АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
И все-таки я полностью не могу быть уверена в том, что это были лишь любовные игры. Тут присутствовала не только женская стервозность, но и явный психиатрический аспект, который накладывал мой драйв. Любовные переживания, помноженные на стремление к смерти, составляли столь адскую смесь, что попасть в то время в лапы к подобной девице — такой подарок судьбы моим невезучим любовникам надо было еще поиметь! И поэтому именно я зачастую становилась объектом мужских истерик , не говоря уже об исповедях, которых за свою жизнь выслушала не один десяток. Не знаю уж, почему мой бюст второго размера располагал плакаться в жилетку, но не всегда же и не во всем была я стопроцентной язвой, иногда во мне просыпалась приятная во всех отношениях ласковая киска — недаром же я родилась в год кота да еще и под созвездием Рыб. В каком-то гороскопе я вычитала, что подобное сочетание означает «двойная белая кошка» и наделяет его обладательниц великолепной интуицией и эмпатией в отношении мужского пола. Гороскоп, на мой взгляд, был очень верным: я и впрямь видела мужчин насквозь, ну… почти насквозь. Однако кошек в то время любила только черных…
Смерть, творчество и любовь были теми основными векторами, которые направляли мою жизнь. Смерть безраздельно владела всем моим существом. Постоянно находясь поблизости, она буквально дышала мне в затылок. Порой я ощущала ее мистическое дыхание с особенной остротой, и это вызывало у меня, с одной стороны, страх, а с другой — словно бы подстегивало жить в полную силу, безоглядно, на пределе возможного. Таинственная суть смерти завораживала меня и одновременно притягивала, как бездонный водоворот, зовущий нырнуть в его глубины, чтобы наконец узнать все.
Творчество не раз спасало меня от этого последнего шага, помогало преодолеть нестерпимое желание погрузиться в бездну ничто, заставляло сопротивляться обстоятельствам, являлось тем спасательным кругом, за который я цеплялась из последних сил, чтобы не захлебнуться… И, конечно, любовь… Именно она была той последней соломинкой, ухватившись за которую, мне удавалось удержаться на плаву, удавалось вырваться из ревущей пасти безумного водоворота, удавалось продлить свое бытийное существование в реальном мире.
Мой очно-заочный роман с Генрихом Петровичем, тем не менее, все тянулся. Отношения у нас сложились своеобразные: романтическая составляющая прослеживалась только с одной стороны — моей. Он же рассматривал меня, скорее, в психиатрическом плане, нежели в женском. Даже я, будучи влюблена в него по уши, ясно отдавала себе отчет, что относительно моей персоны с его стороны присутствуют лишь профессиональное любопытство ученого-психиатра и некоторый, впрочем весьма сомнительный, мужской интерес, преувеличивать который явно не стоит, так как подобный интерес испытывает к молодой девице с симпатичной мордашкой и неплохой фигурой любой нормальный мужчина любого возраста.
Года через два я мысленно поставила большой жирный крест на идее, что он когда-либо станет моим любовником — именно любовником, не мужем! — и решила принять сложившуюся «любовную дружбу» как данность. Попытавшись однажды объективно проанализировать свои чувства к нему и, соответственно, его ко мне, я пришла к неутешительному выводу, что моя безумная любовь ему не нужна, так как по натуре он скорее напоминает компьютер, нежели живого человека, со свойственными тому страстями и закидонами, и потому просто не способен на сумасшедшие поступки. Хотя чисто человеческую жалость к молодому женскому созданию, истязаемому драйвом, несомненно, испытывает: оттого со мной и возится, выслушивая отчаянные исповеди о невыносимых душевных состояниях, посещающих меня с закономерностью жуткого маятника из рассказа Эдгара По. Врачебный и научно-исследовательский интерес явно преобладал у него над остальными чувствами, если конечно таковые вообще имелись…
Что ж, пришлось «проглотить» и это!.. В конце концов, он не виноват, что в него влюбилась сумасшедшая двадцатилетняя девчонка. Моя любовь — только моя проблема. Значит, мне нравится любить его, ревновать ко всем и вся, мучиться и страдать — так при чем здесь он?! Если для Генриха Петровича приемлемо поддерживать наши отношения на уровне дружеских бесед — да будет так! Его интеллект привлекает меня ничуть не меньше (а, возможно, и больше!), чем примитивная постель. В общем, я совершенно смирилась. А, исключив всяческую вероятность интимных отношений, сразу сделалась откровеннее и раскованнее и, как следствие, — значительно интереснее в плане личностном. Наверное, все же я была созданием неординарным: слишком много мне было дано, слишком много всего во мне намешано! Но именно эта адская смесь, прятавшаяся в моем подсознании, и цепляла его профессиональное любопытство врача-психиатра, толкая досконально разобраться в странных вывертах моей психики, классифицировать возникавшие у меня состояния и по возможности помочь мне справиться с ними.
