Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 8. Прощание с отцом
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   85

Глава 8. Прощание с отцом



Утром, как только постояльцы ушли на работу, вся семья начала собираться в дорогу. Цель была рядом – только перейди улицу – и ты в школе. Казалось бы, чего проще? Но множество вопросов и сомнений, терзавших души и матери, и детей, превращали эту дорогу, такую короткую, простую и привычную до войны, в дорогу страха. Патруль на улице – не самое страшное. Ведра помогут убедить в необходимости похода за водой. Надо только дождаться, когда к колонке за воротами выстроится большая очередь, чтобы было основание просить уличный патруль разрешить пройти им к школе, а не стоять здесь. А вот что их ждет в школьном дворе, гадай – не гадай, не узнаешь, пока не попадешь туда. Придется ориентироваться на месте.

С этими мыслями, вся в нервном напряжении, Вера приказала: «Умываться и быстро завтракать. Потом одеться почище и понаряднее, чтобы папе было приятно на вас смотреть. Каждый возьмет по ведру. Леня тоже возьмет свое ведерко. По дороге и в школе не разговаривать, руками не махать. Даже, если папу увидите, не кричать от радости и пальцем в его сторону не показывать. Не то и нас всех там же арестуют и посадят. Молча стойте в очереди к колонке, а сами смотрите внимательно на окна. В школе всего три этажа, спокойно по этажам посмотрите на каждое окно, может быть, увидите папу. Кто первый увидит, шепотом скажет об этом остальным, но сдержанно, не показывая пальцем. Там ходит патруль и наблюдает за очередью. Он все видит и ждет таких как мы. Понятно? Тогда быстро за стол и одеваться!»

Все молча уселись за стол. Жиденькая каша без масла и чуть теплый чай – вот и весь завтрак. Но, заразившись от мамы нервной дрожью, проглотили его, не почувствовав. Одеваясь, ощущали нарастающее напряжение. Мать выглянула в окно. «Пошли. Здесь уже очередь на целый час», - позвала она детей. Молча, с ведрами все члены семьи вышли из дома.

Держась с двух сторон возле матери, на виду у патруля, разгуливающего вблизи колонки, дружно повернули в сторону школы. Первый патруль не прореагировал на них. Может быть, понял ход мыслей женщины с детьми: «Много людей, долго простоишь, пойдем к другой колонке», а может быть, ему было все равно. Перешли улицу и свернули вдоль спортивного зала к воротам школы. Тут и возникло первое препятствие. Прямо перед воротами школы вдруг вырос еще один патруль. Он встал на их пути. Показывая рукой назад, на их дом, он что-то спросил. Вера попыталась объяснить ему, что им срочно нужна вода, а у той колонки, что возле дома, много людей. Он не слушал ее и, наступая на них, твердил одно слово: «Цурюк, цурюк! Назад, назад!»

Тогда Вера пустила в ход неожиданно пришедший ей в голову довод: «Штурмбанфюрер Иоганн Квадер требует срочно воды. Вассер». Дети из всей ее рискованной тирады поняли только ссылку на полковника. Остальные слова она им перевела дома. От ее наглости патрульный остолбенел. Он замолчал, внимательно посмотрел на их ведра, потом перевел взгляд на угловой дом, куда показывала женщина, на хвост очереди к колонке за углом, взял, наконец, протянутый ему пропуск, прочитал его и махнул рукой. Он повернулся к воротам школы и открыл калитку, пропуская семью вперед. Как потом стало ясно, его участие здесь оказалось очень важным. По двору школы, пересекая его из конца в конец, двигались друг другу навстречу еще двое патрульных. Возле двери, ведущей в здание, стоял часовой. Школа стала настоящей тюрьмой.

Мать с детьми сама не знала, куда они пришли. Их бы не пустили во двор, если бы патрульный с улицы не объяснил своему сослуживцу во дворе, что нужно этим русским. Видимо, они знали о каком полковнике идет речь и где он живет. Имени полковника хватило, чтобы без дальнейших расспросов женщину с детьми пропустили к колонке с водой. Так, только из одного отчаяния у Веры вдруг родилось единственно верное решение – сослаться на имя их постояльца, которое оказалось самым надежным пропуском в школу. Верно, что экстремальные ситуации неожиданно наделяют человека особым даром, новыми способностями.

Колонка находилась возле забора, ограждавшего территорию школы, прямо против двери, ведущей в главное здание, на расстоянии 15-20 метров от него. Очередь за водой была в три раза меньше той, что они видели возле своего дома. Но зато и вода лилась струйкой в три раза тоньше. Им предстояло выстоять очередь не менее получаса. Каждый из них понимал, что, чем больше у них будет времени, тем больше будет шансов увидеть отца. Встав в хвост очереди, они дружно повернули головы к зданию школы. Ленька невольно вздрогнул от увиденного: все окна второго и третьего этажа были облеплены лицами мужчин, как фотографиями. Их было так много и они так тесно прижимались друг к другу, что выделить кого-нибудь одного и рассмотреть его было невозможно.

