Совестью
Вид материала | Книга |
- Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
- Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
- Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
- Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
- К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
- Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
- И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
- Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
- Закон Украины, 2679.26kb.
- Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.
– Принеси, Вася, буханочку, если будет...
– Все, Сергей Михайлович. Первый раз ведь попросил – сейчас принесу, – и Василий, подхватив с земли пустой рюкзак, сел в лодку и быстро-быстро замахал веслами...
Климов уехал, а вечером к Морозову пришел дачник, бывший учитель, и поинтересовался, не являлся ли еще Васька:
– А то я, понимаете ли, с поручением его туда отправил — все жду, а его все нет и нет...
Морозов догадался, что этим поручением дачника, о котором он теперь беспокоился, была, конечно, бутылка водки, но ответил только то, что знал:
– Да нет пока Василия. Не видно.
Не было Василия и к ночи, не появился он и к утру. Морозов чувствовал сердцем, что там,где был магазин, произошло что-то неладное. А потом вдруг с горы, из открытого окна стала кричать ему тетя Катя. Он вышел на огород и громко переспросил:
– Что, тетя Катя? Что?
Тетя Катя была глуховата, в ответ ей надо было почти кричать. И как другой глуховатый человек, она сама почти кричала:
– Васька-то, Васька-то помер, в поселке помер...
...Что?! Как?!.. Морозов поднялся к тете Кате, которая только что по телефону получила известие о смерти Василия, потом пошел сам на телефон, набрал номер сельского совета и спросил, что приозошло. А произошло следующее...
Прибыв к магазину с какими-никакими, но все-таки деньгами, Василий, конечно, отоварился вином. Но хлеба, белого, свежего, как уговаривал Морозова сам Василий, в магазине уже не было... И Морозов до сих пор жестоко корил себя, что, может быть, именно из-за этого хлеба, который бывает обычно по утрам, Климов и задержался-заночевал в селе... Да нет, не мог он задержаться из-за хлеба. Ведь он обещал дачнику принести к вечеру бутылку водки и должен был, как всегда, сдержать свое верное слово. Нет, скорей всего виноват не он, Морозов, со своим хлебом...
Но Василий в селе, возле магазина, в этот раз задержался и пропил там с подвернувшимися собутыльниками, видимо, все, что было у него с собой. Сильно пьян, правда, не был, но домой почему-то не пошел, а заночевал там, в поселке, может, и надеясь поутру перехватить где какие-нибудь деньги, чтобы принести в деревню дачнику, своему бывшему учителю, обещанную бутылку водки и буханку свежего хлеба своему другу Морозову. Явиться пустым он, конечно, не мог — такого не случалось с ним раньше никогда.
Ночевал Климов в притоне-берлоге местных алкашей — братьев Карасей, которые постоянно были заняты только одним-единственным делом – все время что-нибудь пили.
Обитали эти Караси на первом этаже двухэтажного старого, давно запущенного, почти потерявшего свою крышу, деревянного дома, выбрав из множества уголков-закутков первого этажа такой, который еще как-то скрывал от дождя пол-потолок второго этажа. В этом блиндаже-берлоге вместе с Карасями переночевал в этот раз и Василий.
Наутро, поднявшись с головной болью, Василий, конечно, искал, как себя поправить, но поправиться с утра в магазине было нечем –шло лето 1985 года, когда повсюду прикрыли продажу всякой бормотухи, которая обычно и выручала по утрам страдающих от перепоя, а все остальные алкогольные изделия стали продавать только после обеденного перерыва. Все было пусто, кроме промтоварного магазина – там-то, в промтоварном магазине, на остававшиеся копейки Караси и Василий и взяли одеколона.
Последние известия были совсем короткими: вроде бы ничего еще и не выпили, о чем-то вроде бы и говорили, а потом один из Карасей повернулся и видит – Василий лежит на полу, подтянув колени к подбородку, лежит черный-черный и уже не дышит... Вот и все...
