Совестью
Вид материала | Книга |
- Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
- Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
- Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
- Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
- К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
- Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
- И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
- Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
- Закон Украины, 2679.26kb.
- Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.
И там же, в магазине, возле того самого списка, слышал Морозов удивительно откровенные ответы пожилых женщин на свой вопрос: "Ну, а как теперь без вольного-то вина?" И крестились женщины, благодаря вместе с господом Богом и тех, кто еще оказался в уме-разуме на том самом капитанском мостике, возле штурвала. Благодарили и бесхитростно отвечали:
– Да теперь, слава Богу, мужики хоть в бане-то мыться стали...
Нет, это не шутка, а страшная недавняя быль – не дождаться было мужиков домой и в субботний банный день, пили каждый день до того состояния, когда и порога-то в баню не переступить... А теперь вот отмылись, отошли мужики...
Или так... Тут, на озере, возле рыболовной лунки. Мужичок, еще без лица и имени, что помнился Морозову лишь по постоянному торчанию возле магазина. Раньше, при вольном-то вине, не было его никогда тут, на рыбной ловле. А тут вспомнил, видимо, прошлое занятие-страсть.
– Ну, как теперь-то, без вольного вина?
– А хорошо, считай другие хоть есть стали досыта. А то ведь только вином одним, без еды, и жили...
И тоже не шутка, а страшная недавняя быль...
Было! Все это было!.. И может быть, когда-то потом, когда все это откровенно большое отойдет, забудется, когда вдруг все страшное вернется снова и снова с песнями и ором начнут все жрать вино, вдруг кто-то и скажет: "Да не было всего этого – все это фантазии ваши, уважаемый товарищ писатель..." Все было! Он сидел в заднем ряду сельского схода и видел, слышал, как вставал народ сам против своей же пьяной жизни: "Хватит запились совсем!"... Видел он, как поднималась мать и просила сход лишить права на какое-либо вино своего уже женатого сына, жившего своей семьей, своим домом. Как вскочила напротив матери невестка и громко заступилась за своего мужа: "Сами, мол, живем и сами знаем, как..." На что бывшие тут же женщины, перебивая друг друга, поднимались с мест и корили молодую дуру-бабу: мол, дура, сама с ним заливаешь глаза – не видишь, что мужик к концу идет:
– Лишить! Лишить вина! И женку евойную лишить! Раз мать говорит – мать беду сердцем знает!
Было! Все было, милые, дорогие люди. И теперь нам уже никак не выкинуть это воскресение народа из своей истории...
И видя все это наступающее вроде бы человеческое счастье, Морозов по привычке не звонить заблаговременно в колокола, чтобы не сглазить, не спугнуть доброе дело, все время жил еще и тревогой. Он, честное слово, все время боялся: "А вдруг где-то кто-то, допустивший все это воскресение, очнется, вдруг вспомнит, что с русским мужиком, у которого отняли землю-пашню, работу и лошадь-помощницу, и которого без дела-работы всегда можно оборотить ухарем-героем, порубщиком-варваром, никак не управиться без вина, и что опять же без того вина никак не заткнуть дыры-бреши в нашей удивительно социальной экономике?.. Что тогда?.. И как назвать тогда тех, на капитанском мостике, у штурвала, которые вроде бы и посветили людям настоящим светом, а затем опомнились и выключили этот живой свет для людей...”
И все-таки как жаль, что даже такого, пока еще не очень верного света, не встретил в своей недолгой жизни Василий Климов...
Дом Василия Климова и сейчас со своей горушки молча смотрит на дом Морозова незабитыми окнами, будто хозяин где-то здесь, живой, только отлучился куда-то. Эти пустые теперь глаза-окна не задернуты изнутри даже занавесками – у Василия не было занавесок и здесь, в доме, он жил так же открыто, как и всюду на людях. И эти открытые глаза-окна небольшого, по северным понятиям, но какого-то ладного, светлого дома, стоящего посреди деревни, возле самой дороги, все время глядят и глядят на Морозова одним и тем же немым вопросом:
– Как же так? Почему? Вот был хороший, добрый человек, и вдруг его нет? А?
