Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Часть вторая. Оккупация Глава 6. Немцы в городе
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   85

Часть вторая. Оккупация




Глава 6. Немцы в городе



Ленька в страхе попятился назад к открытой двери в гостиную. Мама и Эдик, прижавшись к нему с двух сторон, как бы защищая, чуть были ближе к солдатам, выступая вперед. Все трое – мать с детьми – застряли в двери и с удивлением смотрели на непрошенных гостей. Первое, что бросилось Леньке в глаза, так это то, что пришельцы никакого внимания не обращают на хозяев – откровенный голод лишил их человеческого обличия. Все они, а их было четверо или пятеро, Ленька не считал, были какие-то расхристанные, как после рукопашной или борьбы – все в пыли, кители расстегнутые, не поймешь какого цвета, ремни распущены, пилотки и фуражки – набекрень, руки и лица черные от грязи. Картину довершали торчащие из ботинок портянки, автоматы и винтовки – у кого что было – висели на плече, на спине, на шее. Этот сброд трудно было назвать армией, да еще побеждающей Красную Армию.

Ленька невольно вспомнил отступление наших солдат. Да, те еле брели от усталости, были не менее голодны, но даже через дорожную пыль просматривались лица людей. Людей, которым сейчас стыдно за отступление, за свою слабость, но которые – дай только время собраться с силой – еще покажут себя! А эти-то, завоеватели! Кроме презрения, они ничего не вызывали.

Не долго Леньке пришлось заниматься этим анализом – его мысли были прерваны четким, гортанным окриком, донесшимся в дом со двора через настежь открытые двери: «Ком цу хиер! Иди сюда! Рейнгольд, шнеллер, шнеллер! Быстро, быстро!» По крыльцу затопали сапоги и в дом буквально ворвался вихрь: на пороге, занимая по ширине чуть ли не весь дверной проем, засверкало новое явления природы. Солдаты в кухне разом встали навытяжку, а с порога раздалось: «Форт! Вон отсюда! Шнеллер, шнеллер!»

С порога в кухню шагнуло, в полном смысле слова, сверкающее изваяние. Это был офицер, полковник или генерал (потом Ленька узнал, что это был полковник), с лоснящимся от загара и пота лицом, в сверкающем множеством наград темном пиджаке, плотно облегающем его грудь. Золотые погоны и свисающий с плеча золотой шнур, фуражка с золотым околышем и кокардой, отутюженные брюки и блестящие из-под них носки черных ботинок довершали картину следящего за своим видом человека. На этом фоне уже не удивляли белоснежная рубашка и черный галстук, туго перехватывающий красную шею вошедшего. Его вид вызывал у Леньки одновременно испуг и восторг – чувства не совместимые в обычное время. Но здесь был враг, откровенно всех презирающий – Ленька видел это и боялся его, одновременно он видел в нем настоящего солдата, подтянутого, не для дороги щегольски разодетого и всем видом демонстрирующего хозяина положения.

Быстро оценив картину происходящего, офицер резко шагнул в комнату, отступил от порога и выбросил в сторону двери правую руку со стеком, прежде прижатым к ноге и потому не замеченным Ленькой. «Форт! Шнеллер!» – рявкнул он. Все румыны и итальянцы, а это были именно они, выскочили из дома как ошпаренные. Потом Эдик рассказывал Леньке, что в немецкой армии румыны, итальянцы и прочие союзники были сформированы в отдельные части и находились на самообеспечении - что добудут, что украдут, то и съедят. Так ли это было на самом деле, кто мог знать тогда? Но из анализа увиденного даже Ленька догадывался о разном положении немцев и их сателлитов в фашистской армии.

Когда кухня очистилась от нашествия «завоевателей», в дверном проеме замаячила еще одна фигура, которую до этого заслонял собой полковник. Офицер взмахом руки позвал того из коридора в кухню. Согнув под притолокой голову и неуклюже перевалив через порог, перед дверью распрямился во весь рост худощавый солдат. Он был в явно походной военной форме коричневого цвета, застегнутой на все пуговицы под подбородком и в такой же пилотке на голове. Несмотря на простоту одежды, он был опрятен, чист и, как показалось Леньке, улыбался.

