Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 9. Настин подарок. Мамин срыв
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   85

Глава 9. Настин подарок. Мамин срыв



Ленька не слышал возвращения немцев и проспал до утра, не просыпаясь. То ли мамины слова о их с братом достойном поведении в школе отвлекли его от мыслей об отце, то ли он хорошо пригрелся за печкой после того, как продрог на улице, но он спал крепко без сновидений и хорошо выспался. Когда он проснулся, рядом посапывал Эдик. Ленька, догадываясь о бессонной ночи брата, осторожно слез с полатей, чтобы не разбудить его. Мать, уже растопившая печь, что-то помешивала в чугунке, наполовину опущенном в открытую конфорку. Увидев сына, выходящего из-за печи, Вера тихо спросила: «Выспался?» Ленька кивнул: «Угу». «Ну, тогда умывайся и будем завтракать. Я картошки отварила. Да и чай уже вскипел. Заварки вот только мало осталось, скоро закончится. Правда, у нас есть мешочек сушеной морковки, будем ее заваривать. На какое-то время ее хватит, а там посмотрим», - мать говорила, передвигаясь от печи к столу и обратно.

«Умылся? Тогда садись. Эдику завтрак оставим на печи. Проснется, поест», - Вера высыпала из чугунка на стол штук пять картофелин, а чугунок поставила в дальний угол печи, подальше от конфорок, где тепло, но картошка не подгорит. Ленька уже научился чистить ногтями горячую картошку в мундире. Он немного очищал ее с одного бока, солил открывшееся место и выкусывал его. Потом двигался дальше. Последний кусочек клубня, который до конца оставался в кожуре, уже был еле теплым, когда к нему добирались Ленькины пальцы. Выпив горячий чай без ничего, но еще с заваркой, Ленька сказал: «Спасибо», сам себе удивившись такой вежливости, и добавил: «Эдик что-нибудь рассказал?»

«Да ничего он не рассказывал. Сразу улегся спать. Промерз весь в сарае, пока ждал, когда из всех домов немцы уйдут на работу» - ответила мать. Ленька не унимался: «А что, он долго в сарае сидел?» Вера начала раздражаться: «Откуда я знаю. Он влетел как ошпаренный сразу после ухода квартирантов, да прямо на полати. Даже про еду не спросил. Вот, проснется, сам у него все и узнаешь. И пусть поест. А я пойду. Ночью снег шел. На дорогах растаял, а на полях, поди, еще лежит. Скоро все закроет – не разберешь, где что росло и где искать овощи».

Ленька постоял молча, посмотрел в окно и взялся за одежду. С утра было солнце. Хоть и холодно, но все же веселей, чем к вечеру, когда набегут тучи. Так рассуждая, он оделся теплей вчерашнего и вышел на крыльцо. Хорошо, что взял варежки и одел вязанную шапку. На дворе было холодно, но без ветра. На траве, росшей вдоль забора, и в палисадниках лежал снежок. Солнце до него еще не добралось. Ленька поднял воротник пальтишка и придвинулся к левой стойке. Мать, выйдя из дома, наказала: «Долго не сиди, а то простынешь. Я к обеду вернусь».

В руках у нее была большая хозяйственная сумка, а в ней, Ленька знал это наверняка, лежала маленькая железная лопатка. Папа говорил, что это солдатская лопатка. Удобная и острая. Леньке не было холодно и он начал детально разглядывать давно изученный двор. Переводя взгляд с окна на окно, он заметил в атаманском доме белую косынку, иногда мелькающую за стеклами. В окнах других домов никто не показывался. Задолго до обеда чьи-то шаги приблизились к калитке и в нее быстро вошла Настя. Она, как и раньше, была весела, что-то напевала, а, увидев Леньку, остановилась, пошарила в своей сумочке и протянула ему на ладони, переливающийся разными цветами, маленький ножичек. «Это тебе», - довольно произнесла она. «Смотри, не потеряй. Он очень дорогой. И не порежься. Ну, играй, а мне надо идти – у меня много дел», - весело сказала она и упорхнула в свой дом.

