Рекажизн и

Вид материала

Документы

Содержание Лагерь политзаключенных

ЛАГЕРЬ ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ


Пройдя через несколько пересыльных тюрем и этапов, прибыл Ефим в уральский город Кунгур, лагерь строгого режима для политических заключенных. Этап выстроили на лагерном плацу, провели перекличку.

– Среди вновь прибывших есть знакомые с плотницким делом? Кто знаком, два шага вперед! – приказал начальник.

Ефим в числе немногих сделал два шага.

– Фамилия?

– Осужденный Родионов, десять лет без права переписки, – заученно прокричал он статью и наказание.

– Проверь, может, не врет, – обратился разводящий к человеку среднего роста в арестантском костюме, стоявшему рядом.

Тот, пристально посмотрев на Ефима, спросил:

– Что ты можешь делать из дерева?

– Могу дом срубить, табурет, стул сделать, стол собрать…– начал перечислять свои навыки зек.

– Ладно, если половину из того, что перечислил, можешь сделать, будешь ценным работником в столярном цехе. – Отобрав еще троих, приказал: – Построиться в шеренгу – налево шагом марш!

Новичков привели в барак, передали дежурному, тот в скудном свете подслеповатых окон подвел к двухъярусным нарам, показал места, записал фамилии в журнал, сказал тоном, не терпящим возражений:

– Сейчас возьмите в тряпицу песок в ящике, сотрите с табличек номера и фамилии ваших предшественников, вот химический карандаш, напишите разборчиво свои фамилию, имя, отчество, статьи, по которым осуждены, и срок. Карандаш после ужина ты занесешь и передашь мне, стол справа от входа, – закончил дежурный, указав на Ефима.

Пока вновь прибывшие осматривались, подписывали таблички над своими местами на нарах, отделенных от соседей невысокими досками, барак заполнился гомоном человеческих голосов – пришли со смены его обитатели, они с шумом расходились по местам, занимая себя разговорами в ожидании ужина.

К Ефиму подошел невысокий, крепкого телосложения зек в спецодежде и стал пристально всматриваться. Не зная, что его так заинтересовало, Ефим не отвел глаз под его пронзительным взглядом, ему показалось, что видел он этого человека. В сознании всплыл неясный образ молодого мужчины в военной одежде. Он нахмурил лоб, пытаясь вспомнить.

– Чего хмуришься, казак, не признал однополчанина? Вспомни разведку боем недалеко от Варшавы, как ты меня раненого из-под артиллерийского огня немцев вынес! Вспоминай, Ефим!

После его слов в мозгу Ефима всплыли воспоминания разведки боем, образ поручика, который, пренебрегая опасностью, ранами, корректировал огонь батареи, лежа на нейтральной полосе в воронке от снаряда.

– Семен Борисович, ваше благородие! – узнал Ефим, раскрывая объятья. Они долго тискали друг друга, обмениваясь словами удивления.

Кондратов присел на нары:

– Можно без вашего благородия, теперь все товарищи! Тем более, что я из семьи мещан, учился в Петербургском университете, с последнего курса ушел добровольцем в армию, вскоре присвоили чин подпоручика, дали под команду взвод, через полгода присвоили чин поручика. Так что давай по имени-отчеству, теперь я твой бригадир.

– А вас-то за что посадили? – спросил удивленный казак.

– За то же, что и тебя, и других осужденных, за то, что работал не покладая рук. Не могут простить офицерское прошлое.

– Так на фронте все были равны, что солдат, что офицер, пулям никто не кланялся, – удивился Ефим.

– Время нынче такое, товарищ Сталин говорит – лес рубят, щепки летят! – с горечью в голосе сказал Кондратов, – Только что-то много, очень много щепок по лагерям разлетелось по всей матушке-России! Говорят, голиком обуха не перешибешь! Нам с тобой не понять высокой политики партии! Давай вернемся на землю, не веди разговоров на эту тему, здесь глаза и уши кругом, начальству сразу доносят, кто чем дышит, кто о чем думает. Тебе «шестерки» будут навязывать разговор, говори, не виноват, не знаю, не видел, наверное, так надо, товарищу Сталину видней, а мы ради светлого будущего готовы терпеть тяготы и лишения, а главное, перевоспитываться в лагерях. Не надо ни перед кем шапку ломать, но и мыслей своих никому не доверяй, быстро состряпают «политическое дело» и расстреляют!

