Рекажизн и

Вид материала

Документы

В О Й Н А


22 июня 1941 года по улице Асафьевки с криком проскакал вестовой:

– Все на митинг! Все на митинг – война с Германией! Война с фашистами – все на митинг!

Александр боронил картошку, она дружно взошла в этом году, привязал лошадь, сказал:

– Ну что же, пойдем воевать – или грудь в крестах, или голова в кустах!

На митинге объявили, что фашистская Германия без объявления война напала на нашу страну, что будет беспощадная война до полного истребления фашизма!

23 июня всех мужиков вызвали в райвоенкомат, все удивились, когда Пшеничный Антон, хромая, вышел к конторе.

– Что с тобой, дядька Антон, вчера ты еще не хромал? – удивленно спросил Александр.

– Ничего не пойму, вчера зудилась нога в этом месте, а сегодня ее разбарабанило – голяшку сапога резать пришлось, – пожаловался Антон, показывая разрезанный сапог.

Глядя на него недобрым взглядом, Матвей сказал:

– Как только узнала нога у Антона, что война началась, так и распухла от страха.

Мужики схватились за животы от хохота, но на призывной медицинской комиссии признали Антона негодным для службы в армии, выдали белый билет. Теперь ликовал Антон, он специально задержался у родни в Партизанске, чтобы не возвращаться в деревню с призванными на фронт земляками. «Езжайте на фронт без меня, там свои головы подставляйте под пули фашистские, мне и в родной деревне неплохо жить будет!» – думал он, радуясь находчивости своей жены.

Только через много-много лет, после войны, прознали люди правду, что по совету жены напарил Антон ногу в бане да втер в кожу икры настой ядовитой травы белены, покраснела, распухла икра, не стала входить в голяшку сапога, приобрела синюшный цвет. Так и прохромал он всю войну с распухшей ногой, а когда она закончилась, так и болезнь его прошла, но все уже к тому времени забыли о том, как он обманул призывную комиссию.

– Наш пострел везде поспел, – сказала Евдокия, знавшая травы, догадавшаяся, что с ногой сделал Антон, но не стала доносить – в сорок первом году его за дезертирство расстреляли бы без всякого разговора.

Вернувшись с призывной комиссии, Александр говорит:

– Мария, вам картошки до новой не хватит. Запрягу коня, поедем с Дусей на заимку, вывезем всю картошку домой, чтобы у тебя под руками была.

Возвращаются они обратно, а он, прощаясь взглядом с родными местами, запел: «Прощайте, горы и долины, прощай, родная сторона, быть может, скоро я вернусь, быть может, еду навсегда, быть может, верный конь споткнется иль лопнет стремя под ногой…».

Смотрит на него Дуся – у отца слезы в глазах; кончил петь, наказывает:

– Смотри, дочка, за старшую остаешься – речка рядом, чтобы дети не утонули, лес рядом, чтобы не заблудились. – Показывает на зеленеющий за болотом массив овса: – Там овес колхозный, осенью по тропке пройдешь через болото, чтобы никто ни видел, возьмешь стебли в левую руку, правой нарвешь зерна в ведерко. Домой принесешь, бабушка знает, что с ним делать, семью накормишь, но делай, так, чтобы малые дети не видели. Держитесь поближе друг к другу – будет легче выжить.

Приехали, стаскал он картофель, вышел на улицу – там Мария и Евдокия стоят, посмотрел на них задумчиво Александр, говорит:

– Посадил я кедр в прошлом году, знайте, пока я живой, он зеленеть будет, когда меня не станет, дерево умрет.

Заплакали жена с матерью, заплакали девочки, не глядя на них, отец ушел в избу.

25 июня в деревню пришла колонна автомашин, состоялся митинг, много было напутственных речей, Евдокия тоже выступила, призвала беспощадно уничтожать фашистов, сказала, что провожает трех на войну сыновей, Федор живет на Дальнем Востоке, и он готов стать на защиту родины.

В конце митинга выступила Анна Фроловна, она сказала:

– Наш род Пшеничных сегодня отправляет на войну семь человек, если надо будет, я сама готова идти на фронт, громить проклятых фашистов до полной победы!

После митинга новобранцам разрешили попрощаться с родными и близкими, и они рассыпались по улице.

Подошел Александр к своим дочерям, стоят они, жмутся к матери, плачут горькими слезами вместе с Марией, а у той на руках годовалая Валентина.

– До свидания, дочери мои ненаглядные, вы уже большие у меня, будьте помощницами матери, пока я воевать буду, живите дружно, я скоро вернусь с победой, – поцеловал он каждую дочь, а их стоит четверо, старшей десять лет.

Обняв жену, Александр, крепко поцеловал ее и сказал: – Я вернусь, Мария! Жди и детей береги!

Запомнила день прощания с отцом и годовалая Валентина: взял он ее на руки, прижал к себе, крепко поцеловал, сказал:

– До свиданья, доченька, – и передал плачущей матери.

Рядом прощались его братья Василий и Матвей, их так же призвали на войну. Евдокия с глазами, полными слез, перекрестила сыновей, благословила:

– Пусть вас Господь хранит на поле брани, за правое дело идете воевать!

В это время прозвучала команда:

– По машинам!

Обняли сыновья мать, поцеловали на прощанье, пообещали вернуться с победой и заспешили на посадку. Заревели моторы, заглушили бабий вой и покатили машины к околице, через мост на другой берег речки Рыбной, скрылись в завесе пыли, поднятой колесами на проселочной дороге. Для многих это был последний миг, когда они видели своих мужей и близких.

