Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 7. Арест отца
Часть вторая. Оккупация
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   85

Глава 7. Арест отца



Эдик завернул кусочек пирога, оставленный матери, в тряпочку и положил на стол. Свои доли братья быстро съели и, не зная, чем заняться, начали доставать и выкладывать на стол из карманов штанов мальчишечье богатство. Эдик положил на клеенку складной нож, потом достал круглую палочку и начал ее скоблить, пытаясь добиться идеальной формы. Ленька, глядя на брата, достал из своего кармана гайку, потом болт и начал гонять гайку по резьбе болта.

Послышалось хлопанье калитки и скрип крыльца. Открылись двери и вошла мама. Обрадованные ее возвращению, дети бросились ей навстречу, оставив свои игрушки на столе. «Мама, мамочка, ты где была так долго?» - наперебой интересовались дети. «Что это с вами?» - удивилась мать. «Соскучились? Так я и раньше уходила надолго», - не понимала она их порыва. Пояснил свои эмоции старший сын: «Страшно. Раньше немцев не было. А теперь… Вот мы за тебя и боялись». Он опустил голову, стыдясь такого откровенного признания, может быть, впервые прозвучавшего из его уст.

Мать, растроганная, притянула детей к себе, прижала, но не дала себе расслабиться и бодро произнесла: «Нечего беспокоиться. У меня теперь есть пропуск – никто не задержит. Далеко идти только, да и на полях мало чего осталось. Сейчас еще земля мягкая. Копаешь, копаешь, да и найдешь картофелину. А зимой, когда замерзнет и снегом засыплет, покопай, поищи! Не знаю, как будет. Поэтому сейчас надо каждый день ходить, заготавливать. Вот сегодня часа за три чуть больше ведра набрала. Подальше бы пойти, да боюсь – пропуск только на пять километров. Ну, ладно, а вы тут чем занимаетесь? Голодные, небось? Сейчас истопим печку и картошечки поджарим».

Пока Вера говорила это, она разделась, вымыла под умывальником руки и лицо, вытерлась и хотела было доставать из сумки картошку для ужина, но дети, с двух сторон взяв ее за руки, подвели к столу. «Это тебе», - чуть ли не в голос сказали оба. «Что это?» - мать развернула узелок. «Откуда это? Атаманша опять угостила? Вот, взяли у нее и ешьте сами. Мне от предателей ничего не надо», - мать возмущенно отодвинула от себя кусок пирога. Дети стояли, понурив головы. Мать помолчала, подумала, успокаиваясь, тихо сказала: «Ладно, вы всего еще не знаете. Да и она не виновата. Сама-то она женщина добрая, это муж ее… Ну, все равно. Я есть не буду. Вы начали, так уж и доедайте – чего добру пропадать. А я сейчас ужин приготовлю».

Поощряя братьев, сама разрезала оставшийся холодный кусок пирога на две части и подвинула каждому его долю. Чтобы не смущать их, отвернулась и шагнула к печи. Быстро растопила ее лежавшими рядом сухими дровами. Достала из сумки несколько картофелин, тщательно помыла их и, не очищая, разрезала на круглые пластики, толщиной по 7-10 мм. Убрала с плиты кастрюли, смела щеткой, лежавшей на приступочке, в одну кучку мелкий мусор и столкнула его в отверстие на плите, приоткрыв конфорку. Пламя вырвалось из-под ее рук, весело извещая о предстоящем тепле и ужине.

Еще раз чистой тряпочкой смахнув с печи остатки пыли, Вера аккуратно разложила между четырьмя конфорками прямо в центре раскаленной плиты часть картофельных кружочков. Вооружившись острой металлической лопаткой вроде шпателя, она быстро переворачивала на другую сторону уже поджарившиеся кусочки. Пытаясь прожарить их, но, прежде всего, не давая им обуглиться, Вера быстро управлялась со всеми картофельными пластиками, наполняя ими стоящую рядом миску. Поскоблив напоследок поверхность печи и сбросив в конфорку подгоревшие крошки, она успокоилась и села за стол, на который прежде поставила ужин.

