Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 3. Межвластие. Бабушка. Саша
Часть первая. Перед оккупацией
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   85

Глава 3. Межвластие. Бабушка. Саша



Утро явилось сырым и холодным. Моросил дождь, ветер то затихал, то усиливался. Кроме звуков ветра и дождя, других звуков не было слышно. Вера невесело произнесла: «Не хочется, но надо вставать». Молча оделась, осторожно поскрипела дверцами шкафов, положила какие-то вещи в хозяйственную сумку и ушла на рынок.

Эдик, сразу с уходом матери, зашевелился, сполз с кровати, натянул штаны, рубаху и хотел выскользнуть незамеченным из дома, но Ленька закричал: «Ты куда? Стой! Я с тобой!» Эдик пытался уговорить его остаться: «На улице дождь. Я не надолго – только разузнаю все и вернусь. А потом пойдем гулять вместе». Но Ленька уже оделся и ринулся вслед за ним. Тот замолчал и только сердито проворчал: «Вот промокнешь и заболеешь, а лечиться нечем, тогда что мама скажет?» Ленька, не слушая его, уже выбежал на веранду.

Дождик был небольшой, но холодный. Ветер дул подстать ему – колючий и порывистый. Было пасмурно и зябко. Неожиданно пришла осень. Они помчались к реке. Ленька сразу отстал от длинноногого брата. Впервые в жизни испугавшись чего-то, Ленька закричал: «Обожди меня, я не успеваю!» Эдик чуть приостановился, проворчал: «Надо было дома сидеть» и опять побежал вперед. Добежав до набережной, он остановился. Ленька, запыхавшись, поймал его руку и взглянул туда, куда смотрел Эдик. Он ничего там не увидел! Ни привычных барж, ни катеров, ни даже прогулочных шлюпок – все куда-то исчезло. Даже вышки для прыжков в воду, вечно стоявшей справа от пляжа, и то не стало. Они пробежали вправо по набережной, одновременно спускаясь по откосу к пристани, но кроме нескольких разбитых ящиков, рваного брезента, каких-то труб, бревен, железок и поросших травой куч щебня, ничего не увидели.

Все исчезло! Не было больше переправы. Даже вкопанных капитально в берег причалов, не говоря уже о плавучих дебаркадерах, ничего не осталось на реке. Это открытие вселяло ужас. Значит, сами ушли, а их оставили здесь, немцам?! И хоть оба знали, что им, как и другим горожанам, некуда было бежать, но возникшее вдруг чувство предательства заскребло под ложечкой. Постояв немного посредине откоса и взирая молча на черную от туч и дождя реку, накатывающую на берег неровными, пугающими валами, братья вдруг взглянули друг на друга, и повернувшись назад, стали взбираться по крутому откосу вверх. Эдик крепко схватил Ленькину кисть и потащил его за собой.

Поднявшись на набережную, они не сговариваясь, двинулись к дому Глеба, который жил рядом с пристанью. Тот был дома. На вопрос Эдика «Что произошло?» сказал, что сам видел, как всю ночь грузились и переправлялись на ту сторону остатки грузов и людей, как разбирали пристань и все сплавляли вниз по реке. Солдаты же с техникой пошли с того берега прямо на Восток. Говорили: «На Сталинград».

Потом Ленька услышал слова Глеба, обращенные только к Эдику: «Приходи». Тот кивнул головой, повернулся и, схватив Леньку за руку, потащил его домой. Оба были насквозь мокрыми. Ленька уже вздрагивал от холода. Когда вернулись домой, мать уже была дома. Эдик голосом разоблаченного спросил: «Ты так рано?» Мама сказала, что ей повезло, так как под навесом – так называлась крытая часть рынка – какая-то старуха уже торговала молодой картошкой и другими овощами. Мама на свою кофту и платье выпросила у нее чуть ли не целую сумку овощей. Жаль, конечно, новую кофту и шерстяной платок – зима на носу, но что делать, есть-то надо.

Вдруг, спохватившись, спросила: «А вы где уже побывали?» Увидев, что они насквозь промокли, начала срывать с них рубашки, приговаривая: «В доме не топлено – ни самим обогреться, ни одежду просушить. Простынете у меня. Одевайте сухие рубахи. Сейчас овощей сварим – поедим и согреемся!» Пока она готовила обед, братья залезли на полати. Там хоть и не жарко от холодной печи, зато есть несколько полушубков, подушки и одеяло размером во все полати. Они быстро согрелись. Но Ленька все равно чувствовал легкий озноб.

