АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Итак, внешняя канва моей жизни ткалась как бы сама собой и на первый взгляд казалась довольно стандартной. Но уже тогда я, скорее, пыталась быть нормальной, нежели была нормальной на самом деле; так было удобней существовать хотя бы потому, что я вполне четко сознавала: никто из близких мне людей не способен понять моих необычных состояний, моего драйва. Каждый человек боится смерти — это аксиома. Я же хотела умереть, но понимала, что объяснить это любому нормальному человеку — невозможно. Я и не пыталась. На эту тему можно было говорить только с Генрихом Петровичем, в конце концов, это его работа.
Однако моя внутренняя жизнь была весьма далека от стабильности и совершенства. В возрасте чуть за двадцать у меня вдруг возникло болезненное ощущение потери времени. Причем это шло не от рассудка, не являлось плодом философских размышлений, почерпнутых из книг, — о нет! — это было совершенно особое чувство, шедшее изнутри и трудно облекавшееся в слова. Я прямо-таки физически ощущала поток времени, — драгоценного времени, — текущего сквозь меня, обтекающего меня и устремленного из прошлого в будущего, из пропасти небытия до моего рождения в бесконечность времен после моей смерти. Секунды, минуты, часы жизни обыкновенной молодой девушки, когда я общалась с подругами или развлекалась в дружеских компаниях, казались потраченными впустую. Внутри меня словно запустили неумолимый метроном, методичный стук которого мешал мне наслаждаться сиюминутными радостями. Это было какое-то наваждение! Проклятье!! Я вела привычную жизнь, и одновременно в моем мозгу занозой торчала мысль, что время мое уходит, что срок мне отпущен не долгий, а я еще ничего из ряда вон выходящего не совершила, хотя непременно должна оставить свой след в истории. Почему — должна?! Откуда взялось это странное чувство? Тогда я не слишком задумывалась над этими вопросами. Это была просто некая данность, которая не подлежала обсуждению. Я стремилась в науку, знала, что после окончания института буду работать в области астрофизики и обязательно сделаю какое-нибудь гениальное открытие, тянущее на Нобелевскую премию. Все это непременно случится, только потом, позднее, потому что пока я всего лишь недоучка, и не могу претендовать на великие открытия, ожидающие меня в будущем, ну, разве что чисто гипотетически. Но проклятье упущенного времени довлело надо мной вполне реально в настоящем и порой становилось настолько мучительным, что я буквально сходила с ума, раздавленная нелепостью собственного существования и невозможностью прямо сейчас заняться чем-то воистину значимым.
До сих пор отчетливо помню приснившийся мне в те годы кошмар. Как-то зимой я заболела. Обычная ОРВИ с температурой под тридцать девять. Вообще-то я переношу высокую температуру достаточно хорошо, но она всегда сопровождается у меня лихорадочным состоянием, я ни минуты не остаюсь в состоянии покоя и с трудом, мучительно засыпаю. Так было и в тот вечер: я никак не могла устроиться удобно, меня морозило, ломило суставы и кости, я то впадала в дремоту, то вновь просыпалась и таращилась в темноту, похоже, температура продолжала расти. Тогда мне и привиделся этот кошмар, смутный, неясный, напряженный, вязкий, непонятно, где происходящий, во сне или наяву. Я находилась в каком-то необычном пространстве, лишенном привычных земных ориентиров, где не было ни верха, ни низа, ни света, ни тьмы, и единственной моей целью было нагнать ускользающий от меня неясный силуэт женщины, которая, как я знала, была моей Судьбой. И я следовала за ней по бесконечным запутанным лабиринтам, из последних сил стараясь догнать и заглянуть в лицо. Почему-то это было чрезвычайно важно, в этом крылся какой-то высший смысл — заглянуть в лицо собственной Судьбе. Наконец, ценой невероятных усилий я приблизилась к ней и попыталась ухватить, — но руки мои прошли насквозь туманный силуэт, и меня охватило непередаваемое отчаяние: все было потеряно. И тут вдруг она обернулась ко мне, и я увидела ее лицо, вернее, круглый часовой циферблат со скачущей секундной стрелкой вместо лица; следом раздался негромкий издевательский смех, напоминающий тиканье часов. Ужас, сверхъестественный, запредельный, какой бывает только в кошмарах, овладел мной — и я проснулась, вся в холодном поту, не в силах пошевелиться.
