдвинув полк со станции Камарчага и рассредоточив его по селам вдоль дороги, до села Выезжий Лог, мы этим маневром отрежем путь отступления красным войскам и партизанам в Саянскую тайгу и в Минусинскую котловину. Хотят они или нет, будут вынуждены принять бой на наших условиях. Имея перевес в стрелковом оружии и пулеметах, а также артиллерии, которая под охраной кавалерии двинется следом за передовыми частями, мы разобьем бандитские формирования на этом направлении. Потом я введу в действие полки дивизии со станций Клюквенная и Заозерная, они займут весь мятежный район, предотвратят восстания в селах Рыбинском, Перово, Агинском. Постепенно мы выловим и уничтожим всех врагов белого движения, нашедших приют в таежных селах и тайге. Господи, помоги нам!».


В сибирской глубинке вести разносились с поразительной быстротой. Через несколько дней Потап, поехавший по партизанским делам в село Солонечно-Талое, услышал рассказ от местных мужиков о событиях в Степном Баджее. Вернувшись в Асафьевку, рассказывал своим друзьям, собравшимся вечером на огонек:

– Привез я радостную весть: люди с охотничьими берданками разоружили гарнизон белых в Степном Баджее! Взяли власть в свои руки, провозгласили партизанскую республику! Теперь все крестьяне поверят, что нельзя народ силой оружия поставить на колени. Я привез четверть пороху охотничьего и пистонов пятьдесят штук. Сколько вы отлили пуль?

– Шестьдесят, больше нет свинца, весь переплавили, – ответил Марченко.

– Хорошо, послезавтра рано утром поеду на заимку, надо передать в отряд – даже шестьдесят патронов для них большое дело. Захвачу еще два мешка пшеницы, будто на семена, крупорушкой обработают и кашу будут варить, – сказал Потап, прощаясь.

Восстание Кравченко и его соратников против белогвардейцев всколыхнуло жителей таежных деревень. Крестьяне, доведенные до отчаяния налогами, мелкие отряды, группы бойцов, одиночки, укрывавшиеся от белогвардейцев, шли в Степной Баджей – партизанский отряд разрастался с каждым днем.

Кравченко собрал бойцов на собрание и предложил выбрать командира – все проголосовали единогласно за его кандидатуру, позже были выбраны заместители, командиры подразделений.

Командир партизанского отряда собрал своих заместителей и командиров низшего звена в деревенской школе на первое заседание.

– Товарищи, теперь мы реальное партизанское воинское подразделение и я требую установления строжайшей дисциплины в каждом взводе, за трусость – расстрел, за мародерство – расстрел! Белые не оставят нас в покое, попытаются задушить нашу республику. В ближайшее время необходимо организовать разведку на дальних подступах, мы должны знать о противнике все, что он задумал. Я предлагаю начальником разведки назначить Степана Безотечество, он служил в разведке на германском фронте – справится.

Его поддержали все командиры – они знали Степана как бесстрашного разведчика.

– Тебе, Степан, поручаю направить в Камарчагу несколько партизан под видом извозчиков для сбора информации, а в селах по тракту от Камарчаги создать цепочку из верных нашему делу людей, которые бы срочно сообщали добытые разведчиками сведения. Знаю по опыту войны с германцами, как много зависит исход той или иной операции от разведданных.

Через неделю из села Орешное прискакал гонец с донесением о выступлении белочехов на усмирение непокорного Степного Баджея.

Кравченко выдвинул часть своего отряда под деревню Николаевку, в том месте, где дорога проходит по болоту, поросшему густым ельником, – там партизаны устроили засаду. Деревья стояли рядом с дорогой, они подпилили вековую ель толщиной в три обхвата. Вскоре на дороге показался обоз из десяти саней, на которых сидели белые каратели числом не менее сорока. Партизаны дали обозу втянуться в засаду и по команде толкнули подпиленное дерево. Сидевшие на передних санях солдаты с удивлением увидели, что стоявшая неподвижно ель, на ветвях которой лежал нетронутый снег, неожиданно начала клониться. Один из них толкнул задремавшего прапорщика Баженова:

– Господин прапорщик, глядите!

Тот открыл глаза, увидев падающее на землю дерево, закричал:

– Засада! К бою!

Но его слова заглушил раскатистый залп, после которого партизаны открыли по обозу прицельный беглый огонь. Прапорщику так и не удалось организовать круговую оборону, стреляли из леса, со всех сторон. «Господи, спаси и сохрани! Кто мог подумать, что среди полей в пойме болота красные устроят засаду? Видно, что руководит ими знающий военное искусство человек. Надо спасаться!» – подумал он, скатываясь с саней на снежную дорогу. Офицер полз как уж, прикрываясь санями, делал короткие перебежки, не отстреливаясь и забыв про своих солдат, – он уже ничем им не мог помочь. Добравшись до конца обоза, закричал:

– Братцы, разворачивайте сани, иначе все погибнем, всех постреляют!

Солдаты под огнем партизан стали заносить сани, направляя лошадей в обратную сторону. Им удалось развернуть несколько саней, стоявших в конце колонны. Надеясь на спасение, солдаты прыгали в сани и нещадно хлестали лошадей, спасаясь от огня. Те, кому не хватило места, бежали рядом, держась за оглобли. Баженову с группой солдат удалось скрыться за поворотом дороги, запаленные лошади, подгоняемые обезумевшими от страха карателями, долго скакали от злополучного болота, где была устроена засада.

Прапорщик Баженов был вне себя от ярости, он недосчитался в своем отряде семнадцати человек; партизаны захватили сани, на которых везли станковый пулемет «максим» и много цинков с патронами, на поле боя остались винтовки не только убитых и раненых, убегавшие от огня солдаты бросили оружие на дороге.

С остатками отряда ему удалось вырваться из засады, но он оценил боевое мастерство партизан – отказался от мысли идти в сторону Степного Баджея, как предписывал приказ, развернул остатки обоза и двинулся назад, к станции Камарчага. В большом селе Шалинское разгромленный отряд карателей был остановлен боевым охранением отряда капитана Кузнецова.

– Господин капитан, мой отряд попал в засаду, огнем бандитов убито семнадцать человек, отбиты сани с пулеметом.

– Надеюсь, оружие убитых вы не оставили красным? – спросил Кузнецов.

– Прицельный огонь был такой плотности, что только трети отряда удалось вырваться, потеряли не только оружие убитых и раненых, но часть винтовок солдаты бросили в панике, надеясь вырваться из засады! – доложил Баженов.

Кузнецов помрачнел, он был суеверен и подумал: «Плохое начало, это дурной признак, операция будет долгой и кровопролитной, если верить этому наложившему в штаны прапору! Судя по всему, у красных бандитов появился командир, нюхавший порох на фронте. Ну что же, с опытным противником повоюем, посмотрим, каков он в бою!».

– Вот до чего доводит беспечность и отсутствие разведки! Присоединяйтесь с остатками своего отряда ко мне и учитесь, как надо вести войну с красными бандитами! – презрительно глядя на потерпевшего поражение офицера, красовался капитан.

Злоба подкатила к горлу прапорщика: «Тыловая крыса, наверняка на фронте не был, а издеваешься, посмотрим, как ты запоешь под прицельным огнем бандитов!» – сдержавшись от нелестных высказываний в адрес старшего по званию офицера, думал тот.

Кравченко, получив сообщение о приближении большого обоза, в котором ехало больше двух сотен солдат белочешской дивизии, изменил тактику. Он поставил на лыжи часть своих бойцов, они протоптали лыжню вдоль дороги, под прикрытием леса по ней прошли пешие бойцы, не оставляя следов. В середине цепи поставили станковый пулемет, отбитый у белых. Он мог вести огонь по всей колонне.