«Вот вам и жареная картошка, и картофельные пироги одновременно. Не хуже соседских. Зато свои. Конечно, без масла. Да, где его сейчас возьмешь? Было бы масло, мы бы очищенный картофель на сковороде пожарили. Но и этот не менее полезен. Ешьте», - призвав детей к ужину, мать ни слова больше не сказала об атаманском угощении, хоть и не увидела на столе не только крошек от последнего куска, но даже тряпицы, в которую он был завернут. Давая понять, что забыла о случившемся, пододвинула к детям миску и весело скомандовала: «Налетай!» Через пять минут миска была пуста. Посидев немного, мальчишки полезли на полати. За окном уже был поздний вечер.

Ребята не успели заснуть до прихода постояльцев. Как всегда, Иоганн ввалился шумно и грозно. Он уже с порога о чем-то грубо осведомился у Веры. То ли «почему она сидит здесь?», то ли «почему не спит до сих пор?» - ребята не поняли. Они только услышали в ответ смесь русских и немецких слов, произнесенных их матерью. Она объяснила, что истопила печь и ждет, когда прогорят дрова, чтобы закрыть на ночь заслонку на дымоходе. А, кроме того, она им вскипятила чайник с водой и хотела узнать, не принесли ли они еще одну лампу и керосин? Выслушав перевод Рейнгольда, полковник махнул рукой и прошел прямо к себе в спальню. По его жесту Вера поняла, что ему ничего не надо и на ее объяснения наплевать.

Зато, стоявший у порога денщик, спокойно открыл большой мешок и достал из него сначала стекло, завернутое в газеты и тряпки, затем саму лампу. Осторожно передав все это Вере, он снова полез в мешок, достал оттуда небольшую канистру с керосином и поставил ее у порога. После этого он взял со стола горящую лампу и, оставив кухню без света, пошел в спальню полковника. Пока денщик помогал раздеваться своему хозяину, выносил на веранду и чистил там его ботинки и брюки, Вера успела в потемках налить керосин в лампу, подрезать на ощупь высохший фитиль и зажечь его. Поставив на место стекло и убавив огонь, она подвинула лампу на середину стола. Вошедшему Рейнгольду Вера сказала: «Спасибо за пропуск». «Хорошо, хорошо. Идите спать», - услышала она в ответ. Вдруг он добавил ей вслед: «Следите за детьми. Не отпускайте одних на улицу, особенно младшего – на тротуарах много сюрпризов». Вера, ничего не понимая, пошла к печке.

Наутро, когда дети проснулись, мать передала им предупреждение денщика: «Вчера вечером Рейнгольд сказал, чтобы вы не ходили на улицу, там, мол, много сюрпризов. Что это, Эдик, ты не знаешь?» «Знаю. Они разбросали на тротуарах и обочинах куклы, разные игрушки и даже простенькие часы. Сломанные, конечно, а от них провода идут в землю, где зарыта мина. Мальчишка или девчонка только схватит игрушку и сразу – ба-бах, взрыв и все. Вчера на Комсомольской одна девочка уже подорвалась. Подняла куклу и, бах, взрыв», - объяснил Эдик то, что знал еще накануне. «Вот изверги! Забавляются! И ведь специально на детей разбросали ловушки. Знают, что взрослые или дома сидят, или по делам идут и не станут даже наклоняться за игрушкой. А дети бегают везде без ограничения и присмотра, так они решили над ними поиздеваться!» - возмутилась мать. Потом добавила категорично: «Леня, ты чтобы из дома – ни на шаг! А ты, Эдик, будешь болтаться по городу со своими друзьями, смотри, поосторожнее. Ты уже взрослый. Сам все понимаешь!» Эдик успокоил ее: «Ладно, мама. Я это все знал еще вчера. Вам не успел вечером рассказать – спать очень хотелось».

После завтрака – опять вареной картошки и горячего чая – мать сказала: «Пойду в поле сегодня с утра. Эдик, ты пойдешь со мной – больше принесем. А ты, Леня, дальше своего крыльца – никуда! Понял?» Ленька кивнул головой: «Угу» и стал одеваться на свой пост. Солнце только что появилось – оно всходило уже поздно - по всем признакам надвигалась зима, поэтому Ленька оделся тепло, приготовившись к долгому одиночеству. Выходя на веранду, он все же спросил: «Мам, а когда вы вернетесь?» Та ответила: «Постараемся вернуться к обеду». Он вышел из дома и устроился на крыльце. Вслед за ним вышли мать с братом и скрылись за калиткой. У матери была сумка, Эдик взял свой любимый рюкзак.

