Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Часть первая. Перед оккупацией Глава 1. Война приближалась
Часть первая. Перед оккупацией
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   85

Часть первая. Перед оккупацией




Глава 1. Война приближалась



Ленька еще не знал, что на их город надвигается война. Он вообще не знал, что такое война. Взрослые говорили об этом, но не с ним, а между собой. Правда, с некоторых пор он почувствовал изменения в доме, но не понимал, с чем они связаны.

Взять хотя бы рояль. Он занимал целый простенок от двери до окна в гостиной их дома и напоминал Леньке большую баржу, одну из тех, которые возили грузы по их реке. Он даже мог гудеть как эти баржи, подплывавшие к грузовым причалам, извещая гудком о своем приближении. Так рояль сообщал Леньке, что за ним уже сидит бабушка и что она готова некоторое время уделить только ему, внуку.

Услышав знакомые звуки, Ленька бежал к роялю, взбирался сзади на табуретку, обхватывал бабушкину шею своими руками и смотрел через ее плечо на пальцы, мелькавшие по клавишам рояля. Когда Ленька, ослабев, повисал на ее шее, и бабушке уже трудно было дышать, она прекращала игру, осторожно вставала с табуретки, поддерживая Леньку сзади, и таскала его на закорках, слегка подпрыгивая и изображая лошадку. Ленька гикал и кричал: «иго-го», подгоняя лошадку и пытаясь бить ее в бока своими ступнями.

В такие минуты, несмотря на музыку, шум и крики, младший брат Саша, которому еще не было и года, затихал в своей кроватке, с любопытством наблюдал за происходящим и временами вскрикивал от удовольствия. И хоть это продолжалось не долго, Леньке не хватало таких минут. Он ждал их ежедневно и долго после этого пребывал в возбужденном состоянии.

Теперь же рояль стоял закрытым, закрытыми были и окна. Даже шторы были задернуты. В некогда самой веселой комнате стоял мрак. На вопросы Леньки: «Почему бабушка не хочет играть?» следовал один из коротких ответов: «Некогда», или «Не до того».

Старший брат Эдик, которому уже было десять лет, что на шесть лет больше, чем Леньке, совсем перестал появляться дома. Раньше, несмотря на недовольство своих друзей, он брал Леньку с собой на реку и не отпускал его от себя ни на шаг, помня наказ матери о его ответственности за младшего брата. Правда, до реки было близко, всего один квартал от их дома, но одному ему не разрешалось ходить не только туда, но и вообще выходить из двора.

Конечно, он мог подойти к воротам и, приоткрыв калитку, выглянуть на улицу, чтобы в очередной раз убедиться, что на улице стало пусто и не интересно – ни прохожих, ни машин, ни телег. Куда все подевались? Леньке было скучно и он, как неприкаянный, бродил по двору или сидел на крыльце своего дома и наблюдал за происходящим вокруг.

Двор оставался самым живым местом, и после темных комнат дома сюда тянуло как магнитом. Здесь было светло и интересно. Даже когда не было солнца, после мрачных комнат двор под открытым небом выглядел светлым, высоким, просторным, как часть живой природы.

Так оно и было на самом деле. Во двор выпускали гулять то кур, то гусей и даже свиней. У всех, кто жил в этом дворе, была какая-нибудь живность, которая на ночь загонялась в сараи, а днем выпускалась во двор. Только у Ленькиной семьи ничего не было. Они были приезжими не только в этом дворе, но и в самом городе.

Папу, после окончания Ленинградского Индустриального института и отработки на Украине трех лет, перевели в этот город и назначили начальником районного управления механизации. Учитывая, что инженеров в стране было мало и что у отца довольно большая семья – жена, два сына (Саша тогда еще не родился) и старенькая мать, ему дали отдельный дом в этом дворе. Ленька не знал, кто жил в этом доме до них, да его этот вопрос и не занимал. Дом был довольно большой, уютный и вся семья в нем легко разместилась.