Почему этот сон вызвал у меня не просто страх, а настоящий ужас — не знаю, однако ощущение вязкого кошмара, из которого мне с трудом удалось выбраться, еще долго преследовало меня уже после пробуждения. Особенно жутким, каким-то палачески безжалостным представлялось лицо — часовой циферблат. Что именно хотело сказать мне мое подсознание, продуцируя такой необычный образ? Что человеческое время ограничено? Поэтому лицо моей Судьбы одновременно стало ликом Времени. Впечатление, произведенное на меня сновидением, оказалось настолько сильным, что сюжет сна намертво врезался в память. Вот уже на протяжении тридцати лет передо мной маячит символический образ моей Судьбы, хотя ощущение пережитого когда-то во сне ужаса давным-давно бесследно растворилось.
Погоня за Судьбой… заключенный с Судьбой пакт... Для меня двадцатилетней все это выглядело полным бредом, хотя на интуитивном уровне я чувствовала значимость этих вещей; значимость, которую не желало признавать мое рационалистическое сознание. Понять свое предназначение, осознать, что я должна осуществлять не столько придуманную мной идею собственной жизни, сколько идею жизни, предопределенную мне судьбой, оказалось мучительно трудно. Поняла, а главное признала это, я далеко не сразу и лишь после серии трагических событий, в буквальном смысле слова поставивших меня на грань между жизнью и смертью. Но сложнее всего оказалось принять простую в своей жестокости истину: или я стану заниматься тем, что предначертано мне Судьбой, или меня сотрут с лица земли как никчемный материал, настырно пытающийся проявлять собственную микроскопическую волю, идущую вразрез с линией Высших Сил.
О вмешательстве пресловутых Высших Сил в мои земные дела я уже упоминала выше, тогда они явились мне в облике подрабатывавшего на «скорой» студента, и декана моего факультета, к несчастью, тоже болевшего бруцеллезом. Но я была еще слишком глупа, чтобы внять этому достаточно ясному предупреждению, и восприняла серию событий просто как неудачное стечение обстоятельств. Так как уходить с оптического факультета мне не хотелось, я попросила академотпуск, в надежде, что за год все позабудется, и декан переменит свое решение в мою пользу. Почти год я лечилась и старательно восстанавливала свое здоровье, но когда снова пришла в деканат — ничто, увы! — не изменилось. Разве что декан еще сильнее утвердился в собственной правоте. Я ходила на прием к ректору, тоже безрезультатно. Что уж ему наговорил декан, не знаю, только он был резко настроен против моего восстановления в институте. Декан же стоял насмерть, по-видимому, ожидая от меня каких-то невероятных пакостей, которые черным пятном лягут на честь его факультета. В общем, я вынуждена была перевестись в другой вуз. Моя новая альма матер в вузовской табели о рангах котировалась даже выше прежней, но так как специальность «автоматические системы управления», на которую меня взяли, довольно далеко отстояла от оптики, пришлось снова поступить на второй курс плюс еще и досдавать несколько экзаменов.
С этой задачей я справилась без особых усилий. И — в который уже раз! — почувствовала себя на своем месте.
На какое-то время я получила передышку от своей судьбы и была вполне довольна тем, как складывалась жизнь. По окончании института можно будет устроиться на работу в научно-исследовательский институт, занимающийся физическими проблемами, и, следовательно, еще ничто не потеряно; пусть с некоторым опозданием, но я все-таки пойду избранным путем. Как же я была слепа!.. Сколько раз, поначалу деликатно и даже ласково, а потом все более жестко, моя Судьба пыталась подтолкнуть меня в нужном направлении, методично перекрывая дорогу в область науки и техники, куда я продолжала лезть снова и снова с упорством запрограммированного автомата. Я постоянно наступала на одни и те же грабли, получала со всего размаха по лбу — и, пережив шок и удивление, опять принималась за старое, в то время как давным-давно пришла пора остановиться и задуматься...