Увы, Генрих Петрович в первую очередь был настоящим ученым!.. На этом он и попался.
Итак, потеряв надежду на взаимность, я оставила мысль о сексе с Генрихом и переключилась на других мужчинам. Все происходило спонтанно, у меня не было мысли нарочно дразнить его, распаляя воображение рассказами о своих любовных связях, — о нет! — я попросту искренне позабыла, что он тоже мужчина и что это может его каким-либо образом волновать. А романов у меня в ту пору было множество... Мужчины сами напрашивались на любовные отношения, сами добивались меня, стремились со мной переспать. Во мне присутствовала некая «изюминка». Быть может, она заключалась в тщательно скрываемом мною от посторонних глаз драйве, который тем не менее проступал сквозь мою закрытость и накладывал своеобразный отпечаток на мою личность, делая ее более привлекательной и загадочной. Не знаю. Не могу сказать точно Но так было.
В обыденной жизни женщины во многом практичнее мужчин. Несколько тысячелетий патриархального устройства общества, в котором женщины изначально занимали подчиненное положение, на генетическом уровне выработали у них великолепные способности адаптироваться в самых разнообразных и противоречивых житейских ситуациях. Поэтому, отведя для Генриха область платонического, духовного общения, все внимание своей физической оболочки я тут же переключила на симпатичных мне поклонников. При этом, особенно поначалу, меня серьезно занимал вопрос: можно ли заниматься сексом с мужчиной и получать от этого удовольствие, если любишь другого мужчину?.. Оказалось — можно. И даже очень! Сексу это не помеха. Чтобы испытывать наслаждение, мне не нужно было представлять во время полового акта Генриха. Секс оставался сексом, любовь любовью — и нечего тут огород городить! Учитывая то, что наше сугубо интеллектуальное общение доставляло мне не меньшее удовольствие, чем секс в его утилитарном понимании как соитие мужчины и женщины, этот вопрос вообще снимался с повестки дня. Естественно, мои половые партнеры должны были мне нравиться, порой я испытывала к ним чувство легкой, а иногда и достаточно сильной, влюбленности, — но только не любовь, нет!.. Истинную любовь, замешанную на страсти и безумной жажде обладания объектом этой любви, я питала лишь к одному недосягаемому для меня мужчине — Генриху. Магнетическому, великолепному, таинственному… Короче, единственному и неповторимому.
