Geum.ru

АглаидаЛой драй в

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   40
Господи, как же мне сегодня было плохо!!!

Опять достала дневник. Уже глубокая ночь. В квартире стоит тишина. Мертвая. Весь день меня преследовал драйв, и это было так мучительно, что я с трудом удерживалась, чтобы не разреветься в голос. Ближе к вечеру зашла Натали и, несмотря на мое сопротивление, утащила к себе. Потом еще набежали друзья и знакомые — и пошло-поехало: понятное дело, пятница… Меня общее веселье не захватило, наоборот, сделалось совсем худо, и я собралась уходить. Куда там: разобьешь компанию!.. Пришлось остаться. Я забилась в угол дивана и свернулась клубком. Хорошо, что в комнате было полутемно, потому, что как я ни сдерживалась, по щекам бежали слезы, и я ничего не могла с собой поделать. Ах, какая жуткая, беспросветная тоска!.. Я смотрела на нашу развеселую компанию, словно со стороны: такая бессмыслица во всем этом пьяном веселье! такая безысходность в нашей утекающей сквозь пальцы жизни!.. И вдруг из необязательной болтовни выплыло слово «Крещение». Оказывается, завтра Крещение!.. Крещение!!! И мне тотчас сделалось легче, — будто все черное и страшное, что на меня навалилось, разом отступило. Это слово — Крещение — несло в себе какой-то спасительный для меня смысл, словно в нем содержалось объяснение моему мучительному состоянию, этому чертову драйву. С этого самого мгновения драйв постепенно начал отпускать мою душу, как бы шаг за шагом отступая в тень и скрываясь во мраке моего подсознания.

Когда ближе к полуночи я возвращалась домой, над городом в звенящей морозной тишине величественно всходила полная луна, такая ярко-желтая и неестественно огромная, что это вызывало невольные ассоциации с театральной декорацией к какому-нибудь рождественскому спектаклю. В потоках лунного света сверкал и искрился свежевыпавший снег, — и весь мир был сказочно, до боли, прекрасен. Как странно, думалось мне, вот я смотрю на луну и знаю, что это вращающийся по орбите вокруг Земли кусок мертвой материи, который светит отраженным солнечным светом; в детстве я неоднократно наблюдала за луной в телескоп, видела на ее безжизненной поверхности горные хребты и метеоритные кратеры, — так почему же сейчас, глядя на нее, я испытываю это щемящее и всеобъемлющее чувство Красоты?!. Что же я суть такое?.. И что такое эта луна, громадная, царственная, величественная?.. Кажется, я еще никогда не видела такой луны…»


Именно в дни, пронизанные чувством какого-то безграничного одиночества и отчаяния, когда вся моя жизнь представала перед моими глазами сплошной бессмыслицей, а сама я казалась себе, скорее, персонажем пьесы абсурда, нежели реально существующим человеком, я впервые попыталась мыслить самостоятельно.

Люди грешат массой иллюзий на собственный счет, и одной из самых распространенных, быть может, является представление человека о себе как о самостоятельно мыслящей единице. Чистейшей воды заблуждение! С младенческого возраста в наши головы внедряются десятки, а то и сотни, разнообразных клише, которые определяют наше социальное поведение, регламентируют образ жизни, формируют идеальные модели общества и вселенной. Мое индивидуальное мышление постоянно пребывает под мощным прессом представлений других людей об окружающем мире и лично обо мне. Воспитывая и просвещая, нас подгоняют под общепринятые нормы: сначала семья, потом детский сад, школа, институт, соседские бабки на скамейке у дома — эти своеобразные выразители общественного мнения, — телевидение, книги... По сути, «собственное представление» — всего лишь программный продукт человечества, заложенный в суперкомпьютер моего индивидуального сознания. Самостоятельно мыслящий человек это всегда белая ворона, нежизнеспособный альбинос, которого уничтожает собственная стая. Но альбиносы рождаются снова и снова. Рождаются, чтобы погибнуть. И в этом есть какой-то высший смысл, заложенный Природой.

