Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 12. Мать выгнала сына
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   85

Глава 12. Мать выгнала сына



Несколько дней подряд, пока в городе шли облавы, мать, как орлица, не сводила глаз со старшего сына. Да он и сам никуда не стремился, зная, что сейчас все его друзья попрятались по своим углам и вряд ли станут встречаться, пока оккупанты не успокоятся и не прекратят облавы. Ленька обрадовался решению матери не отпускать Эдика никуда из дома. До обеда, пока они ходят за город, три-четыре часа, он уже научился коротать один. Но длинные вечера, когда Эдик убегал к друзьям, перенести было труднее. Мама, хоть и была дома по вечерам, все время занималась чем-то своим, а с Ленькой разговаривать у нее не было настроения. Она все время думала о чем-то и на его приставания всегда отвечала однозначно: «Не до тебя. Займись чем-нибудь. Ты уже большой, чтоб тебя развлекать». Леньке было обидно слышать такое в свой адрес. Когда была жива бабушка, он мог подойти к ней с любым вопросом, и она никогда его не прогоняла. А тут…

Но эту неделю Эдик был дома, и он обучал Леньку своим играм. Их он знал много. Летом бы они играли на улице и в мяч, и в городки, и в прятки. На улице летом было раздолье. А дома для этих игр места нет. Но все равно старший брат умел, сменяя одно занятие другим, здорово коротать время. Он обучал Леньку шахматам и шашкам. У них была одно доска-коробка, а в ней комплект стареньких деревянных шахматных фигурок и комплект бело-черных шашек. Устав сидеть за столом, они метали самодельные дротики (камышовые палочки с острыми наконечниками из консервных банок) в дверь или разделочную доску, повешенную на гвоздь в стене. Эдик придумывал игры с камешками-гальками, еще летом собранными на речном пляже.

Если камешки были удачно подобраны – ровные, удобные для хватания пальцами с пола, не мелкие, но и не большие – играть в них было одно удовольствие. Надо было, сидя на полу, подбрасывать камешки вверх и, не давая им упасть, ловить, успевая еще прихватить другие камешки, лежавшие на полу. Игра называлась «В гальки». Это немудреное название шло от названия самих камешков. Такое название имеет только мелкий, гладкий камень, округлой формы речного или морского происхождения. Это не то что камни, которые они собирали в тот день в карьере, когда Ваське оторвало руку. Там были красивые, разноцветные камни, но они все были остроугольные, тяжелые, не ложившиеся в руку, а тем более - в карман. Да и как им в карьере стать другими – они же веками лежат там и не двигаются, чтобы изменить свою форму. Другое дело река. Там эти камешки непрерывно трутся друг о друга и о песок, обтачивая, отшлифовывая и полируя свои поверхности до такой чистоты, что их просто из рук выпускать не хочется. Не даром тысячи людей до самозабвения увлекаются поиском разноцветных, округлых камешков, едва попав на речной или морской пляж. Наверное, нет таких людей, кто с безразличием прошел бы мимо такой красоты, не наклонившись и не подняв камешек. У Леньки с Эдиком для разных игр было несколько комплектов галек – мелкие, средние, крупные. Круглые, как шарики, продолговатые, плоские, как лепешки. И зимой, и летом у Леньки в карманах штанов обязательно лежало с десяток красивых галек.

За своими играми, сменяющими одна другую, братья коротали время. Дни медленно тянулись, пугая своими бесконечно длинными, сумрачными вечерами. Зима уже вовсю хозяйничала за окном. Ленька почти не выходил из дома. Мать со старшим братом, возвращаясь из своих ежедневных походов, рассказывали ему, что за городом снег покрыл уже все поля. Поземки сравняли бугорки и ямки – никаких примет не найдешь в поисках оставленного в земле урожая. Река у берегов уже покрылась льдом. При таких морозах недели через две и вся река застынет. Не вылезающего из дома Леньку даже такая скудная информация хоть немного ориентировала в происходящих событиях в мире.

Эдик никуда не уходил, и Ленька был этим очень доволен. Однажды, за неделю до нового 1943 года, братья, изрядно озябшие днем, полезли за печку раньше обычного. До сна еще было далеко, но они решили остаток дня скоротать там, где теплее всего. Дымоходы уже нагревали кирпичи, от которых на полатях разливалось приятное тепло. И хотя там нельзя было встать во весь рост, сидя поиграть в привычные игры было вполне возможно. Увлеченные игрой, братья пропустили момент, когда с работы вернулись их постояльцы. Что тому было виной, более раннее, чем обычно, возвращение немцев или увлеченность братьев своими играми, неважно, но они сразу затихли, делая вид, что вообще уже спят. Немцы без лишних движений прошли в свои комнаты, не сказав Вере ни слова. Она же, как всегда, следила за печами, истопленными на ночь, выжидая наступления момента устойчивого горения.