Ленька сидел на крыльце, плотно запахнув полы телогрейки. Было еще прохладно. Солнце даже не показалось над крышей атаманского дома, откуда Ленька ждал его восхода. Зато показался сам атаман. Он был в военной форме с какими-то новыми знаками отличия. Ленька не знал, что они обозначают, но по выпяченным вперед животу и груди, важному виду и презрительному выражению, появившемуся на лице недавно еще скромного бухгалтера, понял, что атаман чувствует себя в новой жизни вполне уверенно. Величественно прошествовав через двор, атаман медленно вышел за ворота, широко распахнув калитку и, как бы нарочно, придерживал ее, не давая ей сразу захлопнуться. Проводив его взглядом до самых ворот, Ленька только после удара калитки о косяк вдруг понял, что еще со вчерашнего дня, когда Эдик сказал о царских наградах на груди атамана, его что-то забеспокоило в одежде атамана. Сегодня Ленька понял, что это беспокойство вселяло ощущение несоответствия слов «форма» и «военная» на фигуре казака. После военной формы офицеров Красной и немецкой армий, казацкая форма выглядела какой-то слишком пестрой, нарочито красочной, больше пригодной для театральных представлений, чем для боевых действий. Это открытие, в силу его пустяшности, сразу успокоило Леньку и он приготовился вздремнуть, прислонившись к деревянной стойке, поддерживающей крышу над крыльцом.

Не успел Ленька закрыть глаза и погрузиться в дремоту, как вдруг хлопнула дверь у соседа справа и из дома показалась Настя. Она бодро сбежала с крыльца и, что-то напевая, направилась к калитке. Изображая веселое выражение на лице, она, как бы согласуясь со своим настроением, остановилась напротив Леньки, сунула ему что-то в руки и тихо спросила: « Мама дома?» Получив в ответ: «Нет», пропела: «Зайду на обратном пути» и вышла из двора.

Ленька раскрыл невольно сжавшийся вокруг гостинца кулак и обнаружил хлебный сухарь неизвестной давности. Уверенный, однако, в добром к нему отношении Насти, начал грызть подарок. Сухарь, хоть и зачерствевший от старости, не был с плесенью и Ленька сгрыз его без опасений за последствия. Надо сказать, что в то время, да и в последующие годы, Ленька, как и все дети, тащил в рот все, что ни попадя, не думая о здоровье. Тем более, что еды всегда было мало, хотелось есть и поэтому во рту могли оказаться любые, на вид съедобные, вещи – от пирогов до разных кореньев и подозрительных ягод, созревших на загородных кустарниках. Ограничением всегда были только чьи-нибудь опасливые возгласы: «А вдруг это волчьи ягоды? Отравимся!» Или: «Это белена. Смотри, с ума сойдешь!»

Эти страшные предупреждения знала вся детвора военной поры, беспризорно болтающаяся по задворкам, загородным окраинам, канавам, лесным полянам и перелескам в поисках съедобного. Искали и пробовали все: ягоды, грибы, сладкие коренья, кислые травы. Не будучи очень грамотными в ботанике, они были приучены голодным военным (а потом и послевоенным) временем, что в пищу может пойти все, что растет. И обжигающая крапива, и ядовитые грибы, если их правильно обработать. Зная это от бабушек и родителей, они все срывали и несли в дом. Нате, мол, я добыл, а вы разбирайтесь. Так что, по сравнению с подстерегающими на каждом шагу природными отравителями, сухарь у Леньки не вызывал никаких опасений.

Растягивая удовольствие от сосания сухаря, Ленька, как мог, коротал время до возвращения мамы и брата. Он вспомнил отца, который почему-то так долго не появлялся. Ленька вообще этого не понимал. Все соседи дома, а его нет. Где он, почему не идет домой? Ведь он сказал, что уходит на работу, а почему тогда соседи не ходят на работу? Эти вопросы мелькали в его голове, но оставались без ответа, и Ленька опять медленно начинал засыпать, снова прислоняясь к столбу на крыльце и греясь в лучах уже поднявшегося солнца.

