Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 14. Бутерброд Иоганна. Суп Рейнгольда
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   85

Глава 14. Бутерброд Иоганна. Суп Рейнгольда



Прошло еще несколько дней. Однажды, еще до обеда, мать с сыном услышали визг тормозов подлетевшей к воротам машины. Хлопнула калитка, вихрем распахнулись двери и в кухне появились полковник со своим денщиком. Иоганн был весел, чего давно уже с ним не случалось, очень энергичным и шумным. Его так и распирало от избытка эмоций. Вперив взгляд в Веру, он что-то громко произнес, звонко щелкнув при этом пальцами выброшенной вверх правой руки. Этим жестом он как бы подчеркивал важность своего участия в каких-то событиях.

Вера невольно побледнела, понимая его слова без перевода. Увидев выражение ее лица, Иоганн расхохотался. Он, оказывается, похвалялся своими личными успехами в расстреле русских пленных. Мать потом дословно перевела сыну слова полковника: «Сегодня я много ваших русских уложил!» Вера молчала, в страхе подталкивая Леньку за печку. Сыну передалось ее волнение и он быстро шмыгнул на полати. Иоганн крутнул головой в сторону денщика: «Сегодня у нас праздник. Остаемся дома. Приготовьте обед. Будем наслаждаться домашним покоем». Он опять рассмеялся и пошел к себе в спальню.

Рейнгольд, видя, что женщина все поняла без перевода, произнес виноватым голосом: «Вера, вскипятите воду для кофе, пожалуйста». Больше он ничего не мог добавить, а она ничего не могла уточнить. Кого «уложил» полковник? Ясно, речь шла о расстреле. Кого расстреливали? Тех заключенных, что были в школе и где был ее муж, или этих, пойманных в последние дни из-за глупых шуток с минометом? Она терялась в догадках, снова выбитая из колеи. Трех дней не прошло с тех пор, как Настя успокоила ее на счет Эдика, а сейчас опять голова кругом пошла. И не поймешь, кого теперь касается эта страшная новость.

Ее вернул к действительности все тот же виноватый голос Рейнгольда: «Вера, кипяток, пожалуйста, посмотрите. И печи надо истопить. Прохладно в доме». Вера спохватилась и начала суетиться с чайником, дровами, углем. Вскоре вода в чайнике закипела на примусе, разгорелись и начали потрескивать дрова в печах, тепло поплыло по всему дому. Рейнгольд разложил на столе разные свертки, коробки, консервы. Убедившись в готовности обеда, он пошел звать к столу своего шефа. Вера, чтобы не попадаться полковнику на глаза, быстро убралась за печь.

Она улеглась рядом с Ленькой и, обняв его, прошептала: «Давай, поспим. Сегодня мы даже не пообедали. Ну, к вечеру что-нибудь придумаем. А сейчас помолчим». Ленька понимал ее тревогу – мало ли что выкинет полковник от нечего делать. До вечера времени еще много. А он выпьет вина и спьяну все может сотворить. Он ведь самый главный, его все боятся. Ему лучше не показываться на глаза.

Ленька и мать притихли, не издавая ни звука, будто их и не было в доме. Оба молили бога, чтобы полковник не вспомнил о них. По звукам, характерным для любого приема пищи за столом, а особенно за богато уставленным столом, мать и сын догадывались, что пиршество у Иоганна было в разгаре. Он сидел за столом один. Рейнгольд что-то ему подавал, нарезал, подливал и предлагал поесть одного, потом другого. Сам он не имел права сидеть и обедать за одним столом с таким большим начальником, каковым был его шеф. Но денщик знал, что голодным он не останется. Пообедает после начальника, когда уложит того в постель. А сейчас он быстро и четко передвигался по кухне, выходил в холодные сени и зачем-то даже на крыльцо. Что он там забыл или специально хранил на холоде, ни мать, ни сын не знали.

Они боялись заглядывать даже в собственные шкафы и сундуки. Рейнгольд им запретил это делать, так как, с его слов, там теперь хранились продукты и вещи полковника. И вдруг в один из таких выходов Рейнгольда в коридор раздалось жалобное мяуканье. Иоганн сразу услышал кошачий голос и приказал денщику: «Неси ее сюда. Кто это пожаловал к нам? О, да это большой сибирский кот! Какой он пушистый! Пусть погреется. Он, верно, учуял еду. Раньше его не было видно. Мы ведь дома не обедали, вот он и не приходил. Кошки всегда чуют хорошую пищу. Опусти его на пол. Иди сюда, иди. Ты не грязный? Рейнгольд, вытри его, а то он весь в соломе. Наверное, мышей в сарае ловил».

