Уважаемые читатели!
| Вид материала | Документы |
- Самый первый литературный праздник «Прощание с Букварём» или «Посвящение в читатели», 95.4kb.
- Экономические науки уважаемые читатели!, 431.53kb.
- История украины уважаемые читатели!, 233.46kb.
- -, 4539.7kb.
- Уважаемые читатели и гости сайта!, 86.63kb.
- Методические рекомендации к остальным месяцам года вы найдёте на нашем сайте. Уважаемые, 624.66kb.
- Обращение Председателя Правления ОАО "Газпром" Уважаемые читатели! Представляю Вашему, 855.37kb.
- Публичный доклад Пестяковской муниципальной средней общеобразовательной школы за 2010-2011, 660.82kb.
- Уважаемые читатели и друзья библиотеки, 32.35kb.
- Сценарий праздника "Посвящение в читатели" (2-й класс), 46.76kb.
Произведения Михаила Шишкина, напечатанные в периодике (по алфавиту)
- Шишкин, Михаил. Венерин волос : роман / М. Шишкин // Знамя. – 2005. – № 4, 5.
- Шишкин, Михаил. Взятие Измаила : роман / М. Шишкин // Знамя. – 1994. – № 10, 11.
- Шишкин, Михаил. Всех ожидает одна ночь : роман / М. Шишкин // Знамя. – 1993. – № 7.
- Шишкин, Михаил. Камень святого Антония : рассказ / М. Шишкин // Огонек. – 2005. – № 15. – С. 50.
- Шишкин, Михаил. Слепой музыкант : повесть / М. Шишкин // Знамя. – 1994. – №1.
- Шишкин, Михаил. Урок каллиграфии : рассказ / М. Шишкин // Знамя. – 1993. – №1.
Рецензии на роман «Взятие Измаила»
- Ремизова, Мария. Вниз по лестнице, ведущей вниз / М. Ремизова // Новый мир. – 2000. – № 5. – С. 190-193.
- Пирогов, Лев. Мой роман – моя крепость / Л. Пирогов // Литературная газ. – 2000. – № 50/51. – С. 10.
Литература о Михаиле Шишкине
- Невзглядова, Е. Двенадцать писем читателя заокеанскому другу / Е. Невзглядова // Знамя. – 2008. – № 3. – С. 185-186.
- Выход за границу русского мира // Литературная Россия. – 2005. – №42. – С. 12.
- Человек кроит религии под себя, а Богу в них тесно // Книжное обозрение. – 2005. – № 29/30. – С. 3.
- Харитонов, Д. И словом воскреснем / Д. Харитонов // Московские новости. – 2005. – № 16. – С. 24.
- Кучерская, М. Я уехал в Швейцарию, а окунулся в Россию : интервью с Михаилом Шишкиным / М. Кучерская // Российская газ. – 2004. – 19 мая. – С. 8.
- Дыре в Швейцарском пейзаже // Московские новости. – 2001. – № 6. – С. 22.
Людмила Улицкая
Лауреат премии «Букер – Открытая Россия» - 2001 года
за роман «Казус Кукоцкого»
О
б авторе 
Популярная писательница Людмила Евгеньевна Улицкая родилась в 1943 году во время эвакуации в башкирском городе Давлеканово. Отец - инженер, доктор наук, мать - биохимик. После окончания биологического факультета МГУ Людмила Улицкая два года работала научным сотрудником в Институте общей генетики, откуда в 1970 году ее уволили за перепечатку «самиздатовской рукописи», а чужая пишущая машинка, на которой Людмила Евгеньевна неудачно «подработала», официально... «была арестована». Сама Улицкая на девять лет осталась без работы, воспитывала двоих сыновей, материально помогал уже покинувший ее первый муж. В 1979 -1982 годы была завлитом Камерного еврейского музыкального театра, где, по ее словам, «пришлось научиться писать очерки, заметки, составлять рекламу». Уйдя оттуда, все восьмидесятые годы писала очерки, детские пьесы, инсценировки для радио, детского и кукольного театра, к тому же по заказу Министерства культуры СССР рецензировала пьесы и переводила по подстрочнику стихи с монгольского языка, которого не знала.С 1991 года в периодических изданиях стали появляться первые рассказы Людмилы Улицкой. Год рождения писательницы Людмилы Улицкой - 1994-й. Именно тогда вышел в российском издательстве «Слово» и во французском «Галлимаре» первый сборник ее рассказов «Бедные родственники».
Следующее значительное произведение - роман «Медея и её дети» в том же году получил итальянскую премию Джузеппе Арцеби. Людмила Евгеньевна оговаривается, «премию незначительную, но для меня приятную». Почти все СМИ приписывают итальянскую эту премию повести «Сонечка», и только в прошлогоднем интервью Марине Георгадзе, помещенном на сайте «Настоящая литература. Женский род», писательница говорит, что эту награду получила «Медея». Тем не менее «заграничные наклейки» ох как любят в России, даже поочередно включали в шорт-лист «Букера» сначала «Сонечку», потом «Медею».
