Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материала

Документы

Содержание Часть третья. В глубоком тылу Глава 19. Новая бабушка Глава 20. С устатку Часть третья. В глубоком тылу

Подобный материал:

• Тест по роману «Обломов» И. А. Гончарова., 55.06kb.
• «говорящих», 552.78kb.
• Волк и семеро козлят, 53.28kb.
• В. М. Шукшин родился 25 июля 1929 г в селе Сростки Алтай­ского края в крестьянской, 412.52kb.
• Роман в четырех частях, 6914.01kb.
• -, 14453.98kb.
• Тема: Автобиографическая проза для детей. Л. Н. Толстой «Детство», М. Горький «Детство»,, 487.03kb.
• Обломов Роман в четырех частях Часть первая, 5871.24kb.
• В. Б. Губин читайте хорошие книги справочник, 1601.75kb.
• В. Б. Губин читайте хорошие книги справочник, 1147.54kb.

Часть третья. В глубоком тылу

Глава 19. Новая бабушка

«Чего мы стоим? Айда в избу. Чай, с дороги устали и голодны? Угощу, чем бог послал – не ждала я гостей. А к обеду постряпаем поболе. Айда, айда. Не робейте», - бабушка произнесла первые свои слова и засеменила в избу. Попутно она прихватила самый тяжелый чемодан, удивив Леньку своей не по возрасту сильной крестьянской хваткой. Ей было в то время уже 67 лет, как сказала ему потом его мама.

Будучи наблюдательным мальчишкой, Ленька обратил внимание на руки бабушки еще в тот момент, когда она протянула их навстречу дочери. Открытые по локоть, руки были коричневыми от несмываемого загара, под тонкой, без жиринки, кожей жгутами перекатывались синие жилы – кровеносные сосуды, открытые ладони и особенно пальцы были изрезаны черными складками-бороздами, под ногтями и в глубоких трещинах, изрезавших подушечки пальцев, чернела навсегда въевшаяся земля, с которой, как потом убедился Ленька, его новая бабушка возилась всю свою жизнь.

До этого никогда не соприкасавшийся с крестьянским трудом, Ленька не знал, что работа с землей, в отличие от большинства других видов деятельности, дает человеку особое физическое развитие: человек становится неимоверно сильным, выносливым, буквально сказать «жилистым», без лишнего жира, с не проходящим загаром и навечно въевшейся в трещины ладоней землей. Это в нынешние времена садоводы-огородники, да и потомственные крестьяне при работе с землей стали одевать на руки резиновые перчатки, чтобы не испортить кожу.

А тогда и перчаток не было, да и сама земля бы оскорбилась, если бы в нее запустили пальцы, не чувствующие кормилицу своими порами. Ленька быстро привык к тому, что и бабушка, и его мама (оказалось, что ее учить работе с землей не понадобилось – она с детства была к ней приучена) все работы делали только голыми руками: и рыхление лунок и грядок, и посадку, и прополку, и все-все, что не мог сделать лучше чутких и умных пальцев ни один инструмент. Это и продавливание пальцами луночек-гнездышек для семян укропа и редиски, и прореживание их густых всходов, и прополка сорняков на грядках, и аккуратное вытаскивание из земли первой редиски и морковки.

Такую работу с землей голыми руками Ленька и сам постепенно освоил, не брезгуя грязи и не боясь заразы. Но так никогда он и не сумел превозмочь себя, когда дело касалось работы с чистым навозом. А работ таких в домашнем хозяйстве хватало: от использования навоза в качестве удобрения, изготовления кизяков (топлива для печи), саманов (кирпичей из смеси навоза, глины и соломы – для строительства) и до смешивания тонко протертых растворов для ежегодного обмазывания глинобитной избы-землянки, в которой Леньке пришлось прожить многие годы.

Бабушка же и мама запросто запускали руки в навоз, когда работа требовала того. А так как случалось это ежедневно, начиная с ранней весны и кончая глубокой осенью, то для Леньки вопрос преодоления органической брезгливости был совсем не праздным. Особенно когда он натыкался взглядом на небрежное ополаскивание бабушкой своих рук в бочке для полива после работы на огороде, чтобы через минуту этими же руками вытряхнуть в марлю загустевшую простоквашу и, стянув марлю в узел, подвесить ее над большой кастрюлей для освобождения творога от сыворотки.