– Господи! А за что расстреляют? – удивился Ефим.

– Ни за что! За неосторожно сказанное слово. Будь предельно осторожен – здесь большие специалисты, без мыла в душу залезут, а потом за пачку махорки или чашку баланды донос настрочат, быль с небылью смешают, чтобы выслужиться.

– Как же так? Ложь – великий грех!

– Поэтому тебе и говорю: нас держат здесь в таких условиях, чтобы мы забыли, что люди, всех хотят превратить в рабов без чести и совести. Будешь помнить, что я тебе сказал, даже во сне, – сможешь выжить, сумеют тебя разговорить, узнают, что думаешь не так, как приказано думать всем трудящимся России, – даже родные не узнают, где тебя расстреляют и закопают на лагерном кладбище!

– Господи, страсти какие! – крестясь, вполголоса сказал Ефим и непроизвольно оглянулся.

– Правильно делаешь, чаще оглядывайся, никому не доверяй, норму выполняй, даже если тебе плакать от усталости хочется, хвали власть советскую даже тогда, когда язык не поворачивается. Теперь о главном – будешь работать в моей бригаде, у меня в основном люди, воевавшие с немцами, живем дружно, в обиду друг друга не даем. Еще раз предупреждаю: будь осторожен, здесь не все политические, уголовной шушеры тоже хватает, садят специально, чтобы те создавали конфликты. Старайся один не ходить, в конфликты не вступать, могут зарезать – и глазом не успеешь моргнуть.

– За что?!

– Только за то, что посмотрел не так или не понравился! Завтра на разводе я заберу тебя, переселю ближе к своим мужикам, вместе легче выжить. Сколько тебе отмерили? За что?

– Десять лет без права переписки с конфискацией имущества, с поражением в правах и вечную ссылку, приписали антисоветскую деятельность, подготовку вооруженного восстания с целью свержения советской власти, хранение с этой целью нагана.

– Стандартное обвинение, сидеть придется долго. Я уже три года сижу, до сих пор не знаю за что! Пойдешь в столовую, смотри, чтобы сразу пайку не отобрали, иначе будут издеваться все время, сумей за себя постоять.

– Неужели такое возможно? – вновь удивился Ефим.

– Поживешь – увидишь, здесь и не то возможно! – усмехнувшись, сказал Кондратов, поднимаясь с нар.

В это время раздался крик дневального:

– На ужин выходи строиться!

Обитатели барака, оживленно переговариваясь, двинулись к выходу, построились в колонну по два, дневальный пересчитал и повел в столовый барак. Там стояли грубо сколоченные из досок столы, к ним были приставлены скамьи. Колонна растеклась на две шеренги, обтекая их, по команде остановились, прозвучала еще одна команда, и все бросились к столам, там стояли бачки с парящим, плохо пахнущим варевом. Усевшись на скамьях, каждый пододвигал свою чашку ближе к бачку, из него разводящий уполовником разливал варево по чашкам. Их быстро хватали сидящие за столом осужденные, подвигали к себе и начинали хлебать.

Ефим наблюдал, как разводящий наливает еду, видел, как он налил в его чашку, отодвинул от бачка, протянул руку, но его опередил сидевший напротив юркий заключенный с блестящей коронкой на зубе. Быстрым, почти неуловимым движением он подвинул чашку к себе и на вопросительный взгляд Ефима, ехидно улыбаясь, сквозь зубы сказал:

– Ща, парниша! Ты зенки не пяль, еще не заработал себе пайку, так что поделись с мужиками! – и потянулся к ложке.

Лицо Ефима перекосила гримаса обиды и удивления.

– Пошто озоруешь, поставь чашку на место! – сказал он, поднимаясь за столом.

– Ты что, петух поганый, финку в бок захотел? Сейчас получишь, править будем! – он кивнул сидевшему рядом с казаком мужику.

Боковым зрением Ефим увидел блеск ножа и в самую последнюю секунду перехватил запястье руки, в которой была зажата финка.