После еды Леньку сморило, он снова залез на полати и проспал там до глубокой ночи. Проснулся он от тихого разговора мамы с братом. По отблескам желтого пятна на стене, которое видно было с полатей, Ленька сразу понял, что горит не электрическая, а керосиновая лампа и что уже далеко за полночь. Бабушка с Сашей спят, а Эдик только что вернулся и рассказывает маме о происходящем в городе.

Несмотря на жар и прострелы в левом ухе, Ленька не подавал голос, так как боялся прервать рассказчика. А тот говорил о странных вещах. Оказывается, Эдик с ребятами обегали, чуть ли не весь город. В городе не осталось ни одного солдата и ни одного милиционера. Не видели они никаких машин и никаких начальников. Горсовет был закрыт, во всех окнах темно. Все склады – продовольственные и промтоварные, гражданские и военные – все распахнуты настежь. Из них прямо под дождем люди все тащат домой, и никто их не останавливает – некому.

Нечаянно он проговорился: «А на воинском складе даже винтовки и гранаты в ящиках лежат, и никто их не охраняет». Эдик осекся, а мама тихо вскрикнула: «Эдик, смотри у меня, не бери этого. Тебе этого не нужно. Мал еще. Это наши солдаты забыли. Вернутся и заберут. А тех, кто замки посбивал, строго накажут». Эдик вывернулся: «Да зачем мне? Это я тебе рассказываю. А на продуктовом складе, там консервы в ящиках и вино в бочках. В бутылках все растащили».

Вера не удержалась: «Ну, а ты консервов взял? Нет? Эх, растяпа! Винтовки! Гранаты! Не на них надо было смотреть. Консервы бы нам во как пригодились! А где этот склад? Вдруг там что-нибудь до утра останется? Утречком пораньше сбегаем. Ты проводишь. А сейчас ложись спать». Тут Ленька, не выдержав, вскрикнул от пронизывающей боли в левом ухе. Мама подбежала к полатям и стащила его на пол. «Ой, да ты весь горишь!» - испугалась она. Усадила Леньку за стол, чем-то закутала, начала поить горячим чаем.

Нечаянно дотронулась до его уха – он вскрикнул. Спросила: «Что, ухо болит?» Услышала в ответ: «Да, ухо». «Ну, вот, добегались. Гнал вас кто под дождь», - проворчала недовольно. Нашла какие-то капли, закапала ему в ухо, приложила к уху теплую тряпку, снятую с плиты, повязала косынкой и велела снова лечь на полати левым ухом вверх. Несмотря на то, что ухо слегка погрелось, острая пульсирующая боль не проходила. Ленька промучился всю ночь, не сомкнув глаз. Когда он застонал, подошла мама и попросила потерпеть до утра: «Потерпи, утром пойдем вместе на склад и чего-нибудь там достанем из еды и лекарств. Сразу вылечим твое ухо. А сейчас ночь, кроме тех капель, что я тебе закапала, ничего нет. Капли уже старые, плохо помогают. Потерпи, ты большой. Вон, Саше совсем плохо, а он даже не жалуется».

Леньку последнее упоминание о младшем брате надолго отвлекло от собственной боли: «Правда, ему ведь всего один год, он болеет и даже не плачет, а только всхлипывает во сне». Ленька не понимал, что Саша постепенно угасает, и у него уже нет сил ни на жалобы, ни на стоны.

Промучившись до утра и слегка задремав перед рассветом, Ленька был разбужен маминым шепотом: «Леня, вставай. Пойдем с Эдиком на склад». На Ленькино плаксивое: «Не хочу», она строго отрезала: «А ты через не хочу! Быстро вставай! А то все растащат, и нам ничего не достанется. Тебе ухо нечем будет лечить. Может, что-нибудь еще осталось для нас. Вставай!» Ленька нехотя слез с полатей с полузакрытыми глазами. Он весь дрожал то ли от озноба, то ли от жара. Мать натянула на него свою старую кофту, повязала голову и плечи платком, и они двинулись в темноту. У них были пустые руки, так как они не знали, для чего и какую тару брать с собой. «Разберемся на месте», - пояснила мать.

В лицо им хлестал ветер с дождем. Они пробивались через темень, полусогнувшись, боясь потерять друг друга. Эдик шел впереди. Он тянул маму за руку, а она тащила за собой Леньку. Тот не соображал, что с ним происходит. Он продолжал дремать на ходу и спотыкался на каждом шагу. Мать покрикивала на него, но чуть ли не волоком тащила вперед, сильно стискивая руку.