В те дни все были уверены, что Красная Армия всех сильней, надеялись на скорую победу.


За работу в колхозе и в мирное время денег не платили, рассчитывались зерном за трудодни по окончании года, а с началом войны на трудодни колхозникам начислять было нечего, весь выращенный урожай увозили в счет сдачи хлеба государству. Работающие колхозники получали по трудовым карточкам в день 500 граммов хлеба, работающие дети – 250 граммов, да несоленую болтушку из картофеля, сдобренную мукой, в обед. Но хлеб и болтушку давали только во время летних сельхозработ, по их окончании колхозники никаких продуктов не получали, питались тем, что выращивали на своем огороде. Работали голодные бабы за троих, тянули непосильную колхозную лямку, а дома дети и старики голодные – и никому до этого дела не было.

Проводила Дуся отца и почувствовала, как повзрослела, всегда помнила его наказ помогать матери растить сестер, помогать друг другу.

Собралась она с бабушкой Евдокией косить сено, та дала ей небольшую косу-литовку. Косит голодная девчонка, старается от бабушки не отстать, все тело болит от усталости, с ног она валится, домой пришли, мать спрашивает:

– Как там помощница моя косит, справляется?

Бабушка смеется, отвечает:

– Помогает мне Дуся и то хорошо.

Обидно девчонке стало до слез, на следующий день взяла она большую литовку и давай косить отдельно, старается от бабушки не отстать. К концу дня, когда собрались идти домой, специально смерила шагами свой прокос и как будто невзначай – бабушкин, получилось поровну. Бабушка заметила ее хитрость, улыбнулась, но ничего не сказала.

Поздно вечером вернулась усталая Мария, а Евдокия ей и говорит, да громко, чтобы внучка слышала:

– А сегодня Дуся большой литовкой больше меня сена накосила, пожалуй, копну можно поставить. Молодец! Есть за что похвалить!

Такая гордость у девочки появилась и уверенность в себе – она стала каждый день косить не меньше бабушки. Гонит она прокос, и кажется, что литовка затупилась, плохо режет траву. Решила наточить литовку, а бабушка ушла далеко, гонит свой прокос, только коса по траве шуршит. Подошла к березе, под которой поставили узелок с едой, воткнула ручку косы в землю, начала бруском править литовку. Вжик-вжик, поет брусок по острому как лезвие бритвы полотну, совсем рядом с рукой, пересиливая страх, точит девочка литовку, а тут выскочил конец ручки косы из земли, и рука ладонью прошлась по острию. Охнула она, стащила с головы платок, перевязала руку, побежала на свой прокос и продолжает косить. Бабушка не видела, что случилось, и кричит:

– Что удумала, прикрой голову – солнце напечет!

Не слушает ее внучка. Пригляделась Евдокия: у той платком кисть обвязана, догадалась, что неспроста, подошла, посмотрела, ничего не сказала. Сходила в лес, принесла густой смолки, держа руку ладонью вверх, пошептала молитву, перекрестила ее, залепила смолкой, сверху положила лист подорожника, оторвала полосу чистой холстины, в которой обед принесли, перевязала и говорит:

– Давай, внучка, отдохнем, поспим в тени самую жару, потом со свежими силами будем косить, пока не стемнеет.

Прилегли на травку под березкой, у утомленной непосильной работой девочки сильно болела порезанная ладонь, но от врачевания бабушки боль куда-то ушла, успокоилась рука, и заснула девчонка мертвым сном. Перекрестила ее Евдокия, помолилась, попросила Господа заживить рану, пошла косить.

Чувствует Дуся, что ее кто-то тормошит, а проснуться не может, так сладко заснула, слышит она сквозь сон голос бабушки:

– Вставай, внученька, пора домой идти, вечер на дворе.

Проснулась, смотрит, а покос наполовину выкошен, но ничего не сказала, поняла, что бабушка, жалея ее, одна косила траву, пока она спала. Перед уходом домой Евдокия опять принесла свежей смолки, положила свежий листок подорожника сверху, и боль от пореза к вечеру успокоилась, а назавтра она уже могла косить без повязки.

К зиме накошенное сено Дуся возила на ручной тележке во двор, сама с копны брала, сама на тележку воз вилами накладывала, сверху байстриком притягивала, потом в лямку тележки впрягалась, тянула через силу. Так свозила она все сено с покоса, сложила его в копны на дворе. Как не тянули – сена до первой травы не хватило, зимой ходили вдвоем с матерью, ночью воровали колхозную солому с полей, возили на деревянных санях, прятали под пол, чтобы не отобрали, а ночью вытаскивали и давали корове и овцам.

Кроме сена, надо было заготовить и навозить на зиму дров. Пошли однажды летом Дуся с Верой за дровами, взяли пилу, топор, свалили березу, раскряжевали на бревна по длине тележки, сгрузили их, увязали и катят тяжело груженую тележку домой. Дуся впряглась в лямку спереди, Вера толкает сзади, а топор воткнули между двух бревен, по дороге увязка ослабла, топор лезвием вниз выпал на дорогу, угадал как раз на голую ногу Веры и разрубил палец. Что делать? Кровь ручьем льется, перевязать нечем! Оторвала Дуся снизу от своего льняного платьица полоску ткани, перебинтовала палец, а идти Вера не может. Посадила она ее сверху на воз и потащила одна груженую телегу с сестрой наверху к дому.