Жестом остановив солдата у двери, полковник шагнул в гостиную, свирепым взглядом оттеснив от двери прижавшихся друг к другу истинных хозяев дома. Теперь он – хозяин всего и вся, поэтому, не задавая никому вопросов, критически осмотрел гостиную, прошел в одну, затем в другую спальни, снова остановился посреди гостиной и вдруг, подойдя к роялю, аккуратно открыл его малую крышку. Постояв мгновение, положил стек на большую, закрытую крышку и бросил руки на клавиши. Громом раздалась незнакомая бравурная музыка. Взяв несколько аккордов, затем так же резко прервав себя, как и начав, он схватил стек и шагнул в кухню. Обратив свой взор на печь, он обошел ее вокруг, внимательно осматривая со всех сторон, и остановился перед полатями.

Подозвав к себе солдата, что-то сказал ему. Выйдя из-за печи, остановился перед женщиной с детьми. Взмахнул рукой вокруг себя, потом повернулся к печи и, указывая на нее, опять что-то сказал своему спутнику. Тот неожиданно спокойно произнес по-русски, обращаясь к матери с детьми: «Господин полковник будет жить в этом доме. Он разрешает вам остаться здесь, если вы будете вести себя тихо и не будете мешать ему отдыхать. Ваше место на печи. Заберите и отнесите туда свои вещи и не появляйтесь в других комнатах. Господина полковника звать Иоганн Квадер. Я его денщик и меня зовите Рейнгольд. А как зовут Вас?»

Мать с сыновьями оторопело смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого, не отвечала на вопрос денщика и не задавала никаких своих вопросов. Полковник постоял, подумал, взглянул на женщину с детьми и сказал что-то по-немецки. Рейнгольд перевел: «Господин полковник будет завтракать и ужинать здесь. Обедать он будет в столовой за исключением выходных дней, если они у него будут. В такие дни я буду приносить ему обед из столовой сюда. Разогревать обед, ужин и готовить кофе на завтрак будете вы. За это остатки пищи получат ваши дети. Полковник еще раз подчеркивает, что ему очень важен покой и тишина. Если вы или ваши дети будете ему мешать, он выгонит вас на улицу. Вам все ясно?» Несмотря на эти чудовищные слова, произнесенные денщиком, глаза его выражали сочувствие и, как показалось Леньке, даже светились добром.

Полковник еще что-то бросил на ходу, повернувшись к выходу. Рейнгольд устремился за ним, сказав лишь: «Мы вернемся поздно, чтобы вы уже были на своей печке». Они ушли, не закрыв двери.

Когда первая оторопь прошла, мать выпустила из рук сыновей, тяжело опустилась на стул и произнесла: «Ну, вот и дождались новых хозяев. Надо терпеть и молчать. Авось, наши недолго будут собираться с силами. Итак, дети, слушайте меня внимательно. Главное – тишина и ни одного слова в доме. Вытерпим. Нас осталось только трое от семьи в шесть человек, надо беречь друг друга. С немцами ни о чем не говорить, ничего у них не просить, под ногами не путаться. Знать только свою печку. Ваша дорожка теперь – от печи до порога и от порога до печи. Ясно? Вот так!»

Она замолчала. Тут Эдик неожиданно спросил: «А папа?» «Что папа?» - не поняла мать. «Ну, если спросят, где он, что говорить?» - уточнил сын. Мать все поняла и, подумав, сказала: «Что он служил в городском исполкоме – ни слова! А спросят, где сейчас – не знаем. Давно уже не был дома и где теперь, не известно. Больше ничего не выдумывайте. Ну, все. Давайте перенесем нужные нам вещи на полати, да за печку повесим – там гвоздики на стене – будут у нас под рукой. Скоро зима – вещи теплые понадобятся». Вера засуетилась, забегала, перетаскивая из шкафа и сундука остатки теплых вещей за печку. Часть вещей укладывала на полати, в изголовье, часть развешивала на гвозди, вбитые в стену. Вещей было не так уж и много после обмена на продукты, но кое-что еще для зимы она приберегла.