– Видит Бог, я не хотел скандала, сами нарываетесь! – сказал он в полной тишине. Все забыли о еде, во все глаза смотрели на происходящее. Ефим сдавил кисть заключенному, который пытался ударить его ножом, и сказал: – Бросай нож – покалечу!

– Ах ты быдло! Ты на кого тянешь? – тонко закричал тот, левой рукой ударил в лицо, пытаясь освободиться, но к его удивлению мужик перехватил руку и спокойно сказал:

– Повторяю, брось нож – кости сломаю!

– Как же, держи карман шире, мы тебя на куски порежем! – прошипел зек.

– Я тебя предупредил, видит Бог, не хотел затевать бузу, – все услышали хруст ломающихся костей, его заглушил вопль:

– Отпусти, паскуда, все равно до утра не доживешь!

– Как-нибудь с Божьей помощью! – сказал Ефим, и все услышали, как нож со стуком упал на пол. Откинув его ногой в сторону, новичок отпустил верещавшего зека, повернулся к «фиксатому», тот, увидев, как покалечили его верного подручного, вжался в лавку и казался гораздо ниже своего роста. – Ты мне чашку сам отдашь или мне помочь?! – нависая над столом, спросил новичок своего обидчика.

Тот от бессильной злобы покрылся багровыми пятнами, глядя на двухметрового мужика, сломавшего кости руки одному из его «шестерок». На лагерном жаргоне новенький «опускал» его, сильно подрывал беспрекословный авторитет, который с помощью финок поддерживали подручные уголовника.

Зеки, сидевшие за столами, застыли от желания узнать, что сделает «фиксатый», – отдаст или нет пайку, если отдаст, значит его публично «опустили», если нет – должно последовать немедленное наказание новенького, только одно – смерть здесь и сейчас. Понимал это и пахан, державший со своими подручными в страхе весь барак, но как назло рядом с ним не было его приятелей и подойти они не могли: за хождение в столовой без команды давали десять суток штрафного изолятора на ста граммах хлеба и кружке воды в сутки.

Пахан лихорадочно соображал: «Откуда этого мужика на мою голову привезли? Здоровый бугай, зашибить может! И помочь некому, что делать – убьет ведь! Вон какие клешни, кулак не меньше пуда!». Подняв глаза, он увидел, что мужик навис над ним, как береговой утес над гладью реки.

– Ты что, русского языка не понимаешь? – спросил он, поднимая руку с увесистым кулаком.

«Такой может одним ударом череп раздробить, не стоит с ним связываться! Ничего, утром все увидят, кто в бараке и на зоне хозяин, порежем на куски!» – лихорадочно думал урка, а дрожащие от страха руки тянулись к чашке с баландой.

– На, жри свою баланду, но помни – ты труп! Ты приговорил себя! – зло прошипел он, отодвигая чашку.

Зеки, сидевшие в столовой, застыли от изумления: пахан, державший барак в страхе, «фиксатый», которому всё, даже смерть людей от удара финкой, сходила с рук, сам отдал пайку новенькому, признав его силу, на глазах у всех потерял «авторитет».

К столу подбежал дежурный, громко спросил:

– Что за шум? Кто в ШИЗО захотел?

Но все хранили молчание, финский нож с пола исчез, слышался только стук ложек. Ефим быстро хлебал баланду, он уже знал, что на обед зеку отводится пять минут. Когда надзиратель отошел, он поднял голову и сказал:

– Лучше не замайте, я могу и убить, если сильно достанете, этому ремеслу в четырнадцатом году в разведвзводе меня научил поручик Кондратов!

– Ничего тебе не поможет – ты уже труп! – брезгливо сказал урка, и опять за столами воцарилась напряженная тишина – все ждали, что ответит новенький.

– Мы еще посмотрим, кто будет трупом! – наклонив чашку и вылив в ложку остатки баланды, спокойно сказал Ефим, как будто отмахнулся от назойливой мухи, чем окончательно «опустил» пахана.

В это время прозвучала команда дневального:

– Встать, выходи строиться!

Когда Ефим проходил к своему месту в колонне, зеки почтительно расступались, и он понял, что прав был поручик Кондратов, – здесь уважают только силу.