Высокое крыльцо с ограждением, как открытая веранда, вело в закрытую веранду – сени. За сенями следовала большая кухня, во всю ширину дома, из кухни – вход в гостиную, а из гостиной две двери открывались в комнаты – спальни. В полу кухни был люк для проникновения в подвал, где могли храниться большие запасы овощей и консервов на зиму. Но так как отец был служащим в районной администрации, мать и бабушка не работали вообще, а огорода и своего хозяйства семья не имела, то и запасов не из чего было делать. Так что в подвале было пусто, сухо и прохладно, что пригодилось потом, когда начались бомбежки и артобстрелы – вся семья пряталась в подвале в такие минуты, как в бомбоубежище.

Двор был квадратный. Три его стороны образовывали дома и сараи – по два дома на каждую сторону, четвертой стороной служил забор. Возле Ленькиного дома забор заканчивался воротами и калиткой, а сам дом был угловым в квартале и выходил на две улицы. Дом на другом конце забора, против Ленькиного дома, одной стороной тоже выходил на улицу, а другой стороной с крыльцом – во двор. Остальные дома находились внутри двора.

У каждого дома было высокое крыльцо, а под ними – подвалы-хранилища. Рядом с каждым домом были двери, ведущие в сараи, в которых хозяева держали птицу и скотину. Видимая из двора, стенка каждого сарая с врезанной в нее дверью наглухо, без щелей соединяла два соседних дома так, что, кроме ворот в заборе, во двор попасть нельзя было никак. То есть, двор был глухим. Все владельцы домов были местные, из донских казаков и не могли жить без своего хозяйства. Поэтому, несмотря на то, что двор был не мощеным, в нем никогда не было грязи – он был засыпан крупным речным песком, и даже при сильных дождях вода сразу уходила в песок, не задерживаясь на поверхности.

Ленька с самого утра садился на крыльцо и ждал, когда соседи напротив выпустят во двор кур и выставят им сперва корыта с водой, а через некоторое время и с кормом. Сначала Ленька пытался подойти к птицам и свиньям ближе и даже замахиваться на них руками, но вскоре перестал это делать, так как из всех окон сразу раздавались сердитые окрики хозяев животных, поэтому оставалось только наблюдать за всем происходящим издалека, с крыльца. Но и это было интересно, учитывая, что из дому на улицу уходить без старшего брата было нельзя, а тот шлялся где-то целыми днями со своими сверстниками.

Сознавать такое было обидно, тем более что всего лишь в конце квартала их улица, идущая вдоль забора, заканчивалась, упираясь в набережную, расходящуюся влево и вправо, а прямо, ниже набережной, блестела широченная река. Это был Северский Донец. Что он был Северским, Ленька узнал в более старшем возрасте, а в те годы для всех он был просто Донец. С набережной к реке вел длинный пологий спуск, покрытый чистой зеленой травой, а дальше начинался желтый песчаный пляж, тянущийся в обе стороны вдоль реки и плавно уходящий под накатывающие на берег прозрачные волны.

Это место притягивало к себе всю окрестную ребятню. Летом в жару все без исключения не вылезали на берег, кто, плавая до посинения, кто, просто барахтаясь в воде, а потом часами отогревались в раскаленном песке. Осенью и весной рыбачили с берега на червяка. Рыбачили старшие, а младшие вертелись рядом и вскрикивали от восторга при виде каждой, блеснувшей на крючке, рыбки, за что получали оплеухи или сердитые окрики от старших братьев.

Ниже по реке, всего в двух кварталах от пляжа, иди хоть по берегу, хоть по набережной улице, начинался грузовой причал, где интересно было лишь поглазеть, как идет погрузка с берега на баржи камня и выгрузка с барж на берег угля и бревен. Скрипели лебедки кранов, с шумом сыпались грузы, весь берег был покрыт черной пылью и мазутом. Кругом возвышались горы щебня и угля, штабели бревен и досок. С берега в воду опускались высокие дебаркадеры для причаливания судов и низкие пристани для катеров и барж. Туда тянуло в непогоду, когда на пляже было пусто, а там все двигалось и скрипело круглые сутки в любую погоду.