Пошли они в другой раз за дровами на болото, хворосту сухого набрать для растопки. Смотрит Вера, стоит сухая береза, она пошла к ней, да как закричит. Повернулась Дуся на крик, смотрит: сестра по мху катается, кричит и за ногу держится, а ступня у нее красная, вся обожженная. Подбежала к ней, схватила на руки, дотащила до тележки, скорее домой привезла. Там бабушка была, осмотрела обожженную ногу и спрашивает:

– Где это тебя так угораздило?

– На болоте, шла к сухостойному дереву, а нога вдруг провалилась под мох, а там жар, как в печке.

– Слава Богу, что далеко не зашла, знайте, что на болотах часто торф горит под почвой. Сверху идет человек или животное, ничего не видно, даже дымом не пахнет, вдруг проваливается, как ты, по лодыжку, а были случаи и по пояс. Хочет он выскочить, а верхний слой, по которому шел, под тяжестью обрушивается, так много людей и скота заживо погибло. В другой раз смотрите, прежде чем идти по болоту, найдите палку, пробуйте место, куда наступить хотите.

– Бабушка, а почему я так мало провалилась? – спрашивает внучка.

– Тебе, девонька, Бог помог! В этом месте небольшой слой торфа был, а может быть, он еще не разгорелся на всю глубину.

За год подросла Дуся, стала ходить на работу в колхоз. Утром придет на разнарядку, направят ее на работу, трудится вместе со всеми в поле или на току. Каждое утро после разнарядки идут с матерью на склад, а там кладовщик смотрит ведомость:

– Так, где тут Боговенко? – ведет пальцем по строчке ведомости. – Вот они, Мария и Дуся. Вчера норму выполнили, старшая получает 500 граммов, младшей положено двести пятьдесят граммов. – Поворачивается он к большому безмену, который здесь же на крюке висит, отрезает от булки ломоть, кладет на чашку. Стоят голодные мать с дочкой, наблюдают, чтобы не обжулил, чтобы крошка не упала, бережно принимают свои краюхи черного, наполовину с мякиной, горького военного хлеба.

Испортится погода, с обеда пойдет дождь, какая работа на поле? На следующий день выдают им половину положенной пайки. Выдался день ненастный, идет дождь с утра, на следующий день ничего не дают. Знают об этом работники, берут из дома несколько отваренных в кожуре картошек, вот и весь обед, а работу требуют выполнять с утра – до вечера.

Носила Мария с собой на работу кринку из обожженной глины – дают работникам болтушку без соли или картофельное пюре, складывает свою пайку в кринку, хлеб съедает, а приварок детям несет. Каждый день ходили девочки вечером работников к околице встречать. Возьмут кринку и как величайшую ценность несут домой. Выливает мать содержимое в чашку, добавляет молочка и воды, чтобы больше было, размешивает, а девчонки с ложками ждут, когда она отойдет, смотрят голодными глазками. Только отошла она от стола, стучат ложками, хлебают нехитрую еду, другой они не знали.

Пошла Дуся на работу в колхоз, дома остались ухаживать за хозяйством и огородом младшие сестры, которыми руководила Вера, – ей в сорок третьем исполнилось одиннадцать лет. Расставит она младших сестер по грядкам, покажет, какую травку вырывать надо, какие всходы оставлять, работают младшие сестры на огороде под ее присмотром с утра до вечера, а лет им было: Полине восемь, Зине шесть, Валентине четыре года. Огород был главным кормильцем на весь год, копали его девочки лопатами, засаживали овощами, держали в образцовом порядке. Но было и другое хозяйство – корова, овцы, куры, их надо накормить, воды с ручья навозить, напоить, управиться, и так каждый день. Забыли девочки про игру, к вечеру с ног валились.


Воевал Александр, шли от него редкие солдатские треугольники, ждали их с нетерпением, читали всей семьей. Заканчивался второй год войны и писем не стало, а через некоторое время кедр под окнами избы стал чахнуть. Длинные зеленые иголки хвои стали терять глянцевый зеленый цвет, желтеть и облетать, дерево медленно погибало. Плакали Мария и бабушка Евдокия, говорили, что плохо Саньке на войне, но девчонкам не говорили о страшной догадке. Через два месяца почтальон принес известие, что Александр пропал без вести, поэтому Марии не полагается фронтовая пенсия, будут платить как одинокой многодетной матери. Поплакала Мария, муж на фронте сгинул, семью пенсии лишили, но рук не опустила, надо работать, детей одной поднимать. А у нее пять девочек, старшей тринадцать лет, а младшей всего два года – без помощи от государства. Пенсию мизерную сберегала, собирала весь год, осенью покупала черную грязную соль крупного помола не для еды, сама и дети давно забыли вкус соли, нужна была она для квашения капусты.

Квасили ежегодно по две большие бочки, девочки все лето берегли рассаду от кур, пололи, поливали. Осенью рубили Мария с Евдокией на огороде выросшие кочаны и радовались урожаю, а девочки носили их в дом. А ударит мороз, Евдокия рубила капусту сечкой в деревянном корыте, каждый лист берегли, зеленые оставляли, чтобы больше накрошить. Ссыпали посеченную капусту в кадку – слой капусты, щепоть соли, – нарубят полную, положат сверху гнет, даст рассол капуста, гнет убирают. Евдокия заостренной жердью протыкает несколько дней капусту в бочке до дна, из нее с бульканьем газ вырывается дурного запаха. Ждут все, когда перестанет выделяться этот газ. Стоят девочки вокруг бочки, голодными глазами смотрят, созреет капуста, возьмет Евдокия щепоть, попробует и говорит:

– Пробуйте, внучки, сдается мне, хорошо уквасилась капуста, слава Богу, до новой будет что поесть!