Мать и сын прислушивались к голосам. Вера все понимала, о чем говорил Иоганн, а Ленька все понимал про неожиданного гостя. Он узнал его по голосу. Это был тот самый кот, который осенью сазана вытащил из их коридора на улицу. Они прислушивались к происходящему, ожидая продолжения только что начатой сцены с котом. Какую роль собирается в ней сыграть полковник? Неожиданно для них, как удар плетью, прозвучал голос Иоганна, исковерканный акцентом: «Ленья, ком гер! Иди сюда!»

Ленька лежал ни жив, ни мертв. Мать тоже замерла. Показалась голова Рейнгольда. Обращаясь напрямую к мальчику, не глядя на Веру, он произнес: «Леня, спускайся вниз. Не бойся, не бойся». Ленька в страхе оглянулся на мать. «Иди, иди», - подтолкнула она сына. Что она еще могла сказать? Остается лишь надеяться, что взрослый дядя не обидит ребенка. Ленька нехотя слез на пол. Рейнгольд вывел его на середину кухни и поставил прямо напротив полковника, важно восседавшего за столом, тесно уставленного всякой снедью.

Иоганн, уже раскрасневшийся от выпитого, широко улыбаясь лоснящимися от жира губами, громко и весело объявил испуганному ребенку: «Ленья, will essen, хочьеш кушать?» Ленька, придя в себя, начал угадывать желание доброго дяди покормить голодного ребенка. Иоганн широкими движениями, понятными Леньке, придвинул к себе, разложенные на разных бумагах, толстенный батон колбасы и брусок холодного сливочного масла. Потом взял белую булку хлеба, поставил ее на край стола, как бы демонстрируя Леньке в деталях весь процесс приготовления бутерброда, и отрезал от нее толстый ровный кусок. Булку хлеба убрал на середину стола.

Придвинув к краю стола брусок масла, он медленно, наслаждаясь каждым своим движением, стал щедро отрезать от него широкие слои и намазывать их на хлеб. Слой масла был никак не тоньше куска хлеба, на который масло было намазано. Отрезав от колбасы кусище слоем в два раза толще и масла, и хлеба, уже изображавших бутерброд, Иоганн со смаком водрузил его поверх масла и взял со стола в правую руку все это сооружение.

Иоганн, продолжая загадочно улыбаться, протянул бутерброд в Ленькину сторону. Ленька подался всем своим телом в сторону этого объедения, боясь раньше времени сорваться с места и тем самым испортить своему добродетелю завершение задуманного им спектакля. Ленька чувствовал подвох, но все равно хотел верить в счастливый исход. Он понимал, что его дразнят, но готов был пережить эти унижения ради куска хлеба. А то, что, в конце концов, эта гора хлеба с маслом и колбасой достанутся ему, Ленька не сомневался. И он, и мама наедятся. Таких продуктов они уже не ели с прошлого лета. Ничего, он потерпит. Ленька уже плохо понимал, что происходит.

Волосатая рука полковника, красными толстыми пальцами державшая бутерброд, все ближе подносила его к Ленькиному лицу. Рот Иоганна расплывался в гримасе улыбки, а глаза сверлили вражеского отпрыска презрением. Ленька невольно оторвал от тела и протянул в сторону бутерброда свою руку. Еще мгновение и еда окажется у него в руках. Что произошло дальше, он понял не сразу. Бутерброд, рванувшись в сторону от Ленькиного лица, описал дугу вокруг его головы в направлении двери и шлепнулся на пол перед сидевшим у порога сибирским котом.

Ленька зажмурил глаза. Из-под его век покатились слезы. Мать, давно стоявшая сзади и наблюдавшая всю эту сцену, рванула Леньку назад за оба плеча и, развернув его к себе, скрылась с ним за печкой. Раздался гомерический хохот. Полковник долго не мог прийти в себя, рыдая от конвульсивного смеха. Ленька всхлипывал в подушку, уткнувшись в нее и обхватив голову руками. Он чувствовал на своей спине успокаивающее поглаживание материнской руки. Незаметно он заснул, но долго еще вздрагивал во сне от нервного срыва.