С Василием Морозов познакомился почти в самый первый день, когда, купив дом, привез сюда, в деревню, семью. Осмотревшись попервости в новом для себя жилище, затопив печь и убедившись, что эта старушка-печь жива и здорова, он вышел на улицу – вышел уже хозяином посмотреть, как что вокруг его дома, в каком качестве изгородь-огород, не надо ли где тут же заменить старые жерди, чтобы овцы, слонявшиеся без присмотра по деревне, не забрались к тем грядкам, какие оставили ему бывшие хозяева.
Первый день новой для Морозова жизни, судя по всему, начинался ясно, счастливо. Светило солнце, первое щедрое солнце только-только начавшегося лета, и навстречу этому солнцу от согревшейся земли, от густо встававших повсюду трав, облачком-дыханием поднималась всеобщая радость той жизни, которая и была сейчас рядом, вокруг Морозова, и участником которой он, конечно, считал и себя.
Так и был он тогда в этом блаженном состоянии вместе с пробудившейся, готовой приносить свои плоды землей, словно земля-мать, как и эти весенние травы, своим теплым дыханием тоже приподняла, возвысила над собой своего сына, словно приготовила к сказочному полету... И вот тут к Морозову сверху, с горушки, от небольшого аккуратного домика, стал спускаться человек... На нем была белая навыпуск рубашка. От ясного летнего дня эта рубашка была еще светлей, а потому Морозову казалось, что человек одет во все белое.
И вот этот, одетый во все белое, неизвестный пока еще человек, спускавшийся сверху, с горушки, будто и не шел, а плыл к нему на легком светлом облачке-испарине, почти не касаясь земли... Морозов очнулся от видения только тогда, когда человек был уже совсем рядом, и протянул ему книжку. Он не узнал сразу, что за книга была перед ним, а когда услышал вопрос: "Скажите, Сергей Михайлович, это ваша книга?" – и рассмотрел знакомую ему обложку, то смутился... Да, это была его книга, написанная лет десять тому назад, но изданная совсем недавно.
Книга писалась им о такой же вот, не очень легкой для жизни, северной земле. Героями книги были его друзья-товарищи по лесной жизни, самые обыкновенные, простые люди: крестьяне, охотники, рыбаки, пастухи, – и он, автор, он – человек Сергей Морозов, гордился тем, что всех этих людей мог назвать своими друзьями.
Книгу эту издавали долго и только потому, что Морозов, как говорилось, не смог найти "общего языка" с редактором, которая всячески старалась донести до него, что нельзя ему, городскому человеку, да еще с таким высоким образованием, опускаться до уровня жизни вот этих самых, простых мужиков. Тогда он еще так остро не чувствовал ту границу, которая проходила между вот этой самой сермяжной, крестьянской, земельной жизнью и жизнью городской рафинированной интеллигенции – он откровенно жил вложенным в него с детства долгом перед народом, без которого никакой интеллигент, никакой человек из народа, получивший образование, не мог претендовать на достойную для русского человека жизнь. Он тогда еще так остро не понимал, что редактор его книги держалась прямо противоположных позиций и для себя определенно делила людей на высшие и низшие категории. Так вот, переход Морозова из высшей городской среды туда, в эту самую, сермяжную, крестьянскую, да к тому же еще и нищую по тем временам, жизнь и возмутил редактора. Она предлагала ему убрать из книги те места, где Морозов описывал себя в состоянии лесного жителя, и оставить только его удивления лесной жизнью, то есть сделать книгу на манер книг авторов-менестрелей, побывавших в туристских или в каких других подобных набегах в тех или иных экзотических местах. Без него, без его согласия редактор порезала рукопись ножницами, сократила в два раза, положила перед ним этот свой откастрированный вариант и предложила его подписать, заявив, что именно в таком виде и получится симпатичная книжечка...