Закрыв глаза, он чуть не прозевал возвращение Насти. На ходу, не останавливаясь перед ним, она спросила: «Мама вернулась?» Ленька только успел открыть рот, а Настя все уже поняла и бросила: «Нет? Ну, я дома подожду». Что она имела в виду, Ленька не понял и промолчал, не чувствуя к себе нового вопроса. Через некоторое время послышались шаги, открылась калитка, и появились мать с братом. Ленька вскочил им навстречу. Он порывался им что-то сказать, но они прошли мимо него в дом, и мать только лишь произнесла: «Потом скажешь. Посиди пока». Ленька ничего не понял и хотел было на нее обидеться, но, подумав, сразу же нашел объяснение ее поведению. Он решил, что мама не хочет, чтобы он крутился у нее под ногами, пока она готовит обед. «Позовут обедать и тогда расскажут о том, что видели», - успокоил он себя.

Ленька еще не умел анализировать ход своих мыслей, но вдруг отчетливо вспомнил, что всегда, когда его кто-то обижал, он, прежде чем обидеться и замкнуться в себе, начинал искать объяснение поведению обидчика. И почему-то ему всегда хотелось оправдать этого человека, чтобы не оставлять в своей памяти обиды на него. Вот и в последнем эпизоде, он оправдал поступок матери ее благими намерениями ускорить приготовление обеда. Когда не находилось такого объяснения, оправдывающего его обидчика, Ленька начинал искать причину в себе и обязательно находил ее, взваливая при этом вину на себя и обеляя другого. Правда, он отмечал, что этим другим всегда был кто-то из родных или близких, но не безразличных ему людей. Чужие, или безразличные люди не могли нанести ему обиды – он по отношению к ним в таких случаях быстро находил объяснение их поступкам в любимой им фразе: «На обиженного богом – не обижаются». Эта мысль его всегда успокаивала.

В дальнейшей своей жизни он понял, что вечное желание взваливать всю вину на себя, выгораживая других, в том числе и своих обидчиков, тяжелым грузом давило на него, уже не отпуская и не ослабляя своего гнета. Сейчас же, успокоившись, он опять вздрогнул от быстрых шагов Насти, которая, видно, выследила в окно возвращение его матери и быстро взлетела на их крыльцо, не задерживаясь возле Леньки и ничего ему не объясняя. Когда за ней захлопнулась дверь в дом, Ленька не пошел следом, хотя и очень хотел. Он понимал, что надо проявить деликатность и не мешать разговору женщин.

О необходимости такого чуткого поведения детей он знал с незапамятных времен. Фразы: «Не мешай взрослым…», или «Спросишь, когда тебе разрешат», не говоря уже о явно оскорбительном «не твоего ума дело», или «мал еще понимать…», не только не вызывали у Леньки никаких эмоций, но давно установили в его сознании дистанцию и определили различие между взрослыми и детьми.

Набор таких сентенций стал в жизни Леньки, да и всех его сверстников, своего рода сводом морально-нравственных ценностей, определяющим кодекс поведения и воспитания подрастающего поколения. Подобные нравоучения не оскорбляли, но четко определяли место и роль подростка в семье и обществе, от чего он не только не раскисал, но учился с малолетства быть самостоятельным даже в самых сложных ситуациях. И Ленька, несмотря на свои четыре года, не мог вспомнить, когда он хныкал, ныл или откровенно ревел – это было бы стыдно. Причем, стыдно не перед кем-то, а перед самим собой. Так формировался его характер. Кого-то военные годы ломали, кого-то закаляли. Пребывая в трансе от сложных рассуждений, Ленька услышал Настин голос: «Леня, тебя мама зовет. Иди в дом». Она сбежала с крыльца и скрылась за дверью своего дома. Ленька поднялся и пошел домой.