Перед отбоем к нему подошел Кондратов, сел рядом на нары, чем немало озадачил владельца этого места, но он не успел рта открыть, к нему сзади подошел зек, положил руку на плечо и сказал:

– Земляк, ночью кровь прольется, иди тихонько на двадцать пятое место и соседа с собой возьми, положишь его на двадцать шестое, кореш мой это место облюбовал!

– Как я уйду? Меня по головке не погладят! За это десять суток ШИЗО! – опешил тот.

– Идите с миром, тебя Кондратов просит, там вас встретят, покажут, где будете спать эту ночь, – не повышая голоса повторил зек.

– Так бы сразу сказал, кто просит, пойдем, сосед, на новоселье, а вы располагайтесь, нас уже нет, – уходя, сказал заключенный.

Вскоре прозвучала команда отбой, были потушены керосиновые лампы, освещавшие барак.

– Ефим, подкатись ко мне, под мое одеяло, свое оставь на месте, натяни на подушку, как будто укрылся с головой, – прошептал на ухо Семен, откатываясь набок, освобождая место. Укрывшись одним одеялом, они не смыкали глаз – ждали развязки.

В полночь к месту, где спал Ефим, тихо подошли двое заключенных, один зажег спичку, другой, выхватив нож, начал с остервенением наносить удары по одеялу, негромко повторяя:

– Я обещал тебе, что уже сегодня будешь трупом!

Ему не первый раз приходилось устраивать резню, но что-то насторожило – финка не встречала сопротивления. Спичка погасла в руках подельника, барак погрузился в темноту. Повернувшись, он сказал:

– Ванька, зажги еще одну.

В это время в темноте началась какая-то возня, его схватили за руку, державшую финский нож, резко заломили за спину, да так сильно, что нападавший услышал, как затрещали сухожилия, от неожиданности и боли он распластался на нарах. Тот, кто держал заломленную руку, второй рукой, согнутой в локте, сжимал горло.

– Видит Бог, я предупреждал, чтобы не озоровал, но ты, видно, любишь ножичком баловаться, другого случая у тебя не будет! – сказал Ефим и резко дернул руку, замком сжимавшую горло, раздался негромкий хруст, тело «фиксатого» обмякло.

– Ты тоже хочешь умереть? – спросил казак у второго зека, которого держали Семен и еще один заключенный.

– Да я, бля буду, не хотел! Это пахан меня заставил! Не убивайте, братки, я не хотел! – быстро говорил тот.

– И просто так нож с собой взял? – спросил Кондратов, вытаскивая у него из-за его пояса финку.

– Ишь ты, с ножом пришел, стало быть, убивать меня?! Ну что же, придется и тебя проучить, если русского языка не понимаешь. Я вам сказал: не трогайте, жить будете! –Ефим взял кисть зека в свои руки и сжал, раздался сдавленный крик:

– Аааа….

– Отпустите, теперь у него долго не будет возможности ножичком баловаться.

– Смотри, вякнешь, будет то же, что с паханом, – убью! – предупредил Кондратов.

– Век свободы не видать, буду нем как рыба! Только не убивайте, братки!

– Иди и скажи друзьям, что ваша маза кончилась, будете работать, как все, тронете кого – в сортире утопим! – негромко сказал Кондратов и оттолкнул от себя зека, потерявшего надежду выжить.

Труп «фиксатого» вынесли из барака и посадили на очко в сортире: пошел человек нужду справить, да тут с ним и смерть случилась и виноватых нет. Так каждое утро похоронная команда собирает трупы умерших от непосильного труда и голода зеков, туда утром спишут и «фиксатого».

Многие зеки не спали в ту ночь, ожидая развязки, и видели, что произошло, но пахан по кличке «фиксатый» и его «шестерки» всех достали, поэтому никто не заложил новичка. Сила Ефима и большой авторитет Кондратова, взявшего его под защиту, сделали свое дело, к нему больше никто не приставал, не пытался съесть его пайку.

Потянулись месяцы, годы, похожие один на другой как братья-близнецы. Ефим слышал приговор «тройки» своей семье, о ссылке семьи врага народа, но куда, что будет с любимой Афанассой и дочерьми, не знал, и это мучило его больше всего на свете.

Прошло много лет, пока Кондратов помог Ефиму через знакомого зека лагерной команды обслуживания передать весточку на волю. В коротком письме он сообщил братьям в Бодайбо, что отбывает наказание в городе Кунгуре, просил заботиться о семье.