Чтобы сбить белую разведку с толку, отходящую от дороги лыжню тщательно замели снегом, по следу проехали сани с возом сена, окончательно сравняв следы лыжников и пеших бойцов на снегу. Протащив с полверсты воз в сторону Нарвы, в самом узком месте поставили его поперек дороги, распрягли лошадь и завалили сани с возом сена набок, за ним и вдоль дороги притаились стрелки.

– Зря не палить, хорошо целиться, стрелять только наверняка – патронов мало! – приказали командиры.

В цепи рядом с партизанами, вооруженными карабинами и винтовками, лежали охотники со своими охотничьими ружьями – на такой дистанции они были грозным оружием.

Наученный чужим горьким опытом, капитан Кузнецов послал вперед разъезд кавалеристов, они во все глаза смотрели по сторонам, но ничего настораживающего не видели, у дороги стоял угрюмый промороженный лес, заваленный нетронутым снегом.

Поравнявшись с опрокинутым возом, разведчики остановились, увидели убитого горем мужичка в драном полушубке.

– Люди добрые! Сам Господь послал вас мне на помощь, ради Христа, помогите поставить воз на полозья. Скажи на милость, понесла лошадь проклятая и завалила воз с сеном, который час здесь стою, что делать, не знаю.

– А ты никого здесь не видел, бандиты не проезжали? – спросил унтер.

– Нет, никого не было, помогли бы мне воз поставить, – спокойно ответил крестьянин.

– Четверым спешиться, уздечки лошадей передать Иванову, помогите человеку! – приказал унтер.

– Вот спасибо, в Нарву приедем, у меня такой знатный самогон баба из картошки гонит, четверть с закуской выставляю, – улыбаясь и глядя на унтера, говорил крестьянин. Он отошел к оглоблям и уцепился за сани. Когда четверо кавалеристов взялись за воз с его стороны, скомандовал: – Раз два взяли! – Сани стали на полозья, но из воза выскочили четверо вооруженных мужиков, они направили винтовки и ружья на разведчиков. Унтер-офицер перевел взгляд на мужичка, увидел в руке револьвер, направленный ему в голову. – Убедительно просим, не поднимая шума, спешиться и сложить оружие. Вы еще не пролили крестьянской крови, после операции мы вас отпустим. Быстро спешились, оружие на землю! – властным голосом приказал Степан Безотечество, игравший роль убитого горем крестьянина. Всадники спешились, покорно сложили оружие.

Между тем обоз ничего не подозревавших солдат, ехавших на санях, втянулся в засаду. Кравченко крикнул:

– Огонь!

Раздался прицельный залп, испуганные кони понесли, сбились в кучу, сбрасывая солдат с саней себе под ноги, те не могли прийти в себя от неожиданности. Бросая винтовки, под прицельным огнем солдаты побежали вперед, но там затрещали частые выстрелы, и они бросились назад, схлестнулись с теми, кто еще не пришел в себя, и покатился водоворот из серых солдатских шинелей в конец обоза, густо устилая таежную дорогу убитыми и ранеными. Из леса, захлебываясь, беспрерывно поливал их свинцом станковый пулемет системы «максим».

Белые в этом бою потеряли только убитыми семьдесят человек. Партизаны захватили богатые трофеи – до ста пятидесяти винтовок, два станковых пулемета «максим» и «кольт», много цинков с винтовочными патронами, лошадей, обмундирования – его сняли с убитых. Это была большая победа, одержанная партизанами под командованием Кравченко 22 декабря 1918 года у деревни Тюлюп, недалеко от села Нарва, на берегах небольшой речушки Барзаначик, впадающей в Ману. Весть о разгроме колонны карателей, потерявших более сотни человек убитыми и ранеными, разнеслась по всей Манской тайге.

Разъяренный поражением полковник Прхало вызвал есаула Курицына для доклада:

– Господин есаул, потрудитесь доложить о, как у вас, русских, говорят, с треском проваленной карательной операции, стоившей жизни более сотни солдат вверенной мне дивизии.

– Господин полковник, не снимая с себя ответственности, осмелюсь доложить, что у нас отсутствовали подробные карты маршрута движения. Мной в голове колонны был направлен авангард из кавалеристов с целью разведки, но красные перехитрили нас, пленили авангард кавалеристов, заманили обоз в засаду.

– Вы хотите сказать – таежные бандиты?! – прервал его полковник.

– Нет, господин полковник! Это не бандиты, основной костяк – солдаты-фронтовики, получившие навыки ведения боя на германской войне. Ими руководят люди, знакомые с тактикой и стратегией, думаю, что бывшие офицеры.

– Почему вы не сумели дать отпор, почему бездействовали солдаты под командованием подпоручиков Гурки и Гопала?

– Чешский отряд легионеров под их командованием следовал в середине колонны, на него пришелся самый интенсивный обстрел, они попали под кинжальный пулеметный огонь, мало кому удалось вырваться живыми.

Есаул видел, как при упоминании о потерях чешских легионеров помрачнело лицо полковника.

«Святая дева! За что гибнут чехи в этой дикой, заваленной снегом тайге? Ради чего я привезу на родину скорбные вести об их гибели?!» – думал он и не заметил, что пауза затянулась.

– Вы свободны, напишите письменный рапорт, вашу участь будет решать суд офицерской чести! – приказал Прхало и вызвал адъютанта. – Начальника контрразведки ко мне!

Через некоторое время в кабинет вошел офицер, доложил:

– Подполковник Гаджиити по вашему приказанию прибыл!

– Садитесь, разговор у нас будет долгим, – пригласил его полковник.

О чем они говорили целый час, не знает никто, но в этот же день во многие деревни отправились учителя, купцы-коробейники, извозчики – контрразведка резко активизировала свою работу.

Но каратели опоздали. После восстания в Степном Баджее, поражения белочехов под Нарвой житель села Перово Петров Петр Поликарпович, воевевший с германцами и возглавлявший большевистское подполье, поставил вопрос о вооруженном восстании, его единодушно поддержали. В самом конце декабря в Перово большевики ударили в набат, разоружив гарнизон, захватили много оружия и заняли оборону. Они выдолбили в мерзлой земле вокруг села траншеи, брустверы залили водой, которая моментально замерзла на декабрьском морозе.

Прхало направил отряд карателей на подавление мятежа со станции Клюквенная, но их передовые части были обстреляны партизанами у деревни Николаевки, потеряли более пятнадцати человек убитыми, партизаны взяли богатые трофеи, оружие, боеприпасы, лошадей, пулемет «максим» с большим количеством пулеметных лент, ящиков с патронами. Собрав трофеи, партизаны на санях быстро отошли в Перово. Теперь уже весь район в междуречье рек Мана и Кан был охвачен огнем восстания. Бело-чешские войска с боями продвигались к селу Перово, полагая, что с его падением сумеют репрессиями подавить восстание.

Но их планам не суждено было сбыться – восставшие на колокольне установили трофейный пулемет и расстреливали цепи карателей. Белочехи по скользкому льду не могли близко подойти к траншеям восставших. Многодневный бой у села Перово закончился разгромом карателей, потерявших более сотни своих солдат.


После получения вестей о победах партизан у Потапа закружилась голова и он потерял бдительность и осторожность, о которых говорил ему партизанский разведчик Степан Безотечество. Он стал публично ругать белых, призывал принимать сторону партизан, помогать им кто чем может.