И в этом вузе учиться мне нравилось!.. Математику давали на уровне университета, а математику я любила всегда, — и мне было чертовски интересно изучать математический анализ, булеву алгебру, теорию графов, теорию вероятности и пр. Однако возникли проблемы со здоровьем: все-таки остаться в живых после такой зверской попытки самоубийства — равносильно тому, чтобы вытянуть в уличной лотерее выигрышный билет на миллион. От прежней моей работоспособности сохранилась едва ли четверть, но, по всей видимости, я действительно была человеком одаренным, если, пропуская из-за разнообразных болячек от половины до двух третей занятий, умудрялась каким-то образом сдавать экзамены на «хорошо» и «отлично». Успешно окончив второй курс, перешла на третий и вот она — долгожданная свобода!.. В июле вместе с мамой съездила в дом отдыха, зато остальное время провела в восхитительном ничегонеделанье, общении с друзьями и запойном чтении книг, спектр которых колебался от художественных самого разного уровня (я всегда была достаточно «всеядна») — до заумных философских трактатов. Несмотря на подорванное здоровье, я была почти счастлива: серьезных занятий в вузе оставалось на один семестр, после сессии предполагалась длительная практика, перемежающаяся изучением специальных дисциплин, и — выход на диплом. К тому же, третий курс — не первый, учиться привычней и, вообще, значительно легче. Впереди вырисовывались самые радужные перспективы.
Но, как выяснилось, моя Судьба смотрела на вещи совершенно иначе!..
Было самое начало ноября. Весь октябрь, отвратительный, промозглый, с резкими перепадами температур от +10 до -25, я посещала занятия, терпеливо превозмогая сильную головную боль, от которой не спасали никакие таблетки. С трудом дотянула до ноябрьских праздников, в период которых надеялась немного отдохнуть и подлечиться (хотя бы отваляться). Хорошо помню, что практически весь день и вечер пятого ноября провалялась на диване с какой-то занимательной книгой, от которой невозможно было оторваться. Почему-то все время чесалось лицо, и я автоматически почесывала то лоб, то нос, то щеки, не слишком, впрочем, обращая на это внимания. Мама работала во вторую смену и вернулась домой из поликлиники примерно в половине девятого. Услышав, как открывается дверь, я соскочила с дивана и бросилась в прихожую. Посмотрев на меня, матушка буквально застыла, а потом осторожно поинтересовалась: «Это у тебя что?..» Я растерялась: «В каком смысле?» — и направилась к зеркалу. Обозрев собственное отражение, остолбенела от ужаса: вся моя несчастная физиономия была расцвечена ярко-красной, кое-где даже багровой, сыпью. Пятна сыпи густо обсыпали не только лоб и щеки, но и неровными полосами опускались ниже, переходя на шею. Не отрывая взгляда от зеркала, я горько заплакала. Да и как мне было не плакать, если седьмого мы договорились собраться у Натали, чтобы отметить праздник… В одно мгновение перед моим внутренним взором промелькнули все прелести будущей вечеринки, на которую я уже, конечно, не попаду; прелести, скорее, воображаемые, нежели реальные, и оттого гораздо более притягательные. Прочувствовав всю глубину обрушившегося на меня горя, я отчаянно зарыдала и кинулась к себе комнату, где ничком упала на диван и принялась изливать в подушку собственные страдания. Пришедшая на следующий день врач подтвердила мамин диагноз: краснуха. И это в двадцать четыре года!! Надо же было умудриться — подцепить детскую болезнь от соседского полуторагодовалого дитяти, которого и принесли-то к нам на пару часов, потому что не с кем было оставить. Я к нему даже не подходила!..
Детские болезни переносятся взрослыми людьми, как правило, тяжело. Все праздники я пролежала с высокой температурой, наблюдая, как ярко-красная сыпь постепенно бледнела на лице и в то же время интенсивно расцветала сначала на шее, потом на груди, руках, животе... Чувствовала я себя очень плохо, зато головная боль, которой сопровождался продромальный период болезни, практически сошла на нет. А через пару недель, едва оклемавшись, я потащилась в институт — нужно было сдавать зачеты. Подобная самоотверженность вышла мне боком: возникло осложнение на сердце. Теперь я практически не могла ходить, задыхалась от малейшей физической нагрузки, и только еще через месяц интенсивного лечения, включавшего уколы, капельницы и переливания крови, наконец, бесповоротно осознала, что без академического отпуска мне опять не обойтись. Отчаяние мое описать невозможно, — ведь я только-только вошла в ритм занятий и немного притерлась к своей новой группе. Все во мне сопротивлялось происходящему. Так не должно было быть! Это просто какая-то насмешка судьбы!! Но, делать нечего, даже после курса лечения мое состояние мало улучшилось, постоянно давило сердце, одолевали слабость и одышка. И все-таки ценой героических (безо всякого преувеличения!) усилий я умудрилась в индивидуальном порядке сдать сессию за фактически пропущенный семестр, и лишь после этого оформила академ. Я не хотела сдаваться, это не в моем характере. Однако на время пришлось смириться: нельзя бесконечно биться лбом о стену, надо и лоб пожалеть! Мне удалось убедить себя, что за этот год я встану на ноги и затем смогу спокойно продолжать учебу. Но — человек предполагает, а Бог располагает…
* * *
Нелепо думать, что так некстати свалившаяся на меня краснуха, наконец, прояснила мне мозги, и я хоть что-нибудь поняла. Ни черта я не поняла! Давление Судьбы, пытавшейся задать моей жизни нужное направлении, я всегда воспринимала в штыки, видя в происходящем лишь цепь случайностей и какого-то тотального невезения. Мне не удавалось шагнуть за рамки мыслительных стереотипов, которые выработало во мне человеческое сообщество и которым я следовала с тупым упрямством юной пионерки, твердо усвоившей, что «человек есть кузнец своего счастья» и что «все в наших руках». Расписав свою будущую жизнь заранее на много лет вперед, я неукоснительно придерживалась надуманной схемы, изо всех сил внедряя ее в реальную действительность. На мне словно шоры были надеты, — за что я и расплачивалась по полной программе.