Как они дошли до склада, Ленька не помнил. Он лишь отметил, что огромные ворота были распахнуты настежь, а за ними чернела кромешная темнота. На складе не горела ни одна лампочка. И, несмотря на это, оттуда то и дело выбегали какие-то люди, волоча по земле, пристроив на спине, держа в руках огромные тюки, ящики, бутыли в оплетках, бутылки в коробках, корзины, мешки. Ленька отмечал это как во сне. Он четко ничего не видел. Где мама с Эдиком, что они делают внутри склада, он не знал, потому что они оставили его у ворот под козырьком и наказали: «Стой здесь и жди нас. Не отходи ни на шаг, а то потеряешься». Этого было достаточно, чтобы Ленька, прислонившись к открытым воротам, не отходил от них, буквально вцепившись в дверную скобу, чтобы не упасть.

Прошла вечность, пока он не услышал голос матери: «Пойдем, Леня». От сковавшего его безразличия он даже не спросил, что они взяли на складе. Сил не было совсем. Но он все равно про себя удивился, когда увидел, что мама с Эдиком, взяв за ручки с обеих сторон, несут цинковую детскую ванночку, наполненную какой-то темной жидкостью. Они несли ее осторожно, стараясь не расплескать и оттого, наверное, шли чуть согнувшись и часто останавливались. Мама сама сказала Леньке: «Это вино. Мы сделаем из него тебе компресс на ухо и оно быстро заживет».

Зачем вино, хорошо ли это, нужно ли оно им, Ленька не знал и не хотел знать. Он хотел только одного – скорее оказаться на теплых полатях. Ленька молча плелся за мамой и братом и не отставал от них, потому что они шли медленно и все время останавливались отдыхать. Дождь, как будто помогая им, затих, чтобы не испортить вино. Как уж они добрались домой, Ленька не помнил, но добрались. Мама сразу согрела вина. Сделала из него компресс, смочив в горячем вине тряпку, привязала ее к левому уху Леньки и дала ему выпить полстакана теплого вина.

Это было первое в его жизни вино. В четыре-то года! Понимая, что это не нормально и против их семейных традиций, мама объяснила: «Надо прогреть ухо снаружи, а кровь изнутри, чтобы самому хорошенько согреться. А это вино легкое, самое хорошее. «Кагор» называется. Выпьешь и уснешь хорошо. Быстрее ухо заживет». Ленька выпил терпкое вино, голова сразу поплыла куда-то. Мама с Эдиком подхватили его на руки, подсадили на полати, закутали в шубу и он растворился во сне.

На следующее утро Ленька проснулся поздно. Это было ясно по широким солнечным отблескам на простенке, видном с полатей. Он был весь мокрый. Слабым голосом позвал: «Мама». Она сразу откликнулась: «Что, мой хороший? Как ты там у меня?» Ее голос выдавал хорошее настроение. Подойдя к печи, мама помогла слезть сыну с полатей. От слабости он еле устоял на ногах. На вопрос Веры: «Как ухо?» удивленно ответил: «Хорошо». Действительно, ухо затихло. Оно уже не стреляло, острая пульсирующая боль куда-то ушла, а по левому виску расплылось тупое безразличие. Мама потрогала ухо, висок, щеки, слегка нажимая везде пальцами: «Не болит? Нет? Странно. Ну, мы вечером еще сделаем компресс, на всякий случай. А сегодня погреешься на солнышке – ухо и само пройдет».

Только тут Ленька обратил внимание на то, что в окне сияли отблески солнечного света. Улица, дома, деревья – все сверкало чистотой после двухдневного дождя. «А где Эдик?» - спросил Ленька. «Он ушел поискать пустых бутылок с пробками», - ответила мама. «Зачем?» - не понял Ленька. «Я разолью в них вино. Так легче будет обменивать его на еду», - объяснила она. Ленька поплелся из кухни в гостиную комнату. На большой кровати лежала бабушка, в своей кроватке – Саша.

Бабушка слабым голосом, уронив худую, белую руку в Ленькину сторону, позвала: «Леничка, Пуленька, подойди ко мне». Ленька вздрогнул не столько от ее чуть слышного шепота, сколько от «Пуленьки», ласкательного прозвища, которым звала его только бабушка. Случалось это только в те дни, когда всем было весело, взрослые смеялись, дети шумели, а бабушка тискала его в своих объятиях, подбрасывала вверх на руках, а потом таскала на закорках. Почему бабушка дала ему такое прозвище, Ленька не знал. Но оно его не обижало, так как бабушка вкладывала в него ласковый оттенок.

Мама потом, после войны, когда они вспоминали бабушку, на вопрос Леньки: «По каким признакам бабушка выбрала для него такое прозвище?», высказала лишь предположение: «Наверное, потому, что ты носился по квартире как пуля».