Морозов, конечно, возмутился, потребовал восстановить рукопись, потребовал, еще не имея под собой тогда даже тех зыбких писательских основ, которые все-таки есть под ним сегодня, но тем не менее еще перед выходом в свет первой своей книги он вслух заявил, что стоит на позициях русской национальной литературы и потому в любом случае никак не может отказаться от обязательного для себя уважения тех людей, которые в первую очередь и берегут для нас нашу землю-мать, общаясь с ней в своем каждодневном нелегком труде.
Все это Морозову пришлось долго и трудно объяснять в самых разных инстанциях, доказывая свое... Помнится, тогда он рискнул обратиться к Великим Мира Литературы, беспокоил кое-кого из уже признанных классиков своими письмами, где просил прочесть хоть какую-нибудь главу из его многострадальной работы, но ни одного ответа на свои просьбы так и не получил. Увы, Ее Величество Литература отказала ему в поддержке.
Его поддержало только время и упорная уверенность в своей правоте. Он стоял за свою землю, стоял за свою Родину, а потому и не мог никак отступить. В конце концов редактор сама отказалась от книги. Никто другой в издательстве не пожелал взять его рукопись на редактирование. Морозов после неудачи с просьбами на имя Литературы не стал искать себе там и редактора. Он робко постучался со своей просьбой к одному из рецензентов книги, который до этого высоко оценил его творчество. И рецензент, человек при очень высокой должности и до этого незнакомый с Морозовым, с радостью согласился взять книгу на себя...
Книгу поддержал и новый главный редактор издательства, только что сменивший прежнего, который, как и Ее Величество Литература, оставил все просьбы Морозова о помощи без внимания. С новым главредом Морозов откровенно объяснился. Это был простой костромской мужик с природным глубоким умом и твердый в своем представлении о жизни – он с открытой улыбкой принял все объяснения автора-горемыки, и книга пошла быстро и скоро увидела свет.
И вот она, эта книга, сейчас в руках у человека, которого Морозов еще не знал, но который его, Морозова, знал по книге...
Морозов подтвердил стеснительно, что, мол, да книга эта написана им. На что незнакомый человек произнес:
– Спасибо, Сергей Михайлович! Хорошая книга! Здесь вся правда описана! Спасибо!
Вот так вот сказал и ушел. Ушел, явившись к Морозову в его самый первый день здесь, в этом новом для него доме, будто нарочно ждал и ждал только для того, чтобы просто поблагодарить за написанное им...
Следующий раз Василий предстал пред Морозовым с таким вопросом-предложением:
– Сергей Михайлович, что вам принести из магазина? Я как раз туда сейчас. Принесу заказывайте.
Морозов, приученный с детства старанию обходиться во всех личных делах только своим трудом, не признававший тут никакой прислуги-челяди, конечно, отказался от предложения доставить ему из магазина продукты на чужих плечах, но добро поблагодарил. Василий, видимо, посчитал, что Морозов стесняется, и добавил:
– Да вы не стесняйтесь, Сергей Михайлович. Что хотите, для вас принесу. Я здесь всей деревне свежий хлеб таскаю, когда в магазин хожу. А уж вам-то как-то буханку свежего хлеба надо. Белый такой бывает, кирпичиком, теплый, когда к утру прибежишь.
Но Морозов, еще раз поблагодарив, отказался даже от белой буханки только что испеченного хлеба:
– Спасибо, Василий, спасибо. Большое спасибо.
Как-то в другой раз, опять спустя какое-то время, Василий робко предложил Морозову выпить с ним по рюмке, не признавшись, что как раз в этот день и отмечал он свой день рождения. Морозов отказался и тут от доброго движения Василия Климова, но еще раз оставил себе, что любые его отказы этот человек воспринимает как горькую обиду.
Честное слово, этот человек очень хотел сделать для Морозова, к которому, видимо, питал какие-то добрые чувства, что-нибудь хорошее. Морозов это понимал и, как мог, по-своему был благодарен Василию за его сердечное расположение.
