Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материала

Документы

Содержание Глава 16. Наши Часть вторая. Оккупация

Подобный материал:

• Тест по роману «Обломов» И. А. Гончарова., 55.06kb.
• «говорящих», 552.78kb.
• Волк и семеро козлят, 53.28kb.
• В. М. Шукшин родился 25 июля 1929 г в селе Сростки Алтай­ского края в крестьянской, 412.52kb.
• Роман в четырех частях, 6914.01kb.
• -, 14453.98kb.
• Тема: Автобиографическая проза для детей. Л. Н. Толстой «Детство», М. Горький «Детство»,, 487.03kb.
• Обломов Роман в четырех частях Часть первая, 5871.24kb.
• В. Б. Губин читайте хорошие книги справочник, 1601.75kb.
• В. Б. Губин читайте хорошие книги справочник, 1147.54kb.

Глава 16. Наши

Постояльцы стали приходить домой совсем поздно. Они появлялись тогда, когда мать с сыном уже спали, а уходили раньше, чем те просыпались. Часто немцы вообще не ночевали в доме. Вероятно, забот у них прибавилось настолько, что отдыхать совсем было некогда. Вера как-то увидела сундук, стоявший в коридоре, открытым. На нем не было привычного замка. Немцы запретили даже прикасаться к нему. Она знала, что в сундуке хранится запас продуктов, которым квартиранты пользовались, когда ели дома, или выезжали в короткие командировки. Вера невольно заглянула в сундук – он был пуст. «Значит, продукты им здесь больше не нужны», - подумала она.

Разволновавшись, Вера вбежала в гостиную и, сама, не зная, на что надеется, открыла прикроватную тумбочку. В ней на верхней полке лежали туалетные принадлежности: флакон одеколона, бритва, мыло, зубная щетка, несессер. На нижней полке лежали какие-то вещи из комплекта летней военной формы: перчатки, пилотка, куртка, еще что-то. Уже с откровенным разочарованием на лице, Вера потянула за ручку двери, ведущей в спальню. Та была закрыта. Значит, не ушли. Еще вернуться. Она раздосадовано повернулась к кухонной двери.

«Ничего, скоро уже. Лишь бы не напакостили на прощание», - подумала Вера и занялась делами. У нее теперь была только одна забота – дотянуть до возвращения своих. А для этого надо было выжить. Главное, чтобы хватило тех продуктов, что Настя принесла. Вера, может быть, и пошла бы на рынок, да нести туда было нечего. На поле тоже делать нечего – земля еще под снегом и мерзлая насквозь. А с ее силами и снег не раскидать, не то, что землю долбить. Да и где ее найдешь, завалявшуюся с осени картофелину или репу?

Одежду надо подобрать, которая покрепче. Зимняя будет не нужна – весной поедем, а теплая – разные кофты, куртки, платки – это все понадобиться. Дорога будет длинной, налегке не поедешь, но и лишнего нельзя брать – только обузой будет. Таскать то вещи ей самой придется, дети, много ли помогут? Значит, брать только самое нужное. Дома у мамы заново будем обживаться. Вера уже рассуждала уверенно, нисколько не сомневаясь в предстоящей поездке к матери. Только бы уже скорее все это закончилось здесь.

А перемены назревали на глазах. Даже погода не оставалась в стороне. Шел март месяц. Явные признаки весны чувствовались во всем: день резко прибавился, солнце стало пригревать к обеду, потеплело, оконные стекла освободились от изморози, на проезжей части дороги снег сошел совсем, оставаясь только в тени под забором и в палисадниках. Ночью еще было прохладно, но дневные оттепели согревали душу. Легкий ветерок был чуть влажный и теплый. Прозрачный воздух как будто усиливал видимость, приближая предметы. Вся атмосфера была наэлектризована какой-то чистой энергией, вселяющей бодрость и надежду на лучшее.