А теперь ему стало не по себе от несопоставимости обстановки в комнате – окна были закрыты, создавая полумрак, тишина и неподвижность сковывали движения – и этого, некогда приятного ему прозвища, поощряющего на движение и озорство. Ленька осторожно подошел к кровати. Бабушка привлекла его к себе, наклонив голову к губам и, поцеловав в лоб, тут же отпустила, израсходовав на эти движения все свои силы. Она закрыла глаза и отвернулась.

Ленька, резко повернувшись, бросился к двери, заметив только спящего в своей кроватке младшего брата, но не остановился, а пробежал на кухню и сразу уселся за стол. Мама покормила его разогретой картошкой с луком и напоила чаем.

Пришел Эдик, осторожно снял с себя гремящий бутылками рюкзак, поставил его на пол. Поев то же, что и Ленька, он хотел улизнуть из дому, но мама, строго посмотрев на него, сказала: «Леню возьми. Я сейчас тоже уйду. Ему надо на солнце, пусть хорошенько погреет ухо. А я на рынок. Может, на вино что-нибудь выменяю».

Эдик, уже без возмущения, кивнув в Ленькину сторону, пошли, мол, вышел из дома. Ленька поплелся за ним следом. Ничего не объясняя, Эдик шел в сторону реки. Он не спешил. Ленька от него не отставал. Солнце било в глаза. После прохладной ночи со стороны реки поднимались и исчезали в солнечных лучах испарения. Было тихо и приятно после дождливых и ветреных дней. На кромке спуска за набережной их уже поджидали ребята.

Глеб спросил Эдика, кивнув в сторону Леньки: «Не разболтает?» Эдик ответил: «Нет. Он знает, что мать его следующий раз не отпустит. Да и я не возьму». Леньку эти слова заинтриговали, но он ничего не спросил, зная, что те все равно не скажут. Он уже привык к загадочному поведению старших. Надо только потерпеть, а потом все равно станет ясно, что они затевают на этот раз.

Глеб поднял с земли тяжелую сумку и они двинулись налево, вверх по реке. Ленька было дернул Эдика за руку: «Зачем туда?», но тот спокойно ответил: «Помолчи. Сам узнаешь». Обычным направлением у них были причалы, то есть направо, вниз по реке. В другую сторону они ходили редко – там была окраина города, пустыри, какие-то ямы, холмы, поросшие травой – не интересно. Река там сужалась, пляжи исчезали, вытесняемые крутыми берегами.

Все это Ленька хорошо помнил, недоумевал, но уже ни о чем не спрашивал. Молчали и остальные. Они шли долго. Город остался позади. Солнце поднялось высоко над головой. Спустившись к реке, они прошли еще сотню метров по узкой тропинке, стиснутой между нависающей кручей берега и водой, и очутились на небольшом галечном пляже, отодвигающим кручу от реки метров на десять. Место было закрыто со всех сторон. Крутой берег на той стороне реки, усиливая впечатление загадочности и таинственности, резко поворачивал влево, пряча всю реку за острым выступом скалы. Здесь еще туман не очистил реку – над водой клубились испарения. Солнце из-за крутых берегов сюда еще не доставало. Леньке казалось, что они проникли в какой-то таинственный колодец, где никогда не бывает солнца.

Глеб с Эдиком пошли через пляж к повороту реки, где над водой нависла раскидистая крона ивняка, росшего прямо под откосом. Чем-то там поскрипев и постучав, они неожиданно вытянули за веревку из-за кустов лодку и, отпустив ее немного от берега, потянули по течению к середине пляжа. Дойдя до ребят, они вытянули лодку на берег, бросив веревку на дно. Не мешкая, оба залезли в лодку и, взяв со дна весла, вставили их в уключины.

Глеб неожиданно строго произнес: «Со мной остаются только Васька и Эдик. Остальные отходите до самой кручи!» Кто-то пытался возразить, но Глеб прикрикнул: «Кому сказано?!» Все поплелись от воды. Обернувшись уже из-под нависающей над ними кручи, они увидели, как Васька достает что-то из сумки и укладывает на песок. Потом Глеб что-то сказал и Васька с Эдиком отодвинулись от него на несколько шагов. Глеб взял с песка в правую руку один круглый предмет, вставил в него что-то левой рукой, потом отвел правую руку назад, размахнулся, присев, и со всей силы, как это делают все пацаны, запустил этот предмет, будто камень, на середину реки.

Раздался глухой взрыв, столб воды вырвался вверх и рассыпался фонтаном. Глеб в ту же секунду схватил с песка вторую гранату – все уже поняли, что это были «лимонки» - такие они были круглые и маленькие, что умещались в руке Глеба, и бросил ее туда же. Раздался второй взрыв. Так, не останавливаясь, он проделал раз пять. Потом быстро сложил оставшиеся гранаты в сумку и крикнул: «Эдик и Васька – в лодку! Вовка, давай и ты сюда!» От остальных отделился Вовка, он был ровесником Эдика, и помчался к берегу.