Ленька, ошарашенный неожиданным подарком, даже спасибо не успел сказать. В его возбужденной голове, обгоняя одна другую, понеслись разные мысли. Вот здорово! Такой ножичек – мечта любого пацана. Эдька увидит, сразу отберет. Скажет, порежешься. Я ему не покажу. А где его Настя взяла? Ведь у нее его раньше не было. На улице, наверное, нашла. Там же, говорят, много разных игрушек немцы разложили, чтобы детей подрывать. А как же она не подорвалась? Не задумываясь о несуразности этих рассуждений, Ленька стал внимательно разглядывать подарок.

Ножичек был длиной с Ленькину ладонь – сантиметров восемь-десять. Два лезвия - по одному с каждой стороны. Одно длинное, другое – короче. Открывались они легко, но не болтались. Щечки ножа с двух сторон были покрыты прозрачным оргстеклом, а под стеклом – разрисованы яркими цветными полосками. Через оргстекло просвечивали четыре заклепки, насквозь пронизывающие нож, скрепляя его в один прочный механизм. Ленька пытался разглядеть, как сделан рисунок – то ли бумажка цветная зажата между оргстеклом и стальной пластиной, то ли краской нарисованы разноцветные полоски. Пытаясь ногтем проделать щель между металлом и стеклом, Ленька услышал стук открывающейся в доме двери.

Он быстро спрятал ножик в карман пальто. На крыльцо вышел Эдик. Он был раздет. «Где мама?» - спросил он. «Ушла в поле», - услышал в ответ заплетающийся голос. «Ты что, замерз?» - снова спросил он Леньку. «Да», - ответил тот. «Так чего же сидишь здесь? Пойдем в дом», - позвал Эдик брата. Ленька, обрадованный такому исходу дела, вскочил на ноги и пошел за ним домой.

«Ты ел?» - спросил Эдик. «Ну, тогда садись. Я поем и кое-что тебе расскажу», - он выложил на стол из чугунка три картофелины, пододвинул соль и стал счищать с них кожуру. Пока он жевал, то не сказал ни слова. Да и как тут говорить? Ленька видел, как брат давится сухой картошкой. Тут уже было не до разговоров. Запив еду чаем, Эдик посмотрел на младшего брата. Потом заговорил: «Это больше тебя касается, хоть ты и не выходишь на улицу. Вчера на улице Ленина еще одна девочка подорвалась. Подняла с дороги куклу и… все. Убило взрывом сразу. Чья девочка, не знаю. Была одна. Кто ей разрешил гулять на улице? А эти фашисты, патрули немецкие, увидели, и давай хохотать. Вот, гады! Ну, мы им покажем! Ты, смотри, не выходи за ворота. На нашей улице тоже валяются такие игрушки. Они называются мины-ловушки. Маленькие дети не понимают и, как только увидят игрушку, сразу цап ее, а это мина – она взрывается и убивает наповал».

Эдик замолчал. Леньку насторожила одна его фраза, и он спросил: «А что вы им покажете?» Эдик, пытаясь замять сорвавшиеся с губ слова, путано переспросил Леньку: «Что покажете? Кому покажете? Да, никому! Это я так. Ну, все, можешь снова идти на крыльцо». Ленька, поняв, что нет смысла выяснять еще что-либо, опять оделся и вышел на крыльцо. Он просидел довольно долго и, начав зябнуть, поднялся, чтобы размяться. По солнцу, перевалившему за Настин дом, видно было приближение обеда. Было около двух часов дня. Веря, что вот-вот вернется мать, он снова уселся, решив дождаться ее здесь, не заходя в дом. Тем более, что в кармане его пальто лежало сокровище, которое ему снова хотелось вложить в ладони. Он залез в карман и, не вытаскивая руки, стал крутить ножичек в ладони, переворачивая его пальцами.