Девчонки только этого и ждут, для них это праздник, каждая норовит побольше схватить ручонкой капусты из бочки и в рот затолкать. Отвернется бабушка, молча поплачет, давая внучкам квашеной капустой заглушить голод. Приходит мать с работы, говорит ей:

– Внучки капусту пробовали, хвалили, говорят, что вкусная в обеих бочках удалась, давай на мороз бочки выкатывать.

Ставят бочку на ребро и катят из избы в холодную кладовую, там будет стоять она весь год, до нового урожая. Картошка и капуста – другой еды сироты, дети войны не знали.

Только к концу войны прислал письмо Емельянов Михаил из Кожелака, что воевал с ним Александр в пулеметном расчете, они втроем сидели с пулеметом во ржи, стреляли по наступающим немцам. Поступил приказ отходить, немцы шли и шли вперед, их наблюдатели засекли, откуда стреляет пулемет, и послали в них немецкие артиллеристы пристрелочный снаряд. В это время стал отходить боец из расчета, после разрыва снаряда упал во ржи и закричал, к нему на помощь кинулся Александр, а тут разрыв снаряда в том месте, куда он бежал. Не дожидаясь, когда артиллерия накроет огнем его позицию, Емельянов отполз с пулеметом в глубь поля, жив остался, там, где он был несколько минут назад, разорвалось сразу три немецких снаряда.

Так узнала семья о гибели Александра, но в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего товарища Сталина фронтовая пенсия полагалась родителям или близким родственникам того бойца, смерть которого могли подтвердить не менее трех человек.

Что с ним стало после прогремевшего взрыва, никто не знал, гибель Александра никто не видел, и полковой писарь вписал его фамилию в список без вести пропавших.


Заканчивалось третье военное лето, Дуся с матерью обкосили болото, поставили копны по краю, половину свозила Дуся на тележке домой, другую половину копен оставили на покосе, хотели вывозить по снегу. Осенью случился на болоте пожар, погорело сено у всех, кто косил; а зима только настала, как могли, берегли сено, давали скоту понемногу, чтобы не пали корова и овцы. Но в феврале кончилось сено, кормить корову-спасительницу нечем, овечки совсем отощали.

Крадучись, ночью возили Дуся с матерью колхозную солому с полей, ею кормили скот, но в самом конце зимы поймал их на поле объездчик, велел сгрузить солому.

Взмолилась Мария:

– Пойми нас, Лука, не от хорошей жизни мы колхозную солому возим, сгорело накошенное сено, корову нечем кормить, подохнет от бескормицы, детей нечем кормить будет, помрут с голоду.

– Все понимаю, но председатель больно лют, запретил строго-настрого, грозился, если кого отпущу с соломой, самого отдать под суд по закону военного времени. Так что не просите, рад бы помочь, но не могу, выгружайте солому и идите домой с миром.

Развязала Мария веревку, скинула с воза байстрик и упала солома на поле, а вместе с ней и надежда прокормить корову до первой травы.

Пришли домой, сидит Мария и плачет, зашла Евдокия, узнала о горе и говорит:

– Нечего реветь, с полей брать запрет вышел, а в двух километрах от села на краю поля крытый соломенной крышей точок стоит – езжайте, разбирайте крышу, пока другие не догадались.

Ночью пошли Мария с Дусей, взяли с собой санки, смотрят, правду говорила бабушка; надрали с крыши точка соломы, увязали большой воз, привезли, в пустой избе под пол спрятали, к утру еще ходку сделали. На следующую ночь перевезли оставшуюся солому, и никто им не повстречался, так и кормили краденой соломой корову и овец до первой травки.

Огород был большой – 80 соток, его надо было вовремя вскопать лопатами, засадить картошкой и другой мелочью, посеять лен, все лето полоть, окучивать. Настанет осень, картошку надо выкопать, сносить и ссыпать под пол, прибрать овощи, капусту заквасить, тяжело было, но девочки понимали, что без огорода умрут от голода.

В колхозе осенью хлеб серпами жнут, вяжут снопы, ставят их в суслоны, скирды на краю поля, чтобы зерно прямо в колосе просохло, когда жатва заканчивается, подгоняют к скирдам тракторную молотилку и молотят зерно прямо на землю. Обмолоченное зерно здесь же ссыпают в бурты, оставляют на току. Бывает, что из-за отсутствия транспорта увозят поздно, после того, как выпадет снег, на земле от буртов всегда остается немного зерна.

Голодно стало жить к весне сиротам, говорит Евдокия:

– Собирайся, внученька, пойдем по полям посмотрим, где точки были, может, зерна, немного из-под снега наберем!

Взяли с собой два мешка и пошли утром за деревню: бабушка с осени заприметила места, где зерно молотили, разгребли снег, а под ним мокрое зерно лежит. Нагребли в мешки, а Евдокия говорит:

– Давай, Дусенька, отнесем за пни, спрячем, остальное сгребем, потом все домой отнесем, а то ненароком кто-нибудь увидит нас здесь – отберут.

Отнесли мешки за край поля, высыпали зерно на проталинку и опять на ток вернулись, выгребают зерно из травы, да так увлеклись, что не заметили гостей. Подъехали к ним на телеге председатель колхоза с председателем сельсовета. Спрашивает председатель сельсовета:

– Что вы тут делаете?