Поставив меня на грань жизни и смерти, болезнь, наконец, заставила меня начать мыслить, подвела к пониманию того, что никто, кроме меня самой, не способен мне помочь. Я должна была разобраться, что со мной происходит, — другого пути не было. И тогда я взялась изучать учебник психиатрии для мединститутов, который показался мне на редкость примитивным и нисколько не прояснил ситуацию. Затем досконально проштудировала раздел схизофрения» (шизофрения) в Большой медицинской энциклопедии, однако описание этого заболевания нисколько не напоминало моих собственных переживаний. Выяснилось, что самым характерным признаком душевных болезней является отсутствие у больного критики по отношению к своему состоянию. У меня критика присутствовала в полной мере. Я отдавала себе отчет в том, что со мной творится неладное и это «неладное», по всей видимости, отражает болезнь. Отсюда проистекали два вопроса. Можно ли с этим как-то справиться самостоятельно?.. И — действительно ли склонность к самоубийству есть неотъемлемый признак шизофрении, которая рано или поздно приведет к распаду моей личности?.. На шизофреников я досыта насмотрелась в психбольнице. Поэтому перспектива окончательно лишиться рассудка вызывала у меня животный ужас и невероятное внутреннее сопротивление.

Положение было отчаянное. Казалось, выхода нет. Вот тогда-то, пожалуй, впервые в жизни я постаралась отбросить в сторону все навязанные мне извне клише и досконально обдумать сложившуюся ситуацию, — посмотреть на нее только собственными глазами, так сказать, изнутри, непредвзято. Если взять за основу гипотезу Генриха Петровича, то мой драйв — это прорывающийся из подсознания в сознание инстинкт смерти. Я не могу его контролировать, потому что инстинкты обладают гораздо большей психической энергией, нежели моя индивидуальная психика, и полностью подавляют мою личность. Но раз драйв прорывается из подсознания, значит, он был заложен в нем изначально и до моей болезни как бы «дремал»: ведь никогда прежде у меня не возникало стремления покончить с собой!.. А если дело обстоит подобным образом, возможно, существует способ загнать его обратно в подсознание...

Длительные размышления в этом направлении привели меня к парадоксальному на первый взгляд выводу: меня разрушает не столько инстинкт смерти, сколько мое собственное творческое начало; та самая творческая энергия, которая в настоящее время не получает выхода вовне и, пытаясь высвободиться, начинает уничтожать собственную тюрьму, — то есть меня самое.

Логика рассуждений, в конечном итоге приведших меня к столь странному заключению, выстраивалась приблизительно так… Пока я училась в школе, передо мной всегда маячила определенная цель: стать астрофизиком и заняться изучением вселенной. Вся моя творческая энергия была направлена на достижение этой цели: я старалась отлично учиться, чтобы иметь возможность поступить в университет, — и я поступила. Но потом я заболела — и все мои планы оказались порушены. Через пару лет я сдала вступительные экзамены в другой институт и была зачислена на оптический факультет. Будущая специальность тоже довольно близка к моей цели — стать астрофизиком, — однако уже не в полностью соответствует моим идеалам. Из-за этого я отчасти утратила ощущение того, что занимаюсь жизненно важным для себя делом, долгие годы являвшимся смыслом моей жизни, — вот тогда-то моя внутренняя энергия, прежде уходившая на достижение цели, и обратилась в самоагрессию. В этом и кроется корень моей болезни! Мое сокровенное «я» вступило в борьбу с моим же, более поверхностным, рационалистическим «я», и теперь откровенно пытается разрушить мою личность путем уничтожения моего тела. Таким образом, если эта гипотеза хотя бы отчасти верна, я должна сообразить, как мне перенаправить свою внутреннюю творческую энергию во благо, а не во зло, причем так, чтобы мое глубинное «я» сочло новую цель равноценной заменой прежней. Альтернативы у меня нет, потому что если мне не удастся это осуществить, — я неизбежно впаду в депрессию, к которой потом примешается драйв, — и рано или поздно дело кончится суицидом.