Но это было до того, как все заговорили о войне. И хоть в городе еще никакой войны не было, на реку больше не ходили. Теперь Ленька целыми днями просиживал на крыльце, наблюдая, как куры, сломя ноги, отталкивая друг друга, бегут на призывные крики петуха, нашедшего зернышко, и пытаются склевать его раньше других.

Когда кто-то из соседей выпускал во двор гусей, Ленька с любопытством наблюдал, как они важно ходят по двору за переваливающимся с лапы на лапу огромным гусем. Если гуси направлялись к Ленькиному крыльцу, он на всякий случай поднимался с нижней ступеньки на верхнюю, так как вожак, проходя мимо, всегда неожиданно пытался ущипнуть Леньку за ногу, резко выбрасывая к ней свою голову на длинной шее. При этом он гортанно вскрикивал, как бы говоря: «Уселся тут, на дороге», а потом останавливался, шипел и не хотел отходить от крыльца, даже, если Ленька кричал на него и махал руками. Потом гусь, также неожиданно, словно остепенившись, отворачивался от Леньки и уводил своих подданных вдоль забора, делая очередной круг по двору.

Одни из жильцов двора держали свиней. Но больших они никогда не выпускали во двор, так как те сразу начинали копать ямы в песке, из-за чего случались ссоры с соседями. Зато они на руках выносили маленьких, розовеньких поросят погреться на солнышке. Когда поросят опускали с рук на землю, те с визгом кидались в разные стороны врассыпную, продолжали визжать и, не признавая никакого порядка, бегали с хрюканьем по всему двору.

Ленька не понимал, чего они ищут и так волнуются, потому что никогда не видел их с матерью, возле которой они сразу успокаивались. Поэтому хозяйка поросят обычно не оставляла их одних и через некоторое время начинала ловить и загонять назад в сарай, что сопровождалось шумом, визгом и криками. После этого во дворе становилось тихо и скучно.

Иногда, обычно это бывало в выходные и праздничные дни, кто-нибудь из соседей угощал Леньку только что испеченной булочкой или пирожком. Для Леньки это всегда было неожиданно, так как он не знал, в какие именно дни соседи будут заниматься стряпней и какие бывают праздники, которые обязательно надо отметить чем-то вкусным.

В их доме этим не занимались, хоть у них и была огромная русская печь, в которой можно было испечь все, что угодно. Эта печь стояла в левой половине кухни и запомнилась Леньке не стряпней, а полатями, на которых он спал со старшим братом Эдиком. И не стряпали в их семье не потому, что не умели, нет. Отец и бабушка, его мать, будучи родом с Украины, многое умели делать на печи. Отец, конечно, не занимался на кухне, хоть и мог иногда изобразить галушки и даже борщ, но предпочитал использовать свои руки для более тонкой работы. Он любил металл, механизмы, станочки, инструменты. Часы любых форм и фасонов, шкатулки он чинил ради забавы. Руки у него были золотые. Не даром его поставили руководить управлением механизации района. Зато бабушка была полной хозяйкой на кухне и делала любые украинские кушанья – от знаменитого борща с салом до вареников с самой замысловатой начинкой. Но для стряпни надо было много муки, масла и яиц. Конечно, эти продукты иногда появлялись в доме, но в небольшом количестве. Ведь вся семья жила на одну зарплату отца, да редкие пайки, что выдавались ему на службе как советскому начальнику. А для дополнительных покупок на рынке денег не хватало.

Соседи же по двору, будучи местными, не только в городе умудрялись держать скотину, но все имели родственников в ближайших станицах, где у каждого было и зерно, и мука, и масло, и яйца. Оттуда они и подкармливались и, видно, не плохо, так как на праздники и выходные не только стряпали, но и приодевались во все новое, нарядное и появлялись сначала каждый на своем крыльце, потом, важно прихорашиваясь и, кося глазами по сторонам, чинно шествовали к воротам, а далее прогуливались по улице, кто к реке – вправо от ворот, кто в центр города – влево от ворот.