Вновь предупреждала его Евдокия:

– Одумайся, Потап, время смутное, брат на брата идет, никто никого не щадит, а у нас полон дом детей малых. Не ходи больше к Ивану и так в деревне тебя большевиком кличут за разговоры, которые ты с мужиками ведешь, пожалей меня и детей!

– Молчи, Евдокия, доколе мы будем терпеть власть мироедов?! Всю жизнь царские сатрапы нас нещадно грабили, пришли белые, а что изменилось, стали грабить в два раза больше. Народ взялся за оружие, настало время помочь красным, установить большевистский справедливый порядок в стране!

– Чует мое сердце, что все твои хождения и разговоры плохо кончатся! – уговаривала жена.

– Ты посмотри, Евдокия, что делается – вся тайга поднялась против тиранов, даст Бог, скоро прогоним мы капиталистов, как это сделали рабочие и крестьяне в России. Вот тогда и заживем свободно, каждый для себя, и подати платить будет некому, что заработал, – твое! Потом у всех спросим, кто чем помогал становлению советской власти в трудное для нее время! – не сдавался Потап.

Понимая, что мужа не переубедить, изо дня в день ждала Евдокия большого горя. Она не знала, что случится, но в сердце у нее поселился страх предчувствия страшной беды неминуемой.

До учителя Злобина доходили речи местного «большевика» Пшеничного Потапа, он все записывал в тетрадку и ждал случая расквитаться с «красной заразой».

Через Асафьевку неоднократно перекатывался партизанский фронт, приходили то белые, то красные, но всегда ячейка держала связь с партизанами, возили им в тайгу продукты, порох, пистоны, отливали пули.

Поздней ночью в окно постучали, Потап вышел из дома, там его встретил связной, он назвал пароль, поздоровался.

– Потап, надо срочно укрыть раненого в перовском бою партизана и вылечить его. Мы знаем, что жена твоя лечит, а рана серьезная, много крови потерял. Он в санях за деревней, только об этом никто знать не должен, белые прознают – расстреляют!

– Хорошо, сейчас запрягу лошадь, разбужу жену, укроем его на моей заимке, за ним будет кто-то смотреть?

– Будет неотлучно находиться партизан с лошадью и санями, в случае опасности надо успеть вывезти его в тайгу, спасти от контрразведки белых.

Потап запряг коня в сани, посадил Евдокию и поехал на свою заимку. За околицей возле ручья его окликнули, из чащи прибрежного кустарника выехали еще одни сани и тронулись следом к заимке.

Учитель Злобин, несколько дней не видел в деревне Потапа и Евдокию, он догадался, что они неспроста уехали из деревни, сделал запись в своей тетради.

Евдокия две недели травами и своими мазями лечила рану красному партизану, выходила его от смерти. Наказав, как дальше лечить, они вернулась в Асафьевку. Через неделю Пшеничные вновь уехали из села на заимку без видимых причин, и это не осталось без внимания Злобина. «Не напрасно они на заимку зимой уезжают, наверняка там у них явка с партизанами или прячут кого на заимке!» – думал он, делая записи в свою тетрадь.

В это время в Асафьевку вошли белочешские каратели, офицеры остановились в доме учителя.

– Как вы здесь поживаете, что новенького в селе? – дружески здороваясь, спросил Гаджиити у своего агента.

– Господин подполковник, я послал донесение в контрразведку, сообщил, что в деревне создана ячейка большевиков!

– Я читал, пожалуйста подробнее, – заинтересовался Гаджиити.

– Я достоверно знаю, что в нее входят Пшеничный Потап, Марченко Лазарь, Маслов Алексей, Талалуев Степан.

– И что они делают, господин учитель? – насторожился контрразведчик.

– Они собираются в доме вернувшегося с войны Воронина Михаила, о чем-то шепчутся. От жителей слышал, что Потап Пшеничный собирается создать свою коммунию.

– Это интересно, а оружие у них есть, что вам известно?

– Нет, оружия я не видел, но последний месяц Потап Пшеничный с женой часто и надолго ездят на заимку.

– Ну и что, они же крестьяне, у нас и так много хлопот в других селах с красными, бои идут, усмирять не успеваем! – ответил подполковник.

– Господин подполковник, надо проверить, кажется мне, что они там кого-то скрывают.

– Вот как? Это меняет дело! Подпоручик Гурка, возьмите пяток кавалеристов и нанесите неожиданный визит на заимку этого Пшеничного, если будет что подозрительное, заимку сжечь, самого смутьяна ко мне.

Но контрразведчик опоздал. Степан Безотечество, случайно проезжавший на лошади, запряженной в сани, по деревенской улице видел сборы кавалеристов.

«Пронюхала контрразведка, что лечится здесь товарищ Александров! Надо немедленно ехать на заимку, только бы успеть предупредить!» – подумал он, подгоняя коня вожжами. Четыре версты гнал лошадь, подъехав к заимке, заскочил в дом:

– Михаил Власович, в Асафьевку приехал начальник контрразведки Гаджиити с отрядом кавалерии, думаю, контрразведка пронюхала, где вы лечитесь. Немедленно собирайтесь, я увезу вас в безопасное место. Быстрей, у белых кони резвые, с минуту на минуту будут здесь. Ты, Потап, быстро приберись, сожгите в печке все, что может указывать, что здесь жил посторонний!

При расставании больной сказал:

– Клянусь вам, добрые люди, что век не забуду вашей заботы и лечения, не вы – давно бы меня закопали. Мы победим, приходите ко мне днем и ночью, я вас отблагодарю!

– Пора, товарищ Александров, нас поймают и помощников погубим, – торопил Степан.

– Помните, Потап, и Евдокия, что советская власть не забудет ваших заслуг и обязательно отблагодарит – это говорю вам я, товарищ Александров!

Хозяева успели прибраться, Потап сказал:

– Евдокия, быстро раздевайся и ложись на то место, где лежал раненый, я тоже разденусь, помни, мы сюда приехали любовными утехами заниматься, дома дети, не до того, а тут приспичило. Быстрей в постель!

Он быстро скинул с себя одежду, подкатившись под бок жене, начал обнимать ее и ласкать. В самый разгар под окнами послышался скрип снега под копытами лошадей, без стука дверь в избу отворилась, на пороге стоял офицер с наганом в руке:

– Что здесь происходит? Чем вы занимаетесь?

– Так жена она мне, мы и приехали на заимку, дальше от детей, а тут вы нагрянули! – невпопад объяснял крайне смущенный мужик. Рядом с ним лежал кто-то, прикрытый одеялом. Направив ствол нагана, поручик подумал: «Вот он, красный голубок, попался!», – подскочив, сдернул одеяло. Под ним оказалась еще более смущенная баба, она, сгорая от стыда, одернула с колен исподнюю юбку.

– Быстро встать, одеться – как фамилия?

– Пшеничные мы, Потап и Евдокия, из Асафьевки, – надевая штаны поверх портков, сказал мужик.

– Евдокимов, обыскать избу, Дементьеву с двумя солдатами проверить дорогу, не выезжали ли сани отсюда перед нашим приездом! – отдал приказ подпоручик Гурка на русском языке с сильным акцентом.

– Так мы ведь одни, кого искать… – развел руками мужик.

– Молчать, красная свинья, Евдокимов, осмотреть заимку, что найдете, показывать мне, – буйствовал подпоручик.

Одеваясь, Евдокия наткнулась на что-то твердое на матраце, глянув, обомлела, это была солдатская оловянная пуговица. Отвернувшись от белых, недолго думая, сунула ее в рот и проглотила.