Глянул на траву, засыпанную зерном, повернул голову и спрашивает председателя колхоза:

– Почему у тебя, Семен Ерофеич, зерно на земле лежит?

– Здесь последняя скирда стояла, молотили уже по зиме, по снегу, вот и осталось немного, – оправдывается председатель.

Говорит Ваганов грозно:

– Бросайте свои мешки на телегу, сами больше не ходите по точкам – под суд отдам!

– Мешки мои, зерно забирайте, а мешки не отдам! – запротестовала Евдокия.

Глянул он на нее и прочитал в глазах, что не отдаст, разозлился и говорит:

– Тогда несите и высыпайте мне на плащ!

Бабушка с внучкой высыпали собранное с таким трудом зерно на разостланный на телеге брезентовый плащ председателя колхоза, пошли к краю поля, сели на пни, заплакали – жалко было, так бы мешок зерна домой принесли, а тут только половина осталась.

После отъезда начальства сгребли спрятанное зерно, взвалили ноши на плечи и пошли домой. Промывает бабушка в лукошке зерно от грязи в ледяной воде ручья, мякина всплывает и вода ее уносит, а грязь сквозь сито проваливается. Сыплет Мария отмытое зерно в чугун и ставит отпариваться в русскую печь, потом отцеживает, рассыпает сушиться. Когда высохнут зерна, Дуся сыплет его понемногу в ступу и толчет пестиком в крупу, варит кашу – для всех еда в доме.

Так до весны ходили по точкам, спасали семью от голода, а когда оттаяла земля под лучами весеннего солнца, ходили девочки с бабушкой на колхозные картофельные поля. Евдокия с Дусей копают землю лопатой, а сестры прошлогоднюю мерзлую картошку выбирают из комьев земли, она с осени после копки осталась. Дома мерзлую картошку моют, трут на терке и стряпают картофельные оладьи, они сластят, отдают затхлым, но какая-то еда в доме, с голоду не помрешь. Бабушка водила их на поля за мерзлой картошкой, пока последние не вспахали.

Наступила пора сенокоса. Бабушка Евдокия стала с собой на покос брать Веру и Полину, за огородом и хозяйством оставались присматривать младшие Зина с Валей. Вместо игр они каждый день занимались прополкой грядок на огороде, только прополют – смотрят, картошка травой заросла, берут в руки тяпки, рубят траву между рядками картофеля. Пока картошку прополют, грядки опять заросли – полоть срочно надо, иначе трава всходы задавит и урожая овощей не будет.

Казалось девочкам, что трава растет на огороде не по дням, а по часам, было трудно, но работали дети на совесть, не раз за это хвалили их и мать, и бабушка Евдокия.

В каждодневных трудах прошло лето, наступила осень, теперь надо было убрать выросший урожай, выкопать и сносить картофель в подпол, засыпать на хранение. Теперь на огороде работала бабушка, она подкапывала кусты, а девочки выбирали клубни, носили в избу, когда она уставала, лопату брала Вера.

Кто сажал картофель, знает, какая тяжелая работа его уборка, а для голодных детей она была тяжелей втройне, но не было жалоб, девочки понимали, что если они не вырастят и не соберут урожай с огорода, их ждет голодная смерть.

Однажды пришла с работы Мария и говорит:

– Слышала в конторе, что рыжиковое поле осотом заросло, спишут его, пахать скоро будут.

– Рыжика намолотить надо, что он пропадать даром будет, это хорошая добавка к нашим картофельным оладьям, надо идти молотить, пока не поздно! – говорит бабушка.

Мария сначала не соглашалась, но ее удалось уговорить. Евдокия взяла разделочную доску, скалку, кусок холстины, лукошко, в ведро положили мешок на всякий случай. Пошли втроем – бабушка, Мария и Дуся, нашли поле, начали выбирать из травы рыжик, выдергивали стебли и подавали бабушке. Она молотила метелки скалкой на доске, зерна и шелуха сыпались на подосланную холстину. Работа была тяжелой, после обмолота семена вместе с мякиной ссыпались на решето, семена у рыжика мелкие, просеивались, а мякина оставалась. До вечера удалось намолотить целый мешок семян рыжика, взвалила Мария его на спину и скорей домой, смотрят по сторонам, боятся, что объездчик отберет, но, слава Богу, все обошлось.

Пришли домой, радуются, а Евдокия не унимается:

– Давайте завтра сходим, ведь рыжику цены нет!

Уговорила, пошли на поле, а его уже пахать начали, не пустили женщин, все в землю запахали, а голодным женщинам не дали обмолотить малую часть – такое отношение было у власти к колхозникам, которые кормили армию и всю Россию.

Радовались все, что мешок рыжика удалось намолотить, зимой семена поджаривали, потом толкли в ступке, мешали с вареным в кожуре мелким картофелем, лепили оладьи, жарили в русской печке, из семян вытапливалось рыжиковое масло, и еды вкуснее дети в своей жизни не видели.


Шел четвертый год великой войны, из семьи Пшеничного Потапа погиб Василий, Александр пропал без вести, вернулся с фронта израненный Матвей, много осколков немецкого снаряда сидело в его теле, был выбит левый глаз. Как активиста и фронтовика его назначили секретарем парторганизации в лесопункт Хабайдак. Приезжая по партийным делам в районный центр, в село Партизанское, часто заезжал в Асафьевку, благо дорога шла через нее. Подъезжая к родному селу, Матвей всегда громко пел, бывало так, что его еще никто не видит, а песни уже слышны – все знали, что в гости к матери едет.