Именно в такие редкие дни Ленька мог хорошо разглядеть своих соседей. И не только их лица, но одежду и фигуры. В обычные дни увидеть кого-то из них было совсем не то. Мужчины, как и Ленькин отец, уходили на работу рано утром, а возвращались поздно вечером. По утру каждый из них быстро сбегал со своего крыльца, торопясь, пробегал через двор к воротам, рывком открывал тяжелую калитку и скрывался за ней, как будто за ним кто-то гонится. Калитка хлопала по воротам, удары по забору передавались на веранду Ленькиного дома. Все боялись опоздать на работу – за опоздание могли строго наказать, ведь время было военное. Вечером же, возвращаясь уставшими и ссутулившимися, они, не оглядываясь, спешили через двор каждый к своему крыльцу, наверное, чтобы скорее поужинать.

Одевались мужчины в какие-то темно-серые или темно-зеленые одежды и под нахлобученными на головы фуражками или кепками нельзя было разглядеть их лиц. Тем более что все они, проходя от ворот к своему дому мимо Леньки, сидящего на своем крыльце, были повернуты к нему правым боком и даже чуть спиной – так пролегали дорожки к их домам. Тут, кроме уха, ничего не разглядишь. На Леньку они не оглядывались.

Женщины, хоть и не ходили на работу, а хозяйничали дома, тоже не часто появлялись во дворе. Только выгнать да загнать скотину, вот и все. Одеждой им служили неяркого цвета прямые платья, закрывавшие их от шеи до пят и иногда украшенные передниками. На их головах красовались, натянутые на самые глаза, платки с концами, завязанными или на затылке, или на шее. Показавшись в таком виде перед своим домом на несколько минут, они не оставляли в Ленькиной памяти никакого четкого образа.

Единственным ярким отличием от всех была молодая женщина (про нее бабушка говорила: «Девка на выданье»), которая жила в доме справа от Ленькиного, но не рядом, а прямо напротив ворот. Ее звали Настя и она, единственная из всех соседей, никогда не проходила мимо Леньки, не замечая его. Идя к воротам, она всегда останавливалась против него, улыбалась и ласково задавала ему какие-нибудь вопросы. Иногда подхватывала его на руки и кружилась перед крыльцом. Она всегда давала ему то горсть семечек, то баранку, доставая их из большого кармана своего цветастого сарафана. Голова ее редко была покрыта косынкой – чаще каштановые волосы спадали на плечи пышными локонами – поэтому Ленька хорошо знал ее и рад был таким встречам.

В дни праздничной стряпни, когда по двору расплывались вкусные запахи пирогов и булочек, мама почему-то строго требовала от Леньки, чтобы он зашел в дом и не появлялся на крыльце до завтра. Ленька смутно догадывался с чем это связано. Его семья была чужой для соседей, так как всего год проживания в этом городе не сблизил ее ни с кем. До этого, первое время после рождения Леньки, они года полтора еще оставались в Верхне Днепровске, пока он не подрос, после чего отец был направлен в Каменск-Шахтинский заниматься механизацией сельского хозяйства района. Соседи подчеркнуто демонстрировали свою неприветливость к чужакам, никогда не звали в гости к себе и отказывались приходить в гости к ним, где, кроме музыки и чая, особенно угостить было не чем. Ценились же среди местных сало, мясо да пироги на столе. Обязательной была горилка да самогонка. Этого ничего в семье у Леньки не было. Ленька всего этого не понимал и упрямо оставался на крыльце, надеясь на чудо.

И чудо иногда приходило. Оно появлялось в образе одной из соседок, жившей в доме наискосок от Ленькиного дома, в доме не рядом с забором, а во втором от забора. Именно из сарая этого дома хозяйка выносила поросят погреться на солнышке. Трудно было назвать ее хозяйкой дома, когда она, в натянутом на глаза платке, торопливо пробегала через весь двор к Леньке, совала ему в руки две-три булочки или пирожки и так же быстро, не сказав ни слова, полусогнутая, стараясь, видимо, показаться незамеченной, убегала к своему дому, скрываясь за его дверью.