Во дворе чаще стали появляться фигуры его обитателей. Ленька за несколько минут первого в этом году посещения своего поста на крыльце успел увидеть почти всех соседей. Правда, одних мужчин. Казаков. Они озабочено пробегали по двору то от крыльца к воротам, покидая дом, то обратно, возвращаясь домой. Ленька видел и атамана, и его сподручных. Каждый, конечно, был как бы сам по себе, но озабоченность у них у всех была одинаковой. Ленька заметил, что каждый из них уносил из дома какие-то большие сумки, а возвращался пустым. Они не оглядывались по сторонам, ходили быстро и целеустремленно. Женщины во дворе не появлялись. Не видел Ленька и отца Насти.

А, вернувшись в дом, Ленька через очистившееся кухонное окно мог наблюдать явное движение по улице. Засновали машины и мотоциклы. Туда сюда забегали офицеры. Куда-то торопились группы солдат. Почти как прошлой осенью, когда немцы заняли город. Только тогда было много криков, шума, грохота. Эйфория победы! А сейчас все двигалось как в немом кино. И тогда не было никакой спешки в движениях персонажей, больше, правда, было вальяжности, уверенности и демонстрации силы. Сейчас же видна была откровенная нервозность и торопливость во всем. Как будто все куда-то спешили, боясь опоздать.

Ленька с удивлением заметил, что среди снующих в разные стороны оккупантов, не торопясь, прохаживаются горожане. Идут себе спокойно своей дорогой, не обращая внимания на чужаков. В этой браваде явно просматривалось преждевременное пренебрежение опасностью. Но в этом и был весь наш народ. Засиделись в погребах и подвалах – теперь не удержишь. Нутром почувствовали приближение свободы. Не желая дожидаться ее взаперти, сами вышли к ней.

Патрули с улиц куда-то исчезли. Бояться стало некого. Прильнув к стеклу, Ленька обнаружил, что мирных жителей стало довольно много. Они явно осмелели, демонстрируя свое пренебрежение к захватчикам. Будто они что-то знали, и это знание делало их неуязвимыми. Весь этот день Ленька не отходил от окна. Смотреть, видеть необыкновенные перемены и делать фантастические предположения было куда интереснее, чем сидеть и мерзнуть на крыльце. Только сумерки развернули его от окна к столу, на котором уже ждала его дымящаяся каша и чай с Настиной заваркой.

Ленька забрался на полати сразу после ужина и уснул с приятным чувством перемен к лучшему. Вера легла значительно позже, но лишь глубокой ночью услышала приход постояльцев. Они молча прошли через кухню в свои комнаты, и сразу установилась тишина. Когда они ушли, Вера не слышала. Проснувшись рано утром, она увидела уже заправленную кровать Рейнгольда.

Приготовив завтрак, мать разбудила сына. Поели сваренную из сильно оскудевших запасов похлебку, в которую Вера давно уже научилась класть все, что есть под рукой, и приготовились коротать очередной весенний день. Ленька, уже испробовав себя вчера на устойчивость к морозу, оделся, несмотря на весну, очень тепло и вышел на крыльцо. Он и стоял, и садился на ступеньки, и уже начал зябнуть от висевшей во дворе утренней прохлады, но ничего не происходило. По сравнению со вчерашним, двор, как будто, еще не проснулся. Над ним стояла неподвижность. Тишина, ни стука шагов, ни скрипа дверей. Куда все подевались? Озадаченный предчувствием чего-то нового, волнующего, Ленька не выдержал и вернулся в дом.

Его сначала так и подмывало подойти к воротам и выглянуть на улицу. Что там сегодня происходит? Куда ведь интереснее все увидеть непосредственно, чем через стекло из кухни. За воротами все видно сразу. Только на улице в обе стороны можно посмотреть. Но он помнил, что выглядывать из калитки нельзя. Всплыла из памяти разукрашенная душегубка и веселый клоун. Делать нечего, придется опять смотреть в окно. Ленька вошел в дом, разделся и подошел к окну.