Они вчетвером столкнули лодку на воду, попрыгали в нее и быстро погребли к середине реки – именно там разорвались все гранаты. Пока они это проделывали, остальные, подбежав к берегу, увидели множество рыбин, всплывающих вверх брюхом на поверхность реки. Их было так много и они были такие большие, что в голове у Леньки мелькнул неожиданный вопрос: «Зачем было губить так много рыбы? Им ведь ее всю не унести?» В это время солнце вынырнуло из-за крутого берега, ярко осветив всю поверхность реки. Ленька вздрогнул – вся река засверкала серебром рыбьих тел.

Парни в лодке, крича друг на друга, неуклюже пытались выловить рыбу из воды и затащить ее в лодку. У них это не получалось. Рыбины выскальзывали из рук, срывались с борта, падая назад в воду, хотя были полностью неподвижны, будучи оглушенными взрывами. Пока ребята мучались, осваивая браконьерский вид лова голыми руками, вся поверхность воды вокруг лодки покрылась сверкающими брюшками загубленной рыбы. Она медленно уплывала по течению в сторону города, к их любимому пляжу.

Уже успокоившись и приноровившись, браконьеры хватали сазанов за жабры с обеих сторон головы и двумя руками вытаскивали очередную рыбину в лодку. Благо, рыбу прибивало течением к лодке, что облегчало задачу. Через несколько минут лодка двинулась к берегу. Все дно ее было завалено рыбой. Видимо, от жадности рыбаки брали только больших сазанов, не думая о последствиях. Когда лодка причалила к берегу и ее вытащили на песок, Глеб скомандовал: «Бери, кто сколько может!»

Он, как старший и самый опытный, понимал, что все не расхватают – рук не хватит. Так оно и вышло. То, что пацаны взяли с собой какие-то авоськи, хозяйственные сумки, веревки – это все годилось для мелочи, а не для метровых и более рыбин, которые только и вылавливали рыбаки.

Пока они мучались, пытаясь хотя бы по одной рыбине затолкать в свои сумки и сетки, поверхность реки очистилась и надеяться на другой улов уже не приходилось. Вместе с поверхностью реки стало чище и на душе у Леньки. Он облегченно вздохнул, увидев снова спокойную, гладкую воду, свободную от следов варварского насилия.

Глеб, Васька и Эдик, в отличие от других, заранее предвидя предстоящие трудности, запаслись еще дома вместительными рюкзаками и уложили в них самые большие рыбины. В рюкзак Эдика вошел один большой сазан, согнутый в дугу, и две или три рыбины поменьше. Рюкзак оказался очень тяжелым. Ленька видел, как брат присел под его тяжестью, но помочь ему не мог, иначе как поддерживая рюкзак снизу. Они медленно, растянувшись в цепочку, поплелись домой. Перед городом Глеб велел всем остановиться и прикрыть подобранными на берегу тряпками и газетами сверкающий чешуей улов, чтобы никто его не увидел. Удалось это или нет, неизвестно, но никто их не остановил и все они благополучно добрались до своих домов.

Когда Эдик с Ленькой занесли в дом и плюхнули на пол рюкзак, Вера обомлела: «Что это еще?» Развязав рюкзак и увидев торчащие хвосты, она заплакала вдруг: «Кормилец ты мой!» Неожиданно для Леньки, мать с силой прижала к себе Эдика, погладила его по голове и тут же оттолкнула от себя, виновато взглянув на младшего сына. Ленька не понял случившегося и даже не осознал в ее порыве ничего для себя обидного. Мать вдруг засуетилась, запричитала: «Куда же ее положить? Пропадет ведь – на дворе еще тепло. А мы сейчас сколько сможем нажарим, а остальную в ванночку уложим, пересолим и в сенях на стол поставим. Хорошо, что взяли ванночку на складе, вот и пригодилась теперь. Ночью уже прохладно, сразу не пропадет, полежит несколько дней. Да мы ее сейчас тщательно очистим от потрохов, посолим изнутри и снаружи – дольше сохранится». Так приговаривая, она бросила в смущении: «А вы пока погуляйте немного во дворе. Я вас позову, когда пожарю рыбу».