Раздумывая, доставать нож из кармана или нет, вдруг Эдик снова выйдет на крыльцо, он увидел выходящую из дома и направляющуюся к нему атаманшу. В руках она держала кастрюльку. Перейдя через весь двор и приблизившись к Леньке, она протянула ему кастрюльку и тихо произнесла: «Возьми, сынок. Пойди, перелей в свою кастрюлю, а мою верни. Мне она нужна». Так много слов Ленька от нее никогда не слышал. Но тут ясно было, что она вынуждена была их сказать, чтобы получить кастрюлю назад. Ленька растерянно встал и не знал, как ему поступить. Может быть, брата позвать? Он вдруг рванулся к двери, оставив женщину с кастрюлькой у крыльца. Заикаясь от волнения: «Я сейчас», он забежал в дом и почему-то громко крикнул: «Эдик!»

Тот вышел, удивленный Ленькиным голосом: «Ты чего?» Увидев женщину с кастрюлей, он понял Ленькино волнение. Сразу вспомнились все мамины упреки. Остановившись в растерянности, Эдик не знал, что ему делать, но тут хлопнула калитка и у крыльца оказалась Вера. Она мгновенно оценила ситуацию: ее сыновья на крыльце с паническим выражением лиц, атаманша, протягивающая им кастрюльку и стоящая перед нижней ступенькой крыльца. Бросив на землю сумку, мать, как тигрица, рванулась к женщине, буквально вырвала у нее из рук кастрюлю, открыла крышку и понюхала содержимое. «Фу, щи прокисшие! Как вам не стыдно давать такое детям? Свиньи, небось, ваши не едят, так вы нам принесли. Что, мы, по-вашему, хуже свиней? Нам все можно скормить?» - не сдерживая возмущения, с болью выкрикивая идущие из сердца слова, уже не спрашивая себя, чем виновата эта женщина в их горе, мать, срывая злость на кастрюльке, оказавшейся в ее руках, швырнула ее на траву, росшую между верандой и воротами.

«Не надо нам ваших подачек! Сами как-нибудь проживем без вашей помощи! Не ходите больше к нам и не носите ничего!» - мать, уже плохо соображая, что происходит, но, чувствуя, что наговорила лишнего, что, наверняка, обидела ни в чем не повинную женщину, не зная, как закончить этот разговор, сунула в руки испугавшейся атаманши крышку от кастрюли, подхватила свою сумку и вбежала в дом. Мальчишки, растерянные от увиденного и услышанного, стояли, не шелохнувшись. Женщина молча шагнула к кастрюле, наклонилась, подняла ее и повернулась к своему дому. Больше она ни разу не подходила к их крыльцу.

Были ли щи в самом деле прокисшие, или для мамы любого предлога было достаточно, чтобы высказать, наконец, назревшее и переполнившее ее душу возмущение, ребятам уже было все равно. Они понимали, что поставлена точка в этом затянувшемся спектакле, где нет злодеев, но все в чем-то виноваты. Теперь было ясно, что атаманша больше не придет. Обидится она или нет, их мало волновало. Главное, что мама, сорвав на ней свои обиды, теперь успокоится. Конечно, это не вернет ни маленького братика, ни бабушки, ни папы, но как-то успокоит совесть, которая кричит в душах матери и сыновей: «А все ли вы сделали, чтобы спасти Сашу и бабушку от болезней? А чем вы помогли отцу, чтобы он не попал в лапы фрицев?»

Эта сцена у крыльца стала какой-то разрядкой для перекалившейся атмосферы, назревшей в их семье за последние дни. Семье, по сути, одинокой и беззащитной в этом дворе, в этом городе, в этой стране и на всем земном шаре. Не взглянув на впитавшиеся уже в землю остатки щей, парни разом повернулись к двери и вошли в дом. Мать, не раздеваясь, сидела как истукан за обеденным столом и смотрела в одну точку. Братья молча проскользнули на полати и затихли там. Незаметно они уснули и, пропустив обед, проспали до вечера. К ужину мать их разбудила и, как ни в чем не бывало, весело объявила: «А вы знаете, что я на поле нашла? Маленький вилок капусты, морковки штук двадцать и картошки с полведра. Так что, пока вы спали, я сварила вкуснейший суп. Садитесь, будем ужинать». В семье снова воцарился покой.

Часть вторая. Оккупация