Ленька помнил, что в каждом классе было по три окна. Окна, как и в каждой школе, были огромные. «Не то, что в нашем доме», - вдруг поймал себя Ленька на глупой мысли. У Эдика в классе было тридцать человек. По десять человек на окно. Если пять человек облокотятся на подоконник, прижавшись друг к другу локтями и прильнув к стеклу, а пятеро встанут за ними во весь рост, так над ними останется столько места, что до самого верха еще двадцать голов может поместиться. Значит, в одно окно может смотреть сразу тридцать человек.

Ленька умел и любил считать. Он не мог учесть только того, как они протиснут к окну свои плечи, и за что будут держаться руками, чтобы не упасть с высоты. То есть проблема была в размещении у стекла не головы, а всего тела. Не задумываясь над изобретательностью заключенных, Ленька видел лишь готовый результат: стекла были плотно облеплены глазами, щеками, носами и ладонями рук, пытающихся как-то удержаться в одном положении.

Ленька смутно догадывался, что для каждого заключенного возможность посмотреть в окно, это не столько надежда увидеть родных или близких людей, сколько единственный способ запечатлеть в своей памяти картину внешнего мира, в котором они были так счастливы и с которым, быть может, им придется скоро расстаться навсегда. Поэтому все они, сколько бы не натолкали их в эти классы, будут стоять, висеть и цепляться за оконные переплеты, шпингалеты и ручки, лишь бы подольше посмотреть во двор, пока светло и что-то еще можно разглядеть.

Окна школы-тюрьмы выходили на юг, и солнцу ничего не мешало освещать их, давая возможность Леньке рассматривать все лица, прильнувшие к стеклам. Правда, косые лучи, еще только поднимающегося над школьным двором солнца, делали лица черно-белыми, что очень затрудняло процесс поиска и узнавания отца. Ленькины глаза сначала беспорядочно бегали по всем окнам второго и третьего этажей – первый этаж, видимо, не был занят пленниками, потому что оттуда никто не выглядывал, - но он не мог остановиться ни на одном лице. Тогда он вспомнил мамины рекомендации и решил рассматривать окна по порядку, начиная с окна, которое было ближе всех к воротам, и далее, двигаясь к окну на другом конце школы.

Он пытался сосредоточиться на лицах первого окна, но для этого надо было или отвернуться от очереди, или развернуть голову назад так, что шею можно было сломать. Вертясь в разные стороны, он вызвал мамино недовольство и она, сжав ему плечо своими пальцами, прошептала: «Не вертись. Стой спокойно». Тогда Ленька решил начать с противоположного окна. Окно было расположено почти в том же направлении, куда шла очередь, и Леньке не надо было вертеться. Но оно оказалось так далеко, что лиц людей вообще невозможно было рассмотреть – они казались узкими вертикальными полосками. Тогда он решительно перевел взгляд на окно, находящееся строго над входной дверью, то есть посредине длинного ряда окон, и начал изучать его, рассчитывая потом рассмотреть соседние окна слева и справа, постепенно расширяя зону обследования.

Не успев сосредоточиться на центральном окне третьего этажа, Ленька почувствовал какую-то силу, переводящую его взор на этаж ниже. Не сопротивляясь этой силе, он повел глаза вертикально вниз и чуть не вскрикнул, когда поймал все окно в поле своего зрения. Ленька сразу увидел отца. Его лицо было во втором ряду снизу, посередине ряда других лиц. Правая щека его еще была в тени, а левую уже ярко освещало солнце. На отце была та же серая кепка, в которой он ушел из дома, виден был ворот серого свитера и лацканы черной куртки. Ниже, на уровне груди, была голова другого заключенного, поэтому ничего больше, кроме лица, Ленька не мог видеть. Он вздрогнул и дернул мать за руку. Она опять сжала пальцами его плечо и прошептала: «Тихо!» Переведя взор на нее, Ленька понял, что она давно уже увидела отца и смотрит на него, не отрывая глаз.

Подняв голову на окно, Ленька сообразил, что и отец давно видит их, смотрит и улыбается. Ему-то легче всего было сразу их рассмотреть, ведь очередь вся тут на виду, прямо перед окнами. Кто стоит в очереди, всех видно из окон. А тем более из окон легко заметить только что вошедших во двор и вставших в хвост очереди. Повернувшись к Эдику, стоявшему за ним, Ленька сразу понял, что и тот давно смотрит на отца. Он хотел было обидеться на мать с Эдиком за такой эгоизм, но, как всегда, сдержался, подавив в себе обиду, и решил не терять времени на пустяки, а получше рассмотреть отца. Теперь только он заметил, что отец сильно похудел, что он давно не брит и улыбка его не такая уж веселая, какой показалась сначала.