Дети помогали матери, привыкая к новому своему положению в собственном доме. Прокрутившись так допоздна, прибрались в комнатах и залегли на печь. На их счастье полати оказались большими – даже втроем им было не тесно.

Когда пришли новые хозяева, услышали все трое – сон был тревожным и не крепким. Загремели под ногами половицы, заскрипели двери. Вера спрыгнула с печи и зажгла приготовленную с вечера керосиновую лампу. Поставила ее на стол, максимально, чтобы не дымила, выкрутила фитиль. Кухню сразу осветило. Иоганн вошел первым. В свете керосиновой лампы отразилось его лицо. Оно уже не было столь надменным и бодрым. Появилась злость и усталость. Что-то буркнув Рейнгольду, он взмахом руки отправил Веру опять за печку, сам же, взяв со стола лампу, прошел в гостиную. Рейнгольд, вернувшись в сени, закрыл на засов входную дверь, потом закрыл и кухонную дверь.

По бесцеремонному топанью ботинок полковника и более осторожным движениям сапог денщика легко было понять, чем они занимались перед сном. Вынеся лампу в коридор, умылись водой из умывальника. Потом, вернув лампу в гостиную, разбирали принесенные чемоданы. После чего полковник прошел дальше, заняв одну из спален, а денщик остался в гостиной. Он укладывался в потемках, так как лампу забрал с собой полковник.

Утром дети были разбужены бодрыми покряхтываниями и покрикиваниями полковника, его резким голосом, быстрым передвижением по дому. Он даже что-то напевал, похожее на маршевые мелодии. Собрались они очень быстро. На дворе еще только забрезжил рассвет. Мать вскипятила им воду на керосинке, а заваривал кофе денщик. Ее к столу не подпускали. Когда немцы ушли, на столе съедобного ничего не осталось. А своей еды не было – вчера румыны с итальянцами выскребли дочиста все кастрюли. Вера криво ухмыльнулась, вспомнив обещание Рейнгольда остатки еды со стола отдавать детям. Она видела, как денщик эти самые остатки отнес в сени и запер в сундуке на замок. Приспособили их сундук под свои продукты!

Сделав жиденькую кашу из смеси остатков разных круп, мать накормила детей. Не зная, какова обстановка в городе, решили выйти на улицу вместе, всей семьей. Оделись и вышли на крыльцо. Двор был не похож сам на себя. Вся, прежде утоптанная и поросшая зеленой травой, земля была взрыта ямками и вздыблена бугорками от множества ног и каблуков. Валялись птичьи перья, какие-то палки и камни, обрывки веревок. Во дворе никого не было. Мать с детьми вышла за ворота. Там кипела жизнь. Туда-сюда двигались автомобили, проносились мотоциклы, шагали взводы солдат. Проезжая часть улицы, хоть и грунтовая, но всегда укатанная, ровная, сейчас была изрыта гусеницами танков, колесами множества машин и другой техники.

Всю эту картину трудно было внимательно рассмотреть и оценить, тем более, что перед их носом вдруг возник патрульный солдат с черной повязкой на рукаве и замахал на них одной рукой: «Цурюк, цурюк! Назад, назад!» Другой рукой он прижимал к себе автомат, висевший на шее. Он буквально затолкнул мать с детьми назад в калитку.

Очутившись снова во дворе, Вера спросила почему-то шепотом: «Что же делать теперь? Как продукты добывать?» Не ожидая ответа, она взяла детей за плечи и повела их в дом. «Придется у Рейнгольда просить пропуск», - надумала она, успокоившись и входя с детьми на крыльцо. Вера зашла в дом, Эдик последовал за ней. Ленька остался на крыльце.

Было прохладно. Во дворе – грязно. Крыльцо оказалось влажным то ли от ночного дождя, то ли от утренней росы. Солнце еще было низким и слегка лишь заглядывало во двор. Собственно, освещен был только Ленькин дом и, конечно, крыльцо. «Какое все же преимущество – их дом и крыльцо уже освещается солнцем, а весь остальной двор пока утопает в тени», - подумал с удовольствием Ленька, прислоняясь к столбу-стойке, удерживающей крышу над верандой. «И что бы я делал без этого крыльца, если целыми днями приходится сидеть дома. Мне просто повезло с таким расположением дома и крыльца», - опять лениво покатились пустяшные мысли. Ленька просто грелся на солнышке и не ждал ничего особенного.