– Господин подпоручик, ничего нет! – доложил солдат.

– А ты посмотри постель, да внимательнее, – приказал офицер.

Солдат добросовестно пересмотрел постель, переворошил матрац, набитый соломой, доложил:

– Ничего нет!

– Хорошо, дождемся Дементьева, – сказал Гурка, который решил здесь же допросить мужика и бабу.

Унтер и двое солдат в седлах скакали по дороге, ведущей на Кожелак, и Солонечно-Талое, увидели двигавшиеся навстречу сани с возом сена. Они остановили лошадей, возница в драном полушубке сорвал с головы шапку и низко поклонился.

– Кто, откуда, куда путь держишь? – спросил Дементьев.

– Асафьевские мы, Лалетины, везу воз сена с покоса, скотину кормить нечем, все подъели, – ответил мужичок.

– А ты долго ехал по дороге от сворота с покоса?

– Почитай, версты две, не менее.

– Никого не видел?

– Нет никого, не нужда бы и сам в это лихое время в тайгу побоялся ездить.

– Спешиться, проверить воз, – приказал старший. Два всадника спешились, сняли винтовки, штыками искололи сено. Крестьянин стоял, не надевая шапки.

– Богом клянусь, там ничего нет, – наконец он обрел дар речи.

– Значит, никого не встретил? – спросил унтер-офицер.

Крестьянин замотал отрицательно головой:

– Никого не было господин офицер.

– Езжай в деревню – как говоришь, фамилия?

– Знамо дело, Лалетины мы – вся деревня нас знает! Счастливого пути вам, солдатики, сам был на германской войне, знаю, что такое служба. Но, милая! – дернул он вожжи, и застоявшаяся лошадь с трудом оторвала пристывшие полозья саней от накатанной дороги. Проводив хитроватым взглядом повернувших обратно всадников, мужичок усмехнулся, подумал: «Так я вам, карателям, и сказал, ищи свищи сани, теперь они в тайге!».

Он промолчал, что встретил спешащие навстречу сани, которые возница неожиданно остановил и сказал: «Выручай, брат, белые нас догоняют! Будут спрашивать, скажи, что не видел, в долгу не останемся!». Второй, белый лицом, в разговор не вступал, лежал на соломе.

– Езжайте с миром, я вас не выдам! – пообещал крестьянин, стеганув лошадь, поехал дальше своей дорогой. Он загнал свой воз на свежий след встречных саней и не торопясь ехал до встречи с разъездом.

В это время на заимке шел допрос:

– Мы знаем, что у вас на заимке лечился красный партизан, рассказывай, а то мужа пристрелю! – кричал на Евдокию подпоручик Гурка, размахивая револьвером перед лицом.

Молчала женщина, несмотря на крик и угрозы белого офицера, только побелела от испуга. В бессильной злобе ударил Гурка Потапа по лицу рукояткой нагана, закричал на ломаном русском языке:

– Если узнаю, что якшаешься с краснопузой сволочью, сам лично пристрелю! По коням! Выступаем в Асафьевку!

Лют был поручик, озлобился на Пшеничных, что раненого партизана не удалось в плен захватить, а вину их доказать не смог. Ни с чем уехали каратели в деревню, на следующий день туда вернулся Потап с женой. У них со двора белые увели двух лошадей, осталась только одна да та, на которой они приехали.

Теперь на Потапа напустилась мать Анна:

– Знаешься с красными бандитами, вот у тебя лучших лошадей и забрали. Офицер так и сказал, чтобы неповадно было к партизанам в лес шастать, – опять из ее уст полились проклятия на голову родного сына.

Сильно обидел Потапа удар офицера рукояткой нагана по лицу, но не испугал – он продолжал возить партизанам продукты и оставлять в укромных местах, откуда они потом забирали.

В январе девятнадцатого года в селе не было ни белых, ни партизан. Прискакал посыльный из отряда с приказом срочно помочь продуктами – обложили белые каратели в тайге, голод в отряде партизанском.

Собралась сельская ячейка сочувствующих советской власти и довел Потап до них приказ командира:

– Товарищи, приказано собрать продуктов, сколько можно, отряд красных партизан в блокаде месяц уже, люди голодают. Несите кто что может, а мы отвезем, скажем, сельчанам, что в лес по дрова поехали.

Собрали люди муку, мясо, крупы, овес, кто что мог, погрузили в четверо саней, и повезли мужики продукты на виду у всей деревни по дороге в сторону села Солонечно-Талое.

А через два часа с другого конца в деревню вошел отряд белочешских карателей под командованием подполковника Гаджиити. Он подъехал к дому учителя, остановился у него. Злобин рассказал, что четверо сельчан из большевистской ячейки уехали с продуктами для партизан.

– Кто такие?! – рассвирепел контрразведчик.

– Я вам уже докладывал: Пшеничный Потап, Марченко Лазарь, Маслов Алексей, Талалуев Степан.

– Немедленно доставить ко мне! – рассвирепел каратель.

Пошли солдаты по домам, а этих мужиков нет – как сквозь землю провалились. Жители видели, что солдаты заходили не ко всем, знали, кого искать; видно, кто-то сообщил, не сговариваясь, подумали на учителя: он всегда принимал на постой офицеров.

– Господин подполковник, поиск результатов не дал, люди говорят, что они уехали на четырех санях по дороге в сторону села Солонечно-Талое более двух часов назад! – доложил Гурка.

– Я неоднократно докладывал вам, господин подполковник, что в селе свила гнездо большевистская ячейка, они повезли продукты партизанам. Я в этом уверен; пока мы каленым железом не выжжем у крестьян большевистскую заразу, они будут кормить красных бандитов! – вмешался в разговор Злобин.

– Подпоручик Гурка, немедленно на дороге за деревней устроить засады, поймать с поличным большевистскую сволочь! – приказал контрразведчик.

На выезде и въезде в деревню были поставлены секреты, солдаты зорко сторожили дорогу, никого не выпуская из села.

Поздно вечером ничего не подозревавшие мужики возвращались в Асафьевку, их задержали на дороге, убегать было бесполезно, на них глядели стволы винтовок.

– Ну что, «товарищи красные партизаны», отбегались? – спросил Гурка у Потапа.

– Тут ошибка случилась, господин офицер, мы крестьяне с Асафьевки, в лес по дрова ездили, глядите, на санях дрова навалены. Какие партизаны, мы здесь ни при чем! – пытался отговориться Потап.

– Молчать! Всех связать одной веревкой и в штаб, на допрос! Господа офицеры разберутся, что вы за птицы, – приказал подпоручик.

Задержанных обыскали, крепко связали, вывалили из саней дрова на обочину дороги, ничего не обнаружив, повели в Асафьевку.

После доклада Гурка вышел, приказал:

– Пшеничного к господину подполковнику, остальных запереть в амбаре, стеречь как зеницу ока, большевиков поймали!

– Господин подполковник, это тот самый Пшеничный Потап, пособник партизан, которого не без оснований подозревали в укрывательстве раненого партизана, я его предупреждал, если он будет продолжать помогать партизанам, я его пристрелю собственноручно! – доложил подпоручик.

– К этому могу добавить, что он состоит в большевистской ячейке в Асафьевке, активный помощник партизан. Неймется тебе, сам под расстрел лезешь и других за собой ведешь!– сказал Злобин

– Оговаривают нас, господин офицер, мы мирные крестьяне, не знаемся с партизанами. Отпустите нас Христа ради, у нас дети малые, – стал просить Потап, прикидываясь простачком.