Вот так вот, в чужом месте, в гиблом притоне-конуре, прикрытой от непогоды лишь остатками потолка, и завершилась жизнь тихого, доброго человека Василия Климова...
...Как же так? И почему так все нескладно? Почему? Вот был хороший, добрый человек, и вдруг его нет? А? – этим немым вопросом и глядят Морозову в душу открытые глаза-окна дома Василия Климова.
Эта смерть ударила Морозова больно. И боль была еще сильней от того, что с Василием Климовым он потерял тут, в деревне, последнюю, действительно живую, светлую связь, а сама деревня потеряла последнего настоящего человека...
Смерть Климова была и первой смертью близкого человека для его сыновей. Дома у них был траур... Они не знали, как быть, что делать, и только ждали похорон, ждали, когда Василия последний раз привезут в деревню, на кладбище, и тихо положат там, под кладбищенской сосной, отдыхать навсегда измученного человека...
День похорон был известен, но и здесь опять вышло как-то неладно. Они ждали, что Василия вот-вот привезут, но его похоронили там, в поселке, на другом большом кладбище рядом с шумной дорогой.
Из всех родных у Василия поблизости оставалась только родная сестра, жившая без мужа, с детьми, жившая поэтому не очень богато. Может, и поэтому Василия не повезли далеко, а похоронили поближе от того места, где он скончался. А может, решилось и по-другому: упокоили сына рядом с родной матерью, которую тоже почему-то не привезли хоронить на деревенском кладбище...
Так что и проститься с Василием Морозов не смог.
Вот и все, что знал Морозов о своем недолгом друге-товарище Василие Климове... А что теперь?.. А теперь вот только этот дом на горе, который, говорят, торгуют за какие-то копейки у сестры Василия какие-то дачники-ленинградцы, позарившиеся на здешние дармовые рыбу, грибы и ягоды.
Сестра Василия пришла в деревню сразу после похорон брата, открыла дом и попросила всех взять себе на память все, что хотят...
Правда, и брать-то там было особо нечего... Но кто-то унес домой кочергу, которой покойник, бывало, гонял из дома чертей, кто-то прибрал ухватник для чугунков... А Морозов не пошел и не взял себе ничего. У него дома, как память о Василие, осталась стопка журналов "Крокодил" за последний год, которые совсем недавно взяли у дяди Васи его мальчишки, но так и не успели отнести обратно... Эти "Крокодилы" ровной стопкой и теперь все время у Морозова перед глазами.
Сестра Василия опросила всех, должен ли был кому ее брат и кому сколько – мол, она за него отдаст все долги... Свои деньги, переданные Василию на бутылку водки, получил обратно с не очень богатой женщины, воспитывающей детишек-сирот, дачник-учитель. Пятерку, поданную Василию в тот же день на какие-то магазинные нужды, сестра Климова тут же выплатила еще одному дачнику-москвичу, три рубля, отданные тоже на продукты, которые Василий должен был принести из магазина, подала другому столичному дачнику...
Эта раздача долгов за умершего человека больно тронула Морозова, и к тем, кто получил с сестры Василия, с умершего Васьки-бессребреника, впервые задолжавшего кому-то, свои трешку и пятерку, он больше уже не мог относиться, как к порядочным людям.
Кто-то вспомнил, что Василий вроде бы брал деньги и у Морозовых, и тогда сестра Василия сама пришла к ним, но не вошла в дом, а попросила кого-нибудь из хозяев выйти. Морозов не пошел вышла — жена. Две женщины сочувственно помолчали, а потом сестра Василия спросила:
– У вас-то, говорят, Василий деньги брал...
На что жена Морозова сказала неправду:
– Нет. Что вы, господи. Все, что брал, всегда отдавал...
...Господи боже мой! Что же это и как же? И как же ты, Василий, ушел, впервые оставив за собой невозвращенный долг?..