И вот большая российская литературная премия «Smirnoff-Букер» Людмиле Улицкой все-таки досталась. В 2001 году за роман «Казус Кукоцкого», который за год до премии носил название более аморфное и отнюдь не задиристо-журналистское: «Путешествие в седьмую сторону света». Остается сказать, что произведения Людмилы Улицкой переведены на 25 иностранных языков. Назовем другие, не менее популярные ее книги: роман «Весёлые похороны», сборники рассказов и повестей: «Девочки», «Зверь», «Цю-юрихь», «Пиковая Дама» и другие.
– Людмила Евгеньевна, расскажите, пожалуйста, о ваших истоках: о семье, о детстве...
– Мне повезло. Среди моих предков было несколько прекрасных людей. А двое из них – мой прадед Ефим Исаакович Гинзбург и бабушка Елена Марковна, которая приходилась ему не дочерью, а невесткой, – были, как мне кажется, праведниками. Яркий свет их личностей и по сей день освещает мою жизнь. И, осмелюсь сказать, чем дальше, тем больше. Возможно, потому, что по мере лет я сама приближаюсь к тому рубежу, который они уже перешагнули.
Оба моих прадеда — часовщики. Ефима Исааковича я прекрасно помню. Ему было девяносто три, когда он умер. Он происходил из семьи кантониста. Отец его отслужил двадцать пять лет на царской службе, участвовал во взятии Плевны, был награжден солдатским Георгием (был такой орден). А закончил Исаак Гинзбург службу в низшем офицерском чине, унтер-офицером. Прадед до революции держал галантерейную лавочку в Смоленске, но был никудышным торговцем, разорился и стал часовщиком. Oт второго прадеда у меня осталась историческая фотография, на ней часовая мастерская после погрома. Какие-то хрупкие столики ножками вверх, все побито. Это в Киеве.
Часовщики — ремесленники — дали своим детям образование. Один мой дед окончил Московский университет в 1917 году, по юридическому факультету, но не захотел получать советский диплом, поскольку считал, что советская власть - временная неприятность и этот абсурд не может долго длиться. Второй дед окончил Коммерческое училище, потом Консерваторию, отсидел и несколько приемов семнадцать лет. Написал две книги. Одну - по демографии, вторую — по теории музыки. Он умер в ссылке в пятьдесят пятом году, и я его плохо помню, видела, кажется, всего один раз.
Родители мои были научными работниками, и я туда же собиралась. Была такая иллюзия, что наука - наиболее свободная сфера деятельности. Семья моя власть ненавидела и боялась, хотя мой отец и вступил в партию. У него был мотив: должны же в партии быть порядочные люди... В детстве я отца с трудом выносила, с большим энтузиазмом восприняла развод родителей. Но старость у отца была такая одинокая и горькая, что я с ним примирилась. Никакого эдипова комплекса или там Электры... Совсем наоборот я обожала маму. Она была простодушным, веселым и очаровательным человеком. К тому же и красавица. К моим годам пятнадцати она догадалась, кто из нас старше, и очень со мной считалась. Ей было пятьдесят три года, когда она умерла. Но она не очень далеко от меня, как и бабушка.
Детство мое было прекрасным. Не как у Набокова. Но в нем было все содержательное, что полагается девочке, — чтение, страхи, одиночество, стыд, друзья, несчастная любовь болезни, тоска. В сторону детства я смотрю и по сей день очень внимательно, там много таинственного.
– И это происходило в промежутке между уходом с работы и этим моментом?
– Я не работала. Заболела мама, болела, умирала, я за ней ухаживала. Родился первый сын, потом второй. Когда дети немножко подросли, я пошла на работу завлитом Еврейского театра. Там я проработали три года, и, когда я оттуда ушла, и 1982 году, я уже точно знала, что я хочу писать и ничего другого делать не хочу.
– Вы писали стихи в это время?
– Да, писала стихи. Много. Я собрала три сборника стихов.
– Они были напечатаны?
– Не считая тех стихотворений, которые вошли в «Медею», я напечатала ровно одно стихотворение.
– А нет желания?..
– Нет.
– Вы по образованию генетик. Что повлияло на выбор профессии и как произошел переход от генетики к литературе?
– Выбор моей первой профессии определен был яркими впечатлениями детства. Жалкая лаборатория в старом помещении бывшего приюта для сирот, в которой работала моя мама, представлялась мне храмом науки. До сих пор я обожаю лабораторную посуду, все эти мензурки, колбы, пробирки...