Со временем я стала подмечать, что мои отношения с сильным полом рано или поздно сводятся к тому, что я всеми правдами и неправдами пытаюсь отделаться от очередного надоевшего любовника. Ох, не зря, видно, мама пеняла на мой «мужской» характер!.. Была в ее словах доля истины. И очень большая. Алгоритм моих романов сводился примерно к следующему: я нравлюсь какому-то мужчине, он тоже мне нравится, наступает подходящий момент, и мы встречаемся в более интимной обстановке... Удивительно, насколько мужчины живут в прошлом, каком-то даже зоологическом прошлом. Переспав с женщиной (то есть, лишь на какой-то миг завладев ее телом), мужчина впадает в грех гордыни, считая, что никуда теперь она от него не денется, словно это его личная собственность, которую можно на время задвинуть, как комод или шкаф куда-нибудь в дальний угол и отправиться на новые подвиги. Но времена изменились. И женщины далеко уже не те, какими были в период Домостроя. Я подходила к данной проблеме просто, пожалуй, даже упрощенно: раз мы оба получаем удовольствие от секса, значит, являемся равными партнерами; ты мне ничего не должен, — но и я тебе ничего не должна. В случае, если после интима партнер вдруг начинал куражиться, — русским мужчинам это, увы, свойственно, их слишком избаловал переизбыток женщин, сложившийся вследствие многочисленных революций и войн, тянувшихся на протяжении всего двадцатого столетия, — я прощалась сразу и навсегда. Обычно это настолько шокировало моих любовников, ударяя по их самолюбию и уязвляя мужское начало: как, его бросили?! — что потом в течение продолжительного времени они буквально преследовали меня, пытаясь приструнить и восстановить прежний статус кво. Рекорд по длительности подобной осады поставил Саша: он звонил на протяжении шести лет, молча слушал мое сердитое «аллё, говорите! да говорите же!» и только дышал в телефонную трубку. Вначале это меня раздражало, я действительно не догадывалась, кто звонит, потом пробудилось любопытство и, в конце концов, глубоко заинтригованная, я методом исключения вычислила своего «великого молчальника». А расстались мы с ним потому, что он меня как-то подвел. И еще — обманул, не сказав, что женат, я узнала об этом случайно. Его официальный брак в принципе меня не волновал, но вот откровенная ложь задела… Я попросила его раз и навсегда забыть мой номер телефона.
Если я понимала, что мужчина по какой-либо причине не достоин моего внимания, — безжалостно рвала отношения и отшвыривала бывшего любовника, как ненужную вещь. А потом уходила, не оглядываясь. И никакие мольбы, никакие слова о любви или истерики не могли меня вернуть. Так происходило всегда. Ну, почти всегда. Но об этом позднее...
Наконец, я признала собственное поражение и рассталась с мыслью, что когда-нибудь Генрих Петрович реально сделается моим любовником. И постепенно он превратился для меня в некоего гуру, этакое бесполое существо, наделенное мудростью, с которым я советовалась по самым разным проблемам моей личной жизни. А на данном этапе этой самой жизни большинство проблем возникало в отношениях с мужчинами. Теперь по вечерам я без зазрения совести изливала душу своему наставнику, стараясь с помощью его богатого опыта разобраться в запутанных лабиринтах психики моих любовников и проанализировать мотивы их поступков, — кстати, нисколько не утаивая довольно-таки интимных подробностей моего с ними общения. Не скрывала и своего пристрастия к психологическим экспериментам над попавшими в мои сети мужчинами, порой отдававшими настоящим садизмом. Откровенно говоря, последнее немного пугало меня саму, поэтому я и позволяла ему копаться в собственном подсознании. Слушал он всегда очень внимательно, задавал наводящие вопросы, которые зачастую ставили меня в тупик, но я всегда отвечала максимально откровенно, в надежде понять, что же представляю из себя на самом деле. Отношения между нами складывались чем далее, тем все более и более «оригинальные». Как ни странно, та роль, которую он для себя избрал: гуру, человек-компьютер, исповедник, — меня вполне устраивала. Было в этом нечто запретное, какая-то доля извращения с садо-мазохистским оттенком. Но теперь мне было наплевать! Я приняла его правила игры, а приняв, —отбросила за ненадобностью возможную сексуальную составляющую наших отношений и получала глубокое интеллектуальное удовольствие, обсасывая психологические нюансы личностных особенностей моих любовников. И делала я это не со зла, не с тайной целью вызвать у него чувство ревности, — просто исходила из сложившейся ситуации. В наших ежевечерних и ночных беседах было что-то от церковной исповеди, хотя подспудно присутствовало и нечто сакраментально-будоражащее, что волновало обоих. И вот со временем я стала подмечать, что мои рассказы занимают его несколько больше, чем можно было бы ожидать от «гуру», — однако продолжала списывать все на игру воображения.