То, что он увидел, оживило его любопытство. Открылась дверь дома напротив. Дома, в котором жил донской казак, вчера показавший себя во всей парадной форме. Из двери вышел сам хозяин, но в рабочей одежде: черные шаровары, заправленные в сапоги, видавшая виды разноцветная косоворотка с темными пятнами на животе – следами общения со скотиной и жирной пищей, и черная фуражка на голове. Он прошел в сарай и через минуту вернулся с лопатой и граблями. Прислонив инструмент к стенке сарая, зашагал к соседу слева. Выйдя от него, пошел дальше по часовой стрелке и зашел в Настин дом. Ленька испугался, что после Насти, завершая круг, казак пойдет к ним. Но тот знал, что делает – после Настиного дома он пересек весь двор наискосок и зашел на крыльцо дома своего соседа справа – того, что одним боком выходил на улицу и стоял прямо против Леньки.

Когда атаман (а он им и оказался в дальнейшем) вернулся к своим граблям и лопате, соседи уже гремели своими инструментами. Они вынесли, кроме лопат и граблей, еще носилки, метлы и бойко начали выравнивать изрытый копытами и каблуками двор. Где срывая бугорки лопатой, где засыпая ямки принесенным из сарая песком, они стали ровнять двор полоса за полосой, надвигаясь на Леньку и возвращая двору былую аккуратность.

Не успел Ленька сосредоточиться на происходящем, как его внимание отвлекли дымы, дружно появившиеся из труб сразу трех домов. Но почему-то только из тех домов, что были напротив него. То есть из дома атамана и его соседей справа и слева. Из трубы Настиного дома дым не пошел, хотя хозяин его и участвовал в уборке двора. Где было Леньке знать, что только трое из пяти соседей, населяющих их двор, могли позволить себе в такое время не только топить печи, но еще и что-то стряпать, и выпекать в этих печах. А то, что именно этим занимаются соседи напротив, угадать было не трудно – запах жареного мяса, а потом и выпечки скоро заполнил весь двор.

К обеду двор уже был в полном порядке. Солнце осветило его и прогрело. Свежие пятна песка подсохли. Соседи, сойдясь у крыльца атамана, перебросились какими-то словами и разошлись по своим домам. Ждать больше было нечего, да и в желудке заскребло от вкусных запахов. Ленька встал и пошел в дом. Он увидел маму и Эдика, сидящих за столом. Посреди стола возвышалась горка из телогрейки, вероятно, как всегда, сохраняющая тепло каши или супа в кастрюле. Ленька не утерпел и сходу выпалил: «А соседи жарят мясо и пекут что-то вкусное». Мама горестно взглянула на него: «Ничего, у нас еще есть немного картошки, моркови и свеклы. Остатки пшена, перловки и овса. На несколько дней хватит, а там что-нибудь придумаем. В поле бы попасть – там всего много, урожай-то не убрали. Осень на дворе, давно пора бы все убрать, да некому». Вера развернула телогрейку, сняла с кастрюли полотенце и пригласила детей к обеду: «Ешьте прямо из кастрюли. Воды осталось мало, а колонка за воротами. Надо воду поберечь. А то на мытье посуды всю воду истратим». Ложки дружно заскребли по стенкам кастрюли.

Не зная, чем заняться, Эдик и Ленька после обеда залезли на полати. Мать чем-то занималась в кухне. Эдик шепотом сказал Леньке: «К вечеру выйдем вместе на крыльцо, посидим, а когда стемнеет, я сбегу. Если не успею сегодня вернуться до возвращения немцев, то останусь ночевать у Глеба. Матери скажи, чтоб не беспокоилась – завтра утром вернусь». Ленька попытался было что-то уточнить, но Эдик повернулся на другой бок: «Потом. Сейчас давай поспим немного».