А перехода, по сути дела, никакого и не было. Мне всегда самым интересным из всего, что есть на свете, казался человек. В каком-то смысле я и не меняла профессии, сменила только методику и инструментарий исследования. А формально – меня выгнали с работы. Я работала в Институте общей генетики, провинилась перед КГБ - какие-то книжки читала, перепечатывала. Академик Дубинин был человек осторожный, он сразу всю нашу лабораторию закрыл. На этом моя научная карьера и закончилась.
– Вы начинали со стихов. Что явилось толчком для написания прозы?
– Это вопрос неправильный. Проза и поэзия — вещи столь же различные, как опера и балет. Общее между поэзией и прозой лишь в том, что строительный материал используется один и тот же – слово. Как в случае оперы и балета нельзя обойтись без музыки... А писала я, мне кажется, с тех самых пор, как буквы узнала. Всегда в столе какие-то клочки исписанные лежали. Иногда очень удивительные... Пьесы какие-то писала детские, инсценировки. Ученичество прошло очень тихо.
– С чего же начинается поэт? Как возникает тема?
– Это два разных вопроса. С чего начинается — вопрос технический. У меня даже когда-то папка такая была, а на ней написано было «НАЧАЛКИ». Это действительно очень ответственный момент: первое предложение, первое движение. Должна быть отличная пластика первой фразы, и зажигание должно сразу включаться. У меня есть одна книжка, которая плохо начинается. Хорошо не получилось.
Что же касается темы, это совершенно не техническая проблема, она онтологическая. Есть темы, с которыми существуешь пожизненно, они тебя не покидают. То ли ты сам вокруг них всю жизнь крутишься, то ли они сами перед тобой разворачиваются, показываясь в разных ракурсах, я не знаю. Мои темы не возникают и не исчезают. Я с ними живу.
– Мне кажется, что любая традиция, в том числе и литературная, живет на людях. Оглядываясь назад, кого вы могли бы назвать своими литературными учителями? Я имею в виду прежде всего личное общение. Вообще, нужна пи писателю литературная среда, общение с другими писателями?
– Не было у меня никаких литературных учителей. Живьем я видела трех великих: Пастернака, который шел по дороге в Переделкине мне навстречу, Анну Андреевну Ахматову — с ней я сидела за одним столом и не могла отвести от нее глаз, так она была величественна и классична, и еще в молодые годы как-то сидела на кухне, где выпивали и Бродский стихи читал. Я догадалась, что он гений, когда прочла его стихи, за несколько лет до того, как я его увидела, еще в 60-х годах, а живьем он мне не очень понравился. Да и манера чтения его мне тогда не понравилась. Все три встречи произошли в мои школьные годы.
– Как вам кажется, существует ли такая вещь, как «дух времени», и если да, то считаете ли вы важным пытаться отразить его в своих произведениях? Как вы могли бы охарактеризовать «дух настоящего»?
– Да. Есть дух времени. И вкус его, и запах. И музыка. А также грехи, заблуждения и соблазны. Лучшее, что по этому поводу сказано, — у апостола Павла: «Не сообразуйтесь с духом времени сего — преобразуйте его».
Задачи отражать современность у меня нет. А если бы я на это претендовала, то меня бы непременно поставили на место: многие критики считают меня старомодной. Впрочем, я думаю, что быть модным — гораздо более рискованно. Мода меняется быстро, Не заметишь, как из моды выйдешь.
– Наверное, будет правомерно сказать, что одним из главных героев почти всех ваших произведений является семья. Тайна взаимоотношений между мужчиной и женщиной и таинство брака. Семья как непрерывная работа. Что вас привлекает в этой теме? Почему она важна для вас?
– Семья — важная часть жизни. Сейчас мир бурно меняется, это касается и взаимоотношений между мужчиной и женщиной, и самой семьи как институции. Возможно, что семейные ценности кому-то представляются устаревшими. Я ими очень дорожу. Мне кажется, что роль семьи в советское время была особенно велика. Именно в семье можно было найти подлинные ценности, в отличие от фальшивок, которыми кормили людей всюду — от яслей до кладбища. А можно было и не найти. У нас была хорошая семья. Дом. Стол, за который усаживалось одиннадцать человек. И белая скатерть, и уважение к старшим, и забота о младших.
Теперь редко встречаются такие семьи. Но среди моих подруг есть такие, кто дерзнул родить много детей. Это и есть сотворение мира. Никакой метафоры. И творчество, и счастье. Только трудно очень. Я жалею, что у меня только двое детей, и живут они в другой стране, и внуков у нас нет. Получается, что мы с мужем друг другу — вся семья. Грустно. Между прочим, я никогда не говорила, что семья — непрерывная работа. Это как бы само собой. Важно другое, что брак — непрерывная работа. Как только об этом забываешь, он тут же разваливается. Точно знаю, сама пробовала. Я не утверждаю, что человек рожден для счастья, как птица для полета. Но полагаю, что большинство из нас не отдают себе отчета в том, что работать надо над собой, чтобы быть счастливым. Просто так, от рождения, это мало кому дается.