Особенно же он переживал в те минуты, когда бабушка своими заскорузлыми ладонями скатывала в колобки свежевзбитое масло, полученное Ленькой после длительной борьбы с маслобойкой. Только ком масла выделится из пахтаньи и Ленька позовет бабушку: «Бабушка, масло готово!», как та, прямо с грядки, бежит в избу, на ходу споласкивая руки в бочке, выхватывает из высокого цилиндра-маслобойки ком свежевзбитого масла и кладет его в кастрюлю с ледяной, прямо из колодца, водой для очистки от кислых вкраплений и затвердевания, а пахтанью из маслобойки сливает в ведро для коровы. Непосредственно в воде она все масло мнет руками для дополнительной очистки от кислых вкраплений, потом делит его на небольшие мячики и в чистой кастрюле, закрытой крышкой, масло перебирается с Ленькиной помощью в погреб, где и в самую жаркую погоду не тает лед, заполнивший специальные приямки погреба еще с зимы.

Соглашаясь с технологией приготовления масла в целом, Ленька никак не мог преодолеть рвотного рефлекса на этапе соприкосновения бабушкиных ладоней, изрезанных черными бороздами, с желтыми, пахучими комочками только что полученного масла. Соприкосновение ее рук с тестом не вызывало подобных эмоций, так как вся стряпня в дальнейшем подвергалась горячей обработке в русской печи и проходила полню дезинфекцию. А вот масло…

И откуда взялась эта брезгливость? Видно, это природа наградила Леньку такими рефлексами на грязь. Не даром он всю жизнь моет с мылом фрукты и овощи, пытаясь избежать всяких заражений, но, как это не смешно, заражается и болеет как все вокруг, не чаще, но и не реже других.

Часть третья. В глубоком тылу

Глава 20. С устатку

Бабушка повела растянувшуюся за ней гуськом, семью по дорожке через весь двор к входной двери, которая была в дальнем от ворот конце землянки. Подойдя к распахнутой двери, она предупредила: «Головы наклоняйте, а то, не ровен час, зашибете о притолоку. Да не упадите – ступенька ведет вниз, а не вверх. Землянка ведь это. В землю вкопана на полметра, не меньше». С этими словами бабушка нырнула вниз. Все по очереди проделали то же самое.

От входной двери, уже находясь в землянке, но ниже уровня двора, все двинулись за бабушкой в обратном направлении, как бы в сторону ворот. Через входную дверь каждый из них вступил в первое помещение землянки – сени. Миновав их, семья попала на кухню, после кухни все вошли в первую комнату, после нее – во вторую, последнюю.

То есть, землянка была вытянута вдоль двора и граничила своей задней стенкой с соседями слева (если смотреть с улицы на ворота). А все помещения в ней были проходными и последовательно располагались одно за другим, напоминая вагоны поезда. Каждое помещение было длиной четыре-пять и шириной не менее трех-четырех метров, так что в целом землянка была вытянута метров на пятнадцать-двадцать и, несмотря на такую длину, составляла не более четверти общей границы с соседями. Объяснялось это тем, что вся усадьба занимала площадь соток двадцать, или прямоугольник двадцать на сто метров.

Самым большим из всех четырех помещений этой землянки были сени, потому что они служили не только для постоянного хранения нескольких ларей с зерном, готовой мукой, дров и угля, но зимой становились жилищем для всей скотины: коровы, кур, поросенка, барана. А в те годы, когда корова телилась, и это время приходилось на зимние месяцы, то здесь же появлялся и рос теленок. В обиходе все пользовались уменьшительным значением слова – «сенцы». Но это было только словом. На самом деле, первое помещение землянки представляло собой целый сарай, выстроенный за одно целое с землянкой, из самана и под одной с ней крышей.

И даже в самые суровые зимы, из-за множества животных, находящихся в сенях, постоянного открывания двери из теплой кухни, горячих кормов, подаваемых в ведрах или корытах, в сенцах поддерживалась температура, пригодная для проживания скотины. Правда, в одну из очень холодных зим, когда отелилась красавица-буренка, бабушка новорожденного теленочка вдвоем с Верой втащили на кухню и держали его в тепле дня три, пока он не окреп и не встал твердо на ноги. Потом он уже своим ходом выбежал из кухни прямо в стойло к матери.