За столом сидели мама и Эдик. Оба молчали. Красные глаза матери выдавали недавние слезы. Хриплым голосом она выдавила из себя: «Садись, сын». Еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она начала: «Настя сказала, что нашего папу немцы арестовали. Его держат в школе и он может смотреть в окно, выходящее во двор школы. Надо продумать, как туда зайти и посмотреть на него. В школе охрана, у двери часовой. И у ворот, наверное». Она замолчала. Не выдержав, Ленька спросил: «А за что его арестовали? Что он им сделал?» Мать посмотрела на него, потом на Эдика и решилась: «Вы уже большие – должны знать. Немцы наши враги. Они уже заняли и разрушили много городов и сел, убили и убивают наших людей. С ними борются все, как только могут. Солдаты Красной Армии дерутся с ними на фронте, а в тылу, то есть там, где нет армии и хозяйничают немцы, с ними борются партизаны и подпольщики. Папа вместе с другими начальниками из горсовета был в подполье. Подполье – это тайный, значит, подпольный комитет, который прячется от немцев и тайно руководит партизанами. Они взрывают мосты, переправы, поезда, машины и убивают немецких командиров. В общем, вредят им везде, где только могут.

Таких подпольных комитетов много на всей занятой немцами территории. Рядом с нашей областью на Донбассе, люди говорят, даже молодежь, комсомольцы и пионеры борются с оккупантами. Подпольщики прячутся в станицах и селах. Днем они ведут себя как крестьяне, работая в огородах, а по ночам крадутся в темноте и взрывают немецкие склады и казармы. Наш папа вместе с другими подпольщиками ушел из города в ночь перед вступлением в него немцев. Они должны были встретиться в одной станице и начать организовывать нападения на немцев. Но кто-то из казаков, хорошо знавший всех подпольщиков, выдал их. Он все рассказал немцам, и те арестовали весь комитет.

Немцы даже избы знали, в которых прячутся городские. В общем, они арестовали столько людей, что вся школа теперь битком набита пленными. Там и солдаты, и офицеры Красной Армии есть, отставшие от своих частей и члены подпольного комитета и партизаны. Этот предатель, говорят, прожил здесь всю жизнь, очень хорошо всех знает и сам был чуть ли не членом подпольного комитета. Ему все доверяли и давали разные поручения, а он тихой сапой все запоминал и, когда немцы пришли, он тут же к ним побежал и все им выложил. Не знаю точно, но по слухам этим предателем и является «наш» атаман. Вот почему я его ненавижу и давно подозревала. Настя говорит, что немцы даже на дорогах, по которым шли подпольщики, засады устраивали. Вот какие подробности им были известны. Это мог знать только хорошо осведомленный человек, которому доверяют.

Вы только виду не подавайте, что узнали что-то новое об атамане. Мы ничего с вами не сделаем. Вот наши вернутся, они с ним и рассчитаются. А мы завтра с утра пойдем в школу. Надо подумать, как туда пройти. Все трое пойдем. Никуда не уходите. И ты, Эдик, сегодня не вздумай улизнуть из дома, а то утром не дождешься тебя». Вера устало замолчала. Потом спохватилась: «Ой, там уже картошка переварилась. Я ее успела еще до Насти поставить на печь».

Печка трещала дровами. На кастрюле подпрыгивала крышка от сильного пламени. Вера сдвинула кастрюлю с открытой конфорки, закрыла ее и снова поставила кастрюлю на место. Не смотря на трагическую новость, она не могла не произнести озабоченно: «Хорошо, что в дровянике есть запас дров и угля – на зиму хватит. Хоть с этим забот не будет. Садитесь обедать, картошка готова». Она слила воду из кастрюли и на деревянной дощечке поставила ее посредине стола.

Эдик, сняв крышку, вытащил первую картофелину. Обжигая пальцы, катая ее между ладоней, он начал очищать ее от кожуры давно нестриженными ногтями. У Леньки ничего не получалось. Он готов был заплакать и от услышанного про папу, и от обжигающей пальцы картошки в мундире, но, давно отученный от слез, отодвинул от себя клубень, не зная, что делать дальше, и насупился. Увидев все это, Эдик быстро положил перед ним очищенную картофелину и взял себе Ленькину. Мать, чтобы разрядить атмосферу, пододвинула к нему соль: «Соли. Так будет вкуснее». Ели молча, думая о завтрашнем дне.

Часть вторая. Оккупация