Вскоре, дождавшись такого момента, Вера тоже полезла на полати. «Вы чем тут занимаетесь в потемках?» - удивилась она, не ожидая застать детей в бодром состоянии. «Знаете, сколько сейчас времени? Давно пора спать», - она улеглась, отвернувшись от них к стене. Эдик и Ленька продолжали уже в полной темноте играть камешками, насыпанными перед ними на одеяле в квадрате, образованном расставленными коленями. Сидели игроки на стопах своих ног по-турецки.

Они ничего не видели, и поэтому игра сводилась к тому, чтобы по очереди схватить пальцами одной руки заданное число камешков из одной кучи. Сначала один камешек, потом два, потом три и так далее до десяти. Один выхватывал камешки из кучи, потом раскрывал ладонь, а второй, склонившись к ней, считал результат. Недостающее до заданного, или избыточное число камешков прибавлялось к общей сумме проигрыша, которая через десять шагов игры погашалась таким же количеством щелбанов по лбу партнера. Элементарная при дневном свете, в полной темноте, даже в этом варианте, игра становилась очень сложной.

Увлеченные, они никак не могли остановиться. Эдик, подпрыгивая, несколько раз задел мать, лежавшую у него за спиной. Она вздрагивала, просыпалась и шипела на них: «Прекратите сейчас же! Сколько можно говорить? Не наигрались они днем!» Среди камешков совершенно случайно попадались гайки из Ленькиных карманов. Вероятно, так же случайно в куче галек оказался его маленький ножичек, который он уже давно прятал от всех, никому не показывая его.

Вдруг Ленька скорее почувствовал, чем увидел нож в руке брата. Эдик от неожиданности остановился и поднес ножичек к своим глазам. Ленька, уже ясно увидевший свою драгоценность в руках у брата, вскрикнул: «Отдай!» Эдик отдернул руку с ножичком назад и сильно ударил мать в спину локтем этой руки. Ленька, уже ничего не соображая, завопил: «Отдай!» От его крика проснулись все: и мать, и Рейнгольд, и, возможно, Иоганн. Мать потом уверяла, что она даже слышала возмущение полковника, но он не успел среагировать на Ленькин крик, как это сделала Вера, и поэтому сразу не вышел из своей спальни.

Мать, еще не отошедшую ото сна, испуганную сначала ударом в спину, а потом ожидаемыми последствиями Ленькиного крика, каждую минуту помнившую предупреждения полковника, обуял страх. Не сознавая, что делает, она, как могла в тесноте, толкнула Эдика в спину рукой и, продолжая сталкивать его с полатей, зашипела страшным шепотом: «Убирайся с полатей! Уходи вообще из дома! Из-за тебя мы тут все пропадем! Сказано было, не шуметь! Убирайся, чтоб я тебя не видела! Когда тебя нет, спокойнее!» Вера, потрясенная собственной жестокостью, но не находившая в данной ситуации иного решения, вдруг замолчала, в истерике хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Эдик кубарем скатился с полатей. Кинулся к своей одежде, ни на мгновение не надеясь на прощение, он даже не пытался предпринять иного, кроме как выполнить приказ матери в точности с каждым ее словом. Быстро напялив всегда висящую на стене против печи зимнюю одежду, он схватил еще и рюкзак, ни на кого не оглянулся, открыл одну дверь, вторую и растворился в ночи. Заметил Эдик или нет стоявшего в дверном проеме Рейнгольда, неизвестно, но он был так напуган и оскорблен словами матери, что все остальное для него уже не имело значения. Скоро ли он отошел от шокового состояния, этого оставшиеся в доме не знали. Эдик вернулся больше, чем через два месяца, когда воспоминания о случившемся накануне Нового года показались бы пустяком по сравнению с теми испытаниями, которые ждали их всех в ближайшее время.

Мать, вся дрожа от пережитого, уже не думая о сне, слезла с полатей и, как слепая, пошла, качаясь, к столу. Она не смотрела на денщика, хотя и не могла не заметить его. Ленька, сидевший за печкой, услышал его слова, обращенные к матери: «Вера, зачем вы так поступили? Не надо было прогонять сына. Там ведь патрули. Молитесь теперь, чтобы он вернулся живым». Денщик замолчал и по скрипу кровати Ленька понял, что немец лег спать. Иоганн даже не вышел из спальни, вероятно, не проснувшись.