Но чем же себя занять, чтобы, наконец, исчез этот проклятый внутренний дискомфорт?! Состояние здоровье, по-прежнему, оставалось отвратительным: ни сил, ни жизненного тонуса, к тому же постоянно болело сердце, — словно в груди перманентно ныл зуб. Чем я располагала в избытке, так это временем — ведь мне снова пришлось оформить академотпуск. Вот тогда-то мне и пришла в голову идея что-нибудь написать. Хоть какое-то занятие! Может, тогда мне удастся, пусть на короткое время, избавиться от мучительного внутреннего напряжения и ощущения полной бессмыслицы собственной жизни. Странно, что эта мысль возникла именно сейчас, потому что, сколько себя помню, я всегда что-нибудь сочиняла, и это были самые разные истории, которые мы с подругами тут же разыгрывали, распределив между собой роли. У меня сохранились старые дачные фотографии, где я стою перед импровизированным занавесом из одеял, пришпиленных к веревке, которая протянута между деревьями на полянке, и что-то рассказываю. На мне пижама, изображающая военную форму, к плечам приколоты бумажные погоны: вместе с соседскими ребятишками мы показываем пьесу про шпионов (естественно, моего собственного сочинения), — в качестве зрителей выступают родители. А в седьмом классе мы рискнули поставить мою пьесу на школьной сцене… Не помню, к какому празднику был приурочен показ, и содержание пьесы не помню: нечто сумбурное, с участием Лешего, Бабы Яги, Кикиморы, чертей и прочей нежити, которые распевали забавные песенки и строили людям и друг другу всяческие козни. Про что была эта сочиненная мной пьеска, — убей, не знаю! Память сохранила только маленький отрывок из одной песенки: «Мы бродяги болотные,/ Как собаки голодные./ По лесам мы шатаемся,/ И людей мы пугаемся…» Зато прекрасно помню, что Хворостину, выступавшую в роли Бабы Яги, мальчишки, в конце концов, столкнули со сцены в зал, а Ритке (черту) оторвали хвост… Я никогда не относилась к литературе серьезно, это была всего лишь игра, развлечение — не больше. И еще, это было так весело!.. Вспоминая школьные годы, я нахожусь в затруднении. Отношения между учителями и учениками в те времена никак нельзя было назвать демократичными, но одновременно нам позволяли вечерами приходить в школу и самостоятельно, без надзора взрослых репетировать собственную пьесу, — а потом показывать ее на публике... Однажды после репетиции мы забыли выключить освещение на сцене, и от двухсотсвечовых ламп загорелся синий плюшевый занавес, — хорошо, сторожиха вовремя учуяла запах дыма и вызвала пожарных, так что огонь распространиться не успел, только в занавесе выгорела большая дыра. Нам тогда досталось от директора по первое число, но репетиций не отменили, взяв с нас клятвенное обещание в дальнейшем выключать свет. В общем, сочинять мне нравилось всегда, так почему бы сейчас на время не вернуться к этому?.. Быть может, это мой единственный шанс выжить…

И я принялась писать повесть. От руки, в коричневой клеенчатой тетради на девяносто шесть листов.

Как-то само собой в памяти всплыла история первой любви знакомой семнадцатилетней девушки. Любовь была настоящая, но окончилась плачевно, потому что девушка загремела в венерологический диспансер с подозрением на сифилис. Сюжет мне показался занимательным, ничего подобного я в советской литературе не читала, а о последствиях тогда еще не задумывалась. Почему я решила написать именно повесть, не знаю, никогда прежде подобная идея не приходила мне в голову. В то время я еще училась на оптическом факультете, а когда ушла в академ, — месяца четыре посещала литературную студию при союзе писателей. Три сказки и несколько небольших рассказов, составлявшие весь мой писательский багаж, обсуждались на занятиях, и руководитель студии беспощадно их раскритиковал, причем, на мой тогдашний взгляд, совершенно не по делу! Я стала ему возражать, доказывать, что мои сказки вовсе не безвкусны и не «пахнут дешевой парфюмерией», а написаны в стиле Оскара Уайльда, — это, кажется, окончательно вывело его из себя. На уровне интуиции я почувствовала, что наш руководитель не имеет понятия, кто такой Оскар Уайльд, и что именно это его сильно задело. Ну а я… В молодости мы такие максималисты! Вслух я ничего не высказала, но дала понять, что считаю его недоучкой, потому что он не знает таких писателей. Все это мне аукнулось через несколько лет — да еще как!..