– А что, на ваш взгляд, лежит в основе человеческого творчества?
– Я думаю, что человек как бездонный колодец или, если хотите, как айсберг. Чем больше вещи проясняются, определяются в течение исследования, тем яснее понимаешь, что есть непроницаемая, абсолютная тайна личности, народа, бытия и именно из этой почвы в конечном счете вырастает все человеческое творчество. Но я не ставлю перед собой специальной задачи это исследовать. Та часть моей жизни, когда наука казалась мне священным инструментом, окончилась. Позвольте тавтологию — в основе человеческого творчества лежит уникальность человека в товарном мире.
– Сейчас модно говорить о том, что материальные ценности подменили духовные, что рынок губит литературу, тиражи толстых журналов падают. С другой стороны, в России дореволюционной писатели существовали именно в условиях свободного рынка. И Достоевский обижался, что Толстому платят в два раза больше, чем ему. Насколько оправданны все эти страхи?
– Это заблуждение, что материальные ценности могут подменить духовные, поскольку они принадлежат к разным иерархическим рядам. Материальные ценности не ниже духовных. И не выше. «Мерседес» нельзя подменить патриотизмом, а бескорыстие — садово-огородный участком.
Рынок не губит литературу. С литературой все в порядке. Введенского не печатали, не печатали, а потом и вовсе убили. А он — литература. Помните литературный анекдот: к Мандельштаму пришел какой-то молодой поэт и пожаловался, что его не печатают. Мандельштам вышвырнул его на лестницу с криком: «А меня печатают? A Гомера печатали? А Христа печатали?»
Однако если исходить из того, что литература тоже своего рода товар, то придется признать, что рынок устанавливает цены: одному автору — более высокие ставки, другому — более низкие. И цены не соответствуют качеству литературы — как мы с вами ее оцениваем. Замечу, однако, что, если писатель претендует на роль носителя духовных ценностей, не стоит так убиваться, что Александра Маринина много денег зарабатывает. Даже если ей платят вдвое больше, чем Толстому. На здоровье.
А вообще, — если не считать Стивена Кинга, — самым высокооплачиваемым автором был викинг Эгель, которому за похвальную песнь с припевом дали как-то корабль. А вот Гомеру, кажется, ничего не давали...
– Существуют ли темы, на которые вы не стали бы писать никогда? Какие-то реалии современной жизни, которые кажутся вам неприемлемыми?
– Тем таких, кажется, нет. Во всяком случае, я себе никаких запретов не ставила. Но есть жанры, в которых я не смогла бы никогда работать. И есть области применения писательского ремесла, куда бы я вряд ли заглянула, — эстрада, реклама, сфера идеологии. Но, чтобы меня не сочли большим снобом, чем я есть, сделаю признание, что тексты песен для эстрады я писала.
– Писательский хлеб ведь адский. Как даются вам ваши книги?
– С великими трудами. Работаю тяжело и с романами, и даже иногда с маленькими рассказами. Хотя рассказы, слава Богу, бывают коротенькими - случается, начала на этой неделе, а закончила на другой, что с романами не бывает никогда. Все свои толстые книжки - а у меня их три - писала годами. Практически одновременно, потому что «Искренне ваш Шурик» возник семнадцать лет назад как сценарий. Первые записи, связанные с главным персонажем и его историями - очень давние. Начала писать - забуксовала, отложила, взялась за «Медею и ее детей». С нею разделалась - написала «Веселые похороны», а «Шурик» лежал и ждал своего времени. Иногда я к нему возвращалась, и тогда возникало ощущение, что не дотяну до конца. В книге есть сложности: по сути, представлена одна и та же роковая история - знак биографии героя, надо пересказать ее десять раз по-разному, а это жутко трудная задача. В общем, несколько раз бросала «Шурика», и только зимой прошлого года покончила с ним. «Кукоцкий» тоже оказался дико неподъемным. Я вообще человек не длинных дистанций, мой формат - рассказ, вот в этих рамках существую комфортно. Кстати, рассказы и романы я чередую. Но если честно, по настрою я личность слабосильная: мой характер и темперамент сильнее моих физических возможностей. Я уже вымираю, засыпаю, а надо работать. Для меня самой загадка, почему я пишу, когда это так трудно? Но ведь почему-то пишу...
Роман «Казус Кукоцкого» (Путешествие в седьмую сторону света) // Новый мир. – 2000. - № 8, 9.