Власти с жителей готовы были три шкуры содрать, прикрываясь патриотическим лозунгом: «Все для фронта, все для Победы». Приехал из района уполномоченный и говорит Ваганову:

– Есть постановление райкома, – вы должны выступить с новой инициативой – сдать мясо и сельхозпродукты по встречному плану.

– Но мы выполнили план сдачи сельхозпродукции по налогу, какой еще встречный план? – насторожился председатель.

– Возьми, прочитай, сразу станет ясно, – говорит уполномоченный.

Взял в руки Ваганов, прочитал постановление, изложенное скупым канцелярским языком, из него понял, что жители колхоза Асафьевка должны выступить с инициативой принятия на себя встречного плана по сдаче пятнадцати центнеров мяса. Чем дальше он читал, тем больше хмурился, дочитав, положил листки на стол и подвинул их уполномоченному.

– Если я правильно понял, жители должны выступить с инициативой добровольно увеличить сдачу мяса государству на пятнадцать центнеров.

– Совершенно верно! Ты правильно понял, сегодня это ваша инициатива, завтра публикация в газете о почине крестьян Асафьевки, а послезавтра увеличение налога на сдачу мяса для сражающейся на фронтах войны армии!

Слушая уполномоченного, Ваганов думал: «Кому увеличивать налог, вдовам и сиротам – мужиков всех забрала война проклятая – они и так живут впроголодь!», – но сказать об этом вслух значило подписать себе смертный приговор.

А уполномоченный, принимая молчание за согласие, говорит:

– Собирай, председатель, митинг, я буду выступать, ты тоже поддержи линию районного комитета партии, подготовь двух-трех выступающих из народа, и дело пойдет – будешь у райкома в почете.

Делать нечего, послал председатель посыльного собрать людей на митинг. С выступающими от имени колхозников промашка вышла: все, кому предлагал председатель поддержать новую инициативу, выступать отказались. Тогда он вызвал работников правления и в приказном порядке поручил выступить.

– Ничего, в протокол кого-нибудь из народа запишем, пошли, народ уже собрался, – торопит посланец райкома.

Собралось десятка полтора стариков и старух, все, кто мог трудиться, были на работе, но и это не смутило районного посланца. С крыльца правления колхоза он произнес пламенную речь, призывая подтянуть потуже пояса и сдать мясо по встречному плану. Но его речь была встречена гробовым молчанием, молча выслушали сельчане речи своего председателя, членов правления. Каждый подумал, что сдавать нечего, налоги сданы, оставшаяся скотина нужна не для еды, только для развода, чтобы дождаться отела, подрастить приплод, погасить государству налог в следующем году. Сказать больше было нечего, и Ваганов объявил митинг закрытым.

– Они, что, сговорились? Надо что-то делать для сдачи мяса, иначе райком и меня и тебя по головке не погладит! – говорит районный посланец.

– Что я должен сделать – в селе одни вдовы и старики остались?! – вспылил председатель.

Глаза работника райкома от удивления вылезли из орбит:

– Ты думай, что говоришь! Дойдет до первого секретаря, сразу партбилет выложишь и под суд пойдешь по политической статье за срыв линии партии! Вызывай, требуй, – угрожай, что хочешь делай, а пятнадцать центнеров мяса чтобы к вечеру были!

Поговорили жители, посудачили, помянули власть недобрым словом и разошлись – нищета была в большинстве домов, а кто жил зажиточно, тот состоял при власти советской или при правлении колхоза, они не торопились проводить встречных сдач.

Долго думал Ваганов, с кого начать, послал посыльного к Боговенко. Пришла она в контору, узнала, зачем вызвали, заплакала и говорит:

– Побойтесь Бога, у меня муж на фронте сгинул без вести, пятеро голодных девок дома, четыре года похлебку с мясом не варила, все, что подрастает, государству сдаем. Что вы от меня требуете?

А председатель ей говорит:

– Ты что, Мария, не желаешь, чтобы солдаты на фронте были сыты, били немца проклятого? Ты врагу подыгрываешь?

Обвинение в пособничестве немцам было равносильно смертному приговору. Испугалась женщина, говорит:

– Но у меня же пятеро сирот, чем я их кормить буду?

– До сих пор с голоду не померли и теперь не помрут! Говори, что ты желаешь сдать по встречному плану? – давит на нее Ваганов, почувствовав, что она колеблется.

– Берите овцу, у меня в хозяйстве больше ничего нет, – сказала вдова и заплакала от обиды горькой.

– Хорошо, веди овцу, да скажи Пшеничной Евдокии, чтобы шла в контору, – обрадовался председатель.

Пришла Мария домой вся в слезах, рассказала, что принудили сдать овечку, говорит:

– Иди, Евдокия, в контору – теперь тебя кровосос Ваганов зовет.

Пришла Евдокия и давай ее Ваганов обхаживать, а та знает, о чем речь идти будет, и в категорический отказ:

– Ничего я вам не дам, четырех сыновей на войну отправила, двое сгинули, один израненный фашистами пришел. Что, больше взять не у кого? Только у беззащитных матерей да у жен фронтовиков требуете, за горло берете. А почему бы тебе, Ваганов, не сдать одну из нетелей – кроме коровы, у тебя их две да в придачу овец штук пять из пятнадцати! У своих приближенных, членов колхозного правления по дворам пройдитесь, у каждого полон двор скота – вот и выполнит Асафьевка встречный план по мясу!