Сначала повесть писалась тяжело, вернее, я просто не знала, как к ней подступиться. Сделала подробный план, и на этом дело застопорилось. Тогда я отложила тетрадь в сторону, но полностью избавиться от своей навязчивой идеи не смогла. Тем временем наступила весна. Март оказался на редкость теплым и солнечным — по сибирским меркам, конечно, — и пробуждавшиеся к жизни силы природы действовали на меня точно так же, как и на все живое вокруг. Удивительно, едва я забросила тетрадь с планом, — у меня в мозгу словно бы что-то щелкнуло и закрутилось само по себе. История любви Леночки — так я окрестила свою героиню — стала все более отчетливо проступать в моем воображении, обрастая все новыми подробностями и деталями. Скоро я уже мысленно видела свою Леночку, словно живую, следила за развитием событий ее жизни, наблюдала за ее окружением, персонажи которого постоянно ставили меня в тупик, проявляя собственный характер. Наконец, эта нехитрая история полностью завладела моим сознанием и воображением; теперь я чувствовала, что Леночка — самостоятельный человек, живущий совершенно отличной от моей жизнью, и что через меня она стремится обрести собственное существование в нашей реальности.

Тогда я опять достала толстую клеенчатую тетрадь — и принялась за дело.

У меня не было никакого опыта, не было навыков профессиональной литературной работы, — быть может, поэтому повесть получалась удивительно искренней. Я не работала над ней, не сочиняла, а просто становилась Леночкой, которая писала свой дневник. Мы были совершенно разными, я и Леночка; она присутствовала во мне, как отдельная самостоятельная личность, которая с моей помощью хотела рассказать людям о себе. У нее оказались собственные, отличные от моих, взгляды на жизнь, свои личные предпочтения в одежде, свой вкус — даже мыслила она совсем иначе. В нашем неразрывном тандеме главенствовала, пожалуй, она, а я была только инструментом, который давал ей возможность высказаться и таким образом обрести факт собственного существования на страницах моей (или все-таки ее?..) книги.

Я начинала писать, и окружавший меня материальный мир истаивал и расползался, словно мокрая папиросная бумага, уступая место миру воображаемому, в котором происходили различные события, жили какие-то люди. Я смотрела на этот новый мир их глазами, ощущала их чувствами, слышала их голоса, доносившиеся из ниоткуда. «Повесть о Леночке» освобождала меня от пут телесного; я уже не ощущала себя больной, одинокой, несчастной: это просто не имело значения, потому что мое физическое тело теряло власть над моей жизнью. Почему-то Леночка ассоциировалась у меня с Сольвейг. С утра и до позднего вечера я снова и снова ставила на проигрыватель одну и ту же пластинку: симфоническую сюиту Грига «Пер Гюнт». Песня Сольвейг, кристально-чистая, светлая и печальная, — мелодия души моей Леночки. И хотя эти две героини совершенно не схожи между собой ни характером, ни темпераментом, ни отношением к жизни, их роднит умение любить.

Несмотря на плохое самочувствие: часто у меня просто не было физических сил сидеть за столом, и тогда я писала лежа на диване, подложив себе под грудь подушку, — повесть была закончена примерно за полгода. И — что дальше?.. На дворе уже стояло лето. Коричневая клеенчатая тетрадь, исписанная от корки до корки моим крупным и не слишком разборчивым почерком, хранила в себе готовую повесть, а я не знала, что с ней теперь делать. Конечно, хотелось бы ее напечатать! Но как?! Я даже не представляла себе, как к этому подступиться!.. Однако читатели у меня уже были, по крайней мере, один. Наташа Хворостова — мой самый первый и благодарный читатель, заходя ко мне в гости в течение этого полугода, каждый раз требовала: «Давай!» — и я протягивала ей свою тетрадь. Она залпом прочитывала написанные за время ее отсутствия страницы, интересовалась, когда будет продолжение, и только после этого мы возвращались к обычным нашим делам.

Выше я уже упоминала, что в эти годы страдала чрезвычайной застенчивостью и неуверенностью в себе. Вероятно, это стало результатом болезни, усугубившей все свойственные переходному возрасту юношеские комплексы. Зная за собой такой грех, я прекрасно понимала, что никогда не смогу показать свою повесть незнакомому человеку, и потому поступила совершенно по-детски: отдала заветную тетрадку матери со словами: «Делай с ней что хочешь!»