Когда они вышли на крыльцо, солнце уже ушло за их дом и теперь освещало дома атамана и его соседа у забора. Дело шло к вечеру, но сбегать еще было рано – все видно. Тем более, что Эдик, практически, должен был сделать это на глазах у всего двора. А то, что у двора есть глаза и уши, они оба знали очень хорошо – в окнах казацких домов то и дело мелькали чьи-то физиономии. Казаки явно чего-то ждали и посматривали во двор, боясь прозевать важный для них момент.

Как уйти из двора, не пользуясь калиткой, и Эдик, и Ленька знали хорошо. Они этим путем уже и раньше пользовались, когда, загулявшись допоздна, натыкались на закрытую на ночь калитку – так было заведено еще с начала войны. Это была никогда не запирающаяся дверь в соседний сарай – он соединял их дом и дом Насти, - а из сарая на улицу вела отодвигающаяся доска в противоположной стене. Выход на улицу был прямо против ворот школы. Этот сарай, очень длинный, почему-то принадлежал одной Настиной семье, хотя по размерам его вполне можно было разделить на двоих соседей.

Так оно и было бы, если бы отец захотел. Но он еще при въезде в этот дом отказался от сарая в пользу соседа. Осматривая дом и хозяйственные постройки, Ленькин отец предложил Настиному отцу: «Забирайте весь сарай, нам он не понадобится. Скотину держать мы не будем. А для дров и угля отгородим метра три, примыкающих к дому, нам и хватит. Пару поленниц, да ларь с углем - вот и все, что нам надо». Отец Насти, будучи плотником, да еще и заинтересованным в сделанном ему предложении, быстро прорубил в стенке общего сарая дверь рядом с Ленькиным домом, а внутри сарая поставил перегородку. У Ленькиной семьи получился дровяник, а у Настиной – огромный сарай, который потом всегда пустовал, так как хозяин никак не мог осуществить свою мечту «развести скотину и зажить по-человечески», как он не раз говорил, бывая у них в гостях по каким-либо делам.

Дверь, ведущая в Настин сарай, хорошо видная утром при солнце, вечером сливалась с общей дощатой стеной и достаточно лишь было проскочить вдоль стены, чтобы незаметно шмыгнуть в эту дверь. А там оставалось лишь осторожно отодвинуть доску в задней стенке, сначала выглянуть на улицу и, если поблизости никого не было, тогда все в порядке, можно выползать понизу в кусты, густо росшие вдоль всей внешней стены сарая, и сразу окажешься на улице. Только раньше бы никто тебя не сцапал. А сейчас? Вдруг там расхаживает патруль, как и со стороны ворот. Надо ждать темноты.

Так братья просидели почти до захода солнца, когда вдруг за воротами заурчали и остановились сразу две легковые машины. Раздались немецкие голоса и громче всех голос Иоганна – он был здесь старший. Не успели Ленька и Эдик все это отметить, как двери казацких домов разом отворились и из них вышли три нарядно одетые пары – хозяева с женами. Видно, они неустанно выглядывали в свои окна, чтобы не пропустить дорогих постояльцев. Боясь опоздать, они торопливо спустились со ступенек своих веранд и быстро прошли на середину двора, встав полукругом в сторону ворот. В центре этой дуги был атаман с женой, справа и слева от них – соседи, расположенные так же, как и их дома.

Будь это на сцене театра, можно было бы только залюбоваться их нарядами. Атаман был одет, как и вчера, в парадный казацкий мундир, только на груди его появились какие-то медали, ордена и крест. Эдик шепнул Леньке на ухо: «Царские награды. А крест георгиевский». Леньке это сообщение ни о чем не говорило, но он понял только, что «царские» - это не наши, а, значит, плохие. Соседи атамана были чинами пониже. Может быть, у них не нашлось кителей или форменных тужурок, но одеты они были вполне соответственно затеянной ими церемонии. На них были черные шаровары с красными лампасами, заправленные в хромовые, до блеска начищенные сапоги. Вместо форменных курток на них были косоворотки, расшитые по вороту, манжетам и манишке разноцветными узорами. Рубахи были одеты поверх шаровар и подпоясаны плетеными под золото шнурами. На головах казаков были форменные черные фуражки с красными околышами.