В целом, если сравнивать землянку с деревянным домом на фундаменте, у нее есть свои преимущества. Построенная из дешевых материалов, сильно заглубленная в землю, что не только экономило материалы на стены, но и хорошо держало тепло, землянка быстро строилась и дешевым способом поддерживалась в эксплуатационном состоянии. Для бедной части населения, а эта часть в стране, после революции и разорительной гражданской войны, была очень велика, если не сказать, доминирующей, строительство землянки было единственным способом решить свои жилищные проблемы.

Что землянка представляла собой очень укрупнено? Стены – глинобитные или из самана. Крыша – на толстых жердях-стропилах, положенных накатом одним концом на стену, другим на коньковое бревно, лежащее на бревнах-колоннах по центральной оси землянки. Крыша-накат закрыта слоем соломы и завалена глиной, также смешанной с соломой – своеобразным раствором. И крыша, и стены снаружи и внутри – все было обмазано глиной с соломой. Косметический ремонт жилища заключался в ежегодном обмазывании всей землянки тонким слоем глины с песком, в том числе, пола внутри.

После высыхания глина белилась известковым раствором, сделанным из гашеной извести, щеткой-мочалкой. Такого ремонта хватает на год. Известь хорошо противостоит дождю, солнцу и ветру, создавая крепкую пленку-корку по всей поверхности. Чтобы спрятать от глаз земляной пол, сделать его чуть теплее и уютнее, на него стелили домотканые дорожки и многочисленные половики.

Окна были размером сорок на пятьдесят сантиметров. Подоконник (подушка оконная) изнутри был на высоте полутора метров от пола, а снаружи – чуть выше уровня двора. Пол был заглублен в землю от полуметра в начале и до одного метра в конце землянки, в связи с общим уклоном двора от ворот к огороду.

Бабушка дошла до двери в последнюю, дальнюю комнату и распорядилась: «Там моя комната, эта будет Вериной, а кухня – мальцам. Здесь кровать и шкаф, а в кухне и кровать, и полати большие над русской печкой, да и сундук большой – можно и на нем спать. Места всем хватит. А теперь пообедаем маленько. Да вы с устатку отдохнете седни, а назавтра я всем работу укажу – без дела никто сидеть не будет. Ну, я на стол соберу, а вы пока разберите вещи свои».

После этих слов бабушка забегала, заметалась по избе. То во двор выбежит, то в русскую печь нырнет чуть ли не с головой. Не успела Вера с детьми разложить свои вещи на места постоянного пользования, а баба Поля (так звали новую бабушку) уже кричала им: «Все за стол! Поедим и отдыхайте, а у меня дел много – мне отдыхать нельзя». Ленька обомлел от увиденного на столе изобилия. «Вот так «чем бог пошлет»!» - подумал он.

Целый чугунок горячей картошки из печи, опрокинутый в огромную эмалированную миску, дымился посреди стола. Рядом в отдельных мисках чуть меньшего размера горками возвышались соленые помидоры, соленые же огурцы, вилком засоленная капуста. Прямо на клеенке, разломаная на четыре куска, лежала большая, размером с суповую тарелку, хлебная лепешка. Как потом узнал Ленька, бабушка из своей собственной муки на чугунной плите пекла такие лепешки. Ленька уже не мог вспомнить, когда они в последний раз ели хлеб, а тем более свежий, да еще из чистой муки.

«Мне одной-то много ли надо – лепешки на день, а то и на два хватает. А на вас-то, на всех надо русскую печку истопить, да хлеба на поду испечь. В воскресенье и затопим. Вот опару поставим, она к завтрему и поспеет. В ларе еще есть маленько муки. Но до нового урожая не хватит. Теперича, с вами надо будет прикупить еще зерна, да смолоть в муку. А завтра напекем хлеба и пирогов с капустой, да с картошкой. Ну, ешьте, а то картоха остынет враз. А соленья-то из погреба, еще с прошлого урожая у меня. До самой осени хватит. Боялась, выбрасывать придется, а с вами все умнем. Ишь, как свеженькие хрустят, сочные да ядреные», - бабушка посвятила всех в тайны своего хозяйства и захрустела огурцом.