Ленька понимал, что эта женщина добрая, но не понимал, почему добро надо делать украдкой. Его учили, и он это видел в своей семье, что нельзя лгать, нельзя лицемерить и надо делать все открыто и честно – приятное и неприятное. Мама объясняла, что так спать будешь крепче. Эта соседка и в праздники не наряжалась и не ходила с мужем прогуляться по городу. Зато он в начищенных до блеска сапогах, в галифе со споротыми лампасами, в кителе, с трудом застегивающем его выпуклый живот, с высоко поднятой головой, увенчанной фуражкой с околышем, всегда один важно шествовал за ворота двора на улицу, оставляя жену дома заниматься хозяйством. Его уход из дома в таком виде был для Леньки сигналом к ожиданию чуда. И чудо почти всегда случалось то в виде булочек, то шанег, а то и сочных пирожков с разной начинкой.

Сердобольная женщина жалела Леньку, целыми днями одиноко сидевшего на крыльце, вероятно, усматривая что-то похожее в ее одиночестве с Ленькиным. Детей же в ее доме, впрочем, как и в других, Ленька не видел и своими подношениями она, вероятно, мысленно угощала своих детей. А то, что у всех соседей дети были, но жили у бабушек и дедушек по станицам, с молочком да на природе, об этом Леньке говорила его мама.

Получив гостинец, Ленька буркал: «Спасибо» и бежал в дом обрадовать домашних угощением. Но мама, вместо того, чтобы разделить с ним радость, сердито говорила: «Получил кулацкое подношение, вот и ешь его сам». Ленька смущался от непонимания такой реакции и не знал, что делать, но всех примиряла бабушка. Маме она мягко объясняла: «Ну, что ты, Вера? Разве ребенок понимает политические проблемы? Рано ему еще». А потом, гладя Леньку по голове, она ласково приговаривала: «Сейчас разломим, поглядим, что там такое внутри и, если все хорошо, то и ешь на здоровье. А то, может, и Саше отломим кусочек». И так как обычно внутри все было хорошо, а бабушка поощрительно улыбалась, Ленька, давясь, быстро поедал почти все сам, так как ни бабушка, ни, тем более, мама не хотели пользоваться «кулацким подношением».

Младшему же братишке бабушка отламывала небольшой, самый пропеченный кусочек, корочку, чтобы Саша мог, держа ее в руке, кусать еще беззубым ртом, сосать и не подавиться. Саша долго возился со своим кусочком, Ленька же, проглотив свою долю, уже выбегал из дома и снова усаживался на свое крыльцо.

Он больше не ждал гостинцев – другие соседи не угощали его стряпней, а пытался разгадать недоступную его уму-разуму мамину реакцию. Значительно позже, будучи уже школьником-старшеклассником, он неоднократно сталкивался с непримиримым маминым упрямством в отстаивании ей одной понятных принципов. Будь это в семье, на работе или общественном транспорте, она принципам своим не изменяла. Ей от такой принципиальности, очевидно, самой было не легко, и она много страдала от разного рода несправедливостей, но поделать с собой ничего не могла. Фраза из классика: «Служить бы рад – прислуживаться тошно!» была девизом всей ее жизни, так как Ленька потом многократно слышал от нее эти слова в минуты осмысления каких-то волнующих ее ситуаций. Леньке всегда слышалась в этой фразе горечь от невосполнимости и невозвратности потерь, искалечивших всю ее жизнь.

Ничто не могло повлиять на мировоззрение Веры. Даже тяжелый случай с исключением из комсомола и последующим в связи с этим отчислением со второго курса индустриального института, где учился и ее будущий супруг. Будучи направленной с однокурсниками на сельхозработы, она в тот день работала на уборке картофеля. Погода была хорошая, ярко светило солнце, работа спорилась. Всем было весело, девушки и юноши время от времени бросали друг в друга картофелинами и хохотали потом, если удавалось быть не разоблаченными. Вера, получив от кого-то по спине очередной удар, взяла маленькую картофелину и бросила ее, как ей казалось, в обидчика. Им оказался юноша-казах. Он же в ответ схватил огромный клубень и со злостью запустил его прямо Вере в голову. Она заплакала от боли, вызвав этим всеобщее внимание. Все стали выговаривать обидчику, но он распалился еще сильнее и, чтобы не быть обвиненным в хулиганстве, сам решил напасть первым. Он сразу написал заявление в комсомольскую организацию, обвинив девушку в преследовании его как представителя национальных меньшинств, в проявлении шовинизма, с чем тогда боролись по всей стране. И участь Веры была решена – ее тут же, в колхозе на общем собрании исключили из комсомола, а по возвращении в институт – и из института, не дав ей ни дня проучиться на втором курсе. Оставшись без образования, Вера в дальнейшей жизни, после войны хлебнула трудностей в полной мере, но ей никогда не изменяло чувство справедливости. И принципиальность в любой ситуации была у нее на первом месте. Леньке, правда, никогда не удавалось понять, а те ли принципы лежат в основе ее поведения, что их нужно отстаивать, не задумываясь о последствиях.