Потом кто-то все-таки прознал и убедил сестру, что деньги Василий у писателя все-таки брал и что с Карасями-то как будто пил на эти деньги. И тогда снова сестра Василия беспокоила себя этими деньгами, звонила сюда, в деревню, по телефону, и жена Морозова уже не могла солгать и ответила:
– Оставьте это на поминки Василия – помяните его за нас. Очень вас просим.
И тут беспокойная женщина, с такой же, видимо, чистой душой, как и у ее брата, не выдержала и расплакалась по телефону:
– Спасибо вам. Спасибо. Что же вы за люди такие!.. Сколько для нас добра делали... Спасибо вам... Храни вас господь...
Жена вернулась после телефонного разговора вся в слезах. Стиснул зубы и отвернулся к окну, чтобы не уронить слезы, сам Морозов. Мальчишки его сжались комочками и молчали...
Что еще?.. Лодку Василия увезли. И теперь она не стоит больше рядом с лодкой Морозова под окнами его дома. И больше никогда Василий не оставит свою ладную посудинку и возле того причала-присталища, куда Морозов направлял теперь свою лодку...
Это был тот самый причал, причал Василия Климова, откуда он, оставив там свою лодку, почти бегом несся в магазин за продуктами, за вином, а больше за вином, и куда также почти бегом несся обратно, опоражнивая по дороге одну, а то и две своих бутылки. К этому причалу он и пристал последний раз, от этого причала-присталища последний раз ушел в магазин за последней в своей жизни бутылкой, сюда должен был вернуться, чтобы передать буханку свежего белого хлеба Морозову, а там уйти в свой лес, чтобы жить, работать, дожить до сегодняшних дней. И к этому причалу обратно Василий так и не вернулся...
Вот сюда через туман и озеро и привел теперь Морозов свою лодку... Через расходившийся туман он уже видел очертание берега, видел то место, где и был причал Климова. Здесь они тоже оставят свою лодку и отправятся в тот же самый поселок-село, к тому же самому магазину...
Пока Морозов прибирал лодку и устраивал ее как следует в присталище, Георгий Валентинович, почувствовав в себе после весел и здорового утреннего холодка живую бодрость, довольно-таки споро поднялся вверх по тропке, ведущей от причала-присталища, и вскоре оказался на вполне приличной лесной дороге.
Это была прежняя лесовозная дорога, по которой еще не так давно громыхали тяжелые лесовозы. Но лесовозы очень скоро вывезли весь лес, ради которого и была проложена эта лесная магистраль, и теперь вполне приличная дорога служила только местным охотникам за рябчиками и глухарями.
Сюда, на дорогу, на песок и гальку, собиралась разная боровая птица, и местные стрелки, разъезжая на мотоциклах по таким оставленным лесовозным дорогам, что пробили вдоль и поперек весь наш лес, прямо с мотоциклов постукивали глупую птицу, которая так и не научилась бояться никакой техники. И охота эта была порой весьма успешной, по крайней мере, Морозов лично знал таких стрелков, которые привозили домой другой раз чуть ли не по полной люльке-коляске набитых глухарей.
Но ни о глухарях, избиваемых здесь, на песке и гальке, ни о боре-беломошнике, последнем в этих местах, ради которого и строили эту лесовозную дорогу и который извели затем в течение одного сезона, Георгий Валентинович пока ничего не знал. Не знал, не думал он и о том, куда идти теперь дальше, в какую сторону – путь ему указала сама собой тропинка, которая плавной дугой подошла к дороге и так, по дуге и повела за собой Георгия Валентиновича.
Морозов поднимался по тропке от присталища медленно, устало, словно до этого он и не сидел просто на корме, а тяжело работал веслами, пробиваясь через встречные волны и шквальный ветер, и когда, наконец, поднялся к дороге, то увидел, что Соколов был от него уже далеко... Окликать или догонять друга ему не хотелось – после тумана, окружавшего его всю дорогу, после встречи с Василием Климовым, с его причалом, ему еще хотелось побыть одному, и он не спеша пошел сзади, тем более, что его друг был занят сейчас своим собственным делом: Георгий Валентинович Соколов походя собирал с придорожных кустов остававшиеся на них ягоды малины...