Их жен описать было невозможно, так как они больше походили на огромные бесформенные букеты, а точнее, на снопы полевых цветов, от которых рябило в глазах. Пышные юбки, по разноцветью не уступающие цыганским, белые кофты, сплошь расшитые яркими орнаментами, на головах – цветные же косынки. Из-под юбок иногда мелькали носки черных сапожек. Жена атамана держала на подносе огромный каравай хлеба, а соседки что-то, похожее на пироги, но прикрытое рушниками.

Не успели соседи выстроиться в центре двора, как калитка с шумом распахнулась и в нее вихрем влетел Иоганн, за ним Рейнгольд, а потом еще три офицера со своими денщиками. Только теперь Эдик и Ленька поняли, что постояльцы появились не только у них. Вчера они этого знать не могли, так как были заперты в своем доме. Три офицера по виду были в тех же званиях, что и Иоганн – и форма одежды, и денщики, и выправка, и надменность – все выдавало в них высоких чинов. Братьям со своего крыльца не видны были их знаки отличия, однако повышенная уверенность в поведении Иоганна говорила за то, что их постоялец здесь самый главный.

Некоторые из вошедших в калитку, не поняв смысла яркой преграды из жильцов, выстроившихся на их пути, потянулись к кобуре за пистолетами, когда, быстро реагирующий на все Иоганн, вдруг воскликнул: «О, русс, хлеб-соль!» Он заулыбался и, широким жестом призывая своих спутников быть рядом, шагнул навстречу казакам. Немцы вплотную подошли к встречающим, что-то громко выкрикивая, потом долго жестикулировали, обсуждали и, наконец, всей толпой двинулись в дом атамана. Когда за ними захлопнулась дверь, вниманию мальчишек, переключившемуся на опустевший двор, стали заметны сумерки, опустившиеся на землю. Вечер уже поглощал весь город.

Эдик, думая о своем, шепнул Леньке: «Самое время. Засидятся допоздна. Разойдутся по домам пьяными – ничего не заметят. А утром с похмелья им будет не до нас. Я пошел. Маме сразу не говори. Посиди еще немного, пока я не улизну. Утром вернусь. Пока». Ленька не успел ничего ответить, как Эдик уже крался вдоль сарая соседа, а в следующее мгновение скрылся за его дверью. Ленька удивился незаметному исчезновению брата. Если бы Ленька не знал, что Эдика уже нет рядом, он бы точно не разглядел никакого движения. Посидев еще немного, Ленька встал и вошел в дом.

Мать подняла от стола глаза: «Что вы там сидите, темно уже, ничего не разглядишь?» Ленька не удержался: «А вот и разглядишь!» И как мог, рассказал ей о том представлении, на котором он только что побывал. К его удивлению мама слушала рассказ равнодушно и в конце пояснила спокойно: «Это, Леничка, было и так ясно, как дважды два. Вчера уже, за сутки до прихода немцев, атаман не вытерпел – показал свое лицо. Полезли тараканы из щелей! Долго они ждали! С самой гражданской войны! Двадцать лет! Не шуточное дело! Видать, человека не переделать. Ну, ладно. Придет время, кому надо будет, разберутся. А наше дело – выжить. Где Эдик-то?» Ленька начал путано объясняться. Но мать только поняла, что Эдик пошел к Глебу и вернется утром. На ее страхи «а вдруг спросят?» Ленька по-взрослому ответил: «Они будут пьяные и не заметят». Подумав, Вера поняла, что сын прав и, быстро подгоняя его, накормила остатками каши, чаем и отправила на полати: «Спи и голоса не подавай. А если спросят, скажу, что оба вы спите». Скоро Ленька уже сопел под одеялом, а Вера осталась в кухне ждать постояльцев.

