АглаидаЛой драй в

Вид материала

Книга

Содержание Конец первой книги.

Подобный материал:

• Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
• Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
• Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
• Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
• Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
• Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
• Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.

моей, — вот только не уверена, что, зная о некоторых ее особенностях, я бы в нее вселилась. Потому что в течение последующих лет на мою атеистическую голову свалилось столько всего странного, необъяснимого и мистического, что, будь моя воля, я бы с перепугу унесла ноги куда подальше. Самые впечатляющие события я потом отразила в рассказах: «Негромкие телефонные звонки…», «Зов олли», «Трактат о домовых», «Бася видит..» — и позднее еще к этому вернусь. А пока лучше обо всем по порядку…

С переездом мне помогали друзья, любовники и несостоявшиеся мужья. Мы дружно погрузили в две машины мое барахло, а потом так же дружно и весело разгрузили на новом месте. Правда, по дороге потеряли одну табуретку, за которой тотчас вернулись, однако кто-то уже успел прибрать ее к рукам. Моим официальным любимым мужчиной тогда считался Гера, хотя я все еще колебалась в выборе между ним и Романом, и потому встречалась с обоими. Гера был жизнелюбом и бабником. Он окончил искусствоведческий факультет питерской Академии художеств и был человеком не только образованным, но и достаточно тонким, несмотря на некоторое легкомыслие, свойственное ему по отношению к женскому полу: ну буквально ни одной юбки не мог пропустить! Такая любвеобильность не столько меня раздражала, сколько удивляла и казалась моветоном. К тому времени я уже почти изжила у себя чувство ревности, свойственное мне с детства, — просто однажды вдруг осознала, что мужчина тоже человек, и человек другой, а значит, имеет право на собственное автономное существование. В практическом смысле признание за любимым мужчиной права на определенную степень свободы давалось мне с трудом, поначалу приходилось жестко контролировать свои эмоции, но со временем я привыкла к такому порядку вещей и уже без особых усилий вела себя соответственно своим убеждениям.

Мое знакомство с Герой произошло на почве романа. Не любовного, а того, над которым я работала. В какой-то момент у меня возникло отчетливое ощущение того, что мне необходимо поближе познакомиться с реальной жизнью новосибирских художников, покрутиться у них в мастерских, понять, о чем они думают и над чем работают, — только тогда описанные в моей будущей книге бытовые сцены будут выглядеть достоверными, а не надуманными. И я принялась наводить справки о художниках. Среди моих друзей живописцев, к сожалению, не числилось, однако работавшая секретарем в местном отделении союза писателей Маргарита Петровна, проникшаяся ко мне теплыми чувствами после «Повести о Леночке», договорилась с искусствоведом, чтобы тот меня проконсультировал, и дала мне его телефон. Вечером я позвонила Георгию Николаевичу, он назначил мне встречу через два дня.

Подготовив внушительный вопросник из области художественного творчества, я с внутренним трепетом, еще бы, настоящий искусствовед! — отправилась к нему домой. Дверь открыл высокий мужчина лет сорока, весьма приятной наружности. Чтобы снять повисшее в воздухе напряжение: я очень волновалась, — он предложил немного выпить. Я не отказалась. Под красное болгарское вино вопросы шли гораздо лучше. Как вскоре выяснилось, Георгий Николаевич обладал неплохим чувством юмора и обширными познаниями в области живописи. Жена у него была в отъезде, и он предложил мне остаться у него, тем более, на улице уже стояла глубокая ночь. И хотя я продолжала сомневаться, стоит ли, но представила, как буду тащиться через полгорода посреди ночи, и согласилась. Позвонила маме, чтобы та не беспокоилась, — я появлюсь утром, — и с некоторым колебанием направилась следом за Герой в спальню. Так в очередной раз меня погубило женское любопытство, а его — мужское легкомыслие. Утром, еще нежась в постели, я произнесла одну замечательную фразу, которая вызвала восторг у моего нового любовника и которую он потом не раз мне повторял: какая же я была бы дура, если бы вчера уехала!..

Естественно, мы стали встречаться.

Новоселье полагалось обмыть. Пока друзья перетаскивали вещи, я приготовила небогатый стол — и пошло-поехало!.. Достать приличное вино тогда было практически невозможно — антиалкогольная кампания в самом разгаре, — поэтому мужчины заранее запаслись сеткой Агдама и Яблочного, самых дешевых и популярных среди интеллигенции и бомжей напитков. Закусывали вареной картошкой, колбасой и каким-то салатом, но это было неважно! — главное общение.

Обмывание затянулось. И Гера, которого до такой степени обуревало желание, что он уже не в состоянии был на меня смотреть, затащил меня в ванную комнату, где мы и предались разврату на стиральной машине. Более удобного места для совокупления не нашлось, и обе комнаты, и кухня были оккупированы гостями, которые явно не собирались расходиться. Секс на стиральной машине пятидесятых годов прошлого века со здоровым и сильным самцом — занятие не для слабонервных. Крышка, на которую меня водрузил Гера, ритмично стучала о корпус машины и съезжала в сторону, отчего я проваливалась в оцинкованное нутро и там застревала. Мужчина нетерпеливо выдергивал меня оттуда, я неудержимо хохотала, крышка снова начинала ритмично стучать… Но моим гостям все уже было по барабану! И когда вполне довольные друг другом мы с Герой покинули ванную комнату, на наше появление никто не обратил внимания, разве что Натали отпустила ехидный комментарий по этому поводу. И немудрено! Как раз дебатировался вопрос, не послать ли гонца за Агдамом, который, разумеется, был решен положительно. Потом гонца посылали еще, и еще… И только в три часа ночи мы с Герой, наконец, остались одни. Почти одни…

Это «почти» выступало в облике основательно захмелевшего Романа, который, ни в какую не желая уступать меня Гере, представлял из себя пьяного в доску и все пытался завалиться спать на узлах в прихожей. Роман был моим любовником до Геры, однако теперь собирался жениться и постоянно твердил об этом мне и Натали. Мы всячески поддерживали его матримониальные наклонности, что почему-то крайне его раздражало. Кажется, он считал, что бывшие любовницы должны были по этому поводу страдать, посыпать себе головы пеплом, царапать ногтями лицо и вообще объявить траур, но уже никак не шутить и не развлекаться. Наверное, в сложившейся ситуации я постаралась бы пощадить чувства прежнего возлюбленного, не будь так на него сердита. Дело в том, что я заранее предупредила его о дне переезда, и он клятвенно обещал прийти помочь, а потом откровенно наплевал на свое обещание и уехал в село к новой пассии. И вот теперь соизволил заявиться в самый разгар пьянки — какая наглость! Я ощущала себя глубоко оскорбленный столь явным небрежением моими интересами, и если до этого у меня еще сохранялись определенные колебания между Романом и Герой, то теперь чаша весов однозначно склонилась в сторону последнего. Я хотела выставить Романа сразу, да друзья не дали. Ладно, пусть… Выяснять отношения с Романом я не собиралась — терпеть этого не могу! — но мысленно перечеркнула нашу связь черным жирным крестом и демонстративно оставила у себя Геру.