– Вы только посмотрите, господа, какая невинная овечка перед нами! Мы знаем, что вы возили партизанам продукты, знаем, Пшеничный, какую ты пропаганду ведешь в селе в пользу большевиков! Говори, в какой отряд продукты возили, пароли, явки! – расстегивая кобуру нагана, спросил каратель.

– Злые языки оговаривают, господин офицер.

– Молчать, большевистская сволочь! – крикнул Гаджиити и ударил кулаком в зубы. – Если ты сейчас нам расскажешь, где у вас явка с партизанами, где вы им продукты передаете, даю слово офицера – останетесь жить. Нет – пеняйте на себя, всех расстреляем! Это касается не только тебя, но и всех задержанных пособников партизан.

– Господин офицер, отпустите, дома дети малые, мы за дровами ездили, – просил Потап, но его мозг лихорадочно работал – он пытался понять, что известно карателям о их связи с партизанами.

– Зря ты, Потап, так плохо о нас думаешь. Все твои похождения и друзей твоих, большевиков, мы знаем, поэтому не надо тратить попусту время. Выбирай: скажешь – жить будете, нет – в расход пустим! Даю пять минут! – подполковник вытащил из кармана часы, положил на стол.

– Господин офицер, оговорили нас, мы за дровами ездили, – гнул свою линию Потап.

Долго кричал на него офицер, били солдаты, но мужик молчал.

– Господин подполковник, это и есть заводила местных большевиков, о которых я вам докладывал, вряд ли вы чего от него добьетесь, – сказал Злобин.

– Твое время истекло – я слушаю! – сказал Гаджиити, глядя на минутную стрелку, приставил ствол револьвера к голове мужика. – Говори, иначе продырявлю голову прямо в избе, – взводя курок, сказал каратель.

«Злобин, сволочь, предал, как я раньше не доглядел?! Поздно, теперь живым не выкрутиться, надо мужиков выручать, брать вину на себя», – не слушая угроз офицера, думал Потап. Его размышления прервал револьверный выстрел у самого уха, от неожиданности он вздрогнул.

– Говори, красная сволочь, следующая пуля твоя, у тебя времени не осталось! – взвился подполковник.

– Ваше высокоблагородие, отпустите мужиков, не повинны они ни в чем, я их мобилизовал! Я виноват – с меня и спрашивайте! Они люди подневольные, чего под угрозой оружия не сделаешь. Христом богом прошу, не берите грех на душу в светлый праздник Крещения Господнего! – пытался выгородить остальных спутников Потап.

– Господа, посмотрите, как он заговорил и Бога вспомнил! Врет он, господин офицер, все они самые злобные смутьяны, большевики, коммунию собирались устроить в Асафьевке, – закричал Злобин.

– Коммунию, говорите? Утром будет для всех коммуния! Одна на всех – я вам это твердо обещаю! – свирепея, закричал подполковник. – Увести! Подпоручик, ведите по одному задержанных на допрос! – приказал Гаджиити.

Всю ночь начальник контрразведки четвертой белочешской дивизии допрашивал задержанных, их уговаривали, били, обещали сохранить жизнь, но ничего не добились – мужики молчали.

За окнами наступил рассвет великого православного праздника Крещения Господня.

Избитый Потап пришел в себя от холода в амбаре, на улице стоял ядреный мороз.

– Слава Богу, очнулся, мы думали, они тебя совсем убили, едва дышал, – склонившись к уху, тихо сказал Талалуев Степан.

– Люто бьют, сволочи! Выдал нас учитель Злобин, сам сознался, что доносы писал, – с трудом раскрывая разбитые губы, говорил Потап.

– Вряд ли они нас отпустят, партизаны для них как рыбья кость в горле, – сказал избитый Лазарь.

– Но ведь они у нас ничего не нашли – ни оружия, ни продуктов – за что расстреливать? – спросил Талалуев.

– Ты забыл про доносы Злобина, этот гад нас предал с потрохами, для расстрела этого вполне хватит. Держитесь, товарищи, до последнего, на меня валите, что под угрозой оружия заставил вас поехать, мне все равно уже не выпутаться. Не верьте их обещаниям, дрогните – товарищей погубите, – сказал Потап.

Начальник контрразведки в допросах провел бессонную ночь, обозленный молчанием арестованных большевиков, думал: «Как ни старались, вины задержанных не доказали, про места встреч и явок партизанского подполья они нам не сказали, что я буду докладывать генералу? В любом случае нельзя отпускать этих красных смутьянов, надо принимать суровые меры, пусть остальным будет наука, как помогать таежным бандитам! Решение может быть только одно – публичный расстрел!».

Обращаясь к находившемуся в кабинете чеху, раздосадованный неудачным допросом контрразведчик приказал:

– Подпоручик Гурка, подготовьте отделение солдат! Вывести красных бандитов на речку за деревню и расстрелять в назидание другим на виду у всех жителей. Только устрашением и публичными казнями мы сможем избавиться от красной чумы!

В это время на улице раздался шум, женский крик, подпоручик опрометью выскочил за дверь. Он увидел пожилую женщину с черным от горя лицом, в сбившейся шали, она кричала солдатам, что ей нужно попасть к господам офицерам.

– Что здесь происходит? – строго спросил подпоручик.

– Какая-то полоумная баба рвется в избу к господину подполковнику, кричит, что тот знает ее и выслушает! – доложил унтер-офицер Губарев.

Приглядевшись, офицер с трудом узнал в этой женщине радушную хозяйку зажиточного дома, в котором иногда квртировали офицеры останавливаясь в Асафьевке.

– Пропустите, я ее провожу к господину подполковнику, – приказал он, и солдаты расступились, пропуская на крыльцо пожилую женщину.

– Губарев, со мной, – пригласил Гурка, открывая дверь.

– Господин подполковник, к вам женщина, в ее доме мы часто стояли на постое, – доложил он, войдя в избу.

Гаджиити удивленно посмотрел на просительницу, с трудом припоминая, где ее видел.

– Кто ты, что надо? – спросил он.

– Пшеничные мы, меня Анной Фроловной зовут, вы должны помнить. Вы останавливались в нашем доме, мы вас свежим мяском угощали.

– Молчать! Пшеничная, говоришь?! Это твой сын Потап с красными снюхался? Отвечай! – оборвал ее контрразведчик.

Женщина упала на колени, перекрестилась на красный угол:

– Вот истинный крест – не мог Потап с красными снюхаться, я за него ручаюсь, не виновен он, у него четверо детей, пятого сноха носит. Христом Богом прошу, за все доброе, что сделали для вас, пощадите моего Потапа!

– Твой сын большевик, мы его поймали, когда он возил партизанам продукты! Гурка, всыпать этой бессовестной женщине хорошенько, чтобы пропала охота заступаться за врагов белого движения! – отворачиваясь, приказал подполковник.

Подпоручик кивнул унтер-офицеру, Губарев схватил Анну за воротник и выволок в сенцы, долго там слышались глухие удары, крики и стоны женщины, ее били руками и ногами несколько солдат.

– Хватит, Губарев, не забейте до смерти, выбросите за ворота, – приказал Гурка.

Два солдата схватили за воротник и вытащили чуть живую, черную от побоев Анну за ворота, бросили на снег. Увидев, что с ней сделали каратели, крестясь на маковки церкви, сельчане подняли ее на ноги. Черная от побоев, не проронив ни слова, она поняла, что Потапа расстреляют, мысленно прощалась с сыном.

На дворе трещал крещенский мороз, четверых мужиков, избитых, со связанными руками, вывели из амбара, в котором продержали ночь.