Она уже дремала, склонив голову на руки, лежавшие на столе, когда раздался топот ног, хлопанье дверей и бесцеремонный возглас Иоганна: «Вас ист дас? Что это?» На это Вера, повернувшись к Рейнгольду, объяснила: «Я вас ждала». «Варум? Зачем?» - последовал новый вопрос. «Нужна еще одна керосиновая лампа в комнату господина офицера, нужен керосин для лампы и керосинки, а мне нужен пропуск в город – даже к колонке с водой патруль не пускает. Мне же надо еще где-то продукты доставать, чтобы детей кормить. На окраине города, в полях есть не убранная картошка и репа. Если мне разрешат туда ходить, можно будет хоть что-то накопать, пока снегом землю не закроет», - женщина торопилась объяснить свои проблемы, боясь, что ее сейчас перебьют, не дослушав.

Иоганн, широко расставив ноги и покачиваясь, терпеливо ждал, когда Рейнгольд переведет ему просьбы женщины. «Гут, гут. Хорошо. Шляфен! Спать!» - нетерпеливо произнес Иоганн и шагнул в гостиную. Рейнгольд пошел за ним, прихватив с собой лампу и не сказав ни слова. Бедная и напуганная женщина, не зная, на что надеяться, осталась в кухне в потемках ждать возвращения денщика.

Уложив полковника в постель и осторожно прикрыв дверь в спальню, Рейнгольд появился в гостиной с лампой в руке. Он прошел на кухню, поставил лампу на стол, достал из планшетки блокнот, ручку и поднял голову на женщину, молча сидящую напротив него. «Ваше имя и фамилия? Это нужно для аусвайса, для пропуска. Направления ваших передвижений и цели?» - задал он свои вопросы. Женщина ответила: «Соболева Вера Матвеевна. Направления: рынок и загородные огороды. Цель одна – поиск продуктов питания. За воротами - вода в колонке. Вот и все». «Хорошо, Вера. Завтра с утра я подпишу в комендатуре пропуск с вашими данными и в обед постараюсь его завезти Вам. До этого никуда не уходите из дома», - сказал Рейнгольд и добавил: «Детей будете брать с собой?» «Да, ведь мне не на кого их оставлять. Старший Эдик. Ему 10 лет. Младшему, Лене 4 года», - ответила мать. «Хорошо, их я тоже впишу. Идите спать», - закончил денщик и захлопнул свой блокнот.

На следующий день, только немцы ушли из дома на службу, в двери проскользнул Эдик. Он весь дрожал от холода – ночью сильно похолодало, в ямах видны были даже следы свежевыпавшего не растаявшего снега – и первое, что он сказал, было: «Дайте мне горячего чая». Мать, ничего не спрашивая, налила ему еще не остывший от завтрака постояльцев чай и дала маленький кусочек колотого сахара, вынув его из какой-то тряпицы, лежавшей в кармане передника. Когда Эдик, обжигаясь чаем, согрелся, мать не выдержала: «Где это тебя носит по ночам? Я здесь не сплю, переживаю, а он бродит по городу, в котором после комендантского часа, даже с пропуском нельзя появляться. Говори, где был?» Эдик, понимая чувства матери, ответил успокаивающе: «Мама, да ты не беспокойся. Я город ведь хорошо знаю и умею передвигаться незаметно. А фрицы не знают наш город и патрули их ходят посередине улицы. Ты же знаешь, что вдоль домов и сараев у нас везде палисадники, кустарники и всякие сорняки растут, вроде полыни. Они все стены закрывают выше человеческого роста – прошмыгнуть за ними ничего не стоит. К тому же в темноте. Мне надо было узнать, что творится в городе, а то сидим здесь взаперти и ничего не знаем». На вопрос матери «Что же ты узнал, расскажи» Эдик буркнул, зевая во весь рот: «Мама, потом. Я очень спать хочу». Он встал из-за стола и шмыгнул за печку.

До обеда все были в доме. Эдик спал. Вера ждала Рейнгольда. Ленька было выскочил на крыльцо, но забежал обратно как ужаленный и дрожащим голосом пропел: «Бр-р-р, как холодно». И полез на печку к брату. Тот уже спал, подрагивая от пережитого холода. Леньке пришлось просто лежать рядом в полудреме. В обед, как и обещал, заехал Рейнгольд. Он протянул Вере пропуск: «Вера, вот пропуск, возьмите. Я сделал все, как вы просили. Два ограничения: за город удаляться не более, чем на 5 километров, вечером появляться на улице только до комендантского часа. Ну, все. Мне пора». Он ушел, а Вера долго разглядывала пропуск, выписанный на немецком языке. Она хорошо училась в школе и неплохо знала немецкий язык. Но всякие сокращения и почерк исполнителя не очень-то ей поддавались. Махнув рукой, она спрятала пропуск в карман и начала собираться в дорогу.