Ее произведения - не детективы и не бульварное чтиво. Они относятся к настоящей, если угодно высокой, литературе, по которой соскучился мыслящий читатель. Тем приятнее, что «медицинский» роман Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого» был удостоен самой, пожалуй, престижной в России премии - Букеровской. Поражает профессионализм автора и умение найти грань между «медицизмами» и собственно литературой, замечательно выстроить сюжетную линию, вывести естественно-научные рассуждения на уровень философских обобщений. «Дайте ребенку музыку, когда в нем пробуждается потребность танцевать... книгу - когда он созрел для этого способа получения информации... И как трагично, когда новое умение, новая потребность созрели изнутри, а время упущено, мир не выходит навстречу этим потребностям». Не будучи востребованы в срок, медленно угасают «внутривидение» - уникальный диагностический дар профессора-гинеколога Кукоцкого, его талант врача-организатора. Угасает и сам род Кукоцких... Насколько властны над человеком обстоятельства, как изменяют они нас и в чем, наконец, спасение? Расспросим подробнее саму Людмилу Улицкую.
– Людмила Евгеньевна, позвольте присоединиться к поздравлениям. И все же, декабрьская премия для вас как снег на голову или что-то само собой разумеющееся?
– Я три раза с разными книгами входила в шорт-лист Букеровской премии и не думала, что мне ее дадут. Уверена была, что ее получит другой человек. Присуждение премии - приятный момент. Но это совершенно не меняет мою жизнь. Ни в каком отношении.
В романе масса биографических вещей и масса вещей, связанных с жизнью близких мне людей. Скажем, сам Кукоцкий - из реально живших на свете людей. Был такой доктор Павел Алексеевич Гузиков. Я и назвала героя его именем. Многие ситуации его биографии взяты из рассказов моей подруги Иры Уваровой. Это ее отчим. Человек, которого она очень любила.
Кроме Павла Алексеевича, было еще несколько реально существовавших знакомых врачей, чьи черты соединились в Кукоцком, они прошли через наш дом. Моя мама была биохимиком, но работала всю жизнь в медицинских учреждениях. В каком-то смысле мне хотелось увековечить этот уникальный человеческий тип. Он существует. И я думаю, что все мы, хоть единожды в жизни, сталкивались с такими людьми. Людьми служения. Причем этот человеческий тип, способный последовательно прожить всю жизнь, служа делу, для меня очень привлекателен.
Я встречаю таких людей по сей день. Не обязательно - врачей. Им всегда очень трудно, они производят на окружающих впечатление сдвинутых, странных немножко, иногда даже сумасшедших. А для меня они - украшение жизни.
– Главный герой вашего романа - врач. Это принципиально?
– Это совершенно принципиально. Точка зрения специалиста на все жизненные явления всегда несет некий профессиональный оттенок, и у меня, как у бывшего биолога, есть, вероятно, некоторая специфика взгляда. Врачей, биологов и всех тех, кто имеет естественно-научную подготовку, всегда отличает особое отношение к человеку. Человек - объект изучения, наблюдения. В моем случае имеется еще и дополнительная особенность: врач призван облегчать человеку его физические страдания, помогать жить, выживать и умирать. Кроме того, есть профессии, в которых особое значение имеет призвание. Без особого призвания врач превращается в ремесленника или чиновника. Я не хочу сказать, что такого типа врачи не имеют права на существование, что они вовсе не нужны. Большая часть врачей как раз и представляет собой служащих, более или менее успешно справляющихся со своими обязанностями. Но врач, о котором я пишу, принадлежит к иному типу - это человек призвания, человек служения.
– Профессор Павел Кукоцкий – это типичный врач 30-60-х годов. Есть ли прототип у героя?
– Доктора Кукоцкого никак нельзя назвать типичным. Гений - не типичное явление. И талант тоже. Но это тот высший уровень, по которому равняются обыкновенные профессионалы. Разве можно назвать типичным, скажем, доктора Гааза? Он был примером врачебного служения. И христианского, между прочим. В более близкие нам времена такой же удивительной фигурой был Войно-Ясенецкий.
Моя мама была биохимиком, всю жизнь работала в медицинских учреждениях, благодаря этому обстоятельству я еще в детстве познакомилась с несколькими великими врачами нашего времени. У Павла Кукоцкого не один прототип – за его спиной стоят несколько замечательных врачей. Один из них – доктор Павел Алексеевич Гузиков. Как раз его-то я и не знала. Он был отчимом моей подруги, она очень много о нем рассказывала, и некоторые из ее историй были «подарены» моему герою - доктору Кукоцкому. Есть и еще одна биографическая завязка. Мой дед в юности был очень тяжело болен, и молодой земский врач Спасокукоцкий, никому тогда еще не известный, сделал ему в 1911 или 1912 г. чрезвычайно рискованную операцию с трепанацией черепа и спас жизнь. Фамилия, которую я выбрала для моего героя, - маленький знак памяти и благодарности знаменитому хирургу.
– У вас в романе очень много говорится о зависимости героев от внешних факторов: от социальных, от генетических, от происхождения, от обучения... Это что, внутренний конфликт в романе?
– У меня есть простодушные читатели, которые говорят: вы написали роман об абортах. Нет. Конечно, я писала роман о свободе. Но о свободе невозможно говорить как об абстрактном понятии. Для живущего человека свобода - это всегда личное действие в данных обстоятельствах. И для меня, если хотите, «Казус Кукоцкого» - это исследование возможности реализовывать свободу в очень жестких тоталитарных условиях.