Повзрослев, Ленька и себя часто ловил на желании все делать только по справедливости, не изменяя никогда глубоко засевшим в него принципам этой самой справедливости. Только с годами он понял, что это в нем от мамы. Что поделаешь, гены! Трудно порой человеку с такими генами. Но если их нет, то за оболочкой порой и самого человека не разглядишь – так, пустое место.

Правда, история с исключением из комсомола и института неожиданно завершилась важнейшим поворотом в Вериной личной жизни. Засобиравшись домой, в Кустанай к родителям, она неожиданно получила предложение от студента пятого курса выйти за него замуж. Этот студент был влюблен в нее, но не хотел делать предложений о женитьбе до окончания им института. Боясь же потерять девушку из вида – ведь от Ленинграда до Казахстана – полстраны, он решил нарушить свои планы и они, поженившись, создали семью за год до окончания института. Через год, летом 1932 года у них уже появился первенец, которого они назвали Эдиком. Почти одновременно с рождением ребенка, молодой отец, получив диплом инженера-механизатора, был направлен на работу в Верхне-Днепровск на Украину, где через шесть лет, то есть в 1938 году родился второй сын - Ленька. А весной 1940 года, уже опытным специалистом отец двух сыновей был направлен в Каменск-Шахтинский Ростовской области на должность начальника районного управления механизации.

Леньке тогда было года полтора от роду, но он помнил, как ему хорошо было в первое лето на новом месте. Ему здесь все нравилось: и теплые полати, где они спали и дурачились со старшим братом; и вкусные запахи на кухне, где бабушка все время что-то жарила и варила; и пар над корытом, в котором мама бесконечно что-то стирала, грея воду на печке; и раскаленный утюг, мелькавший в маминых руках над разложенным на столе бельем; и играющая за роялем бабушка; и подпевающая ей мама; и топот папиных сапог на крыльце, иногда возвращавшегося домой еще до ужина. Это были самые веселые вечера, со всей семьей за столом, множеством всякой еды и обязательной после ужина игрой бабушки на рояле и кружением мамы с папой в танце посреди комнаты.

С первых дней отец таскал их с собой повсюду, показывая город. Особенно всем нравилось ходить на реку, тем более, что это было рядом. Нередко они выбирались на пляж всей семьей и мама с папой купались вместе с детьми. Папа и Эдик хорошо плавали и потому часто заплывали далеко от берега, откуда кричали и махали руками маме с Ленькой. Мама звала их на берег и потом сердито выговаривала им за такое «мальчишество». Сама же Вера бродила с Ленькой у берега по колено в воде и, подхватывая его, кружила в руках по поверхности, изображая гудящие на фарватере баржи и катера, тянущие грузы, и пассажирские паромы.

Такие семейные прогулки бывали только в воскресные дни и только в первое их лето в этом городе. Они запомнились Леньке еще и тем, что, после купания, дома на кухне их всегда встречал накрытый стол с самоваром, вареньем, большим пирогом и маленькими пирожками, испеченными бабушкой, и печеньем с баранками из магазина. Тогда папа раз в неделю приносил с работы сумку с продуктами в количестве, достаточном для них, а если на их большую семью чего-то не хватало, мама докупала в магазине необходимое.