Каждую обнаруженную ягоду, как-то еще сохранившуюся, еще удержавшуюся на ветвях, не упавшую в дождь или вот теперь, в холодные утренние росы, на землю, Георгий Валентинович принимал торжественно, обязательно приостанавливался возле ягодной ветки, подарившей ему вдруг эту встречу-счастье, и всем собой ощущал вкус, аромат доставшегося ему лесного подарка...
Морозов, конечно, тут же отметил это священнодействие своего друга, а следом вспомнил и кинофильм "Выстрел" по Пушкину, который видел он тоже лет двадцать тому назад в милом, аккуратном северном городке Каргополе. Этот кинофильм остался с ним прежде всего потому, что после него он случайно познакомился со своей будущей женой. Особенно помнился ему в этом кинофильме актер Яковлев из вахтанговского театра, который во время дуэли, под пистолетом соперника, спокойно поплевывал вишневые косточки. Морозов и сейчас явно видел перед собой тот форменный картуз, в который были насыпаны вишни, и рыхлое, породистое лицо надменного человека. Нет, все, что этот человек делал, как брал из картуза ягоду, как отправлял в рот и как затем выплевывал косточки, вовсе не было презрением к смерти смелого мужественного человека, правого в своем деле. Это не было даже презрением к сопернику, как к недостойному человеку, но все-таки к человеку. Актер Яковлев в том кинофильме блестяще являл собой барское пренебрежение к плебею по крови, и Морозову так и слышалось сейчас то, что Яковлев не произносил вслух, но что обязательно должно было тогда жить в нем: "Ну, ты, чернь, будешь ли ты, наконец, что-то делать? А то мне надоело ждать..."
Да, это и было то самое барство, возвышение себя над всем другим, возвышение по породе, по крови, которое Морозову дано было ненавидеть с детства... Он уважал гордость людей, гордость от содеянного, созданного, достигнутого ими, но принять кичение, надменность, пренебрежение к другому человеку только потому, что тебе, как говорится, бог послал иное происхождение, этого Морозов никогда не мог принять. По его глубокому убеждению, да и по всей логике жизни, никакая кровь, никакая национальная принадлежность, никакая особая история твоего рода, семьи, не давали права ни одному человеку возноситься над остальными, а тем более презирать других, не считая их посему за людей. И это неприятие никакого барства, хамства, национальной спеси было у Морозова совсем не оттого, что среди его предков значились только крестьяне и ремесленники. Нет, в роду у Морозова были люди и побогаче и повидней, немало сделавшие не только для себя, для своей семьи-рода, фамилии, но, как велось когда-то по Руси, и для строительства своей земли, своей России. Но он помнил прежде всего не это он помнил свою бабушку, милую, добрую бабушку Марию Прокофьевну, умершую от голода во время войны в эвакуации и похороненную где-то в Вятской земле, умершую со спицами в руках, бабушку, которая в первый год революции собрала своих дочерей, привела их к огородным грядкам и здесь, возле самой, казалось бы, что ни на есть обыкновенной крестьянской земли, пророчески определила:
– Вот, девочки, вот это и есть наша жизнь, наша работа. И работать всю жизнь надо своими собственными руками, а то, что было у нас раньше – это заработано чужим трудом.
И все они стали жить снова, от земли, с которой его бабушка Мария Прокофьевна не расставалась никогда... Кто знает, может быть, именно от той самой земли-грядок, к которой вернула бабушка его мать, его теток, и пришла к Сергею Михайловичу Морозову и его собственная, его сегодняшняя земля...
Еще давно слышал он от своей бабушки и такое, что тогда обычно вслух и не полагалось произносить. Но он слышал еще мальчонкой-дошкольником и запомнил на всю жизнь, как его бабушка ясно и просто объясняла все, что произошло в 1917году:
– Слишком хорошо наши господа-бары жили, а о простом народе не думали. Надо было о простом народе, который работает, пашет, сеет, побольше думать, тогда бы никакой революции не было...
