Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 23. Обед
Часть третья. В глубоком тылу
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   85

Глава 23. Обед



Обед был простой. Щи из квашеной капусты, без всякого мяса, но вкусные, так как в них был полный набор овощей и трав. Вместо хлеба – картошка в мундире. Без хлеба сытости не чувствовалось. Бабушка пояснила: «Муки-то чуть-чуть осталось. Я и сама редко пеку хлеб. Картошка выручает. Но опару сегодня поставим. Вы приехали, к тому же, воскресенье завтра будет. Надо побаловаться, внучат угостить».

На второе была пшенная каша с хлопковым маслом. Масло было безвкусное, но зато каша не была сухой. На третье – чай. Заваркой служили какие-то травки и коренья. Их у бабушки было припасено много, насушено и в разные мешочки разложено. Ленька в них не разбирался, но чай своим приятным запахом ему понравился. Вместо сахара на столе лежали нарезанные корешки солодки.

«Давно уж сахарку-то не было. У меня есть еще с довоенных лет малость пудры сахарной и сахарину баночка. Так не ем, на стряпню держу, для чая жалею. Вот, завтра посыпем плюшки. А как хорошо бы головку сахара расколоть на кусочки, да с ними в прикуску чаек попить. Давно нету. Жуйте солодку вон», - бабушка положила себе в рот корешок, показывая внукам пример. «А почему нельзя с сахарином пить чай?» - в надежде спросил Ленька.

«Так ведь он горький. Он только в тесте расходится и сладость дает, а так он горчит. Да и мало его, чтобы на чай переводить», - объяснила бабушка. Ленька не понял и не поверил: «Как это, сахарин и горький?» «Вот какой Фома неверующий! На вот, попробуй», - и бабушка, открыв маленькую баночку, вытряхнула из нее на свою ладонь две белые крупинки со спичечную головку. Одну дала Леньке, вторую – Эдику.

Ленька положил на язык крупинку и понял, что хотела сказать бабушка. Крупинка обожгла язык сильно сконцентрированной в ней сладостью. Казалось, что она сейчас просверлит отверстие в языке. И действительно, почувствовалась горечь. Смаковать чай с сахарином не хотелось. Вкус горечи отображал оттенок какого-то химического соединения, ибо сахарин был синтезирован искусственным путем. Благо, ни бабушка, ни Ленька об этом не знали. «Ну, как, понравилось?» - спросила бабушка. «Неа», - искренне ответил Ленька. «То-то. Он ведь не из сахара сделан, а из бензина. Так сказывают. Вот потому и горький. И много его есть нельзя - вредный он. В стряпню чуточку кладу для вкуса, а так ни-ни», - бабушка так напугала внуков, что Ленька потом никогда не прикасался к сахарину.

Он положил в рот корешок солодки и начал его жевать. Сладость солодки тоже ему не понравилась – очень сильная и не похожая на привычный вкус сахара. Но, все-таки это был не бензин, а живой корень. По вкусу он был явно съедобным. С ним Ленька и допил весь чай.

Бабушка занесла большую кастрюлю и поставила ее на табуретку. Потом ушла в сени, долго там чем-то гремела, скребла и принесла в тазике муку, поверх которой лежал ковш. Высыпала муку в кастрюлю. Сняла с полки, сделанной из кирпича и тянувшейся вдоль всей русской печи, банку и отсыпала из нее в миску дрожжей. «Поели? Ну, тогда идите, погуляйте. А мне стол нужен – буду опару готовить. Надо успеть, чтобы к утру подошла», - бабушка объяснила, зачем ей надо место на столе.

Места в кухне, действительно, кроме как обеденного стола, для стряпни не было. Правый угол от входной двери занимала русская печь. Сооружена она была со всеми своими непременными составляющими: чугунной плитой с конфорками для ежедневной готовки пищи, глубоко вделанной в чрево печи, духовкой, до торцевой стенки которой можно было достать только полутораметровой палкой-ухватом, наконец, полатями, широкими и глубокими, на которых Ленька с Эдиком вдвоем могли занять лишь половину пространства. Печь занимала чуть ли не четверть всей кухни.

В углу наискосок от печи, через проход, стоял огромный кованый сундук. Он был высотой чуть ниже обеденного стола, стоявшего рядом с ним вдоль стены, и потому Леньке надо было с высоты этого сундука наклоняться почти до колен, чтобы черпать ложкой суп из тарелки, стоявшей на обеденном столе. И потом, когда он учился в школе, почти все десять лет сундук служил ему сиденьем за обеденным столом, на котором он делал свои уроки. Очень было неудобно. Попортил этот сундук Леньке здоровья и кровушки и в прямом, и в переносном смысле слова.

Если двигаться из сеней через кухню в следующую комнату, то по ходу движения справа в первом углу стояла печь, во втором, напротив полатей – кровать, на которой спали то Ленька, то Эдик по отдельности, либо вместе. Кроме кровати, в их распоряжении были и полати, глядевшие прямо на кровать. Удобно – хочешь, лежи на кровати, хочешь, прыгай на полати и оттуда взирай на кровать. Один лежит внизу, глядя на полати, другой – наверху, свисая головой вниз. А захотели, тут же поменялись местами, или улеглись вместе – хоть на кровати, хоть на полатях. Если перед сном надо было о чем-то пошептаться, тот, что был на полатях, чуть не до пола свисал вниз головой, чтобы с кровати слышно было его голос.

Слева, по ходу движения через кухню, в первом углу были сделаны вешалки для одежды, стоял рукомойник, за ним – скамейка для ведер с водой, дальше по стене – стол обеденный, а в дальнем углу – сундук. Между столом и сундуком прохода не было, поэтому усаживаться на сундук надо было боком, втискивая ноги в пространство под столешницей. В стене, на стыке стола и сундука, под самым потолком ютилось маленькое квадратное оконце, которое все последующие годы служило главным источником света для Леньки – ученика, готовившего уроки за этим же столом.

В избе был, правда, еще один стол, но он стоял в бабушкиной комнате, был накрыт вышивками, поверх которых стояли деревянные сундучки, туески, коробки со швейными и туалетными принадлежностями. За этим столом заниматься было бы удобнее, так как в комнате было четыре полноценных окна, в отличие от полутора окон в кухне, в связи с чем, в бабушкиной комнате всегда было светло, а в кухне – сумерки. Но такая идея никому не приходила в голову, и Ленька портил свои глаза в кухне.

Вечером, когда на улице темнело, зажигалась керосиновая лампа и ставилась посреди стола. Света ни днем из оконца, ни вечером от лампы не хватало. В результате развилась близорукость, правда, поздняя, поэтому очки пришлось одеть только после окончания школы на первом курсе института, но уже на всю жизнь. Хорошо хоть в детстве они не мешали жить нормальной, полной приключений жизнью. Спасибо за это организму, который, как мог, десять лет сопротивлялся полутемной кухне. А Эдик, в отличие от Леньки, занимавшийся за бабушкиным столом (вероятно, на правах старшего), сумел сохранить отличное зрение, позволившее ему поступить в военное училище, куда в то время очкариков не принимали.

Часть третья. В глубоком тылу