– Возможен ли другой сценарий книги, скажем более оптимистичный?
– Всегда есть тысяча разных сценариев. Только тогда бы это была другая книга другого автора.
– Грымов предложил вам снимать «Кукоцкого». Как вы отнеслись к этой идее?
– Уже посмотрела материал по первой серии и осталась довольна. Замечательные актеры: в роли Тани Чулпан Хаматова, Павла Алексеевича играет Юрий Цурило. Елену - Елена Дробышева, изысканная, интеллигентная актриса. Порадовала скорость реакции и тонкость, в которой мы обычно отказываем Юрию Грымову. И напрасно: он обладает, как мне кажется, не только очень выразительным, сочным киноязыком, он вообще умеет разговаривать на языке массовой культуры. Мне-то самой это не дано. Поэтому Грымов тот человек, который может стать интерпретатором, в каком-то смысле переводчиком «Казуса Кукоцкого» с языка менее доступного на наречие более внятное для большой аудитории. Ведь у кино есть такие возможности, которых лишена проза.
– Но даже хорошая книга еще не залог успеха фильма.
– Сценарий мы делали для фильма, а Грымов собирается снимать сериал. Потому как на сериалы хотя бы есть спрос у телеканалов, на фильм же деньги практически не выбьешь. Но поскольку Грымов все-таки рассчитывает, сняв сериал, взять ножницы и монтажным способом собрать фильм - а это чудовищная задача, - то я не знаю, что в конечном итоге получится. Надеюсь, что получится: Грымов - мощный человек. Но в любом случае, я давно для себя установила: если кино снято хорошо - значит, считает молва, прекрасная книга. А если фильм так себе - значит, плох режиссер. Поэтому я и сказала Юре Грымову: «Неудача будет твоя, а успех - наш общий».
Улицкая — мастер бытописания. Ее эпопеи последовательно и подробно прослеживают житие главного персонажа, вместе с ним — историю всего рода данного индивида. Персонаж чаще всего женщина. Но Улицкую перестает устраивать простое описание простой жизни простого человека. «Маленький» человек достоин большего — философского осмысления своей жизни. Так появляется прием параллельных повествований, почти не связанных друг с другом. Обычная жизнь в какой-то момент прекращается, и героиня попадает в потустороннюю среду, похожую на бред, наполненную, как кажется автору, непомерным философским смыслом и высшими идеями о добре и зле, жизни и смерти. Героиня блуждает то ли в своем помраченном сознании, то ли в загробном мире, каким он представляется автору, то ли в песчаной пустыне безвременья-сна. На нормальную женщину — хорошую мать, примерную жену — внезапно сваливается некое откровение, новая религия.
Внешне достаточно благополучная семья. Муж — врач, ученый, занимается различными патологиями беременности и борется за разрешение абортов. В «обыденной» части романа присутствует некое инобытие, которое должно подготовить провал в философское пространство. Но эти странности аккуратно укладываются в сознание массового читателя, так как не выходят за рамки странностей недавней постсоветской реальности. Так, у Павла Алексеевича неожиданно открывается дар «внутривидения», позволяющий ему внутренним зрением видеть у пациентов страшные болезни. Легкое недоумение по поводу нового Кашпировского или Чумака рассеивается тем обстоятельством, что Павел Алексеевич, как честный человек, лечить эти болезни не берется, он их только диагностирует. Впрочем, ясновидение никакой роли в развитии сюжета не сыграет. Это ружье не выстрелит, и непонятно, зачем оно вообще повешено на стенку.
Улицкая описывает мир, заключенный в скорлупу семьи Кукоцких. Внешние события важны лишь в качестве реакции, лакмусовой бумажки, выявляющей некие черты характера. Все вращается вокруг одной проблемы - зачатие, зародыш, ребенок, человек. Эта проблема обыгрывается со всех возможных сторон. Павел Алексеевич — гинеколог, его ясновидение теряется после физической близости с женщиной; Елена Георгиевна не может рожать после операции, сделанной Павлом Алексеевичем; физическая близость с Еленой Георгиевной никак не влияет на дар Павла Алексеевича; их дочь работает лаборантом, готовя препараты из мозга зародышей, а потом умирает во время беременности; разлад супругов связан с этической стороной проблемы абортов; и наконец, семья берет на воспитание девочку, мать которой умерла от криминального аборта.