Ленька сидел и не ложился спать, возбужденный происшедшим. Первое мгновение он почувствовал удовлетворение от наказания, которое понес его обидчик. Потом, представив брата в морозную ночь на улице, пробирающегося вдоль заборов, а потом бредущего неизвестно куда, Ленька почувствовал озноб всей спиной, прислоненной к горячей печи. Ему стало жаль Эдика. Он ощутил угрызения совести, осознав где-то и свою вину. «А зачем он тогда мой нож схватил?» - Ленька начал разбираться в себе, пытаясь обрести душевный покой. Этот вопрос пришел к нему, как оправдание вины, которой на нем было не меньше, чем на брате. А, может, и больше.

Ленька вдруг явственно вспомнил, что заорал-то он, а выгнали Эдика. Потому что тот старше? Конечно! У матери так выражается принцип справедливости: виноват всегда старший! Но ему от понимания этого сейчас было не легче. И чего он заорал? «Не съел бы Эдик твой ножик», - Ленька отвлеченно подумал о себе. «Посмотрел бы и отдал, а я…», - самобичевал он теперь себя. Мать прервала его размышления чужим, хриплым голосом: «Ты чего не спишь? Ложись спать. Теперь всю ночь так будешь сидеть?»

Ленька улегся на бок. Сон к нему не приходил. В голосе и словах матери он почувствовал и запоздалую переоценку вины каждого из участников сцены, и раскаяние в своей жестокости и несдержанности, и стыд за невольный страх, прорвавшийся наружу на глазах у всех, и злость за него на Леньку, истинного виновника случившегося, хоть и самого младшего. Она долго еще вздыхала и ворочалась, не в силах заснуть на своем привычном месте.

Судьба старшего сына не уходила из головы матери. Она ни теперь, ни когда-либо потом не упрекала ни того, ни другого из сыновей, спровоцировавших ее на такой позорный поступок. Она никогда не пыталась вслух оценить вину того или другого в случившемся. Никто из них никогда не узнал, каких страданий ей стоило выстоять и продолжать жить, дожидаясь возвращения из изгнания своего первенца. Ленька, уже будучи взрослым, в полной мере оценил этот трагизм матери. Она явно всю жизнь больше всех любила старшего сына и ему, как старшему, больше всех всегда и доставалось от нее.

Он единственный из детей, как две капли воды, был похож на отца и, пока жил на этом свете, служил матери светлой памятью о ее первой, никогда не забываемой любви. Родила она его в восемнадцать лет. Сама еще была девчонкой. А что ей оставалось делать, если ее выгнали из института? Или домой в Казахстан, на шею к матери, или замуж за студента-пятикурсника, предложившего руку и сердце? Как можно было отказаться от этого спасительного круга, буквально вытолкнувшего ее из этой, безнадежно засасывающей трясины? Тут на все согласишься, в том числе и на роды в 18 лет. Конечно, ей помогала мужнина мама, к которой они приехали по окончании им института.

К Вере доброжелательно относились все его родственники. Да и муж сам в ней души не чаял. Сына все тискали и баловали. Вера прекрасно осознавала, что, окажись она в свои годы с ребенком в другой ситуации, ей бы несладко пришлось. А здесь она чувствовала себя, как в раю, освобожденная от всех забот. Не случайно, следующего ребенка она могла позволить себе только через шесть лет – она уже имела право голоса и могла влиять на принятие семейных решений. Вера сразу поняла, что роль матери в семье мужа так высоко ценится, что она здесь будет как у Христа за пазухой. Такое положение невольно ассоциировалось в ее памяти с тем периодом, когда подрастал Эдик, ее первенец.

Вера была освобождена от всех забот. В глазах многочисленной семьи ее мужа роли матери, подарившей им внука, племянника, двоюродного брата, было достаточно, чтобы оправдать ее полную бездеятельность и беззаботность. Этот праздник кончился сразу же, как только началась война. И он уже больше никогда не возвращался, этот праздник, и после окончания войны, тоже. Эдик же всю жизнь только одним своим существованием напоминал Вере о том празднике, с которого все у нее начиналось. Старший сын был для матери тем ключиком, который открывал дверцу в сказку ее молодости, ее мечты. Она жила этой сказкой, окруженная серыми буднями беспросветной прозы.

Так случилось, что старший сын умер раньше матери, и это стало для нее знаком о безнадежности ее дальнейшего пребывания на этой земле. Ни другие дети, ни внуки уже не могли удержать ее на этом свете. Преждевременный уход Эдика лишил ее и сил, и смысла бороться за свою жизнь. Узнав о его кончине, она слегла и, больше не вставая, не произнеся ни слова, тихо угасла.

А какой она всегда была энергичной и деятельной! Какой она была стройной и красивой! Ленька всегда помнил ее только такой. Но такая оценка придет значительно позже, а теперь Ленька, у которого вся жизнь еще была впереди, вертелся на полатях рядом с матерью и, так же как она, не мог уснуть от нервного перевозбуждения.

Часть вторая. Оккупация