Братья вышли из дома и молча уселись на крыльцо. Леньку вдруг осенило: «Теперь мы всегда будем ловить рыбу? И не будем голодать?» Эдик философски изрек: «Посмотрим». Мама позвала одного Эдика: «Помоги мне перенести и поднять ванночку на стол». Эдик зашел в дом. Ленька встал и смотрел, как мама с сыном ставили ванночку с торчащим из нее хвостом на стол в сенцах. Из открытой в кухню двери вкусно пахло жареной рыбой. Наевшись, братья снова умчались из дома и проболтались на улице до темноты. Мама в этот день никуда не уходила. Она постоянно поглядывала в гостиную, подходила к бабушке и все время поправляла у нее одеяло. Ложась спать, Эдик с Ленькой не придали этому значения. И заметили лишь потому, что мама забыла сделать Леньке на ухо компресс, который обещала утром.

Ленька сам подошел к ней и потянул ее за руку в кухню, шепча: «Сделай мне компресс на ухо». Она, нехотя, переводя взгляд с бабушки на него, удивленно кивнула головой и молча подтолкнула Леньку в кухню. Так же молча она подогрела в кастрюльке вина, намочила в нем марлю, приложила к уху сына и привязала полотенцем к голове. Пить вино на этот раз она ему не предлагала и тихо отправила на печь: «Иди, спи».

Когда утром братья проснулись и сели за стол, мама горько произнесла: «Бабушка умерла». Ленька посмотрел на мать. Глаза ее были красные от слез – она не спала всю ночь. Эдик спросил: «От чего она умерла?» На это последовал странный ответ: «Она не захотела жить без любимого сына». Ленька не понял ничего, да и Эдик, наверное. Но они оба промолчали. Мама попросила: «Вы не уходите из дома, пока я не договорюсь о похоронах». Братья опять мало что поняли, но не возражали. Они только оделись потеплее и уселись на крыльце.

Было прохладно. Они наблюдали, как мама по очереди стучала в один дом за другим, о чем-то говорила с выходящим на крыльцо хозяином, потом шла дальше по кругу, пока тот, что был отцом Насти, не кивнул головой в знак согласия и не пошел к ним в дом следом за мамой. Пройдя мимо братьев, мужчина, не обратив на них внимания, зашел в дом. Побыл там несколько минут и ушел снова. Мама, выйдя на крыльцо, сказала: «Теперь можете идти гулять. Не задерживайтесь только допоздна».

Когда они вышли за ворота, Эдик сказал: «Дядя Федя будет гроб делать». Ленька спросил: «Зачем?» Эдик так же спокойно ответил: «Чтобы бабушку похоронить». Больше они об этом не говорили. Проболтавшись с друзьями до позднего вечера в непривычно пустынном городе и, вернувшись домой затемно, они увидели заправленную кровать, на которой бабушки уже не было. Ленька, не очень ясно сознавая происшедшего, спросил: «А где бабушка?» В ответ мама сказала: «Похоронили ее, сынок».

Ленька пытался еще что-то уточнить, но мама перевела разговор на другое: «Об этом потом поговорим. Ты скажи, ухо не болит?» «Нет», - ответил Ленька. «Вот и хорошо. Давайте пить чай и спать. Я сегодня очень устала». Все молча улеглись в свои постели, стараясь не нарушить тишину. Как ни странно, но тишина была всеобщей: и в доме, и во дворе, и на улице – во всем городе, в воздухе висела тишина. Как перед грозой. Хотя не было ни жары, ни туч, ни ветра – явлений, всегда несущих какие-то перемены. Но задуматься над этим им было некогда – дни проходили в заботах о хлебе насущном.

Ночью все проснулись от жуткого грохота. Мама, мгновенно соскочив с кровати, толкнула дверь в сени и закричала не своим голосом: «Эдик, рыба!» Эдик, подпрыгнув от ее крика, слетел с полатей и сразу же очутился в коридоре. Ленька успел к финалу сцены. Когда он, переступив через порог, взглянул туда, куда смотрели остолбеневшие мать со старшим сыном, то увидел хлестнувший по верху открытого оконца хвост и тут же услышал шмякнувший удар сазана о землю снаружи коридора. Все бросились во двор.

Пока они обегали веранду, огромный черный котище уже на метр оттащил рыбину от стены дома. Мама с Эдиком набросились на него, пиная и колотя какой-то палкой, оказавшейся в руках у мамы. Кот ворчал, но не выпускал добычу из зубов. Когда рыбину удалось отбить у вора, она являла собой жалкое зрелище: вся перемазанная в песке, щепках, траве и с разорванным в клочья животом. Дрожа от возбуждения, они затащили сазана в сенцы. Хоть и поздно, но теперь уже закрыли не только двери, но и оконце на веранде, которое, из объяснений матери, она оставила открытым для холода. Рыбину положили в ванночку, потом долго очищали и отмывали ее от грязи.