Заканчивался седьмой год заключения Ефима, Кондратова в этом году должны были освободить по концу срока. Он был бригадиром, используя свой авторитет, убедил лагерное начальство за добросовестный труд выдать хорошую характеристику осужденному Родионову и разрешить направить прошение о помиловании всесоюзному старосте товарищу Калинину.

– Все как есть пропиши, что не было револьвера, не было никакого заговора против советской власти, напиши о своих ранениях на германском фронте, проси досрочного освобождения! Вдруг повезет? Это единственная возможность раньше срока вернуться домой, – говорил Семен своему товарищу, который мало в это верил, насмотревшись за семь лет, что делают сильные мира сего с простыми гражданами.

– Не верю я, что будет от этого польза, зеков миллионы, а Калинин один! – отговаривался Ефим.

– Поверь, что это единственный шанс, у тебя другого не будет! Начальник колонии обещал поддержать твое ходатайство, дать хорошую характеристику, попробуй, казак, как говорит пословица, – попытка не пытка!

– Уговорил ты меня, Семен Борисович, быть по-твоему! – сдался Ефим. Прошло много лет, но к своему командиру он обращался почтительно по имени-отчеству, поражаясь его уму и знаниям.

Вскоре пакет с прошением и характеризующими документами был направлен в Москву, в адрес председателя Центрального Исполнительного Комитета, всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина.

Написал Ефим: «Уважаемый Михаил Иванович. Обращаюсь к вам как к всесоюзному старосте, защитнику народа с нижайшей просьбой пересмотреть приговор чрезвычайной «тройки», которым я в 1930 году был осужден за связь с бандитами, подготовку контрреволюционного заговора, хранение с этой целью нагана. Клянусь вам, что я ни сном, ни духом не думал что-либо молвить против Советской власти, оговорили меня злые языки, я никогда следователю не признавался в своей вине, как это написано в приговоре.

Я вернулся с германского фронта с двумя медалями за храбрость, инвалидом, не годным к службе в армии даже в военное время. У меня три дочки, жена, уже семь лет не ведаю, что с ними, и они обо мне ничего не знают. Клянусь вам, что оболгали меня злые люди, а револьвера не нашли, так как его не было. Семь лет не покладая рук я примерно трудился в лагере, не имею ни одного взыскания.

Прошу вас, пересмотрите дело, на ваше милосердие уповаю!».


Большевики в это время готовили очередной съезд ВКП(б), и по счастливой случайности прошение его попало в канцелярию товарища Калинина. Для поднятия авторитета накануне съезда он приказал своим секретарям изучать письма осужденных, докладывать лично ему. Выслушав доклад, всесоюзный староста спросил:

– Как можно проверить доводы осужденного, что у него не было револьвера?

– Только направив запрос об истребовании дела по месту осуждения, – ответил секретарь.

– В таком случае истребуйте дело и в случае отсутствия оружия подготовьте положительное решение, – приказал он, делая надпись на исписанном листе: «Проверить, если не было револьвера, освободить досрочно, направить в бессрочную ссылку с семьей. Калинин».


Через неделю фельдъегерь правительственной связи вручал прошнурованный конверт с тремя сургучными печатями первому секретарю Верхнеудинского волостного комитета ВКП(б) товарищу Перфильеву.

– Прошу расписаться в принятии пакета правительственной связи особой срочности канцелярии товарища Калинина! – доставая пакет, сказал фельдъегерь.

Услышав известную во всей России фамилию, Перфильев вскочил с кресла и вытянулся, в голове сверлила мозг одна мысль: «Неужели повышение? Неужели приглашают на работу в Москву? Но почему так официально? А может, арест? – похолодел он от страха. – Нет, сейчас арестовывают без пакетов от Калинина!».

Мысли лихорадочно метались, он пытался угадать, что содержит в себе пакет. Из раздумий его вывел голос фельдъегеря:

– Вот здесь и здесь поставьте подписи, проверьте, целы ли печати. – Передав пакет в трясущиеся руки Перфильева, фельдъегерь продолжил: – Мне приказано не позднее чем через два дня отбыть в Москву с документами, перечисленными в запросе!