Раздумывая над своими заботами, Вера сама не заметила, как произнесла вслух: «Вот и проверим сейчас этот Аусвайс. Возьму сумку, маленькую лопатку и пойду на картофельное поле. Если не все выкопали, найду сколько-нибудь. Картошку никогда нельзя собрать до чиста – всегда в земле спрячется один-другой клубень. Еще часа четыре до вечера есть, успею вернуться». Перед уходом она заглянула на полати: «Леня, вы уж сегодня никуда не ходите. Холодно. Я скоро вернусь. Может, что-нибудь накопаю на ужин». Он выдавил: «Угу».

Ленька слышал, как открылись и закрылись за матерью двери, хлопнула калитка. Вспомнив, как их вчера не выпустил из дома патруль, Ленька пулей слетел с печи и прильнул к кухонному окну. Он надеялся разглядеть встречу матери с патрулем. Но из-за кустов, штакетника и столба он этого не мог видеть. Зато он увидел маму, уже шагающую по другой стороне улицы к угловому дому, расположенному напротив их дома. Он отметил, когда она свернула за угол, что она пошла самой короткой дорогой в ту сторону, где они глушили рыбу. Только они ходили вдоль реки, повторяя все ее повороты и извилины, а она – напрямую, через три квартала уже будет возле того склада, на котором они взяли вино. А там уж до колхозных полей и рукой подать – только обойди складской забор, перелезь через дренажную канаву – и ты в поле.

Представив во всех подробностях мамин маршрут в поле, Ленька подумал: «А мне что же делать? Опять я привязан к крыльцу. Ладно, хорошо, что хоть оно есть». Он решительно напялил на себя теплые штаны, сапоги, телогрейку, кепку и пошел на свой пост. Крыльцо было холодным, несмотря на полдень. Солнце светило, но не грело. Чувствовался холодный ветерок. Даже забор не мог спасти от него. Найдя в сенцах старую телогрейку, Ленька бросил ее на верхнюю ступеньку крыльца и устроился на ней с намерением провести здесь остаток дня.

Может, из-за холода, а, может, из-за вчерашней попойки, но никто во дворе не показывался. Несмотря на прохладу, Ленька в своих теплых одеждах пригрелся и вздремнул, да так, что прозевал момент, когда дверь в атаманском доме бесшумно приоткрылась и из нее выскользнула атаманша. Он вздрогнул от скрипа крыльца и от молчаливого прикосновения к его руке чего-то теплого. Открыв глаза, Ленька увидел на своих коленях узелок из серой тряпицы, а на нижней ступени крыльца – удаляющуюся согбенную фигуру соседки.

В таком наряде он сразу узнал атаманшу, так как привык видеть ее именно такой. Она ничуть не была похожа на вчерашнюю. Да и Ленька уже не уверен был в том, что видел вчера именно ее рядом с атаманом, всю разодетую в пух и прах и осанистую, как матрешка. Не долго размышляя над этими метаморфозами, Ленька проследил взглядом за ее фигурой до самой двери, за которой та скрылась так же бесшумно, как и появилась. После чего Ленька вскочил на ноги, перепрыгнул через телогрейку, лежавшую на крыльце, и влетел в дом. «Эдька!» - заорал он. «Чего орешь?» - послышалось в ответ. «Иди есть. Пирог с капустой!» - Ленька уже развязывал узелок. Эдик молча спрыгнул с печи. Быстро все оценив, он взял лежавший на столе нож, разрезал пирог на три части и, отодвигая большую из них в сторону, твердо произнес: «Это маме». Ленька, и не думая с ним спорить, согласно кивнул: «Конечно».

Часть вторая. Оккупация