Когда мама с братом вернулись в кухню, Ленька уже дремал на полатях. Он проснулся вдруг от нервного смеха, который напал на маму. Она, вспоминая случившееся, с восторгом говорила о коте: «Какая силища! Пятится задом к окну и тянет за собой такую рыбину! Когда я выскочила, ванночка валялась на полу, а он по столу тащил сазана, вцепившись зубами ему в морду. Увидел меня и мгновенно оказался в окне. Задними лапами повис на нем, а передними лапами и зубами вцепился ей в голову, вытянулся во всю длину, повис в воздухе и тащит рыбу за собой. Да ты и сам уже это видел. Вот здорово! Как кошки любят рыбу! Вон сразу сколько силы выплескивается!»

Казалось, мама даже не сожалеет о сильно подпорченной и уменьшенной в размере рыбине. Восторг перед естеством пересилил другие чувства. А может она, как и Ленька, тоже думала, что Эдик теперь будет всегда приносить свежую рыбу и жалеть тут не о чем? Если так, то она очень ошибалась.

Несколько дней семья объедалась рыбой, забыв о голоде. Они вынуждены были быстро уничтожать сазана, иначе бы он испортился, что было бы обидно в их положении. Рыбину сохраняли от порчи только холодные ночи, дощатые сени, и днем удерживающие прохладу, и соль, которой мама не пожалела, пересыпая сазана в ванночке. Но все когда-то кончается. Дня через три закончился и сазан. И опять остро встал вопрос о еде.

Мама после смерти бабушки не могла надолго оставить Сашу одного. Он, правда, больше спал, но, просыпаясь, вскрикивал, слабым голоском звал маму и начинал плакать, если она долго не подходила. Он был худой, бледный и почему-то даже не садился в кроватке, чтобы поиграть, а все лежал и лежал на спине. Мама пыталась кормить его рыбой и ухой, но он отворачивался от кусочков и выпивал лишь несколько ложек супа, после чего снова засыпал.

Вместо рынка мама нашла новый источник овощей. Сразу за городом начинались колхозные поля, на которых в изобилии выросла картошка. Поблизости уже все было выкопано, когда Вера узнала, что поля никем не охраняются. Она стала убегать туда еще до рассвета, пока все дети спали, и приносила сначала только картошку, а потом, по мере знакомства с посадками, обнаружила и морковь, и репу. Однажды она принесла даже два больших вилка капусты. Каждый раз, возвращаясь с добычей, мать, как бы оправдываясь, приговаривала, выкладывая принесенное на кухонный стол: «Там все копают. Я-то сколько могу унести? Одну сумку или авоську. А те, что живут поближе, на тележках увозят, да мешками».

Ленька не очень вдумывался в эти оправдания. Его скорее занимал вопрос, почему она не может принести больше одной сумки? Руки-то у нее две. Он спрашивал ее: «А вторая рука у тебя ведь пустая, почему ты в ней ничего не принесла?» Мама не сердилась на сына и пыталась объяснить: «Я перекладываю сумку из одной руки в другую, когда иду домой. Дорога длинная, руки быстро устают. А две сумки мне не дотащить – спина сломается». Ленька с удивлением разглядывал ее узкую спину и тонкую талию, соглашаясь, что в этом месте спина в самом деле может сломаться.

Эдик с ребятами тоже не сидел без дела. Они наделали рогаток, нарубили из толстой проволоки пулек и начали охотиться на птиц. Ленька всегда был с ними. Ему ужасно жалко было падающих на землю, подбитых птичек. Это было что-то вроде парка или сквера. Ниже по течению Донца, в двух-трех кварталах от места бывшей пристани, пологий берег был засажен деревьями и кустарником. Там были дорожки и скамейки. Была там и танцплощадка, где летом по вечерам всегда играла музыка, а детворы было больше, чем взрослых. Сюда шли отдыхать все, кто жил на прибрежной окраине города. Теперь в этом парке никого не было. Никто не подметал дорожки и не вытирал скамейки. Все пришло в полное запустение.

Зато птиц развелось тьма-тьмущая. Все деревья и провода были усеяны ими. Вороны, голуби, воробьи. Пацаны долго спорили, в кого стрелять. Кто-то говорил, что вороны горькие. Кто-то возражал против голубей – это, мол, грешно убивать божьих посланцев. Так или иначе, все стреляли кто куда хотел. Вороны сразу все разлетелись – не достать. Эдик успел подстрелить одного голубя и несколько воробьев. Эти не боялись никого и, когда охотники прятались за деревьями, они снова слетались на дорожки и кустарники.