О Василии он помнил и в Москве, помнил, что этот добрый к нему человек очень любит читать, и нет-нет да и пересылал ему какие встретившиеся книги, которые, по мнению Морозова, могли бы его заинтересовать. И всякий раз после этого, приезжая в деревню и встречая Василия, он слышал от него "спасибо" за присланную книгу, но с обязательным добавлением:
– Мне бы, Сергей Михайлович, ваше еще что-нибудь почитать. Новая-то книга когда у вас будет?
Что мог ответить на этот бесхитростный вопрос рядовой советский писатель, не отмеченный никакими знаками отличия, да еще посмевший в самом начале своего пути определенно обозначить свою творческую и гражданскую позицию. Он, конечно, писал — писал все время и, может быть, даже больше думал, чем писал, но было у него и написанное, завершенное, но это написанное по-прежнему годами отлеживалось в редакциях, а то еще хуже — путешествовало из одной редакции в другую. Все это он, конечно, не мог так сразу объяснить этому бесхитростному читателю, который понимал так, что хорошую книгу надо быстро и печатать. А хорошая книга, по его мнению, была та, которая трогала за сердце его, читателя, человека, и оставляла после себя веру, что он, Василий Климов, живет на этом свете не один со своей верой в лучшую жизнь.
Василий читал много, каждый год выписывал по два-три толстых журнала и обязательно по одной центральной газете. К каким-то журналам он привыкал и повторял подписку на них из года в год, благо сельская почта не имела по части подписки никаких лимитов. А вот центральные газеты менял ежегодно и на вопрос Морозова: "Вася, а что ты в этом году не выписываешь ту газету, что выписывал прошлый раз?" — определенно отвечал:
– Да врут все в этой газете. Другую теперь почитаю...
В тот год, когда Морозов впервые приехал в деревню, Василий регулярно получал "Литературную газету" и по этой газете у него с Морозовым как-то вышел разговор-диалог. Василий был недоволен и "Литературкой", и так же, как всю читаемую им периодическую печать, обвинял ее в сплошном вранье, но имея теперь перед собой живого писателя, который, по его мнению, должен был иметь прямое отношение к газете Союза писателей СССР, все-таки пытался докопаться до истины:
– Ну скажи, Сергей Михайлович, ну, вы-то писатели, чего вы-то все врете, чего вы-то всю правду про жизнь не скажете?
Кроме газет и журналов в доме Василия была еще целая библиотека: были и свои собственные книги, были и действительно библиотечные, которые привозили сюда исправно раз в месяц, привозили целым чемоданом-сундуком и которые после прочтения или непрочтения местными жителями заменяли другими. Такой филиал кочующей сельской библиотеки как раз и размещался в доме у Климовых.
Вместе с серьезными газетами и журналами Василий каждый год выписывал и "Крокодил". Стопки этого "Крокодила", собранного за многие годы, лежали у него в углу комнаты, и мальчишки Морозова таскали эти стопки к себе домой и здесь, в отсутствии всякого другого городского смеха, потешались над крокодильскими страницами.
Другой раз эти крокодильские страницы они заучивали наизусть, сыпали ими вокруг себя, и Морозов тогда даже попугивал своих сыновей:
– Ну ладно, ребята, хватит дурью маяться — последний умишко растеряете. Лучше бы вот озеро, птиц послушали...
И ребята его слушали и птиц, и лес, и озеро, но все равно продолжали потешаться над "Крокодилами", которыми снабжал их дядя Вася.
С этих "Крокодилов", с книг, с этого дома-библиотеки, странного для нашей разрушенной деревушки, видимо, и началась крепкая дружба сыновей Морозова с ихним дядей Васей. Когда он был дома и в полном здравии, они так и пропадали у него, запоминая надолго и разные лесные рассказы... Правда, рассказы Василия Климова всегда были коротки, немногословны, но зато емки и глубоки своей лесной мудростью, и иногда всего несколько слов хватало тут, чтобы дальше, обладая хоть какой-то фантазией, развить намеченную автором тему.