Смотрит уполномоченный райкома на председателя: откуда такая бойкая тетка взялась?

Озлобился Ваганов и кричит:

– Ты за других людей не решай, тебе не дано такое право советской властью! Говори, что сдавать будешь?

– Я уже сказала, что нечего мне сдавать, нет у меня ничего лишнего, иди на своем дворе посмотри – там и найдешь! А за советскую власть мой Потап голову сложил, пока ты на печке отсиживался да от мобилизации в Красную Армию под полом прятался! Так что ты меня не попрекай этим! – встала вдова и пошла домой.

Рассвирепел Ваганов, посыльного вслед шлет. Вернулась Евдокия в контору, а он опять ее давай ломать.

– Я все сказала: возьми на своем подворье, сдай для фронта, а мы и так последнее отдаем! У беззащитных матерей и вдов солдатских забрать норовишь? Ничего я никому не должна, налоги я сдала, больше ко мне не приставайте! – сказала рассерженная вдова и ушла из конторы, хлопнув дверью.

Но Ваганов удила закусил, принародно его унизила Евдокия, да еще при представителе райкома партии, кровью налилось у него лицо, велит запрягать телегу, заведующую фермой позвать. Подъезжают они к дому Пшеничных, а там возле крыльца два телка лежат – один Марии, другой Евдокии – посправнее, побольше.

– Чей этот бычок? – спрашивает он, показывая на того, который побольше.

Подбежала заведующая фермой Сидорова посмотрела и говорит:

– Евдокии Пшеничной.

– Грузите на телегу, а ей скажите: пусть придет, распишется в ведомости за добровольную встречную поставку.

Сгребли телка, связали ноги, положили в телегу, увезли на глазах вдов. Сидят на крыльце Мария и Евдокия и плачут горько от доли своей собачьей.

Девочки слышат за околицей песню дядьки Матвея, побежали навстречу, подъезжает он в ходке, запряженном парой лошадей, остановился, посадил их прокатить. Рассказывают девчонки наперебой, что мать и бабушка плачут, насильно телка и овечку забрали. Побелел лицом, хлестанул Матвей коней вожжами, подлетел ходок к дому матери. Видит, не соврали девочки, спрыгнул на землю, подбежал к крыльцу.

Мать ему сквозь слезы говорит:

– Гляди, Матвей, какой партии ты служишь! Разбой она творит с вдовами, женами и матерями фронтовиков, выворачивает руки, заставляет последнее сдавать, получив отказ, забирают насильно. Телка забрали, а чем я буду в следующем году продналог погашать? Корову последнюю уведут со двора! А у этого живоглота Ваганова полон двор скота, своя рубашка ближе к телу и никому до этого дела нет!

Покрылся багровыми пятнами Матвей, сжал в руке кнутовище, пулей заскочил в ходок, коней вожжами стегает, чтобы резвей бежали. Осадил их возле конторы, бросил вожжи под ноги, сам бегом в контору, кричит:

– Где этот сукин сын? Где Ваганов?! Три шкуры спущу! Мы на фронте кровь проливаем, а он для матерей и жен наших тридцать седьмой год устроил!

Ворвался в кабинет председателя, а того бухгалтер предупредила, что Пшеничный Матвей скачет, у крыльца уже…

Знал председатель крутой нрав израненного фронтовика, заметался, не знает, куда спрятаться, а на крыльце грозный голос Матвея слышится. Открыл окно и щучкой прыг в него, только задами успел за угол конторы забежать, как Матвей в кабинет ворвался:

– Где этот сукин сын? Я ему сейчас покажу как тридцать седьмой год для баб устраивать!

Осмотрелся, видит открытое окно, повернулся к бухгалтеру и говорит:

– Передайте этому живоглоту: будет обижать жен тех, кто воюет или погиб на фронте, я его публично высеку и в тюрьме за самоуправство сгною! – Стеганул он бичом по столу, лежавшее на нем толстое стекло разлетелось вдребезги. Долго отсиживался Ваганов в лесу, кормил комаров, боялся гнева Матвея.

Вышла вечером Евдокия, а телок стоит возле крыльца и мычит. Обняла его за шею и горько-горько заплакала о доле своей вдовьей, когда тебя кто угодно обидеть, последнее отобрать может.

На пользу пошло предупреждение Матвея, он был фронтовик-орденоносец, секретарь парторганизации. Ваганов и думать забыл мытарить Евдокию и жену его брата Марию, знал, что сказал Матвей, сделает – такой человек, слов на ветер не бросает.


Большой был дом у Евдокии Пшеничной, была она доброй, сердобольной женщиной, в приюте и ночлеге никому не отказывала.

Шла в Карымово с лесозаготовок девушка, постучалась в дверь ее дома и говорит:

– Ради Христа пустите переночевать, скоро ночь на дворе, притомилась я сильно, озябла.

– Заходи, голубка, расскажи, чья будешь, далеко ли идешь.

– Из Карымова я, Долженко Настя. Иду домой из Ангула, работала на лесозаготовках от колхоза.

– Слышала я про твою семью, говорят, что родители хорошие люди, если голодная, садись – чаем напою, – предложила хозяйка.

– Спасибо, что-то не хочется мне, ломает меня и знобит, наверное, в дороге простыла.

– Ложись, я на лавке у печки тебе постелила, укройся шубой, прогрейся, утром болезнь как рукой снимет.