Леньке доходило уже до четырех лет и, сидя, как всегда, на крыльце, он пытался понять, что же произошло за два с половиной года с той весны, как они приехали в этот город. Когда разрешалось выходить за ворота, Ленька с Эдиком бегали не только на реку. Брат уже учился в школе и постоянно пропадал в спортзале. В отличие от Леньки, он рос очень быстро, был худой и длинный. В свои восемь-девять лет он выглядел на все двенадцать, и его принимали в свои компании старшие ребята. Тем более, что он увлекался спортом и имел в дальнейшем неплохие успехи в этой сфере. Волейбол, баскетбол, шпага, рапира, плавание, бег, лыжи, а потом и пистолет – по всем этим видам в зрелые годы он имел мастера спорта. Спортивные ребята всегда нравились мальчишкам, и поэтому он везде был своим. А если еще к этому добавить его увлеченность танцами, самодеятельностью, активное участие в выпуске и художественном оформлении стенгазет, легко будет понять, почему он всегда был в активе сначала школы, потом военного училища и академии.

Эдика пускали в спортзал в любое время даже с Ленькой. Если Эдик бегал с ребятами по залу, Ленька смирно сидел у стены на скамейке. А когда занятий не было, Ленька пытался подтягиваться на толстых канатах, свисающих с потолка, или забирался вверх по перекладинам шведской стенки.

Но это все было до этой самой войны, о которой мало говорили в доме. И хоть в спортивный зал Эдик мог попасть в любое время – так он говорил, - почему-то теперь туда не ходил и Леньку с собой не брал. А ведь школа была даже ближе реки – поверни от ворот налево, перейди через улицу и на углу противоположного их дому квартала упрешься прямо в тот самый спортивный зал Эдькиной школы. У спортзала были огромные окна, через которые прямо с тротуара, приставив ладошки с двух сторон к щекам, чтобы не мешал свет, можно было заглянуть внутрь и увидеть, есть там кто-нибудь или нет. Но об этом теперь можно было только вспоминать.

Папа тоже не появлялся дома. Разве что изредка забежит на несколько минут, если что-то надо занести домой или взять из дома, и сразу уйдет, только потрепав Леньку по голове, пробегая мимо него. Он не улыбался как прежде, а на вечный вопрос Леньки: «Ты куда?» всегда отвечал одно и то же: «На работу», или «Некогда, некогда, сынок».

Из дома не доносилось никаких звуков, хоть там, как и раньше, были мама, бабушка и Саша. И делали они все те же дела, но почему-то молча, без песен и разговоров. Мама, как обычно, стирала, гладила, штопала, мыла полы и возилась с Сашей. Бабушка топила печки, и они трещали дровами и шипели сковородками. Печей было в доме две. В кухне стояла русская печь. На стороне, повернутой к окну, у нее была чугунная плита с четырьмя конфорками для кастрюль, чугунов и сковородок. В сторону входной двери глядела духовка, в которой прежде пекли булочки и даже хлеб, после чего кухню заполнял дурманящий хлебный дух, а полати так раскалялись, что на них днем невозможно было залезть – и бока обожжешь, и весь вспотеешь от жары. Только к вечеру, перед сном они слегка остывали, и всю ночь на них было тепло и уютно. Поэтому там хоть и было всегда темно, но совсем не страшно. Влезть на полати можно было только со скамейки, стоящей возле печи со стороны, противоположной окну. В гостиной была печь-голландка для тепла. Ее топили в холодные дни и зимой.

Сашу с крыльца Леньке тоже не было слышно. Он, как будто понимая происходящее, все время был в кроватке, молчал и не капризничал. То он спал, то играл какими-то игрушками, то сидел на руках у бабушки или мамы за столом, когда они его кормили. Как потом узнал Ленька, такое поведение годовалого брата объяснялось не его сознательностью, а больше болезненностью от недоедания, отсутствия витаминов и нужных лекарств – ведь все пошло на фронт, а в тылу ничего не осталось. Особенно это сказывалось на тех, кто не имел никаких собственных запасов, фамильных драгоценностей и дорогих вещей. Именно к таким и принадлежала Ленькина семья. Ей не с чем было выйти на рынок, чтобы драгоценности или одежду выменять на нужные лекарства или продукты. Да и будь у них что-нибудь для обмена, разве могли об этом подумать в семье советского работника?

Часть первая. Перед оккупацией