Связывала Василия Климова с его мальчишками еще и страсть к рыбалке. В отличие от всех местных рыбаков: и рыбаков-постоянных жителей, и рыбаков-дачников, а тем более рыбаков-лесорубов, Василий никогда не имел сетей и промышлял рыбу лишь так называемой спортивной снастью. Правда, эта снасть была не такого высокого класса, как у Морозова, но была все-таки в достаточно приличном состоянии, и зимой на свою блесну, а летом на спиннинг и дорожку, и все на ту же зимнюю блесну Василий добывал себе рыбу для ухи. На вопрос Морозова: "Вася, а что ты себе сетей не заведешь?" — он так же, как всегда, бесхитростно отвечал:
– А куда ее, рыбу-то. На уху-то и блесной надергаю...
И он дергал и дергал другой раз часами себе рыбу только на уху, в то время как рядом в сетку к кому-нибудь из тех же дачников рыба просто валила. Но и эту, навалившую в сеть рыбу, которую часто просто раздавали всем желающим, Василий никогда не брал, будто считал ее какой-то другой, нечистой, зачумленной, добытой не так, как, по его мнению, положено было добывать себе рыбу на пропитание.
Была у Климова и лодка, ладная, быстрая, устойчивая на любой волне, но и с этой лодки тоже никогда не шло никакого разора нашему озеру.
Сам Василий, как уже говорилось, рыбу никогда не разорял, а в то время, когда на озеро нападала орда, а вместе с ней приходило и время главного разбоя на воде, Василий куда-нибудь прятал свою лодку или запирал на крепкий замок, чтобы с его посудинки ни один бандит не корежил озеро.
Именно от Василия Климова услышал Морозов о колах для сетей, которые раньше каждый рыбак обязательно убирал за собой и которые теперь "каждый поди натыкивает и оставляет в воде".
У лодки Климова были прекрасные, легкие, ладные и почему-то всегда новые весла. Он делал их сам – старательно выделывал рубанком, и они, словно крылья птицы, несли его вместе с его посудинкой.
Плотничал и столярничал Василий отменно – это мастерство, видимо, тоже передалось ему как-то по-наследству и верно хранилось им вместе с наследственным уважением к воде и лесу.
Было у него и ружье, но почему-то не вышло ему стать охотником, и ружье он держал так, на всякий случай, да еще на тот день, когда в лесной избушке станут подходить к концу продукты, чтобы добыть себе на пропитание какого рябца.
Нет, не был Василий Климов охотником, хотя и большую часть своей жизни здесь провел в лесу. Был он рабочим химлесхоза, гнал из сосны живицу и на эту живицу и жил круглый год. Считался он, как говорилось по-старинке, смолокуром, а по-нынешнему вздымщиком, считался, видимо, даже каким-то передовиком, ибо работал он в лесу отчаянно да и зарабатывал посему, пожалуй, больше остальных местных смолокуров.
Но сюда, в лес, попал Василий не сразу. Морозов никогда не пытал у Василия Климова его биографию, да и окружающие, местные жители, особо никогда не касались биографий друг друга. Но то, что урывками удавалось услышать, Морозов запомнил...
Василий рос без отца, при одной матери, у которой, кроме него, были и еще дети. Но он был младшим... Муж бабки Анны, матери Василия, остался на войне, и она одна, как могла, по-сельски надрываясь, тащила на себе всю семью тащила, растила своих детишек до тех пор, пока не вставали они на ноги настолько, чтобы бежать куда-нибудь подальше от этой земли, хотя бы к более сытой жизни...
Следом за сестрой и братьями из родного дома, строившегося когда-то, поди, и на счастье, ушел и Василий. Сначала он где-то учился на электромеханика, работал, затем служил во флоте. После флота закончил чуть ли не мореходное училище, а там вдруг прибыл навсегда в умиравшую деревушку...