Проснулась Евдокия затемно, ушла управляться с хозяйством, уже светло на дворе, а девушка спит, подошла, а та вся горит, посмотрела на нее и сразу поняла, что у нее тиф.

Пошла к Ваганову, рассказала, что в ее квартире больная тифом лежит, попросила вызвать врачей из района. Раскричался председатель:

– Пускаешь на ночлег кого попало, а потом по селу зараза расползается!

– Господь велел заботиться о ближних! Если мы никого пускать не будем, и наших жителей в других деревнях перестанут пускать на ночлег, мало ли их по делам ходит! – урезонила его вдова.

Вернулась она домой, встречает Марию, а та спрашивает:

– Что за девушка у тебя на лавке больная лежит?

Испугалась Евдокия:

– А тебе кто сказал про девушку?

– Девчонки забегали к тебе, вернулись, говорят, бабушки нет, а на лавке какая-то незнакомая девушка лежит с закрытыми глазами и что-то говорит.

– Долженко Настя из Карымова, зашла переночевать, горит вся – думаю, тиф у нее! Накажи девчонкам строго-настрого, чтобы ко мне не заходили, заразная это болезнь, от греха подальше, не дай Бог тифом заразятся!

– А сама как? Сама можешь заболеть! – забеспокоилась невестка.

– Я в детстве переболела тифом, даст Бог, обнесет напасть мимо.

Но беда не миновала дом Боговенко, девочки заразились тифом, от них заболела Мария, горят огнем, мечутся в бреду. Евдокия присматривает за ними. Приехали из Партизанского врачи, обработали дома, наказали председателю сельсовета немедленно везти больных в районную больницу. Отрядил он двух возниц, одним из них оказался Антон, родной брат покойного Потапа. Марию, Веру, Полину, Зину посадил в сани Дударев и повез в Партизанское.

Дуся и Валя сели в сани к Антону. Везет он тифозных родственников и думает: «Пока доедем до Партизанска, сам от них заражусь – надо возвращаться скорей!».

Только отъехали за деревню километра два, разворачивает он коня.

– Дядя Антон, а почему сани разворачиваешь? – спросила Дуся.

– Конь пристал, детка, – отвечает он и подвозит больных к дому.

Выскочила Евдокия, которая только отправила внучек в больницу, спрашивает:

– Ты что, Антон? Почему вернулся?

– Конь стал, не идет, видно, притомился, – не моргнув глазом соврал тот.

Таким был дядька Антон, ему было безразлично, умрут или нет внучки родного брата Потапа, всю жизнь только свою выгоду видел и ни с кем куском хлеба не поделился.

– Отольются тебе сиротские слезы! – заплакала бабушка и унесла чуть живых внучек в дом.

Сама лечила их, ухаживала за Зиной и Валей, сильно болели дети. Много дней метались в тифозном бреду, много слез пролила возле них бабушка, много бессонных ночей в молитвах провела перед иконами, прося у Господа исцеления, и жар стал спадать. Врачи из района приезжали, привозили лекарство, лечила она их и своими снадобьями, и больным стало немного лучше, появилась надежда, что они выживут.

Управляется она по дому и слышит песню. Не поверила своим ушам, подняла голову, а на печке Валя поет: «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края…».

Бабушка упала на колени перед иконами, давай Бога благодарить, что спас он ей внучек от смертельной болезни. За годы войны от тифа умерло много народа в Асафьевке и по окрестным деревням, люди были ослаблены голодом и непосильной работой для фронта.

Помолилась бабушка и спрашивает:

– Чего бы вы хотели, внученьки, покушать?

Обе, не сговариваясь:

– Рыбки хотим!

Стала она опять на колени и просит Господа послать больным детям рыбы.

Через некоторое время к ней заходит Юркова Дуся – дом их стоял на берегу реки Рыбной и отец занимался рыбалкой. Жалуется она:

– Рука болит, мочи нет, полечи, бабушка Евдокия.

Посмотрела Евдокия и говорит:

– Рожа у тебя, видишь, как рука распухла и покраснела. Что с тобой делать – лечить буду.

Начала читать молитвы, мелом ставить на больной руке кресты, потом достала красную тряпку, замотала руку и наказала:

– До завтра тряпку не снимай, завтра приходи в эту пору.

Пришла женщина на следующий день, уже веселей выглядит.

– Спасибо тебе, Евдокия, легче мне стало, пришла от вас, легла, как в омут провалилась, и проспала до сегодняшнего дня спокойно, а так неделю глаз не сомкнула, мозжила рука – никакого спасу не было!

Полечила ее бабушка еще раз и говорит:

– Даст Бог, до следующего дня здорова будешь.

– Что тебе за труды твои? – спрашивает Дуся.

– Мне ничего от тебя не надо – внучки тифом болеют, рыбы просят, если хвостик найдешь – и на том спасибо.

– О чем ты говоришь? Такое доброе дело для меня сделала, поговорю с отцом – он поймает рыбы.

Сдержала она свое слово, принесла на следующий день щуку большую, не меньше полуметра. Поблагодарила ее бабушка и давай рыбу жарить и больных внучек кормить. Едят они, нахваливают, а она все подкладывает и подкладывает.

– Бабушка, ты сама съешь кусочек, – говорит Валюша.

– Что вы, детки, пока жарилась рыба, я ее духом надышалась, сыта я, внученьки! – отвечает она, отворачиваясь и вытирая слезы уголком платка. Не жалея себя, выходила Евдокия внучек, смогла вырвать из лап тифозной смерти.