Краснуха добила меня окончательно. Если бруцеллез, наградив меня драйвом, практически не затронул моего физического состояния, — то теперь я еле ноги таскала, что для меня, человека деятельного, было нестерпимо. Отныне мое «я» напоминало уссурийского тигра, недавно отловленного в тайге и запертого в клетку. Этот вольный хищник не желает мириться с потерей свободы, кидается на железные прутья и грызет их, ломая клыки, но толстые прутья не поддаются, а лишь звенят и вздрагивают от яростных бросков огромного тела. Разбивая в кровь грудь, с мясом вырывая когти, он снова и снова идет в атаку на бездушные железки — безрезультатно. Ему остается либо смириться, либо умереть...
Чувство западни, «запертости» в самой себе, преследовало меня постоянно. Накапливавшаяся внутри психическая энергия готова была разорвать меня в клочья, требуя выхода вовне, и порой мне отчаянно хотелось разрушить свою физическую оболочку — тело, — чтобы, наконец, освободиться и дать высвободиться этой бешеной энергии. В такие моменты я почти теряла рассудок, мои действия становились мало управляемыми, но зато тело делалось практически неуязвимым. Стараясь овладеть собой, я наливала в ванну ледяную воду, забиралась в нее и терпела, сколько возможно: это снимало напряжение. К несчастью, ненадолго. Я же после этой садистской процедуры даже обычной простуды не подхватывала, к чему всегда была склонна в нормальном состоянии. Пытаясь удержаться от новой попытки самоубийства, — я поклялась матери больше никогда этого не делать, — я кусала себе руки в кровь, и резкая боль на время приводила меня в чувство. Но мучительнее всего стало возникшее и все углубляющееся противоречие между моим физическим и психическим состоянием. После перенесенной краснухи я превратилась в какую-то развалину, словно эта болезнь выпила из меня остатки сил; практически не выходила на улицу и выбиралась только на процедуры в поликлинику, где мне делали аутогемотерапию. Однако, вопреки всему, моя психическая энергия все прибывала, и, чтобы хоть как-то ее задействовать, мне приходилось загружать свои извилины по полной программе — это действительно помогало и давало временное облегчение. Я опять взялась за английский язык, который проходила и в школе, и в институте, но, тем не менее, знание которого оставляло желать много лучшего, стала самостоятельно изучать французский и польский, читала и конспектировала книги по философии, психиатрии, психологии. Мои мозги требовали все новой и новой интеллектуальной пищи — и получали ее. Но этого было мало! Чертовски мало!! Моя мятущаяся, не прирученная душа жаждала чего-то большего и постоянно рвалась куда-то, изнывая от тоски и одиночества; эта эфемерная сущность внутри меня была буквально сплющена невыносимой тяжестью земного бытия, разочарована и подавлена явной абсурдностью человеческого существования.
Бог мой, как же одинока я была в те годы!.. Как одинока!!