Однажды, — это случилось еще в психиатрической лечебнице, когда меня вторично вызвали на беседу к профессору, — я пребывала в полной уверенности, что никогда больше с ним не встречусь, и буквально лишившись рассудка от любви, поцеловала Генриха в губы и убежала. Потрясение от этого единственного поцелуя невозможно передать. Я едва не лишилась чувств. И долго еще, свернувшись клубком под одеялом, переживала ощущение неземного блаженства, мысленно раз за разом прокручивая эту ситуацию…
Но наша встреча оказалась не последней! На третий день меня снова вызвали к профессору. Я вошла в кабинет, внутренне трепеща, но изображала при этом полное равнодушие. Мы оба делали вид, что ничего не произошло, и говорили на сугубо психиатрические темы. А может, действительно не произошло? Во всяком случае, для него. Наверное, я была не первой дурочкой, влюбившейся в Генриха Петровича, — издержки профессии, так сказать… Он же просто стремился разобраться в клинике моей болезни, понять, откуда берутся развивающиеся у меня словно бы безо всякой видимой причины состояния, нащупать в моем подсознания ту спусковую пружину, которая толкает меня к самоубийству.
А потом, когда я уже выписалась из больницы, — эти наши беседы…
После публикации «Леночки» и моего поступления в Литературный институт его интерес к моей персоне явно возрос. Я великолепно сознавала, что он намного порядков превосходит меня в уровне образования: знание нескольких языков, широчайший кругозор в области литературы и кинематографа… Изо всех сил я пыталась дотянуться до его уровня, пыталась соответствовать. Гордыня, господа, гордыня!.. Я должна была стать всех умнее (по крайней мере, не глупее), всех образованнее и т.п. Общение с Генрихом Петровичем подвигло меня совершенствовать свое знание иностранных языков. Я сделалась завзятой киноманкой, не пропускавшей ни одного интеллектуального фильма, продолжала изучать изобразительное искусство и посещала симфонические концерты.
День ото дня, сама того не замечая, я менялась. И чем дальше, тем явственнее в моей жизни стала проступать необычная составляющая, которой не было прежде, либо на которую я не обращала внимания прежде — некая мистическая составляющая. Проявлялась она по-разному и независимо от моей воли. Вначале я не придавала этому значения, принимая за случайности те события, которые не вписывались в рамки моих представлений о реальности. И когда Генрих Петрович подтрунивал надо мной, называя ведьмой, — злилась и огрызалась, хотя по большому счету это мне льстило. Была, была в душе Генриха какая-то необоримая тяга к темной стороне мира, где царствует Селена, где обитают и правят свой бал пугающие монстры человеческого подсознания, уползающие в черные норы при появлении дневного света. Тогда я еще не понимала, насколько давно и хорошо он знаком с Зазеркальем, тропу в которое я только-только начинала торить. Не понимала, но чувствовала шестым чувством. И это притягивало меня к нему сильнее любого магнита. И хотя природу своего интереса к нему я воспринимала, как любовь, — на самом деле все выглядело несколько иначе.
* * *
В те годы, о которых я сейчас пишу, мне хотелось «объять необъятное». Охватить и принять в себя весь мир. Понять его, прочувствовать и «проглотить». Я листаю записную книжку тех лет. Бесконечный список авторов, которых обязательно необходимо прочесть. Зачем? Чтобы что-то понять, постичь для себя, хоть немного разобраться с собой и с окружающим миром. Что меня интересовало тогда? Вот навскидку некоторые выписки, которые были сделаны в начале семидесятых.
Омар Хайям. Рубаи 65.
«В этом мире ты мудрым слывешь? Ну и что?
Всем пример и совет подаешь? Ну и что?
До ста лет ты намерен прожить? Допускаю.
Может быть до двухсот проживешь. Ну и что?»
Ремарк. «Три товарища».
«И хорошо, Робби, что у людей еще остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество — настоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает перед безумием или самоубийством».
Альфред де Мюссе. «Исповедь сына века».