Ленька не обращал внимания на успехи других, так как не отрывал взгляда от рогатки брата и то и дело мешал ему, вскрикивая: «Вон, вон сидит, смотри!» На что Эдик не реагировал, сам выбирая цель. Один голубь и десяток воробьев были их добычей. Мама потом, ощипывая птичек, говорила: «Только зря загубили божьих тварей. В них кроме перьев и косточек, и нет ничего». Ленька не запомнил вкуса супа. Был вкус или нет, неважно, все равно все съели и даже косточки разгрызли.

Ночью Ленька почувствовал, что его стягивают с полатей за ногу. На его плаксивое: «Отпусти», он услышал тихий мамин шепот: «Леничка, иди ко мне». Ленька, успокоившись, пополз к маме на руки. Эдика рядом не было. Мама, опустив сына на пол и подталкивая в спину, повела его к бабушкиной кровати. Рядом с кроватью, на которой сидел, закутавшись в одеяло, Эдик, стояла Сашина кроватка, в которой тот лежал, широко открыв глаза, и молча переводил их с одного лица на другое.

Мама подтолкнула Леньку к кровати и он уселся рядом с Эдиком. Мама набросила на него другое одеяло, а сама уселась на табуретку с другой стороны кроватки. На рояле стояла керосиновая лампа, прикрученный фитиль которой еле-еле освещал комнату. Дрожащий язычок огня тусклыми бликами отражался на их лицах. Мама своей головой нависла над краем Сашиной кроватки, пристально вглядываясь в его глаза. Самый младший их братик молча смотрел на нее, не произнося ни звука. Ленька скрючился, пытаясь улечься поперек кровати, и придвинулся головой к самым прутьям детской кроватки.

Его лицо оказалось так близко от Сашиной головы, что он испугался неровного дыхания, прорывающегося через слабые всхлипывания и стоны, и увидел слезы, застывшие в уголках неподвижных глаз. Ленька в испуге отодвинулся от кроватки, но далеко отползти мешала стена и спинка большой кровати. Эдик спал, уронив голову на поджатые колени. Задремал и Ленька. От усиливающихся всхлипываний младшего брата Ленька неожиданно просыпался. Он всегда был очень чуток во сне, а теперь, чувствуя необычность ситуации, волновался и от какого-то внутреннего беспокойства не мог крепко заснуть. В отличие от него, Эдик не открывал глаза и сидел, не меняя позы.

Мама тоже не шевелилась, только иногда молча опускала в кроватку руку, чтобы поправить одеяльце у Саши и вытереть полотенцем его вспотевший лоб. Так прошла целая вечность. Сон сморил Леньку незаметно. И как ему показалось, именно в этот момент прямо у его уха раздался слабый стон, от которого он вдруг резко вскочил. Эдик сидел, придвинувшись к кроватке и заглядывая в нее. Мама всхлипывала, глаза у нее опухли, она перевесилась через бортик кроватки и поцеловала Сашу в лоб. Глаза у него были закрыты. Мама сказала слабым голосом: «Леня, потрогай Сашину ручку».

Ленька через прутья дотронулся до Сашиной руки. «Эдик, поцелуй Сашу в лоб», - приказала мама. Тот перевесился через край кроватки и поцеловал брата. «Теперь идите к себе на полати», - произнесла мать тихо и натянула одеяло на Сашино лицо. Разбитые бессонной ночью, братья поплелись на полати, закутались в свои одеяла и надолго затихли там.

Когда, выспавшись, они спрыгнули на пол, то опять увидели в кухне Настиного отца, о чем-то говорящего с мамой. Вспомнив страшную ночь, Ленька взглянул на закрытую дверь гостиной, которая никогда не закрывалась прежде, и перевел глаза на окно кухни. За окном сияло полуденное солнце. Сосед ушел. Мама произнесла безразличным голосом: «Позавтракайте и идите гулять». Так они и сделали.

Вернувшись домой, как всегда, поздно вечером, братья увидели снова распахнутую дверь темной гостиной, но даже не заглянули в нее. Усевшись за обеденный стол, Ленька не выдержал: «Где Саша?» «Похоронили его», - тихо ответила мама. Эдик по-взрослому поинтересовался: «А на чем его отвезли на кладбище?» «Договорились тут с одним мужичком. У него и лошадь, и бричка есть. Он же и могилку выкопал. Земля оказалась мягкой. Быстро управились», - мама вдруг разрыдалась и, убежав в гостиную, бросилась на бабушкину кровать.

Мальчишки молча доели то, что им было поставлено на стол, и полезли на полати. Они в тревоге уснули под затихающие мамины всхлипывания, долетающие до них.

Часть первая. Перед оккупацией