Гости уже разошлись. Почувствовав, что «меня уводят из стойла» Роман впал в отчаяние. Чего-чего, а терять меня он не хотел! Он валялся у меня в ногах, целовал мои руки и ноги, умолял простить и пр., и пр. Однако я была непреклонна, и с помощью ну очень довольного Геры его все же удалось спровадить. Когда за Романом, наконец, закрылась входная дверь, я с облегчением выдохнула: все!! И это мое «все» включало, и треволнения по случаю переезда, и усталость от затянувшейся пьянки, и страстное желание остаться одной, в крайнем случае, вдвоем с любовником. Ну а потом мы упали на диван и предались весьма приятному занятию. Когда однажды мне в руки попала книга, в которой классификация мужчин проводилась соответственно размерам полового члена, я из любопытства измерила таковой у Геры, — он оказался «половым гигантом». Помнится, все эти измерения фаллоса в возбужденном состоянии делались мною старой логарифмической линейкой и сопровождались хохотом и соответствующими шуточками. Любовником Гера был великолепным и, так сказать, «долгоиграющим». Рекорд, поставленный нами в постели, составлял более трех с половиной часов непрерывного секса… Постельная сцена была в самом разгаре, когда раздался первый телефонный звонок. Я взяла трубку: мало ли что? — и услышала голос Романа. Всеми правдами и неправдами он стремился вернуться, полностью задействовав жалостливый мужской репертуар по околпачиванию женщин. Я стояла совершенно голая и довольно зло отвечала на его нытье, при этом, еле удерживаясь от хохота: соскочивший с дивана Гера сначала принялся изображать из себя обнаженного Фавна, а потом разыграл целую эротическую пантомиму. Бросив трубку, я прыгнула на диван, и мы продолжили наши акробатические этюды… А через короткое время телефон зазвонил опять. Снова твой звонит, мрачно заметил Гера, но сквозь его напускную мрачность явно проглядывало злорадное торжество самца, одержавшего победу над соперником в борьбе за ценную самку. Мне даже стало казаться, что наличие реального конкурента, готового занять место в моей постели, не только безмерно льстит его самолюбию, но и здорово подстегивает мужской потенциал. Не полный же он идиот! — воскликнула я, высвобождаясь из крепких объятий своего партнера. Но это действительно был Роман. Слушая его объяснение в любви, я испытывала настоящий кайф: как сладка месть!.. Потом откровенно высказалась насчет его умственных способностей — и швырнула трубку. Хотя Гера и ехидничал, но явно пребывал на седьмом небе. Я с удовольствием выкурила сигарету, и мы вернулись к прерванному занятию. На этот раз телефон молчал долго, приблизительно полчаса...

Моя первая ночь на новом месте выдалась жаркой, и состояла из почти непрерывных занятий сексом, перемежающимися короткими промежутками сна, которые то и дело прерывались телефонными звонками окончательно свихнувшегося Романа, очевидно задавшегося целью устроить нам «Варфоломеевскую ночь». В определенном смысле это ему удалось. К утру я была совершенно измотана физически и морально, однако ни жалости, ни сочувствия к отвергнутому любовнику не испытывала, — только злость и странную веселость, напоминавшую легкое сумасшествие, что проистекало, вероятно, из усталости и перенапряжения нервов. Едва успев принять ванну, я уже встречала гостей, моих друзей-перевозчиков, стремившихся поскорее опохмелиться. И — все началось по новой!.. Когда поздним вечером я наконец-то осталась одна, моих сил хватило лишь на то, чтобы принять душ, бросить тоскливый взгляд на не распакованные вещи и упасть на диван. Спать одной — вот где настоящее счастье!.. С этой мыслью я натянула на себя одеяло, и мысленно поблагодарила Натали, которой удалось-таки после долгих уговоров забрать из моего дома Романа. Убедившись, что конкурент ушел, Гера успокоился и даже согласился на некоторое время тоже меня покинуть. Впервые за последние месяцы я уснула, как убитая. Сквозь сон до меня доносились телефонные звонки, но я даже не пошевелилась.


* * *


Пока я находилась в состоянии войны с райисполком, мои мысли были целиком поглощены этой проблемой. Но едва отпала необходимость борьбы, как я в полной мере ощутила окружающую меня теперь пустоту. И тогда навалилось одиночество. Непроглядное, беспощадное, изматывающее. Которое порой разрасталось до таких масштабов и достигало такой остроты и силы, что было способно раздавить меня своим непомерным грузом. Если в дневное время я отвлекалась на разные житейские мелочи и худо-бедно справлялась с этой напастью, то с приближением вечера чувство беспомощности и страха нарастало, приводя меня на грань нервного срыва. Странно, но я не боялась оставаться одна в расположенной на первом этаже квартире, хотя входная дверь была довольно хлипкой, а решетку на лоджию поставили гораздо позднее, — гораздо страшнее были воспоминания. Мои собственные воспоминания. В звенящей ночной тишине, изредка прерываемой негромким урчанием работающего холодильника, помимо моей воли вдруг на полную мощность включалась моя память, проецируя перед мысленным взором картины недавнего прошлого.

Я снова переносилась в больничную палату, в которой умирала моя мать. Видела эту палату изнутри, в мельчайших подробностях, так четко, как не видела наяву. Мамин живот перевязан льняным полотенцем, точнее, обернут полотенцем, которое сшито по краям крупными стежками. Это сделано для того, чтобы в случае атонии кишечника, когда внутри скапливаются газы и живот раздувается, не разошлись хирургические швы и не началось кровотечение. Я даю ей пить клюквенный морс, мы о чем-то разговариваем. Она жива. Пока еще жива… О, это невыносимое «пока»! Ведь теперь я уже точно знаю, что произойдет «потом»… Минута за минутой прокручивалась передо мной лента недавнего прошлого. Снова и снова я наблюдала агонию матери, в моих ушах звучал ее затухающий голос. И тогда я начинала рыдать в голос, отчаянно и неостановимо. Воспоминания терзали мою душу, словно стая безжалостных эриний. Это было невыносимо!! И продолжалось из ночи в ночь, из недели в неделю, из месяца в месяц…

Внутри меня будто включили некий механизм, направленный на самоуничтожение. Я пыталась отвлечься, не хотела больше думать об этом, но едва наступала ночь, — а день ото дня темнело все раньше, — как мучительные воспоминания охватывали меня с новой силой. Иногда мне начинало казаться, что все происходящее напоминает какой-то извращенный душевный мазохизм. Но мазохизм предполагает получение наслаждения, пусть и через боль, — а наслаждения я точно не получала! Или все же… Представьте себе открытую незаживающую рану. Рана кровоточит и страшно болит. Однако организм у вас крепкий, и понемногу рана начинает затягиваться, покрываться коркой. И вот тогда вы берете железные крючья и сами — сами!! — раздираете свою рану. Острое железо впивается в живое трепещущее мясо и выдирает кусок за куском, углубляя рану, пока вновь не хлынет горячая алая кровь и вы не закричите от боли. Адской, невыносимой боли!! Так, может, именно жажда боли и продуцировала мои мучительные воспоминания?! Жажда боли как подсознательное стремление наказать себя за смерть матери... И питало это неосознанное стремление — чувство вины перед нею, которое уже нельзя было загладить ничем.

Но, возможно, эти страдания спасли меня от окончательного саморазрушения, к чему я подсознательно стремилась, ведь после смерти матери я не предприняла ни одной — ни одной!! — попытки самоубийства. Ее смерть словно наложила табу на мою собственную. Я понимала, что живу в кредит, оплаченный ее жизнью. Она сделала все, чтобы я продолжала жить. И цена моей жизни — ее безвременная смерть. Я так и не смогла смириться с уходом матери, но поклялась себе во что бы то ни стало закончить роман и посвятить ей. Однако процесс моего существования был настолько мучителен, что, будь я тогда человеком верующим, наверное, возроптала бы на Бога. Мои истинные чувства и переживания я тщательно скрывала от посторонних глаз. Это было только мое. Да и навряд ли кто из моих друзей мог разделить со мной такую ношу. У каждого по жизни свой крест. Каждый страдает в одиночку. И умирает тоже один.

Единственным спасением от невыносимого одиночества стали для меня друзья и любовники. Ужас, который охватывал меня в преддверии очередной, наполненной мучительными воспоминаниями ночи, когда, оставшись наедине со своими мыслями, я опять, как и вчера, и позавчера, буду наблюдать длящуюся несколько часов агонию любимого существа, заставлял меня искать любое противоядие, идти на интимную близость с очередным претендентом на мою постель. Только бы забыться хоть на время! Не видеть этого! Не чувствовать! Получить короткую передышку от мучительных переживаний, терзавших мою душу. Разумеется, никто из моих сексуальных партнеров не догадывался о подспудных мотивах моего поведения, нежелание оставаться одной воспринималось ими примитивно и однозначно — как проявление моей симпатии и элементарного желания потрахаться. Господи, как же я тогда нуждалась в любви!.. В понимании, сочувствии и любви.

На какое-то время моим «мужчиной в законе», если так можно выразиться, стал Гера. Кроме уникальных физических данных и присущего ему оптимизма он обладал неплохим интеллектом; с ним можно было не только заниматься любовью, но и поговорить. Разговаривали, в основном, о живописи. Так, от него я узнала, например, о Каспаре Давиде Фридрихе. Гера водил меня в мастерские художников, я смотрела, впитывала, подмечала разные детали, старалась уловить своеобразие атмосферы, чтобы потом постараться передать ее в своем романе. Как-то раз мы заявились к художнику К. — для общения Гера прихватил несколько бутылок портвейна — и мы долго сидели у него в мастерской, беседуя о живописи, разглядывая новые иллюстрации, которые тот готовил к книге об Ермаке. Под конец встречи К. расчувствовался, и все пытался отбить меня у Геры и оставить ночевать. А когда мы уже возвращались домой, Гера рассказал, как однажды К., точно также накушавшись портвейна, надел казацкую фуражку и с саблей наголо среди бела дня, совершенно обнаженный, гордо прошествовал полквартала до мастерской своего приятеля-конкурента, распугивая случайных прохожих воинственными выкриками. Я хохотала до слез.

Все это отвлекало и помогало на время забыться. Однако Гера был человеком женатым и не мог находиться при мне постоянно. А стоило мне остаться одной, — и я тотчас подпадала под власть кошмара. Чтобы избавиться от непрекращающегося ночного ужаса приходилось прибегать к услугам других мужчин: только бы не оставаться одной! Проявив дьявольское хитроумие и упорство, Роман опять оказался в моей постели, и я с садистским удовольствием третировала его по этому поводу. Он терпеливо сносил мои издевательства — и периодически признавался в любви, одновременно обзывая меня ведьмой и обвиняя в том, что я его приворожила (и не думала!) Были и другие связи. Всех своих партнеров я уже не помню, особей противоположного пола тянуло ко мне всегда: мужчины любят шлюх. К тому же любовницей я была удобной и нетребовательной, не стремилась к серьезным отношениям, не задавалась целью выйти замуж. Напротив, меня всегда раздражало, если кто-либо из моих партнеров начинал серьезно относиться к нашей связи и пытался зондировать почву на предмет женитьбы. Любое покушение на мою свободу, даже малейшее подозрение, что меня пытаются взять под контроль, вызывало у меня бурное отторжение и вело к окончательному разрыву отношений. Не могу припомнить случая, чтобы разрыв инициировал мужчина.

Копаться в темных закоулках моей психики мне помогал Генрих Петрович, интерес которого ко мне все возрастал. Мы часами общались по телефону, разбирая происшедшие со мной события, и старались нащупать подсознательные мотивы моих порой достаточно странных поступков. Эти полуночные беседы, которые правильнее было бы определить как психоаналитические телефонные сеансы, не только приносили мне ощутимую пользу, но и доставляли нам обоюдное удовольствие. Конечно, в первую очередь Генрих привлекал меня своим выдающимся интеллектом, однако было в нем что-то еще, находившееся за гранью моего понимания, но что, тем не менее, притягивало, завораживало и подчиняло его воле. Это присущее ему необычное и поначалу почти неуловимое качество по мере углубления взаимного доверия становилось все более явным и интригующим. Понемногу он стал рассказывать о некоторых событиях, случавшихся с ним, которые иначе как мистическими трудно было назвать. Я отчетливо ощущала магическую сторону его личности; личности, которая как бы продуцировала вокруг себя некое таинственное поле, не слишком комфортное для нормального человека, но в котором он чувствовал себя как рыба в воде. Он будто притягивал к своей персоне странные и неподвластные логике нашего мира события, — только в отличие от меня этих событий не боялся, а напротив к ним стремился и, оказавшись в них втянутым, получал от происходящего настоящий кайф. Неуемное любопытство толкало его на контакт с загадочными силами, проявлявшимися в нашем мире; он был словно ребенок, который непременно хочет разобрать движущуюся игрушку, чтобы узнать: а что же у нее внутри? Наверное поэтому он иногда представлялся мне какой-то инфернальной сущностью, чем-то наподобие скрывающегося под маской человека цивилизованности упыря, — и это меня пугало. Привычная реальность, которую я знала с детских лет, в его присутствии становилась другой, словно получая своеобразный допуск, расширялась, делалась зыбкой и неуправляемой. По слухам, его профессорский кабинет на втором этаже клиники превратился в пугающее место, куда во время ночного дежурства боялись заходить врачи и медицинские сестры, потому что там водились привидения. А из небольшой лаборантской, примыкавшей к этому кабинету, ночами раздавался стук пишущей машинки, наводивший суеверный ужас на дежурный медперсонал. Эта удивительная реальность принималась Генрихом Петровичем как данность и, вероятно, была свойственна ему с рождения. Он совершенно не боялся привидений, рассматривал их как одну из возможных форм существования и пытался внушить подобное отношение и мне, но это вызывало у меня лишь неконтролируемый страх перед неизвестным, хотя одновременно пробуждало любопытство и жгучий интерес к иному способу видения мира. Мира, гораздо более сложного, поразительного и угрожающего, нежели представлялось мне прежде.

Выше я уже упоминала, что удержаться на плаву мне помогли несколько причин, главной из которых была все-таки работа над романом о художниках. По мере того как многомерное пространство моего воображения преобразовывалось в двумерное пространство машинописной рукописи, шаг за шагом обретая черты будущей книги, я словно получала второе дыхание. Объективно пока не существующий роман субъективно помог мне выжить.

И конечно мужчины, которые, со свойственной всем самцам вида Homo sapiens самоуверенностью, считали мои отношения с ними явным доказательством собственных несомненных достоинств, даже не подозревая об истинных мотивах моей “сексуальности”. В корне испорченные бесконечными войнами и революциями прошлого века, приведшими к резкому дисбалансу между количеством мужчин и женщин, они всегда где-то в подкорке держали мысль, что любая русская женщина спит и видит единственной целью жизни замужество и всеми правдами и неправдами стремится затащить потенциального жениха под венец. Естественно, подобные намерения подозревались и за мной. Однако по прошествии определенного времени не наблюдая с моей стороны никаких матримониальный наклонностей, «будущие мужья» сначала списывали это на женскую хитрость, потом начинали испытывать растерянность от моего нестандартного поведения, и в конце концов ощущали себя глубоко оскорбленным в лучших чувствах. Полное отсутствие у меня желания расписаться всегда воспринималось мужчинами, как собственное унизительное поражение, они впадали в уныние и периодически предпринимали судорожные попытки затащить меня в ЗАГС. Такие психологические стадии поочередно проходили все мои любовники, чем немало меня развлекали. Но когда мужчина вдруг осознавал, что я действительно не хочу замуж за него, а рассматриваю секс исключительно как отношения равных партнеров, которые стремятся получить друг от друга максимум удовольствия, — не более того! — вот тогда он совершенно терял голову и попадал в полную от меня зависимость. Интуитивно я всегда очень тонко чувствовала грань, за которой душа моего партнера (приятеля, любовника) подпадала под мою абсолютную власть; ощущала это шестым чувством, как животное, — и испытывала злорадное удовольствие, пожалуй, даже наслаждение, в котором упоение собственной властью смешивалось с чем-то еще более глубинным и архетипным. Я была словно хищник на охоте, который долго-долго поджидал добычу и наконец вонзил в ничего не подозревающую жертву свои клыки. По морде зверя течет горячая сладковатая кровь, добыча верещит и вырывается — напрасно! Теперь нужно нанести мгновенный удар мощной лапой с острыми когтями и переломить жертве хребет. Но не убить — нет! — лишь ослабить и парализовать волю к дальнейшему сопротивлению. А потом — игра в кошки-мышки. Дать возможность вырваться и отбежать — нагнать — схватить — снова отпустить… Игра жизнью и смертью — самая волнующая игра на земле!..

Лет восемнадцати от роду я составила огромный список книг, которые мне необходимо прочесть; среди прочих там упоминался и Стринберг. Найти его произведения было сложно. Наконец я выяснила, что собрание сочинений Стриндберга имеется в закрытом фонде библиотеки им. К. Маркса. Почему-то мне выдать эти книги отказались, так что пришлось уговаривать деда тоже записаться в библиотеку и брать для меня маленькие зеленые томики 1909 года издания, пестревшие «ятями» и «фертами». Сюжетов прочитанных тогда романов и пьес я сейчас уже не помню, но вот один образ, вызвавший у меня глубокое отвращение и неприятие, врезался в память намертво. Сравнение молодой прелестной женщины с паучихой, которая после соития пожирает оплодотворившего ее самца, не только поразило меня, но показалось неправдоподобным и омерзительным, — впрочем, может быть оттого, что я тогда страдала арахнофобией и паукообразные вызывали у меня подсознательный ужас. И я надолго возненавидела Августа Стриндберга, сочла его психом и шизофреником. Какое же извращенное и гадкое воображение надобно иметь, чтобы отождествлять очаровательную женщину с паучихой, в центре сплетенной паутины которой бьется ее любовник или муж!.. Но теперь, по прошествии многих лет, я смотрю на вещи далеко не так примитивно, как в юности, и, пожалуй, не стану с пеной у рта доказывать болезненность психического состояния писателя. Вероятно, у него были причины видеть всех женщин в подобном свете. Его женский архетип, анима, был запрограммирован на женщин-монстров, любой ценой стремящихся к доминированию над своими партнерами, вступающих с ними в схватку не на жизнь, а на смерть, чтобы в случае победы окончательно подчинить, растоптать, уничтожить. Заглядывая внутрь себя, я порой с содроганием замечаю призрачные тени чудовищных тварей, которые, угнездившись в моем подсознании, плетут там свою смертоносную, липкую паутину.

Все мы отчасти монстры… Но сознаться себе в этом — никогда!..

Мое тогдашнее представление о собственной личности грешило идеализмом. Я всегда считала себя хорошим человеком — но кто же думает плохо о себе любимом?.. В наших головах бродят великие помыслы, а содеянные гадости мы оправдываем самыми благородными побуждениями. Вот и я не слишком отличалась от других, и как всякая нормальная женщина, обладающая зачатками рассудительности, тщательно скрывала от любовников мотивы своих поступков, принимая во внимание мужские амбиции, стремление к интеллектуальному превосходству и патриархальности в отношениях, — над чем всегда в душе потешалась. Пусть пока радуются!.. До определенного момента. Того рокового момента, когда очередной самонадеянный самец вконец не достанет меня своими смехотворными притязаниями на лидерство и нестерпимой скукой. Скукой до зевоты, до вывиха челюстей, — от которой существует лишь одно лекарство: полный и окончательный разрыв.

Но не только любовники нуждались во мне — я нуждалась в их обществе не менее отчаянно. Чувство запредельного, вселенского одиночества, казалось, поселилось во мне навсегда и безжалостно пожирало изнутри. Мучительные ночи, которые я проводила один на один с собственными кошмарами, и сейчас вызывают у меня внутреннюю дрожь, — пожалуй, это было самое страшное из всего, что мне довелось пережить. Моя мать умирала на моих глазах каждую ночь. И даже само время было не властно над этими воспоминаниями. Беспомощность, отчаяние, страх… Избавиться от всего этого можно было разве что сделав себе лоботомию — или как там еще называется операция по превращению страдающего человека в счастливого идиота?! Мое неизбывное горе разряжались жгучими слезами; я плакала в голос, навзрыд, до полного изнеможения и, совершенно обессилев, засыпала. Говорят, время лечит… Не знаю. Я ничего не могла забыть. Но все же постепенно притерпелась к своему горю и даже научилась с ним жить. Страх одиночества притупился. Теперь я не боялась оставаться в квартире одна, и мне даже перестало мерещиться, будто на мою не зарешеченную лоджию на первом этаже ночью забирается какой-нибудь бандит, черный силуэт которого я вижу сквозь окно: бандиты пугали меня меньше, чем призраки. Шаг за шагом я свыкалась с мыслью, что осталась совершенно одна в этом враждебном мне мире.


Только через полтора года я, наконец, перестала плакать по ночам — у меня… высохли все слезы. Я плакала так долго и отчаянно, что выплакала их. Оказывается, фраза «она выплакала все слезы», которую я встречала в старых книгах и прежде воспринимала лишь как литературную метафору, в действительности отражала самые что ни есть жестокие реалии человеческого бытия. Душа моя превратилась в иссохшую пустыню. Снедавшее меня на протяжении многих месяцев горе, словно раскаленным железом, выжгло ее изнутри, дотла испепелило своим черным пламенем. Вместе со слезами иссякли и мои обычные человеческие чувства

И тогда мне стало жить легче!..

Потому что если у вас больше нет чувств — сам процесс существования превращается в некий фантом, бесконечно длящуюся и увлекательную игру, в который ты пока только пешка, но со временем можешь стать и ферзем. Отныне я не жила, а как бы имитировала собственную жизнь, не ощущая в душе ничего, кроме тянущей пустоты. Общаясь с людьми, я лишь изображала собственные чувства, которые, как мне представлялось, могла бы испытывать в данный момент та, прежняя, я. Это было небезынтересно. Какой-то новый и совершенно необычный опыт. Чисто психологический. И это доставляло мне своеобразное удовольствие. На самом деле я ощущала себя мертвой. А, может быть, действительно умерла?! Я утратила свою женскую суть. Мне больше не хотелось кокетничать с мужчинами, завоевывать их сердца, спать с ними, — но равно не хотелось обижать доверчивого любовника, питавшего ко мне какие-то чувства. Разве виноват он в том, что произошло со мной?.. Теперь я не ощущала ровным счетом ничего во время любовных игр, не стремилась к сексу, — наоборот, старательно избегала любой возможности оказаться в одной постели с мужчиной; я желала лишь одного: чтобы все наконец оставили меня в покое, и тогда… тогда я забуду обо всем, засяду за пишущую машинку и буду писать свой никому не нужный роман. С какой-то отстраненной ясностью я наблюдала за собой со стороны и вполне отдавала себе отчет в том, что уже окончательно покинула этот мир и больше не хочу в него возвращаться. Не хочу, потому что слишком уж тяжки и несправедливы, на мой взгляд, были выпавшие на мою долю страдания, психические и физические, слишком разрушительному и губительному воздействию подвергли они моя личность.

Да, в не меньшей степени страдания относились и к моему физическому телу. Ложась вечером спать, я с ужасом думала, что через несколько часов неизбежно наступит завтра и я проснусь — и мне опять необходимо будет через «не могу» подниматься с постели, с помощью гимнастики, таблеток, кофе и сигарет приводить свое измученное болезнью тело в работоспособное состояние — и заново начинать жить. Я не любила свое тело, не жалела его, моментами буквально ненавидела. Любой ценой я готова была заставить его функционировать — ведь только тогда я наконец смогу освободиться ото всего и с головой уйти в работу. Потому что только там, в вымышленном мной мире, я реализовывала себя полностью, теряла ощущение пространства и времени и становилась всесильным Демиургом, созидающим собственную вселенную. Творчество, с его возможностью полного ухода в виртуальную реальность, давало мне шанс выжить в невыносимой действительности, являясь единственным якорем спасения, который удерживал крохотный кораблик моего существования, попавший в жестокую жизненную бурю. Наверное поэтому житейские невзгоды переносились мной гораздо легче, чем обычно переносятся нормальными людьми, — они отступали на второй план перед Главным: сокровенной жизнью моего духа.

С трудом представляю себе сейчас тот период моей жизни. И с внутренним содроганием. Полное одиночество — и привычное, сосущее чувство голода, не оставлявшее меня практически никогда. Полуголодное существование скоро стало для меня привычным и неизбежным, как смена дня и ночи, но все же голод мой не был тотальным, не доводил до безумия, как героя романа Гамсуна. И вот ведь что удивительно! Подобное состояние дел вовсе не воспринималось мною как трагедия, — просто как некая данность. И отсутствие средств существования не казалось унизительным, потому что это был мой собственный и, сделанный вполне осознанно, выбор. Я не хотела работать нигде, кроме как в литературе. Хотя литературный труд тоже может быть разным, в том числе и поденным, для заработка, — такой труд я глубоко презирала. Творчество, только творчество!! Ради этого действительно стоило жить. И дело тут, пожалуй, заключалось не столько в моем затянувшемся юношеском максимализме, сколько в элементарном отсутствии здоровья и сил. Начни я тогда работать для заработка — и на моем творчестве можно было бы поставить крест. Но раз уж все мои попытки самовольно покинуть этот мир потерпели фиаско, значит, в этом есть смысл (которого я пока не понимаю). Судьба сохранила мне жизнь для чего-то важного, к чему я изначально была предназначена. Если мне дана способность к сочинительству, — очевидно, в этом и состоит замысел. И потом я дала себе клятву!.. Уже свою первую повесть я хотела посвятить матери, но в редакции мне отсоветовали, потому что это воспринималось бы читателями слишком двусмысленно и напрямую ассоциировалось со мною и моей семьей, в то время как тематика повести далеко не безупречна. Поэтому я подарю маме роман, который закончу несмотря ни на что!.. Осуществление этого добровольно взятого на себя обязательства с течением времени превратилось для меня в настоящую идею фикс, которая не только придавала мне силы в борьбе за выживание, но и помогала наперекор всему идти своей дорогой.

Невзирая на здоровье, отсутствие средств, пустой холодильник, а также неясные перспективы с публикацией, я скрупулезно старалась выполнять свою «писательскую норму»: 4-5 машинописных страниц в день. И Литературный институт не бросила. Хотя при моем нищенском бюджете наскрести денег на билеты и дважды в год смотаться в Москву на сессию и потом вернуться обратно, было равносильно сознательно взятой на себя аскезе. Мой дневной рацион выглядел примерно следующим образом. На завтрак: одно яйцо с двумя кусочками хлеба или овсяная каша (я варила ее на воде, и одного стакана хлопьев хватало на три дня). Обед — супчик из пакетика, иногда (это уже роскошь!) магазинные пельмени, 5-7 штук с бульоном из этих же пельменей, иногда. И наконец ужин: «собачья» котлетка по 10 копеек штука с гарниром из картошки, капусты или перловки. «Собачьими» котлетки прозвали в народе за то, что их часто брали на корм собакам. Денег не хватало катастрофически, но выручал случай и небольшие гонорары за публикации статеек в СМИ.

Поесть досыта удавалось только в гостях. Зная о моем богемном способе существования, мои друзья ненавязчиво меня подкармливали. В самом прямом смысле этого слова. Делалось это чрезвычайно деликатно и без комментариев. Подруги предлагали вместе с ними перекусить, выпить чаю и т.п. После десятикопеечных «собачьих» котлеток и супчиков из пакетиков обычная домашняя пища казалась мне настоящей амброзией. Вообразите только, что представляет собой для голодного человека обед из трех блюд, да и еще и кофе с сигаретой в придачу!.. Не могу сказать, чтобы я бессовестно пользовалась гостеприимством своих друзей, — все же унизительно ощущать себя зависимым, даже несмотря на то что помогали мне искренне, совершенно бескорыстно, из лучших побуждений. Однако голод не тетка, и приходилось переступать через собственную гордость. От угрызений совести и комплекса неполноценности спасал Александр Дюма-отец с его неунывающими тремя мушкетерами и мое умение посмеяться над собой. Помните, как оголодавшие мушкетеры вместе с Дартаньяном составили график посещения всех своих знакомых на предмет обедов?.. Подозреваю, что моих собственных друзей радовало уже то, что я приходила одна: они тоже читали «Трех мушкетеров»…

Однако фанатичная работа над романом и обучение в институте (хоть и заочное, но все же достаточно серьезное) поглощали все мои силы, так что служить где-нибудь еще для упрочения материального положения у меня просто не было никакой физической возможности. Спасала инвалидность, которую я получила еще при жизни матери. Тогда, на освидетельствовании в психиатрическом диспансере, мне как записному психу — действительно, сколько раз можно безнаказанно предпринимать попытки самоубийства?.. — назначили вторую группу, и вот теперь эти жалкие 35 рублей пришлись как нельзя более кстати. Удивительнее всего было то, что я не только каким-то образом умудрялась существовать на эти копейки, но и аккуратно платила за квартиру и телефон, а иногда во время очередной вечеринки даже занимала один-два рубля до получки своим друзьям, которым не хватало на бутылку, — разумеется, с возвратом!

Интересно, что мое полуголодное существование практически не отражалось на творческом процессе. Телесное бытие казалось настолько вторичным и не заслуживающим внимания, что я даже не задумывалась над тем, чтобы изменить его в лучшую сторону. Создавшееся положение меня вполне устраивало! И когда мою пенсию увеличили сначала до 40, а потом аж до 45 рублей в месяц, — я зажила просто как кум королю.

Ох, не зря, видно, русская поговорка гласит — дуракам и пьяным везет! Пить я не любила никогда — ну не нравится мне состояние опьянения! — но вот другая, оговоренная в поговорке категория, была ко мне явно приложима: дураки, психи — разница невелика. И хотя на первое время благодаря инвалидности мне был обеспечен прожиточный минимум — действительно минимум! — оставалась одна серьезная проблема, которую при отсутствии средств я решить не могла: поездки в Москву на сессии. Даже самое строгое самоограничение не позволило бы мне накопить деньги на билеты и месячное проживание в столице. И вот тут-то Провидение, наконец, обратило ко мне свой благосклонный взор. Именно в тот год родное государство озарила потрясающая идея: вернуть своим гражданам долги, которые на протяжении десятилетий изымались у них в добровольно-принудительном порядке, — я имею в виду облигации государственных займов. Облигации эти вынуждены были приобретать сначала мой дед, а потом мои отец и мать (попробуй откажись — сразу настучат куда следует!), так что в семейном архиве их скопилось на вполне приличную сумму, которую, впрочем, никто не надеялся получить обратно. Когда объявили о замораживании выплат по займам, народ, изучивший родное государство «от и до», сразу сообразил, что денежки тю-тю и навсегда, это вызвало крайнее недовольство и даже ярость: во многих городах на улицах запылали костры из ставших в одночасье бесполезной макулатурой государственных бумаг. Однако мой дед по материнской линии облигации почему-то не уничтожил. И не то чтобы он доверял обещаниям правительства, что в будущем их обязательно погасят, — скорее, тут сыграла свою роль педантичность его натуры. А потому разноцветные бумажки с картинками на темы исторических пятилеток были аккуратно сложены в картонную коробку и с тех пор благополучно пылились на нижней полке книжного шкафа. В детстве мне не возбранялось играть с ними, я доставала таинственную коробку и подолгу разглядывала радужные изображения оптимистически настроенных рабочих и колхозников, сначала по-стахановски трудившихся на стройках первых пятилеток, потом восстанавливающих разрушенное Отечественной войной народное хозяйство и наконец ударными темпами создававшими светлое будущее... И вдруг — широкий жест дряхлеющего Брежнева: начинается выплата по займам! Известие прозвучало как гром среди ясного неба. Выплаты!! Пожалуй, впервые за весь период существования Советского государства у людей ничего не отбирали — напротив, им что-то выплачивали. Многие граждане, когда-то в сердцах уничтожившие свои облигации, теперь рвали на себе волосы, в буквальном смысле этого слова. Я тоже была приятно поражена и тотчас полезла в шкаф за заветной коробкой, которую после смерти деда зачем-то хранила уже несколько лет: вероятно, ген педантичности передается по наследству. Так, совершенно неожиданным образом, у меня вдруг появились достаточные накопления, которые я потом с толком потратила на обучение в институте и… отдых в Крыму. Психам действительно иногда везет!..

И еще, совершенно неоценимую роль сыграла в нашей, похожей на ленту Мебиуса, советской действительности моя вялотекущая шизофрения…

Сколько проклятий от диссидентов и творческих личностей всех мастей звучало в девяностые годы в отношении этого замечательного диагноза!.. Сколько сломано копий в спорах по поводу тоталитарной советской психиатрии, сплошь и рядом сажавшей нормальных людей в психушки!.. Складываться впечатление, что все самые известные актеры, режиссеры, художники и почему-то особенно литераторы не вылазили из сумасшедших домов, разбросанных по всей нашей необъятной стране от Камчатки до Калининграда. И все они в один голос проклинали чертовых психиатров вкупе с их дьявольским изобретением под названием «вялотекущая шизофрения». Я же напротив хочу воспеть это необычное и оказавшееся для меня чрезвычайно полезным заболевание; заболевание, о котором не имела ни малейшего понятия, пока… пока передо мной не замаячил квартирный вопрос.

Напомню, что я никогда не была диссидентом и на полном серьезе считала советский строй самым лучшим и справедливым в мире (злословие относительно происходящих в стране событий и анекдоты про Леонида Ильича не в счет — этим тогда грешили все). Считала до тех пор, пока не столкнулась с ним в действии (я имею в виду свою попытку обменять квартиру по собственному выбору). До эпопеи с обменом я была не в курсе относительно собственного психического состояния. Нет, свое состояние я, конечно, знала и так, но вот диагноз мне был неизвестен. Вообще-то врачи психиатрического диспансера обязаны держать его в тайне от пациентов и окружающих и ни в коем случае не сообщать больным. Мне и не сообщали. Да я особенно и не интересовалась, меня лечили от нейробруцеллеза — чего еще-то? И вот в разгар квартирных разборок с райисполкомом я вдруг неожиданно получаю на домашний адрес письмо из психиатрического диспансера, с удивлением его вскрываю — и обнаруживаю официальный ответ этого славного органа здравоохранения не менее славному органу районной исполнительной власти по поводу моего психического здоровья. Как видно, советские господа так стремились выкинуть меня из моей квартиры, что не брезговали ничем, включая возможность подвергнуть сомнению мою дееспособность. И то верно — какому нормальному человеку взбредет в голову судиться с райисполкомом?..

Но где-то система дала сбой, и по недоразумению письмо из диспансера отправили не в райисполком, а на мой собственный адрес. Я была шокирована произволом властей. Вот, значит, вы как!.. А еще вешаете на уши лапшу о справедливости! Внимательно прочла письмо дважды и задумалась. Впервые меня известили о том, что у меня не бруцеллез, а «вялотекущая шизофрения», — и это меня, мягко говоря, не обрадовало. Обрадовало другое: врачи психдиспансера на официальном бланке с подписями и печатью уведомляли моих врагов, что считают меня человеком дееспособным. И я преисполнялась откровенным злорадством, особенно когда представила себе выражение лица похожей на жабу дамы в брильянтах из отдела по распределению жилплощади. Хотя сам диагноз меня сильно расстроил. Дело в том, что мне сразу вспомнилась моя преподавательница математики из 91-ой школы, которая обучала меня до восьмого класса, — красивая хохлушка со жгучими черными глазами, горящими глазами, как сказала бы я теперь. Она относилась ко мне с явной симпатией, старалась подходить индивидуально, подкидывала на уроках трудные задачки и посылала на олимпиады; именно благодаря ее совету я перешла затем в математическую школу, о чем никогда не жалела. Долгие годы она жила в том же доме, что и я. Симпатия у нас была взаимной. После смерти бабушки наша семья переехала. Иногда я встречала бывших соседей по дому и однажды узнала, что моя бывшая учительница, эта роскошная женщина, внезапно заболела шизофренией в какой-то злокачественной форме, вплоть до распада личности, и практически постоянно находится в помраченном сознании. А еще через некоторое время до меня дошли слухи, что она повесилась… Я сильно переживала. Пожалуй, из всех педагогов только к Екатерине Емельяновне я испытывала настоящую привязанность. И вдруг — такой ужасный конец!.. Тогда-то диагноз «шизофрения» и застрял в моей голове, словно вколоченный по самую шляпку гвоздь. С тех пор я испытывала перед ним неосознанный священный страх. Перспектива быть шизофреником, которому грозит распад личности, меня не только пугала, но и приводила в глубокое отчаяние. Письмо я аккуратно сложила и спрятала подальше, а сама полезла в книжный шкаф за медицинской энциклопедией. Нашла статью «схизофрения», которую уже не раз изучала прежде, и погрузилась в чтение. К статье прилагалась пластинка с бредом сумасшедшего. Бред я послушала тоже. Бред действительно был полным бредом. Прочитанное, особенно если экстраполировать его на себя, оптимизма не вызывало. Единственное, что несколько утешало, так это словечко «вялотекущая»…

Однако как подавляющее число творческих личностей, я была существом достаточно изворотливым в области добывания хлеба насущного без особых на то усилий, и по зрелому размышлению пришла к парадоксальному заключению, что на данный момент шизофрения меня вполне устраивает. И вот почему. Во-первых, государство платит мне пенсион, пусть небольшой, но если приплюсовать к нему гонорары за статейки на литературные темы в газетах и рецензии в журналах — прожить можно. И, во-вторых, шизофреникам, как и туберкулезникам, на вполне законном основании полагается отдельная жилплощадь, что немаловажно, потому что открыто против закона даже райисполком не попрет. А я уже знала несколько случаев, когда после смерти квартиросъемщика его дочь или сына заставляли съехать из отдельной квартиры в комнату на подселении. Мне же с таким «великолепным» диагнозом подобное теперь не грозит. И это уже хорошо! Правда, на последней переаттестации в диспансере врачи ВТЭКа достаточно ясно дали мне понять, что назначают вторую группу инвалидности исключительно из хорошего отношения к моей матери, которую, оказывается, знали и уважали, — иначе говоря, предоставляют мне возможность окончить институт.

Благодаря этим умным и дальновидным женщинам, так кстати проявившим свою корпоративную солидарность, я смогла завершить образование и защитить диплом. Они подарили мне главное — время. На творческую работу. На учебу. И я по максимуму этим воспользовалась. В противном случае все мои усилия были бы направлены на борьбу за выживание.

Смириться с неприятным диагнозом помогало и всегда мне присущее чувство самоиронии. В романе «Смерть героя» Ричарда Олдингтона его персонаж, рассуждая о творческих личностях, высказывает мысль, что любой талантливый человек априори является эгоистом, — а потому ищет кого-то, кому можно сесть на шею и свесить ноги, чтобы спокойно заниматься собственным творчеством. Это может быть жена, любовница, меценат и т.п. В моем случае этим «кем-то» стало государство… Сейчас я уже не помню ни сюжета, ни даже главных героев этого романа, в юности произведшего на меня такое сильное впечатление, однако смысл этой фразы врезался в память навсегда, — подозреваю, что она не только поразила меня своей голой правдой и неприкрытым цинизмом, но на подсознательном уровне оказалась чем-то чрезвычайно близка моей натуре.

И все же окончательно расставить все точки над «i» и в значительной мере избавиться от комплекса неполноценности снова — и в который уже раз! — помог мне Генрих Петрович, которого моя «вялотекущая шизофрения» весьма позабавила. Все мои страхи он развеял неожиданным заявлением, что понятия не имеет что такое шизофрения, разом избавив меня от кошмаров по поводу лечения инсулиновыми шоками и тому подобной гадостью. По его личному убеждению, в СССР под этим названием проходит множество разных нозологических единиц, то есть, самых различных заболеваний, включая и пограничные психические состояния. И потому мое стремление к суициду вовсе не означает наличие у меня этой болезни — на Западе к этим проблемам существует совершенно иной подход. Спустя непродолжительное время я и сама пришла к выводу, что мой диагноз существует сам по себе, я же — сама по себе, — и мне от этого ни холодно, ни жарко.

Удивительно, насколько пластично человеческое восприятие! Через какое-то время наличие вялотекущей шизофрении уже вызывало у меня горделивое ощущение собственной значимости. В этом диагнозе проглядывало нечто эстетское и престижное. Я вдруг оказалась в одной компании со Стриндбергом, Джойсом, Ван Гогом и другими избранными — и это мне безмерно льстило. Мы были необыкновенными, странными, выходящими за рамки. Ведь, рассуждая непредвзято, каждый талантливый, то есть, выбивающийся из серого сонма посредственностей человек должен рассматриваться как психически ненормальный. И если я объективно выламываюсь из этого подстриженного обществом под одну гребенку ряда, значит, тоже имею право претендовать на исключительность!.. Подобные умозаключения мне нравились, даже очень нравились… Поэтому я не только полностью смирилась со своим диагнозом, но и с гордостью приняла его как очередной знак, подтверждающий мою неординарность.

А моя вялотекущая шизофрения — что ж, наверное, она продолжает «течь» до сих пор и все так же «вяло»… Двадцать с лишним лет я не принимаю никаких лекарств, да и диспансер давно не посещаю. По собственной выдающейся лени даже не предприняла ни одной попытки снять роковой диагноз. Хотя однажды, в середине девяностых, все же поинтересовалась у Генриха Петровича, как можно от него избавиться? Выяснилось, что нужно лечь в стационар под наблюдение врачей месяца на два… Счас!! На два месяца. Когда у меня столько дел!.. А диагноз со временем мне очень пригодился! Пригодился, когда началось все это. Потому что в тот момент для меня легче было признать себя законченным психом, чем увериться в реальности фантасмагории, превратившей мою жизнь в почти непрерывный хэппеннинг. Но об этом во второй книге романа — «Инобытие».

И еще, не стоит забывать, где мы живем! Я бесконечно люблю Россию, но — я и боюсь России. И это совершенно необъяснимый, иррациональный страх, передающийся из поколения в поколение на генетическом уровне. Никогда не знаешь, что у нас произойдет и как повернется жизнь. Весь мой печальный опыт, увы, подтверждает, что в России гораздо комфортнее быть психом со справкой, нежели нормальным законопослушным гражданином. А потому — да здравствует вялотекущая шизофрения!.. Русский шиз — это звучит гордо!


Конец первой книги.