«Господи, чего только не передумаешь! Каких страхов не переживешь! А тут простой запрос!» – облегченно вздохнул первый секретарь.

– Вы, наверное, устали с дороги, идите, вас проводят в комнату отдыха, там будете жить до отъезда, питаться в нашей столовой волостного комитета ВКП(б), не забудьте сдать продаттестат нашему коменданту! – стараясь выглядеть деловым хозяином, заискивающим тоном распорядился первый секретарь.

Как только фельдъегерь вышел в сопровождении заведующего общим отделом он сломал сургучные печати, разрезал прочную льняную нитку и нетерпеливо вскрыл конверт. В нем, к его разочарованию, лежал лист серой бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Ему предписывалось срочно, в течение двух дней, выслать в канцелярию М.И. Калинина дело политического осужденного Родионова Ефима, уроженца станицы Заиграевская.

Прошло много лет, но Перфильев сразу вспомнил о доносе Пустышкина, поездке по его приказу в село Заиграево начальника волостного НКВД, и червь страха вновь заполз ему в душу: «Боже мой! Сам товарищ Калинин запрашивает! Но почему? Неужели Родионов его родственник? Дело возникло по моей инициативе, стараниями Громилова, моей фамилии в этом деле нет, пусть он и отвечает, помнится, это его первое политическое дело! А если начнут копать, все всплывет наверх, докопаются, что я начальника НКВД послал в Заиграево по доносу Пустышкина, – мне конец, расстреляют! Надо убрать всех, кто знает об этом деле! Будут проверять – виновные понесли наказание, не будут – мы проявили политическую бдительность!», – думал он, а рука уже тянулась к трубке телефонного аппарата.

– Алло, Громилов, срочно бросай все дела, зайди ко мне! Очень важный пакет из Москвы, через десять минут жду! – не дожидаясь ответа, он положил трубку на рычаг, не пристало первому секретарю выслушивать отговорки подчиненных, будь это даже сам начальник волостного НКВД.

Ровно через десять минут дверь кабинета открылась, в кабинет вошел Громилов в кожанке, перетянутой портупеей, с неразлучным маузером в большой деревянной кобуре. Не здороваясь, Перфильев указал ему на стул у приставного стола для совещаний, затянутого зеленым сукном, протянул запрос. Тот быстро пробежал глазами печатный текст и непонимающе посмотрел на секретаря – таких осужденных за прошедшие годы через его руки прошли тысячи, и он не помнил фамилии репрессированных.

– Это одно из первых твоих политических дел, ты его брал с Пустышкиным в деревне Заиграево, вспоминай! – напомнил хозяин кабинета.

Громилов наморщил лоб и неожиданно вспомнил разговор семилетней давности со следователем Конюховым в следственной камере волостной тюрьмы. Вспомнил, что требовал полного признания, привез ему показания свидетелей, написанные Пустышкиным, о том, что у казака есть револьвер.

«При чем здесь Калинин, неужели это его родственник? Если так, меня к стенке поставят! Не задумываясь, расстреляют за перегибы!» – пронеслась паническая мысль, руки, державшие лист бумаги, затряслись, перед глазами поплыли черные круги, он прикрыл веки, чтобы не выдать охватившего его страха.

Перфильев внутренним чутьем догадался, о чем думает его верный помощник, успокаивающе спросил:

– В деле есть хоть одна твоя подпись?

– Нет, с ним работал Конюхов, он принес мне дело с признательными показаниями, как я мог ему довериться, сам не проверил?

– Успокойся, быстро найди дело, посмотрим, потом будем думать, что можно сделать! Но раз сам товарищ Калинин требует, здесь без родства не обошлось! Могут быть самые серьезные оргвыводы, а перед съездом, сам знаешь, можно и голову потерять, слишком много говорят о перегибах и головокружении от успехов!

– Тимофей Капитоныч, умоляю, подскажите, что делать, – ведь меня расстреляют!

– Прекрати паниковать, Громилов! НКВД каждую неделю раскрывает заговоры врагов советской власти, вот и сделай козлом отпущения следователя Конюхова, который вел дело. И с Пустышкиным надо разобраться, он много о себе возомнил, на каждом партийном собрании, активе, трезвонит о том, что кровь за революцию проливал, вшей кормил в окопах, а сам ни одного дня на фронтах гражданской войны не был. Только и научился доносы писать на невинных людей! В настоящий момент забота о чистоте кадров – генеральная линия товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и нашей рабочей партии! Ты меня понял?