Такое отчаянное, нестерпимое одиночество ощущаешь лишь в юности, когда не утрачена свежесть чувств, когда все — и одиночество тоже! — еще внове, и когда впервые вдруг осознаешь, что никой самый близкий человек не способен понять тебя до конца, не может влезть в твою шкуру, не может проникнуться твоими мыслями и переживаниями. Яркость и острота этих переживаний такова, что разит насмерть, словно бумеранг. Непосредственное и интенсивное восприятия жизни во всех ее проявлениях, включая себя самого, возводит всю гамму чувств до степени какого-то космического абсолюта, и сопровождается нечеловеческим напряжением внутреннего мира, совершенно открытого для внешних воздействий, лишенного еще подушки безопасности из жизненного опыта, который с годами притупляет новизну ощущений, как бы накидывая на них полупрозрачное покрывало, сотканное из отстраненных философских рассуждизмов.
Одиночество — страшная пытка. Момент прозрения всегда трагичен. Ты оглядываешься вокруг и видишь, что остался в этом мире совершенно один, и никто, даже любящий тебя без памяти человек, не способен понять тебя, потому что ты — другой, потому что ты — это только ты!..
Страх одиночества ломает психику, заставляет приспосабливаться к вызывающему отвращение окружению, мириться с ненавистным конформизмом. И пусть это будет семья и годы сосуществования бок о бок с нелюбимой женой, или же работа на износ, в которую уходишь с головой, — все едино, лишь бы ухватиться за хрупкую соломинку жизни и подольше побарахтаться на этом свете. Потому что в старости, — и ты отчетливо чувствуешь это каждой клеточкой своего тела, — все равно останешься один, ибо еще до рождения приговорен к одиночеству, — и приговор этот обжалованию не подлежит.
Совершенно невыносимое, трансцендентное одиночество, доводившее меня до исступления своей мучительностью и невозможностью от него избавиться, было только одной из составляющих моего драйва. На время приглушить остроту этого состояния, а иногда даже избавиться от него до следующего «прихода», помогал люминал, который прописал мне Генрих Петрович. Я использовала его, когда меня припекало по-настоящему, — принимать столь сильное средство постоянно я не решалась: на мой организм он действовал поистине разрушительно. И все же я пользовалась люминалом несколько лет подряд, — у меня просто не было другого выхода, — хотя любые лекарственные средства, которые воздействовали на мою психику, вызывали у меня резкое неприятие, вплоть до ненависти. Неоднократно я пыталась проанализировать свои состояния, детально описывала их в своем дневнике, пытаясь осмыслить. И каждый раз мне казалось, что удалось, наконец, ухватить самую суть, однако, позднее перечитав написанное, я понимала, что самое главное опять ускользнуло: некая иррациональная, стоящая «за кадром» и неподдающаяся анализу составляющая, которую у меня никак не получается вербализовать. Но все же общий эмоциональный настрой, какую-то основную «ноту» моего драйва, мне передать, пожалуй, удалось. Приведу одну из подобных записей:
«Выпила таблетку люминала. Настроение гробовое. Адское желание избавиться от всего этого. С каким-то сладострастным чувством представляла себе, как чудесно было бы иметь цианистый калий: раз — и нет тебя!..
Как же я ненавижу эту проклятую жизнь!.. Не-на-ви-жу… Но вот хочу ли я и в самом деле умереть?! Пожалуй что и нет. Не хочу под землю. Не хочу гнить. Не хочу, чтобы мое разлагающееся тело пожирали сонмы жирных червей. Брр!!! Вот если бы можно было ампутировать часть души, — ту, которая так страдает и мучается… Нет! Сейчас я вру сама себе. Никогда, ни за какие блага на свете, не расстанусь даже с частью своей души. Никогда. Потому что это — моя душа.
Но — как же мне сейчас плохо!.. Как плохо… Пишу и не могу удержаться от слез…
А ведь бывают в жизни и совсем другие, чудесные мгновения, когда ощущаешь полное слияние с окружающим миром, растворяешься в нем и поразительно остро чувствуешь удивительную гармонию всего сущего. В такие моменты все воспринимается поразительно ярко и четко: запахи, звуки, краски, ощущение тепла и холода, нестерпимо сверкающий солнечный диск в небе, горьковатый полынный ветер, который пробуждает странные воспоминания о далеком, еще до моего рождения, прошлом… И тогда дышится полной грудью, и просто хорошо оттого, что ты — частица этого мира; от глубинного, какого-то даже яростного переживания самого факта собственного существования на земле: нужно только бездумно отдаться потоку жизни, который подхватит и понесет тебя куда-то, и незамутненная блаженная щенячья радость бытия будет переполнять тебя до краев…