И это говорила она, в прошлом хозяйка такого видного дома, в котором еще до недавнего времени размещался нынешний городской голова. Вот почему Морозов никогда и не верил в абсолютное хамство тех, кто до 1917года в России был богат, как говорилось, своим делом. Не верил, потому что помнил всегда свою бабушку, знал свою мать, знал своих теток, а главное, знал, что через всю жизнь тех людей, которые из тех же самых крестьян пришли к своему богатству от дела, старания, постоянно проходила вечная живая память-чувство той самой земли, какая одна и дает человеку жизнь. И такие люди, честное слово, не могли быть только паразитами-буржуями. Да, от этой самой земли, которая ровняет собой, в конце концов, всех и вся и которая при жизни требует от человека ответа, и держалось в Морозове твердое неприятие всякого пренебрежения к живой жизни... И теперь, с памятью кинофильма "Выстрел", с памятью актера Яковлева, что поплевывал вишневые косточки во время дуэли, Морозова вдруг кольнуло холодком от тех ягод малины, которые сейчас торжественно поглощал его друг...
...Нет, конечно, нет... Морозов сразу воспротивился явившемуся было к нему сравнению Соколова с актером Яковлевым... Нет, Жорка не барин. Так разъелся, раздулся немного, но не барин. И сейчас всем поделится, последнее не отдаст, но поделится с другим, поделится и место другому уступит: подвинется всегда, а то и просто отойдет в сторону. В Жорку верная жизнь была заложена. Только вот потянули его немного в сторону награды да успехи. А так ничего-ничего, оклемается. Жизнь заставит – оклемается – он из крестьян, значит живучий: крестьянская жизнь, братцы, биологически не ущербна, а значит, подвижна и способна выдерживать многие экзамены. Вот так вот! И опять земля нас спасет и тут...
Он хотел было уже догнать своего друга, окликнуть его, сказать ему что-нибудь очень хорошее, но и здесь остановился... И остановила его еще одна пришедшая к нему мысль-память...
Три года тому назад, весной, как раз перед самым отъездом сюда, в деревню, Морозова буквальным образом выловили его прежние сокурсники-друзья по институту... В ту весну исполнялось как раз двадцать пять лет со дня их выпуска. Четверть века спустя они решили собраться вновь — собраться всем вместе. Правда, их курс собирался вместе и раньше — собирался через каждые пять лет, и Морозов всегда получал тут от своих друзей приглашения на такие вот сборы, но всячески старался этих встреч избежать. На то было у него несколько причин.
Во-первых, он, в недалеком прошлом весьма успевающий инженер, от которого ждали вот-вот не только кандидатскую, но и докторскую диссертацию, оказался в ином мире, в ином, более низком, с точки зрения существующих социальных норм, качестве, и в этом мире он долго не мог подойти в своих основных литературных заработках даже к прежней своей инженерной зарплате. Это, конечно, беспокоило его, заставляло задавать самому себе разные вопросы, ибо частенько он зарабатывал на жизнь тем же промыслом в лесу, на рыбе. И дома, в семье, все это его никак не унижало, но от людей немощь своих литературных заработков он старался скрывать, а потому и избегал лишний раз бывать на людях, которые его хорошо знали... Да и еще: с чем придет он к своим друзьям-инженерам? С книгами? С какими? А много ли у него вообще книг?.. Когда он уходил с инженерной работы, все ждали, что он сразу начнет писать романы и, конечно, о них, о инженерах. Но таких романов у него не получилось – вместо романов-развлечения для взрослых людей Морозов всего себя отдал воспитанию детишек землей, а эта детская, воспитывающая, а не развлекающая литература, увы, никогда не котировалась у нас так высоко, как романы-кирпичи: и неважно, о чем эти романы-кирпичи написаны – важно, что они у тебя есть, что на них было отпущено много бумаги и заплачены за них высокие гонорары...