Моя мама повесть не читала, — позднее она признавалась, что совершенно не верила в писательские таланты родной дочери, — но, видя мою поглощенность сочинительством, решила по возможности помочь. Прежде всего она выяснила, что написанное от руки произведение читать никто не будет, поэтому его необходимо перепечатать на машинке. К ее глубочайшему изумлению «Повесть о Леночке» страшно понравилась машинистке, с которой она договаривалась о перепечатке, и та передала мне самые восторженные поздравления, что, однако, было отнесено мамой на счет излишней впечатлительности немолодой и одинокой дамы.

Затем мама отнесла мою «Леночку» в союз писателей. Там она познакомилась с секретарем союза Маргаритой Петровной, они душевно разговорились, и та, проникнувшись ко мне сочувствием, решила передать повесть на рецензию лично Илье Михайловичу — не только хорошему писателю, но, главное, хорошему человеку. Повесть мэтру понравилась, и он пригласил меня в союз познакомиться. Ну что я тогда еще понимала в литературе?.. Да ничего! Поэтому, когда я пришла, Илья Михайлович усадил меня рядом с собой за стол и пролистал всю повесть, показывая отмеченные им хорошие и не очень куски. Я честно старалась вникнуть в его слова, — но мне все казалось хорошим! И только несколько лет спустя до меня понемногу стало доходить, что же собственно он пытался мне тогда объяснить. Илья Михайлович, действительно, оказался настоящим человеком. Опасаясь, что повесть молодого и неизвестного автора могут «засушить», он не поленился сам отнести ее в «Сибирский журнал», где из рук в руки передал завотделом прозы, еще молодой и не потерявшей способность «загораться» новыми вещами, женщине, благодаря которой, в конечном итоге, она и увидела свет. В конце ноября состоялся областной семинар молодых писателей, «Повесть о Леночке» была названа «открытием семинара», и ее рекомендовали напечатать в журнале…

Я специально так подробно останавливаюсь на этой цепочке из хороших людей, чьи помощь и участие сделали возможным опубликование произведения с подобной тематикой, — в те годы это было, мягко говоря, довольно сложно. И, конечно, без Анатолия Васильевича, тогдашнего главного редактора журнала, который взял на себя смелость и ответственность за последствия, моя повесть вряд ли когда увидела бы свет.

Удивительно, но разворачивающиеся вокруг моей повести бурные события тогда воспринималось мною несколько отстраненно, словно и семинар, и грядущая публикация относилось не ко мне, а к кому-то другому, что, впрочем, не помешало им оказать самое решительное влияние на мою дальнейшую судьбу. В середине зимы, когда начался второй семестр, и я вышла из академа, выяснилось, что учиться мне очень тяжело из-за состояния здоровья, которое за год практически не улучшилось; вот тогда-то я вновь серьезно задумалась о перспективах собственной жизни, к тому же, литература тянула меня все сильнее. Был еще один немаловажный аспект: пока я писала повесть, драйв меня почти не беспокоил, но стоило начать учиться, как все началось по новой. Мной опять овладело чувство бессмысленности собственного существования, появилось мучительное внутреннее напряжение, все явственнее стали проявляться и другие «прелести» моей тщательно скрываемой от посторонних глаз «шизофренической» жизни. Казалось, плохое физическое самочувствие лишь увеличивает мою психическую энергию, которой и так наблюдался явный переизбыток. И тогда в мою жизнь снова вмешалась судьба, на сей раз в образе Нонны Ивановны, той самой завотделом прозы в журнале, к которой и попала моя повесть. Она позвонила мне и сказала, что сама редактирует мою вещь, а потом предложила дать рекомендацию от журнала для поступления в Литературный институт. Никогда прежде мне не доводилось слышать про такое учебное заведение, я и представления не имела, что на писателя можно учиться, тем более, не знала, нужно ли это мне, и поэтому в растерянности забормотала в ответ что-то благодарно-нечленораздельное. Почувствовав мои затруднения, она посоветовала мне подумать и потом ей перезвонить.