«Будьте постоянным или неверным, печальным или веселым, пусть вас обманывают или почитают, — важно только одно — любят ли вас, ибо какое вам дело до всего остального, если вас полюбили?»
Лабрюйер.
«Быть с людьми, которых любишь, — это все, что нам нужно».
Гете.
«Если есть что-нибудь более могущественное, чем Судьба, это — мужество ее … непоколебимо перенести».
И еще — целых две странички записной книжки посвящены ядам…
Цианистый калий, сенильная кислота, йод, морфин, кураре, атропин, барбитураты… Названия и рядом — аккуратные цифры, обозначающие смертельную дозировку.
Ни на минуту, ни на мгновение вечная тайна смерти не отпускала меня. Чем бы и когда бы я ни занималась: читала, общалась с друзьями, спала с мужчиной, — где-то в мозжечке, словно заноза сидела мысль о ней. Это не было вызвано страхом смерти — о, нет! — меня мучила невозможность понять ее смысл. Чувство недоумения перед неразрешимостью этой извечной загадки приковывало все мое внимание, заставляя мысленно снова и снова возвращаться к одной и той же теме. На протяжении почти двух десятков лет я не расставалась с идеей написать роман об этом. Но как к нему подступиться? Как поднять, казалось бы, неподъемное? Выразить словами все, что познал и прочувствовал?.. Появлялись какие-то мысли, даже наметки будущего произведения, возникало то одно, то другое название: «Завороженная смертью», «Танцы со смертью», «Жажда смерти», «Притяжение смерти»… Некоторые названия потом появлялись в печати, а я все не могла подступиться к главному. Не была готова. А, быть может, еще не прошла весь тот путь, который был необходим, чтобы круг замкнулся.
А потом я снова встретилась с Нею.
Весенняя сессия на втором курсе Литературного института начиналась в апреле. В общежитии плохо топили, из больших старых окон постоянно сквозило. И почти тотчас по приезде я заболела, подхватила бронхит, затем, по-видимому, перешедший в пневмонию. Так, с высокой температурой и сдавала экзамены. Лечилась, как умела, пила тетрациклин, а девочки ставили мне банки. С грехом пополам сдав сессию, купила билет до Сочи и села в поезд. Денег было впритык, — мама обещала выслать перевод на сочинский главпочтамт, — и около полутора суток я тихонько дремала на второй полке плацкартного вагона, подкрепляясь кусочками печенья и апельсинными дольками (на всю дорогу у меня имелась только пачка лимонного печенья и пара апельсинов).
Приехала в прямом смысле слова — полуживая. Нашла себе квартиру и купила курсовку с лечением в пансионат «Светлана», что рядом с «Дендрарием». Мне всегда нравилось это место. Самочувствие было ужасным: сил не было вообще, я еле ходила, ни с кем не хотелось общаться. «Квартирой» оказался крохотный деревянный «скворечник», пристроенный к одноэтажному дому, в котором проживали пожилые, на мой тогдашний взгляд, супруги, им было под пятьдесят. У полной невысокой хозяйки были красивые, но расплывшиеся, черты лица, а толстые пальцы рук унизаны золотыми кольцами с бриллиантами. Муж напротив поджарый и гораздо лучше сохранившийся. Небольшое застекленное окошечко моего «скворечника» зачем-то выходило в кухню, так что я невольно порой слышала их разговоры. Говорили хозяева либо о деньгах, либо про еду, и постоянно ссорились; они буквально ненавидели друг друга, хотя и продолжали жить вместе, похоже, после инфаркта мужчине попросту некуда было деваться. Я не представляла себе подобного существования, основанного на ненависти и какой-то вопиющей, доведенной до крайности бездуховности, — но в общем-то это меня не касалось. Это была их жизнь и их проблемы. Я заплатила деньги за постой, — и мы практически не пересекались. Рано утром я уходила в пансионат, завтракала, потом на автобусе нас увозили в Мацесту на сероводородные ванны. Приняв ванну, возвращалась домой и до обеда отдыхала. Днем гуляла по набережной, слушая успокаивающий шум прибоя и полной грудью вдыхая насыщенный ионами йода морской воздух. По вечерам читала Джеймса Джойса, книгу рассказов которого на английском языке купила по случаю в Москве, — и наконец незаметно засыпала.