Утром следующего дня Ленька не хотел просыпаться. Потрясения от пережитого лишили его желания возвращаться в тот реальный мир, который ждет его сразу у печки, только спустись с полатей. Он теперь не сомневался, что там его поджидают еще более страшные и жестокие разочарования. Не размыкая век, он вспоминал те мифы, что вбивались в его голову с самого младенчества о непогрешимости и всегдашней правоте взрослых, о их доброте и справедливости. Ленька в данном случае еще не мог сделать поправок на то, что думает он не только о взрослом дяде, но и о враге и его, Леньки, и его страны, о враге, люто ненавидящем народ, к которому он пожаловал непрошенным гостем. Для Леньки все взрослые были взрослыми, все дети – детьми. И их отношения, в его понимании, должны были строиться исходя из простой и очевидной истины: «Взрослые дают жизнь детям и учат их правильно в ней ориентироваться. Дети, благодарные взрослым за свое появление на свет, верят беспрекословно в благородство их помыслов и копируют их поведение». Сомнения сильно поколебали эту истину.

Ленька, все еще не открывая глаз, уже точно знал, что все его иллюзии относительно взрослых испарились. Он был уверен, что больше никогда не доверится никому, если не узнает хорошо того человека, который ему что-то предложит, особенно, если этот человек взрослый. Кто знает все хитрости, скрытые в его голове? В любом, самом заманчивом предложении надо усомниться, взять тайм-аут, чтобы понять выгоду предлагающего, проверить его искренность, чистоту помыслов и возможности, а уж потом принимать решение и по самому человеку, и по сделанному им предложению. То есть, главное в поведении, не стесняться своих сомнений. Девизом в жизни должно стать кредо: «Я сомневаюсь, значит, я живу».

Эта мысль, родившаяся сначала как тезис его поведения, переросла в дальнейшем в образец его отношения к самой жизни во всех ее проявлениях, в его поведенческую модель.

Провалявшись на полатях почти до обеда, Ленька нехотя сполз на пол. Да и то потому, что мать, после десятой попытки разбудить его, не выдержала: «Ну, сколько можно валяться? Уже скоро обед. Вставай. Ведь не ел ничего со вчерашнего утра. Помрешь ведь от голода». Ленька испугался такого предсказания. Хоть тоска и заглушала аппетит, но страх умереть от голода оказался сильнее. Он сполоснул лицо и уселся за стол. Вера вылила на дно его тарелки остатки жиденькой каши из пшена и положила перед ним одну картофелину в мундире. Ленька проглотил все это на едином дыхании и вылизал языком тарелку. Мать, глубоко вздохнув, взяла пустую тарелку и положила ее в таз с водой. Она не успела помыть посуду, как послышался визг тормозов машины, резко остановившейся у ворот.

Хлопнула калитка, открылась дверь и через порог перешагнул Рейнгольд. Он был один. Через плечо у него висела на длинном ремне брезентовая сумка, похожая на санитарную, но без креста. Молча поставив сумку на скамейку, Рейнгольд откинул крышку и вытащил из нее за проволочную дужку солдатский котелок. Он осторожно поставил котелок на стол и снял с него крышку. Потянуло давно забытым запахом тушенки. «Вера, дайте чистую кастрюлю», - произнес Рейнгольд без объяснений. Женщина настороженно застыла. Не дождавшись ее ответа, он сам шагнул к печи, взял чистую кастрюлю и аккуратно перелил в нее суп из котелка.

Укладывая котелок в сумку, денщик все же пояснил на ходу свои действия: «Это хороший суп. Он из солдатской столовой. Я ем его каждый день. Вы очень голодны. Съеште все сразу. До вечера оставлять нельзя». Не добавив больше ни слова, он повернулся и ушел. Вера все поняла. Это было извинение за поведение своего начальника. Большего Рейнгольд сделать не мог. Как ему этот-то котелок удалось стащить? Наверняка, у него на кухне есть друзья.

Больше не рассуждая, мать налила полную тарелку сыну, а сама стала есть прямо из кастрюли. Суп был густой и наваристый. У него был вкус и запах тушеного мяса. Самого мяса, правда, не попадалось, но был картофель, жареный лук и перловая крупа. Крупы было много. Суп больше напоминал кашу. Наверное, его зачерпнули со дна котла? А, может, он весь такой для сытости? Зачем лишнюю воду кипятить – от нее нет силы. С этими мыслями мать, увидев мелькание Ленькиной ложки, добавила ему еще и доела остатки супа из кастрюли. Переев с непривычки, они, чуть осоловевшие, остались за столом каждый со своими мыслями.