Подняв голову, Потап глядел на родную Асафьевку, на столбы дыма в безоблачном небе над печными трубами, на речку Рыбную, скованную льдом, на лес, припушенный морозным инеем, – он понимал, что в последний раз видит родное село. В голове мелькнула мысль: «Нас расстреляют, а жизнь продолжается! Ради счастья других смерть принимаем!».

Из избы вышел подполковник Гаджиити, оглядев избитых арестантов, сказал:

– В последний раз предлагаю покаяться публично перед жителями деревни в своих злодеяниях, назвать места встреч с партизанами, связи и явки! Кто это сделает, будет жить! Срок три минуты!

Толпа замерла, но мужики молчали, прощаясь с белым светом. Вокруг Потапа и его друзей стояла цепь солдат с винтовками наперевес, за ними плотной стеной толпились сельчане, согнанные карателями на публичную казнь.

Оглядевшись, Потап увидел черную от горя Евдокию, отца, повернулся к ним и в наступившей тишине громко сказал:

– Простите нас, люди добрые, если что не так! Прости меня, батюшка, и ты, Евдокия, прости! Боролись мы с белыми карателями за лучшую долю для вас и для себя! Я верю, что это светлое время скоро наступит: каждый будет сыт, обут, одет! Народ взялся за оружие, он свергнет власть тиранов и эксплуататоров! Прощайте и помните нас – мы умираем за правое дело!

– Молчать, сволочь! Гурка, заткните рот красному бандиту! – закричал Гаджиити.

Подпоручик кивнул головой, и чешский легионер ударил Потапа прикладом в лицо, белый снег окрасился кровавыми брызгами. Толпа громко ахнула.

С перекошенным от злобы лицом начальник контрразведки приказал:

– Всех на лед – расстрелять!!! Выставить караул, пусть в назидание другим лежат без погребения!

Раздалась команда:

– Шагом марш!

Толпа вновь громко ахнула, Евдокия до последнего момента надеявшаяся, что мужа отпустят, без чувств упала на руки стоявших рядом с ней сельчан, подбежавший свекор схватил горсть снега и стал растирать виски и лицо, приговаривая:

– Очнись, Евдокия, Бог даст, все обойдется, попугают и отпустят с миром! В Господний праздник великий грех кровь людскую проливать!

Она открыла глаза и смотрела, как солдаты за частоколом штыков уводят Потапа, отца ее детей, подумала без осуждения: «Сколько раз говорила: живи, как все! Не слушал, на кого оставляешь меня с детьми малыми и стариков своих? Хотел новой жизни, вот и нашел ее! Прощай, Потап!» – из глаз покатились слезы.

От горьких дум ее оторвал голос Емельяна:

– Слава Богу, Евдокия, в себя пришла, держись за меня, застудишься на снегу, на сносях уже!

Вдвоем, держась друг за друга, пошли они вслед за конвоем.

Четырех партизанских помощников плотным кольцом окружали солдаты с винтовками наперевес, вели мужиков в последний путь на лед речки Рыбной. Провожала их вся деревня. Видя огромную толпу, Гурка приказал унтеру:

– Гусев, быстро пулемет на берег!

Арестованных вывели на лед, поставили недалеко от берега на виду всей деревни. Подняв глаза, Потап увидел заплаканное, черное от горя лицо Евдокии, стоявшего рядом с ней отца, убитого горем.

– Прощайте, батюшка! Евдокия, жена моя любимая, прощай, не поминай недобрым словом, детей береги! – громко сказал Потап, но его слова оборвал удар приклада в спину.

– Молчать! Разговорился перед смертью, краснопузый! – крикнул солдат.

На берег вышел подполковник Гаджиити, толпа волновалась, в воздухе висел шум взволнованных голосов. Подняв руку, он крикнул:

– Молчать!

Но гомон в толпе не стихал. Тогда он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в воздух, сухой треск выстрела в морозном воздухе остудил пыл людей, наступила тишина.

– Это большевистские смутьяны! Они подбивали вас на измену законной власти, отказались назвать своих сообщников, за что я приговариваю их к смертной казни – расстрелу! Помните, так будет с каждым, кто задумает помогать красным бандитам, которых мы разгромили и загнали в таежные дебри! Смотрите на их бесславный конец и делайте выводы! Приступить к казни! – махнул рукой офицер.

Пока связанных мужиков гнали к месту казни, на санях на берег речки Рыбной привезли пулемет. Цепь солдат стояла с винтовками наперевес, не пускали толпу на берег. После слов карателя все поняли, что казнь состоится, мертвая тишина взорвалась оглушительным криком и воем обезумевших от горя баб и стариков, готовых ринуться на берег к своим мужьям и детям, но Гурка приказал:

– Поверх голов – пли!

Вой и крики толпы заглушил гром винтовочного залпа, толпа испуганно стихла.

В наступившей тишине Потап поднял голову, отыскал в толпе жену, крикнул:

– Евдокия, детей береги! Прости и прощай! Я тебя …

В это время офицер, стоявший возле саней с пулеметом, махнул рукой и крикнул:

– По красной сволочи – огонь!

Застрочил пулемет, его грохот заглушил последние слова, и Евдокия увидела, как на груди у мужа расплылись три красных пятна. Стоявшие рядом партизанские помощники упали, сраженные пулями, замолк пулемет, на улице стояла гробовая тишина, только Потап не хотел умирать, он продолжал стоять с тремя пулями в груди.

Мужики, бабы и дети, потрясенные расправой, молча смотрели, как медленно подгибаются ноги и он оседает на лед, заваливается набок. Ему удалось освободить от веревок связанные руки, он стал грести снег, нагребая к простреленной груди.

Люди в гробовом молчании, потрясенные казнью, наблюдали, как тяжело умирает их сельчанин, многодетный отец. Окаменевшая Евдокия остановившимся взглядом смотрела на предсмертные муки мужа.

Каратели вместе со всеми наблюдали агонию мужика двухметрового роста, которому три пули попали в грудь. Лежа на льду, он сгребал рукой снег и прикладывал к ранам, снег сразу же становился алым от крови.

Тишину нарушил приказ Гурки:

– Гусев, добей эту красную сволочь!

Его голос вернул Евдокию из забытья, она увидела, что от цепи солдат отделился унтер-офицер, побежал к расстрелянным, остановился, поймав на себе осмысленный взгляд Пшеничного.

– Гляди-ка, три пули в груди, а еще дышит! – крикнул он. Выхватил из ножен шашку, ударил по шее лежащего на снегу Потапа, острое лезвие рассекло артерии и горло, раненый захрипел, снег вокруг его головы стал окрашиваться алой кровью, вытекающей из раны, все услышали последний хрип, и он затих навеки.

Сознание Евдокии померкло, ноги подкосились, и она упала на снег. Долго ей лицо и виски терли снегом сельчане, когда память вернулась, она была уже вдовой с четырьмя детьми на руках, а пятого носила под сердцем.

– Запрещается под страхом смерти брать со льда и предавать земле трупы казненных, за неповиновение расстрел на месте! Разойдись! – крикнул в безмолвно стоявшую толпу Гаджиити, но все стояли не шелохнувшись, потрясенные страшной расправой.

– Гурка, разогнать толпу! – приказал подполковник.

– Разойдись, иначе откроем огонь на поражение! – крикнул Гурка, но люди не слышали его.

– Предупредительный залп – пли! – скомандовал он.

Вновь тишину разорвал грохот залпа, пули просвистели над столпившимися жителями. Они ринулись с диким ревом от страшного места казни, боясь попасть под пули солдат.