Ленька робко потянулся к центру стола за картофелиной, не зная еще пределов дозволенного, установленного в этом доме, доме, который отныне становился для него и его брата, и его матери своим навсегда. А каким «своим», щедрым и приветливым или все дозирующим и строгим, Ленька еще не знал и потому был предельно осторожен в своих движениях.

Все определила бабушка, заметившая его нерешительность: «Ты чего робеешь? Ешь от пуза, не жалей картохи. Ее у нас много, а вы вон какие тощие – кожа да кости – теперь надо мясо ростить, да силу набирать. Не будет силы, ноги протянешь, а не то, что робить на огороде. У нас сказывают: «Не потопаешь – не полопаешь». Значит, летом поработать хорошо надо, чтобы зимой сытно было. Вот, на, ешь, нечего стесняться. Небось, не к чужим, к бабушке своей приехал».

С этими словами она выхватила из миски несколько горячих картофелин в мундире и положила их прямо на клеенку перед Ленькой. Взяв тарелку, наложила в нее огурцов и помидоров и тоже поставила перед ним. А от кочана капусты отрезала большой ломоть, как от арбуза и с гордостью произнесла: «А такой капусты ты не едал. Да и где ее вам было солить такую? У меня в деревянной кадке, да в холодном погребе, хоть сколько простоит, ничего ей не будет. А вкус, как у яблочка. Ешь, не стесняйся».

Водрузив ломоть капусты на Ленькину тарелку, наполненную огурцами и помидорами, бабушка решила, что уже избавила младшего внука от робости и коротко поощрила старших, обращаясь к дочери и старшему внуку: «Ну, вас-то чего уговаривать, не маленькие, сами управитесь». Все сосредоточились на очистке картошки от кожуры, потом захрустели капустой и огурцами. Помидоры были красные, холодные, пропитанные вкусом лука, чеснока, хрена и разных трав. Ленька ни с чем не мог сравнить того блаженства, какое испытывал, глотая все, что было перед ним на столе. Бабушка съела одну картофелину с огурцом и встала из-за стола, сочувственно произнеся: «Ну, как, вкусно? Вижу, изголодались так, что и вкуса не замечаете. И масла вам не надо. А как бы маслица-то плеснуть в картошечку! Да нету вот. Хорошо, хоть соль есть. Без нее совсем пресно было бы. Поедите, кваску попейте. Он на полке в сенях стоит. Поспел уже. Были бы яички, можно было бы окрошечку сделать. Уже и лучок с редисочкой на грядках подросли. Да яичек вовсе не оставляют. Хоть и есть две несушки, а все за налоги отдаю. Не хватает им еще. И молочко все забирают. Учетчик ходит кажин день. Не утаишь. Может, теперь хоть детям будут оставлять?»

Последний вопрос бабушка адресовала неизвестно кому, осененная внезапно пришедшей на ум идеей. Повернувшись уже к двери, вдруг остановилась и обратилась к дочери: «Ты, Вера, отдохнешь, дак сходи в «собес» с документами на детей. Похлопочи. На них чего-то дают там». Она снова повернулась к выходу.

Молчавшая до сих пор Вера, не то с обидой, не то с упреком резко произнесла матери в спину: «Ты, мама, не знаешь, как там люди живут! С голоду пухнут! Какие яички, какое молочко! Картошки уже полгода никто из нас не ел. Про овощи вообще забыли. Прелому с плесенью овсу рады радешеньки были, если выменяешь на что-нибудь. Вы тут как в санатории живете. Войны будто и нету вовсе. А на фронте и в оккупации наши солдаты и мирные люди, ни в чем не повинные, тысячами погибают ежечасно. А ты про яички и молочко говоришь!

От моей семьи, вон, половина, осталась! Трое живыми добрались до мирной земли, а трое в той земле остались! А ты про яички! Никуда я не пойду! Ни в какие собесы! Как отдавала налоги, так и будешь отдавать! Для армии ведь, для победы надо! Вот кончится война, разобьем фашиста, тогда и пойдем в собес. Тогда все на равных будут. Всем нужен будет собес, кого война коснулась. А теперь забудь об этом и больше не говори мне ничего. Чтобы я не слышала этого от родной матери! Прости, мама, но тебе не понять, где мы были и что пережили. Прости!»