Эти проблемы существуют и развиваются в двух разных планах повествования — в реальном и мистическом. «Сон» Елены Георгиевны, ее странствия в песчаном мире «множественной системы координат» и нескольких времен («время горячее, время холодное, историческое, мета-историческое, личное, абстрактное, акцентированное, обратное и еще много всяких других...») — временная яма, в которую проваливаются прошлое и будущее одновременно. Своеобразная вспышка ясновидения, которое, по мысли автора, должно стать ключом к пониманию всего произошедшего и предстоящего, а на самом деле оказывается лишь подпоркой сюжета. Ни Елена, ни кто-либо другой об этом навязанном даре богов не догадываются. Советская Сивилла после явившегося ей откровения заболевает странной болезнью беспамятства. Именно здесь и заблудилось сознание женщины, вынужденное остаться по ту сторону невидимой границы, отделяющей время от вневременья.
Успех Людмилы Улицкой - вполне закономерное явление. Она заняла вечно пустующую и русской литературе нишу: Улицкая пишет, как сама призналась в одном газетном интервью, для подруг, то есть для других женщин. Судьбы ее героинь похожи на миллионы женских судеб. Весь прошлый, XX век проходит перед нашими глазами... А XX век - это особая страница истории, слишком часто женщинам прошлого столетия приходилось бороться за свою жизнь, за жизнь своих детей в одиночестве.
Нет, безусловно, в произведениях Улицкой действуют и мужские персонажи, но они живут возле женщин, усваивая правила общения с миром и примирения с ним. Страдает доктор Кукоцкий («Казус Кукоцкого»), отстаивая право женщины на аборты, в окружении женщин умирает в Нью-Йорке художник Алик («Веселые похороны»), застенчивый Шурик («Искренне ваш Шурик»), всю жизнь проживший подле матери, рожденный словно бы для того, чтобы утешать несчастных женщин...
XX век - это век сильных женщин, сильных и не всегда счастливых. Интересно, что среди самых ярких символов эпохи войн и революций есть очень мощные женские образы, достаточно вспомнить самый известный плакат Великой Отечественной войны: «Родина-мать зовет».
Улицкая описывает разные судьбы, не пытаясь приукрасить, идеализировать женское начало. Ее героини не похожи на картонных красавиц любовных романов, они живые, они страдают, сами причиняют боль, они несовершенны, как и весь этот мир, но на них, на любви и материнстве он держится... Женское начало - это не только и не столько красота, это страх и ужас, тревога за судьбы детей, это болезни, беременность, роды. Жизнь героинь Улицкой невозможно назвать «глянцевой», поэтому обвинения автора в «попсовости», которые иногда доводилось слышать, кажутся необоснованными. Безусловно, «Девочки», «Медея и ее дети», «Казус Кукоцкого» и «Сонечка» - проза долгожданная. У Улицкой свои правила письма, отличные от правил суровой мужской прозы.
На мой взгляд, у современных писательниц есть возможность говорить иначе, а это в литературе дорогого стоит, ведь, как известно, все сюжеты можно найти у Шекспира, а он и сам их позаимствовал у предшественников. На данном этапе писатель уже не стремится рассказать что-то новое, и не столь важен вопрос: «О чем?», важен вопрос: «Как?» Можно разложить все по полочкам, упрекнуть Улицкую в том, что финал романа «Казус Кукоцкого» кажется размытым и невнятным, можно усомниться в правомерности использования авторских писем в романе «Даниэль Штайн, переводчик», но это ее стилевые приметы, следы «непрофессионализма» в лучшем смысле этого слова. У нас слишком много текстов, написанных филологами и выпускниками Литературного института... И слишком много текстов, написанных словно под копирку.
И тем не менее стоит обратиться к вопросу: «О чем произведения Людмилы Улицкой?» Лучший ответ на него дала сама писательница в интервью, опубликованном на сайте «Настоящая литература. Женский род»: «В очень общем смысле могу сказать, что я продолжаю оставаться биологом, антропологом. Все на свете, имеющее отношение к человеку, относится к области антропологии. И меня интересуют не проблемы, явления, идеи, а собственно человек в соприкосновении с проблемами, идеями и прочим. Мы же знаем прекрасно эту литературу, которая выстроена сегодня достаточно основательно, литературу, которая вообще не касается человека. Что не про человека - мне не интересно. Если определять направление моего интереса, это - человек»...
Спектр тем, которые интересуют Улицкую, достаточно широк, и проблемы эти -общечеловеческие. В своем новом романе, посвященном судьбе католического священника, еврея Даниэля Штайна, Улицкая обратилась к теме праведничества, проблемам межнациональной розни, религиозной терпимости. Словом, мы имеем дело с теми проблемами, что всегда волновали русскую литературу, которую мы столь преждевременно похоронили. Ни о какой коммерциализации и «попсовости» в данном случае не может быть и речи.
С Улицкой – все просто: и идеи, и смыслы у нее есть, все на поверхности.
Ее герои почти всегда – узкий человеческий круг, круг родственников; ее сюжеты – отношения внутри семьи. Ее главная тема – о том, как мы умеем, увы, портить друг другу жизнь. Известная формула Толстого – «все счастливые семьи похожи друг на друга...» - у Улицкой сжимается до «все счастливые семьи несчастливы по-своему». Ведь даже счастливые семьи у Улицкой в конце все равно плохо заканчивают.