Очередь приближалась к колонке. Солнце все больше освещало лицо отца, но все равно не доставало еще до правых уха, глаза и щеки и поэтому казалось, что улыбается он только левым уголком рта, а правый опущен вниз от грусти. Это лицо, искаженное полуулыбкой - полугрустью, и запомнилось Леньке навсегда. Больше он никогда не видел своего отца наяву. Потом он часто являлся ему во сне. Но это будет потом, а сейчас мать подтолкнула Леньку к колонке, взяв у него ведерко, подставила его под струю воды, наполнила и потом передала его сыну. Так же наполнив ведро Эдика, она подставила под воду свое ведро.

Нельзя уже было ни оглянуться, ни поднять голову. Подняв полные ведра обеими руками, Вера распрямилась и твердой походкой с одеревеневшей спиной двинулась к воротам. Она всем своим видом хотела убедить отца в том, что у нее еще есть силы, что он может быть уверен в ней и что она сделает все, чтобы сохранить его сыновей. А сыновья, не понимая этого безмолвного прощания отца с матерью, оглянулись еще раз на окно и пошли к выходу. У каждого из них было ведро с водой. Леньке показалось, что рядом с лицом отца мелькнула ладонь его руки, как бы машущая им на прощание, но убедиться в том, что это действительно была рука, Ленька уже не мог – они вышли за ворота.

Молча вернулись домой, поставили ведра в сенях на скамейку, стоявшую возле двери, и вошли в кухню. Мать, в чем была, села на табуретку, положила руки на стол, уронила на них голову и, уже не сдерживая себя, разрыдалась. Эдик повернул Леньку за плечи к входной двери и вывел его на крыльцо. Братья уселись рядом, прижавшись друг к другу. Говорить никому из них не хотелось. Было прохладно. Набежали тучи и закрыли солнце. По легкому ветерку чувствовалось приближение осадков. На крыльце было неуютно и зябко, хотелось в дом, но деликатность требовала выдержки. Маме надо было побыть одной. Она понимала больше, чем они, и поэтому ее слезы настораживали Леньку.

О чем она думает? Чего боится? Неужели папу не выпустят? Что он им сделал? Эти вопросы вертелись в Ленькиной голове, но ответов на них он не находил. Спрашивать брата Ленька не хотел, чтобы не заставлять его выдумывать – откуда тот мог знать, что будет с отцом? Во время этих рассуждений на соседское крыльцо выпорхнула Настя. Она была одета по-домашнему – в цветное платьице, явно не рассчитанное на эту погоду. Значит, подумал Ленька, идет к ним, а не на улицу. И точно, Настя, демонстративно помахивая маленьким ведерком, еще издали громко спросила: «А что, мальчики, вы водички принесли? Не угостите? А то мне недосуг в очереди стоять». Не дожидаясь ответа, она взлетела на крыльцо. Задавая на ходу еще один вопрос: «Мамка в доме?» и также, не останавливаясь, открыла и закрыла за собой дверь.

Ленька недоуменно спросил у брата: «Почему она сама не сходила за водой?» Эдик помолчал, потом тихо ответил: «Это она такое прикрытие придумала – воду. Видишь окна в казацких домах? В каждом чья-нибудь рожа торчит. Они все видят. Вот Настя и сделала вид, что ей вода нужна. Ей с мамой надо поговорить. А ты – «сама не сходила». Соображать надо». «А о чем ей нужно с мамой поговорить?» - не унимался Ленька. «Откуда я знаю? Мама сама скажет, если захочет», - последовал ответ. Так, перебрасываясь отдельными словами, просидели еще час. Уже замерзли и захотели есть, когда дверь, наконец, открылась, выбежала Настя и быстро спустилась с крыльца. «До свидания, хлопчики», - громко попрощалась она, наклоном тела изображая тяжесть полного ведра. На самом деле в ведре было воды на донышке, чтобы только не скрипело оно. Ленька сам видел это, когда Настя проходила мимо него.

Посидели еще. Слышали, как мать варит что-то на керосинке, открывая и закрывая дверь в коридор. Когда обед был готов, она позвала их в дом: «Идите, дети. Обедать будем». Она сварила суп из овощей и крупы. «Настя луковицу принесла, так я решила суп сварить. Без лука что за суп? Ешьте», - она налила и пододвинула каждому полную тарелку. Поели. Вера вымыла посуду и села за стол. Не знали, о чем говорить. Ленька вспомнил объяснение Эдика о причине визита Насти и спросил: «Мама, что Настя сказала?» Он понимал уже, что Настя где-то обо всем узнает, а мама ничего не знает. Это ведь Настя рассказала ей об отце. Значит, что-то еще узнала, коль пришла снова в гости.