Бабушка стояла, как вкопанная, но по ее напряженной спине было видно, что непривычный тон и незнакомые слова, произносимые дочерью, повергли ее в шоковое состояние. С ней говорила уже не та робкая шестнадцатилетняя девчонка, которую она тринадцать лет тому назад собрала и отправила в Ленинград учиться на инженера. В ее памяти остались лишь те сцены из их повседневной жизни, где за ней было узаконено вечное верховенство во всех решениях, простых и сложных, а за дочерью – беспрекословное подчинение этим решениям.

Теперь эта девчонка, превратившаяся в почти тридцатилетнюю женщину, сама уже имевшая троих детей, одного из которых потеряла, лишилась мужа и похоронила его мать, теперь эта девочка обрела такую силу воли и мысли, что мать не могла пошевелиться, оцепенев от еле сдерживаемого гнева, наполнившего слова дочери. У матери не оказалось ни сил, ни слов, чтобы произнести что-то в ответ. Преодолев гипноз от услышанного, она, наконец, оторвала ноги от пола, шагнула за дверь и осторожно прикрыла ее за собой.

К этому разговору обе, и мать, и дочь, больше не возвращались. Но Ленька про себя отметил, что покровительственное, если не сказать, снисходительное отношение матери к дочери, резко сменилось на уважительное с некоторой долей восторга, в дальнейшем переросшего в легкую боязнь и полное подчинение мнению и решениям дочери. Как говорится, его мать сразу расставила все по своим местам, дав понять каждому, кто здесь есть кто. Правда, получилось это у нее не специально. Просто соответствующая обстановка вынудила ее высказать вслух свои принципиальные взгляды на жизнь. А когда она провозглашала свои принципы, то бывала «слегка» резковата со слушателями. Ну, принципы на то и есть принципы, чтобы за них бороться со всей силой своего характера. Ленька уже понимал это, зная за матерью неоднократное проявление силы духа, которым она жила в последнее время и который спасал ее все годы долгого одиночества.

Братья, с напряжением наблюдавшие сцену объяснения между матерью и бабушкой, сидели неподвижно, не притрагиваясь к пище. Когда бабушка вышла, они с облегчением переглянулись между собой и набросились на еду. Оба почувствовали одно и то же: исчезла та неопределенность в их положении, которая появилась, едва они ступили на землю бабушкиной усадьбы. С первых минут встречи говорила и распоряжалась только бабушка, а мама молчала. Братья увидели в этом беспрекословное подчинение их матери незнакомому им человеку и невольно ощутили свое бесправие и потерю защитницы. Такого не было никогда прежде.

Теперь они облегченно вздохнули, поняв, что их самый близкий и родной человек не собирается никому подчиняться, и по прежнему остается единственным для детей авторитетом и защитником. Стало ясно, что они могут вести себя как дома, без оглядки на хозяйку, без боязни не туда шагнуть, не то взять, или не то сделать. В оккупации их лишили этих свобод, и они с особенной настороженностью отнеслись к возможному их ограничению в новом доме. Для мальчишек само детство – не детство без права на свободное поведение.

Братья это знали с пеленок, так как в семье отца их любили и уважали человеческое достоинство каждого ребенка, независимо от его возраста. Поэтому они успокоились относительно своих прав, уверенные, что здесь на них никто не посягнет. Но они, конечно, заблуждались и очень сильно. Они еще не знали, что попали в новый, не знакомый для них мир, мир, несущий совсем иной уклад жизни, чем тот, в котором формировались их взгляды и привычки. Раньше они жили в семье интеллигента, служащего, который единственно своим умственным трудом зарабатывал средства на существование всей многочисленной семьи.

Здесь же их ждало натуральное крестьянское хозяйство, в жизни которого традиционно участвуют все члены семьи – от мала до велика. От их физического труда зависит само существование этого хозяйства, а значит и благополучие каждого члена семьи. Крестьянский же труд отнимает массу времени и сил, невольно сокращая права каждого на личную свободу. Но этого братья еще не знали, им предстояло это узнать только завтра, а сегодня у них еще оставалось свободное время на знакомство с бабушкиной усадьбой и ее окрестностью.

Часть третья. В глубоком тылу