На льду, исполняя приказ офицера, остался стоять часовой с винтовкой наперевес, не подпуская родственников к трупам казненных.

После казни каратели осатанели: напившись, ходили по дворам, отыскивая самогонку, забирали сало, напеченные к празднику пироги и шаньги, били мужиков, насиловали женщин. Кто смог, укрылись от их зверств на заимках, бросив избы на разграбление.

Дождавшись ночи, когда луна спрячется в тучах, а крещенский мороз загонит всех по домам, Евдокия крадучись вышла из дома, за собой она тянула деревянные санки с широкими полозьями. Задами и огородами вышла на речной лед и пошла к месту казни. В голове стучала одна мысль: «Потапа надо привезти домой, обмыть, отпеть по христианскому обычаю, предать земле». Не чувствуя стужи, шла она к тому месту, где лежал ее любимый муж, не думая, что свою жизнь подвергает опасности: за местом казни наблюдал часовой с винтовкой.

Стоявшего на часах солдата достал крещенский холод и он, проклиная службу, зашел в ближайшую избу отогреться. Бывшие там солдаты с мороза подливали в стакан самогона, долго сидел он за столом со своими сослуживцами.

Увидев, что часового нет, Евдокия подумала: «Господи, слава тебе, спасибо за помощь!». С трудом оторвала ото льда примерзшую одежду, пропитанную кровью мужа, затащила на санки окоченевшее тело. Здесь в ее душу заполз страх, не за себя, за детей. Она подумала: «Явится часовой, найдут по следу санок, куда увезли покойника, придут домой, дознаются, тогда никому пощады не будет – всех расстреляют и усадьбу сожгут! Надо их обхитрить».

Потащила она санки по речному льду, где не лежали снежные наддувы, следила, чтобы от полозьев не осталось следов. Женщина потеряла счет времени, ею двигала одна надежда – утащить тело мужа от надругательства карателей. Пока не затащила страшный груз во двор усадьбы, тучи закрывали луну, над деревней стояла непроглядная ночь. Вернувшийся на пост часовой не заметил, что со льда исчез труп одного из казненных. Собрались соседки, занесли покойного Потапа в избу, положили на полу отогреваться, смерзся он в кость, бабы сели оплакивать.

Под утро пришла смена караула, солдат глянул на лед и глазам не поверил: там лежали только три трупа.

– Ануфрий, а почему расстрелянных только трое, что, четвертый ночью утек? – спросил он.

– Ты что, Карп, куда мертвяку деться, – смотрит на лед часовой и видит – лежат только три тела.

– Господи, да куда же мог деться, наваждение какое-то! – стал он часто креститься, волосы на голове зашевелились от мистического ужаса.

– Иди, Ануфрий, докладывай Гурке, что проспал красного партизана, извиняй, дружба дружбой, а служба службой, – говорит ему сменщик, надевая тулуп и закидывая винтовку на ремень за плечо. Уныло пошел солдат на доклад к офицеру, на подходе к избе остановил его голос часового:

– Стой, кто идет?

– Не пальни сдуру, это я, Ануфрий Коростынский, до подпоручика Гурки – со льда труп расстрелянного партизана исчез!

– Ты чего несешь, как мертвый со льда мог пропасть? Ты наверняка вчера лишку самогона хватанул! – удивился часовой. – Не велено офицеров будить, доложишь, когда проснется.

Утром Ануфрий доложил подпоручику о происшествии.

– Проспал, болван, под суд отдам! – рассвирепел тот и вместе с унтер-офицером Гусевым избил безропотно стоявшего солдата.

– Немедленно организовать поиски, они над нашими приказами смеются, расстрелять всех, у кого найдете труп, усадьбу в назидание другим сжечь! – приказал Гаджиити, узнав о происшествии.

К тому времени наступил рассвет, прибежала соседка Фроленкова Маруся, с порога говорит:

– Евдокия, офицеры избили часового за то, что со льда труп увезли, сейчас ходят по дворам, кричат, что дознаются, кто увез, грозят всех перестрелять, а усадьбу сжечь! Ты сама решай, что делать, а я побежала, не дай Бог узнают, что тебя предупредила, спалят судьбу!

Следом за ней побежали по домам другие соседки. Осталась Евдокия один на один с трупом мужа, а у самой одна мысль в голове – как детей спасти. Затащила она труп на одеяло самотканое, по снегу вытащила в огород, спрятала за амбар, стоявший у дальнего края, за гумном, присыпала снегом, откуда только силы взялись. Осмотрелась, покаялась:

– Прости, Потап, не за себя боюсь – за деток малых. Полежи здесь, пока страсти улягутся!

Перекрестилась, след за собой замела и в избу вернулась. Собрала с пола снятую с покойника, пропитанную кровью одежду, бросила в топящуюся печь, когда она сгорела, угли перемешала, наверх положила дров. А тут во двор солдаты пожаловали, открывают дверь и заходят в избу.

– Показывай, куда тело мужа спрятала? Скажешь – оставим тебя и детей в живых, не скажешь – спалим заживо в хате вместе с выродками! – говорит унтер-офицер.

Посмотрела на них безучастным взглядом Евдокия:

– Не знаю, о чем вы говорите, мужа убили, дети в жару мечутся, откуда мне знать, куда тело делось, не отходила я от детей всю ночь, в жару бредили.

– А что с детьми? – настороженно спросил унтер.

– Тиф, наверное, глядите сами, – подошла она к детям, лежащим на кровати. Подошел унтер, видит на лицах у ребятишек капельки пота, глаз не открывают, подумал: «Не врет баба, надо уходить быстрей, а то заразу подцепишь, да и прятать негде, только под кроватями!».

– Сидоров, проверь под кроватями, ты, Задорожный, посмотри подпол, – направляясь к двери, приказал унтер-офицер.

– Ничего нет, – доложили солдаты. Увел унтер их со двора, поверив хозяйке, опасаясь заразиться тифом – свирепствовал он по всей Сибири.

Не лгала Евдокия: дети действительно тяжело болели корью, и спасла болезнь им жизни – расправились бы каратели со всеми, дознайся, где запрятано тело отца.

Три дня пролежал Потап в снегу за амбаром, на четвертый ворвались в село партизаны, выбили белых карателей.

На околице гремел бой, Гаджиити приказал привести деревенского священника.

– Упаси Бог вас, батюшка, отпевать красных смутьянов! Если вы это сделаете, у вас будут большие неприятности! – сказал он.

Потрясенный не меньше других казнью, отец Гавриил ответил:

– Для меня все люди рабы Божьи! И никто не может мне запретить помочь их душам предстать пред очами Господними на страшном суде!

– Твое дело, можешь не слушать моего совета, коли жизнь не дорога! – с угрозой предупредил его подполковник.

– На все воля Божья! – смиренно ответил батюшка.

В село вошли партизаны, притащила Евдокия тело Потапа домой, оплакали его, отпел батюшка по православному обряду, просил Господа отпустить грехи земные, открыть для безвинно убиенного врата рая.

Всем миром долбили сельчане на кладбище мерзлую землю, положили казненных в домовины и отвезли в последний путь.

Окаменела Евдокия от свалившегося на ее голову несчастья. Стоя на кладбище у могилы, попрощалась с мужем: «Прощай, Потап! Любила я тебя, прости, что не сберегла. За детей не беспокойся, Бог не выдаст, добрые люди помогут!».

Комья мерзлой земли застучали о крышку гроба, сельчане стали закапывать могилу, но черная от горя Евдокия стояла неподвижно, молча прощаясь с мужем.