Через два дня я позвонила Нонне, сказала, что решила поступать в Литературный институт (за это время я успела навести соответствующие справки), и прошу дать мне рекомендацию. Потом забрала свои документы из технического вуза (мне не хотели их отдавать, ведь училась я хорошо), отправила «Повесть о Леночке» на творческий конкурс и принялась терпеливо ждать.

Если бы я только могла знать, какие запасы терпения понадобятся мне на этом пути, — я бы сильно подумала!..

Круто поменять свою жизнь я решилась по нескольким причинам. В Литературном институте можно было учиться заочно, а это при моем здоровье большой плюс. Конечно, я уже на третьем курсе и, несмотря на из рук вон плохую посещаемость, его осилю, но… И вот это «но» стало, пожалуй, основной причиной моего ухода из института. За время академотпуска со мной случилось непредвиденное: мне стало неинтересно учиться на инженера... Все то, что когда-то занимало мое воображение, приводило в трепет и заставляло быстрее биться сердце: все эти проводники-полупроводники вкупе со сложнейшими электрическими цепями, переходные процессы в которых описывались дифференциальными уравнениями второго порядка, — сделалось мне глубоко безразлично. И произошло это потому, что однажды я совершенно отчетливо осознала, насколько сложнее и занимательнее другие процессы, — протекающие в душе человека, и на много порядков превосходящие любую физику.

Таким вот образом семнадцатилетняя девушка, внешне похожая на Милен Демонжо, кардинально изменила мою судьбу.

Под пугающее определение «шизофрения» подпадает множество психических проявлений, которые слишком сложны и непонятны для непосвященного человека. Драйв был одной из составляющих мощного потока психической энергии, идущей через меня вовне, однако происходили и другие, не менее странные и непостижимые события, которые поначалу вызывали у меня настоящий шок. Об одном я сейчас расскажу. Потому что событие это — после моей встречи со Смертью — стало наиболее ярким, не укладывающимся в привычные рамки и устрашающим проявлением того нечто, которое не помещается в нашем сознании, и о чем в нашей привычной действительности мы не имеем никакого понятия. А произошло оно как раз в описываемый период.

Тот октябрьский вечер запомнился мне навсегда. Было уже поздно, — на улице стояла непроглядная темень. Резкие порывы северного ветра сотрясали оконное стекло, и казалось, что кто-то невидимый сильно стучит кулаком снаружи по деревянной раме окна, требуя впустить его в дом. Я читала, сидя на диване, который помещался в неглубокой удобной нише, образованной выдававшимся в комнату встроенным шкафом и двумя стенами. Изредка отрываясь от книги, мои утомленные чтением глаза останавливались на противоположной, выбеленной известью стене, которую причудливо разрисовали тени от неяркого хрустального бра. И вот когда я в очередной раз машинально уставилась на стену, — вместо привычной, чуть шероховатой ее поверхности передо мной внезапно предстало нечто совершенно необычное. На стене появилась картина, именно картина, частично выступавшая из стены и своей живостью напоминавшая цветную голограмму. Композиционно она напоминала изображение на игральной карте, где фигуры королей, дам и валетов даются по пояс, — только живое. Однако это была именно картина, ожившая картина. Мне явилось странное существо. Я отчетливо видела его по пояс — ниже изображение расплывалось и становилось нечетким. У существа был почти человеческий облик, но человеком оно не было: в нем присутствовало нечто демоническое, что наиболее отчетливо проступало в чертах его лица. Трудно описать словами это глумливо-сардоническое выражение, являвшее собой квинтэссенцию всего самого сардонического, глумливого, ядовитого, саркастического, язвительного и ехидного, что только можно себе вообразить. Сила, исходившая от существа, его глядящие прямо на меня глаза и ужасная, непередаваемая ухмылка — заставили меня окаменеть. Видение длилось несколько мгновений — и пропало. Я же продолжала сидеть, не двигаясь и не отрывая взгляда от принявшей свой обычный вид стены, еще довольно долго. Это был настоящий шок. То, что я только что видела, не укладывалось в привычные рамки, и мой рассудок напрочь отказывался это воспринимать. Происшедшее находилось не только вне пределов моего понимания, но, судя по всему, за гранью реальности вообще. Ни мой, пусть еще сравнительно небольшой житейский опыт, ни когда-либо прочитанная мной литература не давали ответа на вопрос: