Geum.ru

АглаидаЛой драй в

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   40
«СМЕРТЬ


Воспользовавшись тем, что спал один, он хотел повеситься на своем поясе на оконной решетке. Однако, сунув шею в петлю, вдруг испугался смерти; но не потому, что боялся предсмертных страданий. Он решил проделать это еще раз и, в виде опыта, проверить по часам, когда наступит смерть. И вот, после легкого страдания, он стал погружаться в забытье. Если бы только перешагнуть через него, он, несомненно, вошел бы в смерть. Он посмотрел на стрелку часов и увидел, что его страдания длились одну минуту и двадцать с чем-то секунд. За окном было совершенно темно. Но в этой тьме раздался крик петуха».


Как же близка и знакома была мне эта готовность перешагнуть черту, умереть, забыться, успокоиться навсегда!.. Когда все вокруг уже не важно, отдалилось от тебя, словно ты смотришь на оставляемую жизнь в перевернутый бинокль. Особая, тайная притягательность смерти, смешанная с усталостью от жизни…»

«УСТАЛОСТЬ


Он шел с одним студентом по полю, поросшему мискантом.

— У вас у всех, вероятно, еще сильна жажда жизни, а?

— Да… Но ведь и у вас…

— У меня ее нет! У меня есть только жажда творчества, но…

Он искренне чувствовал так. Он действительно как-то незаметно потерял интерес к жизни.

— Жажда творчества — это тоже жажда жизни.

Он ничего не ответил. За полем над красноватыми колосьями отчетливо вырисовывался вулкан. Он почувствовал к этому вулкану что-то похожее на зависть. Но отчего, он и сам не знал».


Жажды жизни во мне не было ни на грош. Но жажда творчества, вопреки всему, оставалась.


И все же, несмотря на взаимное охлаждение и философические беседы в постели, Роман не собирался меня покидать. Наша интимная связь уже перешла в ту хроническую фазу, которая могла продолжаться бесконечно долго, пока окончательно не издохла бы от скуки, если бы не одно мистическое происшествие, кардинально поменявшее мое к нему отношение. Я уже упоминала, что после смерти матери старалась не находиться в одиночестве. Стоило мне остаться одной в гулкой тишине моей квартиры, как на меня безжалостно набрасывались эринии, до поры до времени дремавшие в глубинах памяти, и безжалостно начинали терзать своими медными клювами мою несчастную душу. С удивительной отчетливостью перед глазами возникала больничная палата, в которой разворачивалась молчаливая трагедия ухода моей матери. Те несколько часов агонии, которые я провела рядом с нею, и которые растянулись по моим ощущениям на годы. Чтобы избежать душевных мучений, мне и нужны были любовники: Роман, Гера, снова Роман, а потом и многие другие…

В ту ночь я, как всегда, много курила, это несколько притупляло постоянную ноющую боль, изо дня в день грызущую мою душу. Полночи мы с Романом занимались сексом, а потом, расслабленные, лежали на диване и курили. Окно было плотно задернуто шторами, сквозь ткань которых с улицы просачивался неяркий свет фонарей. И тут я вдруг увидела Ее! Опять это ничего не объясняющее «увидела»… Ну как можно было «увидеть» сквозь задернутые шторы, что Она заглядывает в окно с улицы?! И все-таки я именно видела. На этот раз Она явилась мне в облике старенькой бабушки. Я отчетливо видела ее лицо и аккуратно, по-деревенски, завязанный под подбородком белый платок. Все мое существо сжалось изнутри: на меня смотрела Смерть. Какое-то время Она находилась там, за окном, и молча разглядывала нас, — или только меня?.. — а потом пропала. Мне не требовалось никаких умственных построений, никаких доказательств Ее существования. Это была данность, знание, получаемое помимо слов. И еще, это пронизывающее тебя до самых костей чувство Ее присутствия… Признаюсь, я испытала сильнейший шок.

Роман мгновенно ощутил перемену в моем настроении. Еще бы — я была охвачена настоящей паникой, объята иррациональным ужасом. Понемногу приходя в себя, докурила сигарету, потом включила бра и закурила новую сигарету. Рассказать ему или промолчать?.. Стоит ли выглядеть в глазах любовника, пусть наскучившего, стопроцентной шизофреничкой?.. Однако что-то прямо-таки подмывало меня: скажи! ну, скажи! посмотрим, как он отреагирует! Это уже влез Астарот — мой глумливый и неугомонный демон — и тянул меня за язык, и подначивал, и хихикал. И я, конечно, не выдержала… Только что приходила Она, загробным голосом сообщила я. Кто Она, поинтересовался Роман. Смерть! И я во всех подробностях описала свое видение, не избегая, каюсь, некоторой театральности. В моих действиях была частица самого неприкрытого садизма: получи по полной программе! Я почувствовала, как насторожился и даже внутренне сжался мой любовник, не зная, как реагировать на подобные откровения. Но, странное дело, всласть поиздевавшись над ним, я тут же угомонилась и преспокойно заснула.

А примерно в пять часов утра у меня случился сильный сердечный приступ. Скорую я не вызывала, после смерти матери у меня развился труднообъяснимый комплекс: я перестала на дух выносить врачей. Поэтому действовала подручными средствами, напилась кордиамина, корвалола, чего-то еще, и через какое-то время сердце отпустило. Однако состояние было поистине ужасным и вид такой, что краше в гроб кладут: глаза запали, физиономия зеленая, энергетика на нуле. Это было серьезное предупреждение. Значит, Она приходила ко мне. Пока еще не за мной, но уже — ко мне. Роман, кажется, действительно испугался, но виду старался не подавать. Я же внезапно с удивительной ясностью осознала, что в данный момент мне совершенно не хочется умирать, — и это стало своего рода откровением. Однако жить мне тоже не хотелось...

Около восьми Роман уехал на работу. Я не сомневалась, что вечером он обязательно появится, — не бросит же он меня в таком состоянии! И потому, когда мне позвонил, а потом и приехал Виктор, который, увидев меня, пришел в ужас и решил остаться ночевать, чтобы в случае чего помочь, я сделала все возможное, чтобы успокоить его и отправить восвояси, — иначе он мог пересечься с Романом. Но ни днем, ни вечером Роман мне не позвонил и даже не объявился. Так сильно испугался?.. Нашел более интересное занятие, нежели дежурство у постели больной любовницы?.. Или же ему было просто на меня наплевать?.. Кто знает... Но только после этого случая он перестал существовать для меня и как мужчина, и как любовник.

Да! Слишком много навалилось на меня в тот роковой год: смерть матери, сражение за квартиру, муки совести перед безвременно ушедшей матерью, — вот сердце и не выдержало. Это было реальное и вполне разумное объяснение. И все же… внутри, в сокровенной сердцевине моего существа, жило несомненное знание того, что Смерть — вполне реальна. Не в том примитивном смысле, что является «объективной реальностью», но что сама Смерть есть вполне реальная, хотя и не материальная сущность, которая обладает беспредельной силой и властью распоряжаться нашими земными жизнями.

Из всей этой жутковатой истории я вывела одно, удивившее меня саму умозаключение: оказывается, я хочу еще немного пожить.


* * *


С раннего детства я как бы пребывала одновременно в двух измерениях: реальном и воображаемом, — и это было вполне естественно. Причем, воображаемое почти не отличалось от реального. Не помню, чтобы я когда-нибудь докучала родителям своим обществом, разве что настойчиво требовала читать сказки. Меня можно было спокойно оставлять надолго в одиночестве, — я его не ощущала, — играла и разговаривала с куклами, выдумывала длинные истории с зачарованными принцессами, колдунами и пр., в которые погружалась с головой и ни в какую не желала возвращаться к действительности. Конечно, тогда я еще не задумывалась о том, что есть реальность. Окружающий меня мир был настолько бесконечен, удивителен и сказочен, настолько преисполнен тайн и загадок, что мое ежедневное бытие скорее напоминало яркий калейдоскоп, нежели серое будничное существование. Просторная квадратная комната на втором этаже четырехэтажного кирпичного дома, постройки тридцатых годов прошлого века, со сверкающим оранжевым лакированным полом, двумя огромными трехстворчатыми окнами и потемневшим от времени деревянным балконом — навсегда осталась в моей душе, как нечто теплое, родное и до боли близкое. Летом мы с мамой часто расстилали на балконе одеяла и подолгу лежали, глядя на медленно плывущие в небе облака. Ярко белая облачная материя обладала поразительным свойством трансформации. Бредущий по небу караван облачных верблюдов, постепенно тая и изменяясь, в какой-то момент вдруг становился ратью небесных витязей, которые, в свою очередь, обретали контуры летучих кораблей, плывущих по синему морю в тридевятое царство… Эта солнечная теплая комната — единственное место на земле, где я ощущала всю полноту счастья, даже не задумываясь о том, что значит быть счастливой. В девяностые годы дом перестроили, превратив в элитное жилье, — и моя удивительная комната исчезла навсегда, вернее, существует теперь лишь в пространстве моего воображения. Но все же и этот дом, и само место притягивают меня к себе, словно магнит. Иногда я, почти того не желая, делаю солидный крюк, чтобы только подойти к своему старому двору, постоять, глядя на него глазами ребенка и испытать острое, сладостное и болезненное чувство ностальгии по прошлому. И я точно знаю, что, покидая этот мир навсегда, моя душа непременно залетит в этот двор, покружит над «своим» домом и, быть может, на несколько мгновений вновь окажется в комнате моего детства, до краев наполненной эманацией чистого счастья.

Некоторые мои воспоминания относятся к очень раннему периоду жизни. И когда потом я пересказывала их матери, она с удивлением восклицала: «Ты не можешь этого помнить! Тебе же года не было!» Но я на самом деле помнила! Хотя с течением времени происшедшее событие несколько утрачивает первоначальную четкость, словно ты смотришь на фотографию с не слишком хорошо наведенным фокусом. Одним из таких врезавшихся в мою память моментов стала остановка поезда. Я была совсем еще кроха — месяцев восемь. Отец служил в железнодорожных войсках в г. Свердловске (ныне Екатеринбург), и мы втроем жили в небольшой комнате с печным отоплением, которую родители снимали в какой-то халупе. Условия жизни были довольно суровыми, я постоянно простывала и болела, и меня решено было отправить к бабушке в Новосибирск. Бабушка, не слишком благоволившая к зятю, тут же примчалась за мной в Свердловск. Саму поездку я запомнила. Но по дороге в Новосибирск поезд почему-то вдруг остановился на мосту через Иртыш. Не знаю, что так напугало пассажиров, только возникла паника, все боялись, что под тяжестью состава мост может рухнуть. Бабушка стояла в коридоре и держала меня на руках. Очевидно, охвативший всех панический страх передался и мне, потому что я не только поняла смысл происходящего, но и навсегда запомнила это событие. И когда однажды подробно описала матери сохранившуюся в моей памяти картину: зима, Иртыш, остановка поезда, разговоры о том, что мост вот-вот провалится, — она была настолько поражена, что никак не могла поверить, что восьмимесячный ребенок, фактически младенец, в состоянии запомнить и осознать подобные вещи. Еще один лучик воспоминаний, протянувшийся из раннего детства, опять-таки связан со Свердловском. Но тогда мне уже было года полтора. Наверное, я простыла, и температура никак не спадала. Чтобы ее сбить, мама давала мне пирамидон. Напоить маленького ребенка лекарством, которое кажется ему нестерпимо горьким, довольно сложная процедура. Меня ставили на стул, держали, и запихивали в рот чайную ложку варенья, смешанного с растолченной таблеткой. Отвратительная горечь, вкупе с названием — «пирамидон» — навечно запечатлелись в моей памяти, что однажды спасло мне жизнь. После плановой операции аппендицита, которую мне сделали в восемь лет, у меня подскочила температура почти до 40, и чтобы снять возможные осложнения, мне кололи пенициллин. Однако температура не опускалась, и день ото дня мне становилось все хуже. Об аллергии на антибиотики тогда еще не слышали. Уколы делали каждые четыре часа, и когда уже на шестой день после операции ко мне подошла медсестра с наполненным очередной порцией пенициллина шприцем, я закатила грандиозную истерику с воплями: не хочу уколов, дайте мне пирамидона!.. При этом я рыдала, брыкалась и не давала себя колоть. Посоветовавшись, врачи решили давать мне таблетки — нет, не пирамидона, а левомицетина, — и это меня спасло: в тот же вечер температура спала.

Эти светлые островки воспоминаний, зафиксировавшиеся в моей памяти благодаря сильному эмоциональному воздействию, фактически, стрессу, пережитому в раннем детстве, окружены безбрежным морем не-существования. Более-менее связно я в состоянии выстроить хронологию собственной жизни примерно с двух с половиной лет. То есть не только вспомнить собственную биографию, но и достаточно разумно объяснить свои поступки. А лет с пяти я уже достаточно осознанно пыталась манипулировать взрослыми людьми, добиваясь своей, иногда весьма своеобразной цели, на тот момент казавшейся мне вполне достижимой, — например, купить тигренка. И тогда в ход шел весь арсенал детского терроризма: слезы, хныканье, постоянное канючанье, вплоть до настоящей истерики с воплями, катаньем по полу и выдиранием волос (в какой-то сказке я прочитала, что от горя рвут на себе волосы, и тут же включила в свой боевой арсенал). Тигренка мне не купили, объяснив, что он стоит пять тысяч рублей золотом. Пришлось смириться. Зато через несколько лет отец, впечатленный моим детским стремлением стать дрессировщицей, привез мне из тайги крохотного медвежонка, который прожил у нас дня три, изодрал все, что только возможно, и был отправлен в зоопарк. Но тогда уже даже я понимала, что место дикого зверя не в городской квартире, — а в природе.

Когда я жила на Лермонтова, моей подружкой по играм, в основном, была Наташа. Белокурый кудрявый ангелочек с чертовски независимым характером. Та самая, с которой мы «познакомились» еще в колясках. Бабушки водили нас в гости друг к другу и оставляли поиграть. Из незамутненных младенческих лет, сквозь школьные годы (а учились мы в разных школах и жили потом в разных районах города), через бурную, бесшабашную юность протянулась нить нашей дружбы. Женской дружбы. В жизни случалось всякое, — все же мы были очень разными, и не всегда понимали друг друга, — но дружеские отношения удавалось сохранить. Друзей детства, как и родственников, не выбирают.

У меня (как и у Наташи) была хорошая детская библиотечка, в те годы издавалось множество книг сказок, легенд и мифов народов мира: персидские, китайские, скандинавские, банту и т.д., — которые поглощались нами, по-своему усваивались и затем органично вплетались в повседневную жизнь, создавая особый волшебный мир, в котором обитают дети до поступления в школу. Наши игры не были примитивными, напротив, это были сложные, разворачивающиеся на протяжении нескольких дней истории, полные удивительных приключений, напоминающих приключения Симбада-морехода или Одиссея, в которых наряду с вымышленными персонажами участвовали и мы сами. Однако самым удивительным действующим лицом наших сказочных похождений всегда оставалась Кисинна. О, Кисинна!.. Заколдованная принцесса, перед которой мы преклонялись. Непредсказуемая все-таки штука — детская фантазия… Кисинна принадлежала мне. Это была небольшая кошечка с тряпичным, набитым ватой тельцем, к которому была пришита белая меховая головка и меховые же белые лапки. Почему мы не избрали своей героиней какую-нибудь красивую фарфоровую куклу, остается для меня загадкой до сих пор. Куклы сидели по своим углам и грустно таращились на нас своими голубыми эмалевыми глазами, а мы обряжали свою принцессу в немыслимо великолепные наряды, подкрашивали ей губы ярко-красной помадой, румянили щечки, и изо всех своих детских сил обожали это довольно странное на вид создание. Таинственно посверкивая зелеными стеклышками глаз, Кисинна благосклонно принимала наше обожание, ее верными пажами были два черных плюшевых медвежонка, Наташин и мой; они-то и сопровождали высокородную принцессу во всевозможных странствованиях по морям и тридевятым царствам на богато разукрашенном корабле (игрушечная металлическая ванночка, выложенная разноцветными лоскутками, в которой восседала наша усатая красавица). Разумеется, все приключения принцессы-кошки заканчивались ее счастливым браком с каким-нибудь заморским принцем.

С тех пор прошло столько лет!.. Все мои дорогие куклы и игрушки давным-давно почили в бозе, — и только Кисинну я почему-то сохранила…

В детстве я очень боялась темноты. Стоило погасить в комнате свет, и ко мне со всех сторон подступало нечто чужеродное и пугающее. В любое мгновение мрак был готов наброситься на меня и поглотить навсегда. Я приходила в ужас, и отчаянно звала бабушку. Только ощущая рядом ее теплое большое тело, я чувствовала себя в безопасности. Каждую ночь, замирая от страха, я настороженно вглядывалась в чернильную темноту. Я не знала, чего конкретно боюсь, – но тем острее и невыносимее был охватывающий меня ужас. Ужас перед неизвестным. И тогда моя хитроумная, словно Одиссей, бабушка, которая ложилась гораздо позднее, изобрела для меня своеобразный оберег: сшитый из лоскутков «пальчик» на веревочке. Веревочку она привязала к спинке кровати, а «пальчик» — как бы бабушкин — я зажимала в ладошке и, умиротворенно засыпала, находясь под его защитой, в то время как бабушка могла спокойно заняться своими делами. У меня до сих пор сохранилось ощущение того, что в детстве я действительно видела и воспринимала в окружающем мире нечто такое, что со временем, по мере взросления, было мной почти полностью утрачено, — остались лишь легкий привкус и аромат, как после дегустации бесценного вина.

Своенравная память вновь и вновь возвращает меня в прошлое, когда я была любима и счастлива, когда весь мир улыбался мне яркими солнечными лучами, а добрые зверушки, с которыми я дружила и которых лечила в меру своих сил и разумения (до сих пор не понимаю, почему одна здоровенная дворняга не искусала меня, когда я мазала йодом ее сломанную лапу с торчащей наружу костью!) — повсюду меня сопровождали. Чувство абсолютной защищенности и безопасности, которое можно ощущать только в детстве, наверное, тоже является одной из ипостасей счастья…

Сейчас я думаю, что была своеобразным ребенком, хотя прежде никогда об этом не задумывалась. Детей всегда привлекает жизнь взрослых, они стремятся им во всем подражать, хотят поскорее вырасти и обрести полную самостоятельность. Но меня почти не занимал взрослый мир. Не то чтобы он казался мне неинтересным и скучным, — вовсе нет! — просто я была самодостаточна и моя жизнь была наполнена до краев. И еще, каким-то непонятным образом я умела подчинять себе взрослых. В нашей семье даже возник своего рода мой культ с элементами поклонения, отчасти шуточный, отчасти… — даже затрудняюсь, как это определить. Но, пожалуй, самое удивительное, что в детстве я воспринимала все как должное!

Мне было года три-четыре и, конечно, я представляла себя принцессой — кем же еще способна вообразить себя девчушка этого возраста, сегодня разве что топ-моделью. У маленькой принцессы уже слипаются глазки, и она собирается спать. В залитой оранжевым светом комнате тихо: дед читает на диване большую книгу, изредка подчеркивая важные места красным или синим карандашом (на самом деле карандаш один, с одной стороны красный, с другой — синий), бабушка стелет постель... Длинные шелковые кисти апельсинового абажура чуть колышутся от нагретого двухсотсвечовой лампой воздуха, и я не могу оторвать от них взгляд. Наконец мое ложе готово. Дед еще долго будет читать, мама с отцом тоже ложатся позднее. При свете я не усну, и бабушка делает над кроватью своеобразный полог из цветастых халатов, куда я, полусонная, ныряю. Но это лишь начало ежевечернего ритуала. В кровати я поднимаюсь на ножки и слегка раздвигаю красочный полог: очередь из моих покорных рабов уже выстроилась пожелать «спокойной ночи». Я еще приоткрываю полог и с видом настоящей принцессы протягиваю ручку для поцелуя. Мои верноподданные один за другим склоняются над ней. И хотя я прекрасно знаю, что все это понарошку и что смеющиеся взрослые — вовсе не моя свита, однако поистине наслаждаюсь этой игрой, впитываю ее всеми порами и остаюсь совершенно серьезной, потому что ощущаю себя истинной принцессой.

Наверное, это плотное облако любви, когда-то ощущаемое мной почти физически, и влечет меня в мой старый двор. Там я была по-настоящему счастлива. Ностальгия по комнате на улице Лермонтова, 43 — непреходящее, сосущее душу чувство, сродни тоске взрослого человека по теплой материнской утробе, где, плавая во внутриутробной жидкости и питаясь материнскими соками, он, тогда еще растущий человеческий плод, испытывает глубокое блаженство полной защищенности, которых затем лишается навсегда, попадая в наш грубый и неправедный мир. Краткий отрезок времени под названием «детство», словно в некоем магическом кристалле, концентрирует наше будущее, формирует всю нашу дальнейшую жизнь. Магическая реальность детского воображения, в которой я существовала, будучи ребенком, не раз помогала мне выжить во взрослой жизни. Потому что способность уходить хотя бы на время из жестокой действительности в мир фантазии наделяет человека поразительной жизнестойкость. Маленькая принцесса, вырастая, в глубине души навсегда остается принцессой.

Писатель по своей сути — фокусник, вытаскивающий из пустого цилиндра живого зайца. Он уводит за собой читателя в вымышленный мир и заставляет поверить в его реальность. Весь фокус в том, что для самого писателя выдуманный им мир — вполне реален. И реален настолько, что порой вызывает страх. Работая над романом о художниках, я не только убегала от действительности, которая была для меня невыносима, но и создавала другую, совершенно новую, романную, действительность, существовать в которой мне было значительно легче и комфортнее, чем в окружающей меня жизни. И тут происходило странное смещение, взаимопроникновение и даже наложение различных реальностей, действительной и воображаемой. В те годы основной моей проблемой было не столько «воспарить», сколько напротив — «заземлиться»! Очень важно уметь удержаться в стихии обычной жизни, потому что иначе можно заблудиться в лабиринте виртуальной реальности и окончательно себя потерять. Творческий процесс способствует размыванию грани между мирами, и сквозь привычную действительность в твою жизнь начинает настойчиво прорываться другая, таинственная и непостижимая, реальность тонкого мира. Когда это только начиналось, я еще не была готова к подобному столкновению и испытывала настоящий страх, доходящий периодически до панического ужаса. О своем сверхчувственном опыте я впоследствии написала цикл мистических рассказов. Хотя — что есть мистика?.. Для меня все происходившее тогда со мною было абсолютно реально.

Однако грубая действительность перла на меня, как танк, нисколько не учитывая тончайших нюансов моего психического состояния и особенностей творческого процесса. Я не отношу себя к таким титанам духа, как Филонов, который писал свои картины, питаясь хлебом и молоком, в результате чего и умер от истощения. Голод был наиболее сильным аргументом, возвращавшим меня на землю из блужданий по призрачным мирам фантазии. Ситуацию с поисками хлеба насущного я воспринимала как должное, — как часть избранного мною пути. Роман Кнута Гамсуна «Голод», в котором со знанием дела описываются ощущения и переживания голодающего человека, стал тогда моей настольной книгой. Вообще, поиски пропитания занимают у млекопитающих большую часть жизни, у двуногих млекопитающих — человеков — тем более. Я была нищим и свободным писателем, но кушать мне хотелось каждый день. Единственным препятствием, мешающим мне в поисках пищи, была гордость, пожалуй, даже гордыня. И это сугубо человеческое качество приносило мне кучу хлопот, доставляя ненужные и к тому же совершенно бесполезные моральные переживания. Но голод не тетка, и потому я, запихнув свою гордость вкупе с гордыней в карман, без зазрения совести принимала помощь друзей в виде какого-нибудь провианта или сытного обеда. Существовал еще один действенный способ «заземления»: посещение редакции. В процессе подготовки к печати моей «Повести о Леночке», я сдружилась с некоторыми сотрудниками «Сибирского журнала» и теперь, корпя над романом о художнике, пользовалась этим отчасти даже приятным способом возвращения к правде жизни, когда чувствовала, что окончательно «улетаю» и что мое ощущение окружающей действительности уже становится неадекватным. Редакция журнала, где духовное начало тесно переплеталось с производственной необходимостью, — номер требовалось сдать к определенному сроку — как нельзя более подходила для плавного спуска из заоблачных высей на грешную землю. Атмосфера «Огней» того благословенного времени была рабоче-творческой. Если один редактор, склонившись над рукописью, трудился в поте лица, то другой, будучи не в форме после вчерашнего, пил чай (а порой и что покрепче) и вел задушевные беседы о смысле бытия или очередном литературном шедевре, случайно вытащенном из самотека. К этому последнему подтягивались сотрудники других отделов, бурно обменивались впечатлениями, травили байки и анекдоты и, вообще, приятно проводили время — обычная жизнь провинциального журнала. Над всем витал дух легкого фрондерства и свободы. Впрочем, при тираже более 120 тыс. экземпляров, расходившемся по всему Союзу и даже за его пределами, «Сибирский журнал», было бы неверно называть провинциальным, ведь в слове «провинциальный» присутствует некий уничижительный оттенок. А в те годы это было солидное периодическое издание, влиявшее на литературный процесс всей страны. На его страницах публиковались такие зубры, как Владимир Зазубрин, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Анатолий Иванов и многие, многие другие. И вот туда-то я и заявлялась в совершеннейшей отключке, еще не выйдя из полного погружения в романную среду, едва ощущая под ногами твердую почву. В какой-то мере меня извиняет то, что тогда я в полной мере не отдавала себе отчета в том, какое замечательное место посещаю.

Не знаю, как я смотрелась со стороны в моменты этих своих «вылазок» в мир, имеется в виду, насколько нормальной выглядела, — или же, состояние мое, отражавшееся на всем моем облике, было совершенно «того-с», только для привычных ко всяческой шизе редакторам это было, в общем-то, по фигу. Так что мое явление в состоянии полной творческой отрешенности и с интересным зеленоватым оттенком лица воспринималось как нечто само собой разумеющееся (все знали, что я работаю над романом), никто не задавал лишних вопросов, а, оказывшись среди братьев-литераторов, подверженных тем же самым заскокам, я через некоторое время обретала под ногами почву, мозги мои разворачивались в направлении окружающей действительности, а реальность начинала восприниматься более-менее адекватно.

Иногда мы с Нонной (завотделом прозы и редактором «Повести о Леночке») отправлялись по длиннющим переходам бывшего здания Совнархоза, в котором тогда базировалась редакция, в столовую. Догадываясь о моем перманентно бедственном денежном положении, она ненавязчиво тащила меня обедать и потом оплачивала мой скромный счет, при этом я старалась не наглеть и всегда брала что подешевле. Здание было монументальное, сталинской постройки, с мощными колоннами и высоченными потолками — советский имперский стиль, — столовая находилась на втором этаже пристройки, а на первом скромно притулился небольшой бар, в котором подавали вполне приличный кофе, горячительные напитки, бутерброды и пирожные. Снаружи здание выглядело довольно солидно, в то время как интерьеры оставляли желать лучшего: обшарпанные стены и потолки с облупившейся известью энтузиазма и уважения не вызывали. Многочисленные политические веяния, пытавшиеся изменить направление развития страны в лучшую и непременно прогрессивную сторону, проносились над огромным строением приблизительно раз в десятилетие и оставляли на нем свой явный и неизгладимый след, отдававший татаро-монгольским нашествием.

Насельники редакции были мне безмерно интересны. Вначале они представлялись мне некими небожителями, путем колдовства превращавшими заурядные рукописи в печатные произведения. Но затем, немного сблизившись с ними, я стала лучше разбираться в хитросплетениях человеческих симпатий и антипатий, и тогда мне открылось целое море кипящих в небольшом коллективе страстей, включающих ревность и зависть к чужому творчеству, и что самое удивительное, — бескорыстную любовь к литературе и преданное служение ей на благо. Мое уважение к сотрудникам редакции, каким-то удивительным образом сочетавшим в себе, казалось бы, не сочетаемые качества, от этого только возросло. А страсти вокруг напечатания той или иной рукописи порой разгорались прямо-таки шекспировские!

К сожалению, собственный эгоцентризм и полная зацикленность на своих заморочках не позволили мне вовремя разглядеть опасные подводные течения и смертельные рифы литературного процесса, что довольно скоро обернулось для меня крупными неприятностями в литературных делах. Буду откровенна: я недооценила чувств коллег-соперников, недоучла обуревавших их зависти и ревности к чужому успеху. И произошло это не столько по моей глупости или же недалекости (хотя, отчасти и по этим причинам), сколько из-за полного отсутствия интереса с моей стороны к персонам других писателей. Неправильно было бы думать, что я недооценивала их работу — о, нет! — я отдавала им должное и относилась с приличествующим случаю уважением, но при этом была занята исключительно собой, своими переживаниями и собственным творчеством. В сущности, мне было глубоко наплевать на вся и на всех — лишь бы нормально работалось! А уж нисходить до мелких интриг, или разбираться в психологии малознакомых писателей, тем более что они казались мне вполне состоявшимися и стояли по рангу выше меня, — это мне и в голову не приходило. Да и почему, собственно, они должны были завидовать мне?.. А ведь завидовали, да еще как! И исподтишка вредили. Открытые нападки в прессе меня тогда не только не пугали и не расстраивали, но — честное слово! — даже тонизировали: сколько людей, столько мнений, — а неистребимое чувство юмора, бывшее всегда начеку, не позволяло киснуть. Хотя юмор очень часто бывал черным и отдавал лихорадочной веселостью висельника.

* * *


Уже почти три года я проживала в новой квартире, и за этот, в общем-то, небольшой временной промежуток моя тупиковая улица с зеленой лужайкой под окнами и огромной лужей с водоплавающей птицей вдруг стала быстро преображаться в одну из главных городских магистралей. А связано это было со строительством метрополитена, первого за Уралом, — но мне-то от этого было не легче, я предпочитала тишину. Теперь, чтобы не мешал шум под окнами от работающей на строительстве дороги техники, мне приходилось плотно закрывать окна и, садясь за пишущую машинку, затыкать себе уши ватой.

Свой первый роман я писала довольно долго. Первый вариант, второй, третий… И наконец, вот оно, счастье! — его приняли в «Сибирском журнале» и запланировали на конец 83-его года. С нетерпением, напоминающим нервную лихорадку, ожидала я выхода в свет своего детища. Романа!.. Хотя по объему, 10 авторских листов, его можно было бы назвать и большой повестью. Однако, на мой взгляд, вся внутренняя структура этой вещи и те проблемы, на которые я замахивалась, все же тянули на роман. Только не длинный и тягомотный, как принято писать в России, а западного образца, достаточно компактный и насыщенный философскими размышлизмами на предмет художественного творчества, — нечто типа «Луны и шестипенсовика» Сомерсета Моэма.

Все вроде бы шло нормально, но почему-то в мое радостное ожидание постоянно вторгалось необъяснимое беспокойство, которое я не могла ни понять, ни точно сформулировать его источник. Беспокойство гнездилось на уровне подсознания и на тот момент выглядело совершенно необоснованным. Я уже вычитала корректуру — и вдруг цензура снимает роман прямо из номера. Когда мне позвонила Нонна и, злая как тысяча чертей, сообщила об этом — я сразу сказала себе: вот оно, началось! То, чего я подсознательно страшилась все это время, наконец, свершилось. Странно, но я почти не удивилась. Села, постаралась взять себя в руки и принялась размышлять. Довольно скоро, выстроив логически безупречную цепь умозаключений, я вычислила виновника случившегося и в свою очередь позвонила Нонне. Она отнеслась к моим выводам недоверчиво — этот человек служил в «Сибирском журнале» ответсеком. «Да нет, не мог он! Что ты… пойти против главного… Он на это не способен…» — пыталась переубедить меня. Но я снова и снова мысленно пробегала по всей «цепочке» и приходила к однозначному заключению: он! без сомнения, именно он! А через пару часов уже сама Нонна подтвердила мои худшие опасения. Действительно он! Накатал письмо в партийные органы, где в лучших партийных традициях всячески клеймил и автора, и его произведение. В органах отреагировали, позвонили в ЛИТО — и роман сняли.

И вот ведь парадокс! Примерно представляя себе функционирование советской системы, я всегда сторонилась политики — откровенно говоря, эта сфера деятельности меня попросту не интересовала. По-настоящему меня занимали психология и философия творчества, межличностные отношения в богемной среде, чувства, наконец!.. Уж к чему, к чему, а к идеологии мое произведение отношения не имело. И лишь какое-то время спустя, немного успокоившись, я осознала, что суть дела крылась отнюдь не в неправильной идеологической направленности, на что с «праведным» негодованием обрушивался сочинитель той роковой эпистолы, а что интересы его лежали совсем в иной плоскости. Роман все же вышел. Через год. Главный редактор журнала, бывший тогда членом горкома партии, убедил-таки партийные инстанции в собственной правоте. Высочайшее разрешение было получено.

Помню, когда после прочтения ЛИТО я получила на руки корректуру, вдоль и поперек исчерканную красными чернилами, мне захотелось завыть в голос. Почему-то было вычеркнуто любое упоминание о Новосибирске, и еще, чего я никак не могла постичь, — сильно пострадали философские размышления моих персонажей-художников о смысле творчества. Всегда оптимистически настроенная Нонна искренне мне сочувствовала и уговаривала не отчаиваться. Мы с ней, конечно, всячески хитрили и изворачивались, восстанавливая философствования главных героев — без этих размышлизмов они, на мой взгляд, смотрелись бы полными идиотами — и год спустя роман пошел в печать.

То есть