Ленька вдруг поймал себя на том, что утром, лежа на полатях, он не мог предвидеть такого оборота дела. Рейнголд тоже ведь немец, а совсем не злой. Даже, наоборот, добрый. И ему стыдно за полковника. Видно же сразу. И суп это подтверждает. Значит, не все немцы плохие? И взрослые разные бывают. Один злой и жадный. Другой добрый и щедрый. Но это открытие только укрепило в Леньке уверенность в том, что нельзя никогда поддаваться первому чувству, первому порыву. Он понял также, что нельзя делать выводы с чужих слов. Только собственное мнение, многократно проверенное, может быть основой для принятия верного решения. На этом Ленька, как человек всегда сомневающийся, успокоился, зная, что сейчас он правильно думает о жизни. В этот день он лишился веры в непререкаемость чужих авторитетов. В нем стала зарождаться вера только в себя, вера, которая с годами переросла в уверенность.

Где-то через неделю Рейнгольд еще принес котелок с таким же супом. Потом еще. Ему удалось сделать так всего раза четыре-пять. И было это очень редко, не чаще одного раза в неделю. Он даже пытался оправдаться перед Верой: «Повар мой хороший товарищ. Но он может давать мне суп только тогда, когда в столовую не приходит много солдат. Суп пропадает и начальство ругается». Но даже такие редкие обеды поддерживали мать с сыном, помогая продержаться некоторое время. А время было переломным и в природе, и, как потом стало ясно, на фронте. Зима перевалила через середину и шла к своему исходу. А всем известно, с каким остервенением она борется в это время за свои права с наступающей весной. Зима еще ни в чем не собиралась уступать. Наоборот, всячески показывала, на что она способна.

Морозы стояли лютые. Не прекращался жгучий ветер. Мела поземка. В поле намело такие сугробы, что искать там что-либо было бесполезно. Дома в подполье тоже почти все закончилось. Оставшиеся картофелины Вера пересчитывала и распределяла на каждый день, чтобы дотянуть да весны. Она надеялась, что в оттаявшей земле найдет хоть что-то съедобное. Но до этого было еще далеко. На дворе стоял февраль и он не собирался давать дорогу теплу. Земля освободится от снега и растает только в марте-апреле. Долго ждать! Для рынка же у Веры ничего не осталось. Рваный полушубок, да телогрейка – без них самим нельзя, да и не дадут за них ничего. Они с сыном совсем перестали выходить из дома.

На улице делать было нечего – холодно и пусто. Дома хоть тепло спасало. Единственное, что можно было запасти, они с отцом запасли. Это были дрова и уголь. Что бы она сейчас делала, если бы еще и печки не чем было топить? Тогда бы уж точно пропали. А так еще можно терпеть. Эти бесконечные заботы не покидали мать ни на минуту. Безнадежная тоска порой лишала последних сил. Только мысли о детях и муже как-то поддерживали ее.

«Ленька, он ведь еще такой маленький, а сколько уже хлебнул! Эдик в его годы на Украине жил у бабушки. Жил как у Христа за пазухой. Ни в чем нужды и отказа не знал. Да. А сейчас где он? Мерзнет, поди, в каком-нибудь сарае или погребе. Голодный и холодный. Никто его не пожалеет и не согреет, кровиночку мою. А муж мой любимый, ненаглядный, где ты сейчас? Вместе с тобой ушли из моей жизни и счастье, и покой. Увижу ли я тебя еще, или оставаться одной на этом свете, где кругом одни враги, да предатели. А как я одна справлюсь без тебя? Я ведь и дня не работала, ты один за всех успевал, всю семью кормил и одевал. И ценили тебя все. Везде только и слышно было: «Какой грамотный инженер, какой ценный работник!» А я без тебя кто? Что я могу? Кому я нужна, да еще с детьми?» - предаваясь этим воспоминаниям, Вера совсем раскисала.

Все дольше она с Ленькой по утрам залеживалась на полатях, все раньше торопилась спрятаться за печь по вечерам. Так сокращался день и увеличивалось время сна. Меньше нужно было думать и о еде, и о жизни. Так экономились последние силы.

Часть вторая. Оккупация