Громилов онемел от железной логики своего хозяина, потом очнулся, схватил его руку и долго тряс, повторяя:

– Тимофей Капитоныч, никогда не забуду вашей милости! Правильный выход мог предложить только такой мудрый руководитель, как вы! Но как открыть дело против следователя НКВД, председателя сельсовета и секретаря сельской партячейки?

– Ты меня совсем удивляешь! Поручи своему агенту написать донос на следователя, что выбивает показания, подводит под расстрел и статью невиновных, через донос выйдешь на Пустышкина и Конюхова, через неделю сдадите дело в чрезвычайную «тройку». Я переговорю с председателем, пока фельдъегерь доедет до Москвы, следователя Конюхова и Пустышкина уже расстреляют за пособничество врагу в виде доносов на невинных граждан, фабрикацию на них уголовных и политических дел, подрыв законности в стране!

От изумления Громилов вновь лишился дара речи, потом громко сказал:

– Спасибо, Тимофей Капитоныч, век буду вам благодарен!

Через неделю приговор особой «тройки» в отношении следователя Конюхова и вражеского пособника Пустышкина был приведен в исполнение. Их расстреляли в камере волостной тюрьмы, по воле случая в той самой, где пытали Ефима, за пособничество врагу в виде доносов на невинных граждан, фабрикацию на них уголовных и политических дел, подрыв законности в стране.

Перфильев, выступая на очередном заседании партийного актива, сказал:

– Товарищи, мы должны утроить бдительность! Недавний политический процесс по делу следователя НКВД Конюхова и известного вам члена ВКП(б) гражданина Пустышкина, долгое время возглавлявшего сельский Совет и партячейку в селе Заиграево, приговоренных к расстрелу, еще раз доказывает правоту и мудрость политики нашего вождя и учителя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина! Давайте стоя бурными овациями поддержим его дальновидную и мудрую политику, направим в адрес нашего любимого вождя благодарственное письмо от имени актива, поблагодарим его за заботу о народном благе! – в зале все как один встали, долго не стихали аплодисменты и здравицы в честь товарища Сталина. Первый секретарь волостного ВКП(б) знал, чем громче хлопают в волости, тем быстрее его услышат в Москве, может быть, позовут делиться опытом.


Прошел месяц, в цех прибежал дневальный, крикнул:

– Осужденный Родионов Ефим,с вещами в спецчасть!

– Это что еще за напасть? – удивился тот, повернувшись к Кондратову.

– Думаю, прощаться нам настала пора, услышал Бог твои молитвы, прошение попало в руки Калинина. Бывай здоров, казак, может, еще свидимся! – заключая друга в объятия, сказал Семен.

– Век буду Бога за твое здоровье молить, Семен Борисович, за то, что ты для меня сделал! – не пряча выступившие слезы, сказал Ефим, прижимая к себе фронтового друга.

– Родионов, ты что, заснул? Быстро на выход! – нетерпеливо крикнул дневальный.

– Иду я, уже иду! Прощайте, ребята, пусть Господь пошлет вам удачу! – поклонился он осужденным, с которыми проработал долгие семь лет, и поспешил к выходу.

Дневальный привел его в барак, надзиратель привычно обыскал, посмотрел нехитрые вещи, сказал:

– Пошли в спецчасть.

Ефим до конца не верил в досрочное освобождение, напрягся, ожидая от судьбы очередного подвоха. Зайдя в кабинет, вытянулся, доложил:

– Осужденный Родионов Ефим прибыл!

Начальник достал лист бумаги, развернул и начал читать:

– Осужденный Родионов Ефим Савельевич по указу всесоюзного старосты товарища Калинина досрочно освобождается от наказания, лишения свободы, с направлением в бессрочную ссылку к семье, с поражением в правах и конфискацией имущества!

– Чего обмер, распишись в получении документов и марш в «пересылку», поедешь с этапом в Сибирь, – сказал надзиратель, обмакивая перо в чернила и протягивая ручку плохо соображавшему от счастья Ефиму.