Так оно и оказалось. Мать стала пересказывать разговор с Настей, стараясь быть поделикатнее, чтобы не ранить мальчишек: «Да, она спросила, видели ли мы папу. Я сказала, что видели. Потом я спросила у нее, может быть, с Рейнгольдом поговорить о папе, что он посоветует? А вдруг поможет папу освободить. Но Настя замахала на меня руками. Ты что, мол, с ума сошла? Что этот денщик может? Он ведь простой ефрейтор. А если от него узнает об отце Иоганн, тогда вообще несдобровать. И вас туда же отправят. Ведь ваш отец подпольщик. Казаки-атаманы об этом уже давно донесли немцам. А подпольщики, коммунисты и комиссары для них – первые враги. Так что, сидите тихо и не лезьте, куда не надо. А когда я спросила у Насти, что будет с заключенными, она сказала, что не знает. Слыхала, мол, что из школы их куда-то перевезут. А куда, скажет, когда узнает».

Мать замолчала, и вдруг Эдик с недоверием спросил: «А откуда это Настя все знает?» В его вопросе была какая-то брезгливость и злость. Мать удивленно посмотрела на него и уверенно ответила: «Ты плохого о ней не думай. Настя хорошая девушка. Просто она работает переводчицей в комендатуре и все слышит там. Ее отец простой рабочий. Они хорошие люди». Все помолчали. Вспомнив поход в школу, мать добавила: «А вы молодцы, хорошо себя вели в школе. Я думаю, папе было приятно на вас посмотреть. И держались с достоинством, и вели себя спокойно. Да и выглядели прилично. Ладно, хоть не все поменяла на продукты, а то бы и одеть нечего было.

Вы ведь знаете, как сильно папа любит вас. Он теперь будет вами еще больше гордиться. Его сыновья не подвели отца – не струсили и не раскисли, не растерялись в окружении вражеских патрулей и часовых. Ему теперь будет спокойнее. И хорошо, что он не знает про Сашу и бабушку. Он думает, что они дома остались. Знал бы он, что их уже нет, очень сильно расстроился бы. А так легче ему будет знать, что дома все в порядке. Иногда лучше не знать всей правды. Это называется «ложь во благо». Запомните на всю жизнь – здесь нет никаких противоречий, когда оберегают родного человека, скрывая от него страшную правду. Папе в его положении лучше не знать всей правды». Последние слова Вера произнесла куда-то в окно, отвернувшись от детей. Мысли ее были далеко.

За окном сгущались сумерки. Тяжелые черные тучи, закрывшие все небо, предвещали снег или холодный дождь. Казалось, уже наступил поздний вечер. Ленька потянул Эдика за рукав: «Пойдем на полати. Там тепло, отогреемся». Но у Эдика были свои планы. Он, чтобы не вызывать подозрений у матери, громко предложил: «Давай еще немного постоим на крыльце, а потом полезем за печь». Ленька, не понимающий его затеи, нехотя согласился: «Только не долго. Там холодно, я даже днем замерз». «Ладно, пошли», - Эдик подал ему телогрейку и оделся сам. Они вышли. Было не только холодно, но и неприятно от пронизывающего ветра, порывами налетающего со стороны ворот, от чего те надсадно поскрипывали, а калитка лязгала своей щеколдой.

Ленька хотел было потянуть брата назад в дом, но тот опередил его: «Ленька, я ухожу. Маме скажешь, что вернусь утром, сразу после ухода немцев. Я пошел, пока они не вернулись». Не дожидаясь ответа, Эдик спрыгнул с крыльца и скользнул в тень сарая. Ленька услышал легкий скрип сарайной двери и вернулся в дом. Прикрывая за собой дверь, он услышал: «А где Эдик?» Ленька, имея на то разрешения брата, сказал: « Он убежал. И обещал вернуться утром». «Почему так по-воровски, в тайне от меня?» - возмутилась мать. Ленька не знал почему, но попытался оправдать брата: «Он не хотел тебя расстраивать». «Не хотел! А так он меня не расстроил? Раз уж все равно бродит по ночам, так пусть следующий раз говорит правду. Мне хоть так, хоть эдак – все равно волноваться. Сказавши, хоть вруном не будет в моих глазах. Не люблю я этого. Особенно, когда касается моих детей. Правда тяжелей произносится, да легче переносится. Запомни это и ему скажи. Ну, давай спать. Скоро постояльцы придут. Чтобы вопросов не задавали, постараемся до их прихода уснуть». Она прикрутила фитиль лампы, оставив лишь слабый огонек, и подтолкнула сына за печку, на полати.

Часть вторая. Оккупация