Ее язык легко сводится до уровня формулы, кода; в одном предложении отражается вся писательская манера целиком: «Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых, и немного уксусом». Все-то у нее жалостливое, подумаешь невольно, даже духи. На таких, как Улицкая, легко писать пародии, но это же и свидетельство цельности, герметичности письма – чего многие добиваются годами. Язык Улицкой воздействует но принципу семейных ссор: когда разговоры домочадцев годами ввинчиваются, вворачиваются в тебя по правилу буравчика – зудят, бормочут, всхлипывают, - пока не обнаруживаешь, что целиком сам из этих слов и состоишь.
Наконец, легко ответить и на вопрос: зачем пишет Улицкая? Она пишет для того, чтобы мы были осторожнее в отношениях с близкими. Понятно, что мы травмируем их своей черствостью и нелюбовью – но ведь и любовью тоже: это очень улицкая тема. Мы все в какой-то степени убийцы своих близких, потому что даже наша любовь порой калечит. Своей беззаветной любовью мы способны довести человека до сумасшествия. У Улицкой семейная жизнь легко превращается в ад. Эта легкость превращения в ад и есть самое потрясающее в ее прозе: не слова, не события – а вот эта адская плавность. Улицкая листает книгу человеческой жизни, всякий раз словно оставляя закладки, помечая человеческую историю галочками: вот, словно говорит она, вот в этом месте, в детстве, одно слово было зря сказано, один жест или поступок неверный, от которого пошла трещина, она разрасталась и разрасталась, пока не поглотила человека целиком. Живи и думай над каждым своим словом, действием, потому что жизнь и так полна случайностей, и неприятных, поэтому не умножай количество несчастий собственными глупостями.
И тут же Улицкая над тобой смеется: как ни старайся все предусмотреть – все равно все выйдет не так, как задумал. «Счастливо закончившееся несчастье» – так могла написать только Улицкая.
Вот и пойми ее.
От прозы Улицкой такое же чувство, как от скучно проживаемой жизни: долго, муторно, тошно, а при этом еще ведь может случиться и что-то по-настоящему плохое. И вот в этом ожидании, и вечном этом страхе жизнь незаметно и проходит. Удовольствие – если это слово здесь вообще применимо – от такого чтения может быть только вот в чем: это болезненная радость узнавания правды – не самой правды жизни, но ее ритма, течения. Да, вот такая точно и бывает жизнь, говоришь себе. И вздрагиваешь.
Русские писательницы много размышляли о любви, гармонии, о счастье двоих, но в реальной жизни оказывались абсолютно антисемейны, антибытовы – сразу на ум приходят Ахматова, Цветаева... А вот Улицкая, напротив, практик, а не теоретик семейной жизни: всю жизнь пишет о том, что хорошо знает – оттого и иллюзий почти нет. Однако досконально изучив психологию семьи – отдельной, маленькой – Улицкая экстраполировала это нехитрое, в общем, но крепкое знание на весь мир. Милая и жалкая интеллигенция, которая в «Русском варенье» - она очень точно выведена из этого знания; интеллигенция и есть одна большая и, увы, несчастливая семья, где все мучают друг друга – любовью, образованностью, порядочностью. Да и «Даниэль Штайн»— совершенно не улицкая, кажется, книга об идеях экуменизма, соединения церквей – вырос из темы семьи. Просто здесь речь о семье по имени человечество: семья эта уже давно разделена религиозными перегородками, как обычные семьи разделены предрассудками. И в этом мире все, как в обычной семье: бывает, поссорятся из-за пустяка, но со временем – то ли от скуки, то ли от злобы – пустяшная ссора из-за чашки или ложки перерастает в смертельную борьбу между своими. И, напротив, всякого рода чужаки-чиновники – что фашистский, что советский, что израильский – «все на одно лицо!» - восклицает герой «Штайна», и в этом есть зловещая правда: ЭТИ никогда по пустякам не ссорятся, ЭТИ в случае чего всегда между собой договорятся. Так почему же МЫ никак не можем?
...Зловещий русско-еврейский вопрос Улицкая решила, пожалуй, лучше всех – в старинной пьесе «Мой внук Вениамин» (1988): она над ним просто посмеялась. Там то русские спасают евреев, то евреи русских: причем не от какого-то невероятного человеколюбия, а просто потому, что так сложились обстоятельства. Как только мы перестанем задумываться над тем, кто кому больше должен, так сразу никаких «вопросов» и не будет. Об этом пишет Улицкая в «Штайне», и именно так и поступают в счастливых семьях. В счастливых семьях не пытаются докопаться до так называемой правды, не подсчитывают и не выясняют: просто живут, пытаясь осторожно любить друг друга. Одинаково жалких и милых.