В свободные от поездок в Мацесту дни — ванны назначались через день — я направлялась в Дендрарий. Длительные прогулки по старинному парку скоро сделались моим излюбленным времяпрепровождением. Часы напролет я бродила среди зарослей экзотических растений, собранных со всего мира. Начало мая в Дендрарии — это волшебная сказка. Розовые, сиреневые, белые плети цветущих азалий поднимаются по стенам зданий до самых крыш, яркими шаровидными купами выделяются на изумрудной зелени газонов… Неправдоподобно огромные, белые, словно бы восковые цветы магнолий кажутся диковинными плафонами среди вечнозеленых, кожистых листьев. Тонколистные плакучие ивы касаются земли зеленовато-серебристыми ветвями, склоняются над чистыми горными ручьями, через которые перекинуты изящные арки мостиков… Я подолгу застывала на этих мостиках, засмотревшись на бегущую воду, в прозрачной глубине которой играли солнечные блики, а потом шла на «свою» скамейку и подолгу сидела у неглубокого пруда в японском стиле с плавающими среди лилий золотыми рыбками… После промозглой московской весны царящее вокруг меня буйство южных красок, наполненное переизбытком жизненных сил, производило отчасти даже удручающее впечатление и представлялось чем-то нереальным.
Людей я по возможности избегала. Мне хватало общения с природой и персонажами Джойса. После сумасшедшей (как обычно) сессии в Литинституте хотелось остаться одной, побыть наедине с собственными мыслями. Я принимала сероводородные ванны в здании водолечебницы сталинской архитектуры, напоминающей помпезный дворец, подолгу находилась у моря, слушая его вечный, неумолчный гул, и чувствовала себя счастливой. Во мне постепенно воцарялась та особенная целительная гармония, которая свойственна лишь природе. Дух мой обретал спокойствие, а тело — крепость. Возвратившись с обязательного вечернего променада по набережной, я забиралась во влажную постель, прочитывала несколько страничек на английском, гасила свет и спокойно засыпала. Если в первые дни после приезда, стоило смежить веки, как перед моим мысленным взором тотчас начинал кружиться хоровод из лиц, обрывков реальных событий, каких-то диалогов, споров, или суетных фантазий, то примерно через неделю события недавнего прошлого понемногу утратили свою значимость, отдалились и, наконец, растворились в небытии. Теперь, закрывая глаза, я просто слушала ночь: царапанье мыши под полом, непонятные шорохи в крохотном садике, разбитом внутри двора, яростное мяуканье повстречавшихся на тропе войны котов, резкие, неприятные крики павлинов, всполошенных печальным гудком ночной электрички… И мне было хорошо.
Однако в мое безмятежное состояние вдруг стала вторгаться тревожная нота. Это было непонятно. Все вроде бы шло нормально. Лечение протекало успешно, я чувствовала себя значительно лучше, — но что-то было не так, и все чаще в мою голову приходили мысли о смерти. В этом не было ничего удивительного, если бы я думала о собственной смерти — к этому я давно притерпелась, — но нет! Чем дальше, тем больше я думала о смерти… матери. Она была единственным близким мне человеком, самым дорогим, без нее я не могла представить своего существования. За годы, прошедшие со смерти бабушки, мы настолько сблизились, что я ощущала себя как бы единым целым с нею, словно мы — сиамские близнецы с двумя телами и одной душой. В нашей привязанности, пожалуй, было нечто болезненное. Я знала, что если бы мне грозила опасность, мать, не колеблясь, убила бы любого, — и я поступила бы точно так же.
И вот, казалось бы, ни с того ни с сего меня из ночи в ночь стали преследовать мысли о смерти матери. Ужаснее этого события не могло случиться ничего, и я гнала их прочь, всячески уговаривая себя не думать