А ночью в Асафьевке случился пожар – сгорел дом учителя, который, опасаясь за свою жизнь, уехал с белыми. Жители безучастно смотрели, как разгорается пламя, никто не побежал тушить, к утру на пепелище остались одни головешки.


Через несколько дней Гаджиити докладывал полковнику Прхало:

– Господин полковник, в селе Асафьевка 22 января мной, с помощью агентурной сети, выявлены четверо большевиков, проведен их допрос. С учетом сложной оперативной обстановки принято решение о расстреле. Казнь проведена публично для устрашения населения – казнены Пшеничный Потап, Маслов Андрей, Марченко Лазарь, Талалуев Степан.

– Очень хорошо, подполковник, только жестокостью мы сможем сломать упорство красных бандитов. Только террор сможет запугать их и заставит отказаться от вооруженного сопротивления! – одобрил его действия командир дивизии.

Но партизанское движение росло и крепло, армия Кравченко активно противостояла карателям, пытавшимся оттеснить партизан в тайгу, отрезать от сел, где они получали продукты.

В январе девятнадцатого года партизаны дали карателям отпор в селах Солонечное-Талое, Нарва, Сухоной, из партизан были сформированы два полка: Манский, под командованием Федора Богана, Тальский под командованием Федора Грибушина. Летом, пройдя через непроходимые кручи хребтов Восточного Саяна, присоединился Минусинский партизанский полк под командованием Щетинкина.

Степно-Баджейская партизанская армия к середине года насчитывала 3275 человек, их борьба с белогвардейскими войсками адмирала Колчака сыграла большую роль в разгроме белочехов и освобождении Сибири от войск Антанты.

После похорон по селу судачили бабы:

– Проклинала страшными проклятиями Анна сына своего Потапа, вот и накликала ему смерть лютую! На кого оставил вдову молодую с четырьмя детьми, да пятым на сносях?!

Все поносили строптивую полячку, которая принародно проклинала сына, что к зловредной католичке ее проклятия вернулись сейчас и потом еще вернутся!

Суды-пересуды, но осталась Евдокия вдовой с четырьмя сыновьями – один другого меньше: старшему Александру тринадцать, Василию двенадцать, Матвею четыре и Федору один год, еще одного ребенка носила под сердцем. Видно, от пережитого страха родилась девочка мертвой, за три месяца до срока – схоронили ее на сельском погосте рядом с могилой отца.

Евдокия была благодарна Емельяну за помощь, которую он оказывал в ее вдовьей жизни и словом, и делом. Однажды он пришел не один, привел во двор дюжего мужика с красивой русой бородкой, голубыми, как небо, глазами.

– Это батрак, я его тебе нанял, зовут Тарасом, он немой, но хорошо слышит, все умеет делать – в крестьянском хозяйстве нужны крепкие мужские руки.

Прижился Тарас у Евдокии, он оказался прилежным работником, настоящим хозяином, жил во дворе, в теплой хомутарке. Часто наведывался Емельян, приходил в гости всегда с подарками снохе и внукам, смотрел хозяйским глазом, ладно ли в хозяйстве, уходя, говорил:

– Ты всегда приходи, когда трудно будет, детей присылай, мы поможем – не чужие вы нам, родная кровь!

Не подала виду убитая горем Евдокия, но возненавидела она упрямую и невоздержанную на язык свекровку, ходила к ним только в случае крайней нужды, никогда ничего не просила, сама поднимала малых сирот.


При советской власти ничего не изменилось в укладе и быте крестьян сибирской деревни Асафьевки, как и при царе-батюшке, они с утра до поздней ночи работали на полях, но налоги для них были установлены непомерные.

«Господи, что за власть такая, людям под страхом тюрьмы запретили держать по две коровы в хозяйстве, а в год надо сдать налог двести десять литров молока, самим на еду ничего не остается. Весь приплод подрастает для погашения налога на мясо, сорок килограммов в год сдай хоть умри, сто десять яиц сдай, овчины, шерсть сдай, со свиньи и скота шкуры сдай. Каждая курица описана, налогом обложена. Раньше трудились для себя, могли распорядиться тем, что заработали в любое время, а сейчас работаем от зари до зари в колхозе весь год, только осенью дают колхозникам плату по количеству «трудодней», не больше пуда пшеницы или ржи. И это за год тяжелого труда! Права людская молва, что с одной овцы новая власть три шкуры содрать готова, не сдашь – приедут, последнее отберут. Как жить, как сирот на ноги поднимать, живем впроголодь, за что люди кровь проливали, за что погиб Потап? Вразуми, Господи, как жить дальше!» – молилась Евдокия и просила помощи у святых перед иконами.

Но с каждым годом жить становилось все труднее, и решилась она искать помощи у партизанского командира, которого спасла от смерти с покойным Потапом.

Пошла в Партизанское, нашла там спасенного партизана, помнила, что фамилия его Александров. Был он одним из руководителей партизанского движения в Баджейской партизанской республике, оправившись от ранения, стал начальником штаба партизанской армии Кравченко и Щетинкина, а сейчас был руководителем района.

Узнал Михаил Власович спасительницу свою, рассказала Евдокия про страшную казнь Потапа белыми карателями, что голодно живет с детьми, не получает помощи ни от кого, просила похлопотать о пенсии за мужа, погибшего за власть советскую.

Погоревал он о безвременной страшной смерти Потапа и сказал:

– Ты, голубушка Евдокия, не сомневайся, раз я обязан тебе жизнью – обязательно помогу! Езжай в село, я все бумаги направлю по почте. Еще раз спасибо тебе и твоему покойному мужу за помощь партизанскому движению и мне лично!

Не шла – на крыльях летела домой из Партизанска вдова, думала: «Добрые дела никогда не забываются! На них добром люди откликаются!».

Но время шло, а ответа не было. Когда Александров рассказал о визите вдовы крестьянина, помогавшего партизанам и спасшего его от смерти, районные чиновники только руками развели:

– Ничем помочь не можем, Пшеничного Потапа нет в списках бойцов партизанской армии, следовательно, его семье не положена пенсия погибшего партизана.

– Что вы говорите, я живой свидетель участия Евдокии и ее мужа Потапа в партизанском движении, он был с другими сельчанами расстрелян карателями за помощь партизанскому движению! – возмутился Александров.

– Помогали тысячи, но согласно инструкции пенсия полагается только лицу, находившемуся в списочном составе партизанского отряда или армии. Рады бы вам, Михаил Власович, помочь, да не можем, – отвечал чиновник, заведующий пенсионным отделом.

– А что вы можете для нее сделать? Надо вдове помочь детей вырастить!

– Могу предложить небольшую пенсию как матери, потерявшей кормильца.

– Но ведь это гроши!

– Да гроши, но больше ничего не могу, даже для вас, сделать, – не сдавался чиновник.

Партизанский командир сдержал свое слово – вскоре Евдокия получила бумагу, в которой было прописано, что Пшеничный Потап в списке партизанского отряда не значится, следовательно, ей не полагается пенсия как вдове красного партизана, но назначена небольшая пенсия как матери-одиночке по случаю потери кормильца.

Пришла она в светлую березовую рощу на сельское кладбища, подошла к могиле мужа и сказала:

– Вот и наступили «светлые времена», работаешь с зари до зари, сама голодная и детей кормить нечем, голодом сидят твои дети при новой власти, даже грамоте обучить не смогла – с малолетства на кусок хлеба себе зарабатывают. Говорила тебе, Потап, что сгинешь ни за что, осиротишь меня и детей и никто о тебе не вспомнит! – слезы горькой обиды бежали из глаз вдовы на могильный холм.