Повертев головой влево вправо, он вскрикнул от удивления: «Мам, смотри, на улице никого нет! Пусто! Куда все подевались?» Мать, обеспокоенная не меньше сына, быстро прильнула к стеклу. «Правда, что! Действительно, никого нет! Ни одного человека! Ни машин, ни людей! И немцев нет, и наших нет! Что бы это могло значить? Странно», - она произнесла это, не отрываясь от стекла. Мать и сын то отстранялись от окна, то, взглянув друг на друга, снова всматривались в него. Все оставалось по-прежнему. Город замер как заколдованный. Тишина, повисшая над ним, проникала в дом, давила на сознание.

Состояние тревожного ожидания охватило их. Поддаваясь чувству неизвестного, уже натерпевшаяся разных страхов, боясь, как бы чего не случилось нового, более ужасного, мать тихо сказала сыну: «Не ходи больше во двор. Сейчас закроемся и будем сидеть дома. Супу нам с тобой хватит на весь день. Никуда не пойдем. Будем ждать здесь. Что произойдет, узнаем потом. А на улице всякое может случиться».

День показался вечностью. Дождавшись темноты, они улеглись спать. Оба, и мать, и сын, ворочались в тревожном ожидании. Они одинаково настороженно ждали любых перемен. Настрадавшись вдоволь, уже не верили в чудеса, но надеялись, что хотя бы, худшего, чем есть, не произойдет.

Ленька уснул далеко за полночь. Спал, на удивление, крепко, без обычных уже сновидений. Тоже произошло и с Верой. Утренний сон крепко сморил обоих. В темноте за печкой они проспали не только наступление утра, но, наверное, самое главное в жизни – смену власти. Они за своей печкой не слышали ни одного выстрела, ни одного крика, ни даже постороннего шороха. Разбудил их частый стук в дверь и веселый возглас: « Открывайте! Где вы там? Наши вернулись!»

Пока эти слова пробивались в сознание, Вера уже на пороге сеней обнимала Настю. Та громко смеялась и возбужденно повторяла: «Наши в городе! Они вернулись! И без единого выстрела заняли город! Немцы ушли ночью, а наши зашли утром. Понимаете, без единого выстрела! Будто договорились между собой! Через лед перешли. Река еще стоит. Да, одевайтесь же вы. Пойдем на улицу – весь город там, а вы все еще в темноте прячетесь. Ленька, где ты там? Идем за ворота! Теперь можно! Везде свои – никто не обидит!»

Мать с сыном, веря и не веря сказанному, на ходу одеваясь, уже бежали к воротам. Шагнув за калитку, первое, что они услышали, было: «Здравствуйте, товарищи!» Их ослепила улыбка с иголочки одетого молодого офицера в форме Красной Армии, не спеша идущего по тротуару, прямо перед их воротами. Вся улица была полна людьми, как в праздничные дни, когда на демонстрацию выходил весь город. Откуда взялось столько горожан! Где они прятались? И женщины, и дети, и бабушки, и дедушки. Особенно много было детей. Они сновали между военными, цеплялись за технику, которая плавно передвигалась по дороге от реки на Запад, туда, откуда полгода тому назад пришли наши солдаты и куда сейчас ушли немцы.

То, что увидели мать с сыном сейчас, было не сравнимо с виденным прошлой осенью. Откуда у наших взялось столько танков, машин, мотоциклов?! И все новенькое свежевыкрашенное в зеленый цвет. Колонны бойцов тоже в новеньких формах, с автоматами. Офицеры в серебряных погонах. Все розовощекие, улыбаются. Будто не на фронт, а на парад собрались. Вера не замечала своих слез, но видела слезы радости на изможденных, постаревших и похудевших лицах горожан. Никто этих слез не стеснялся. Это не были слезы обиды или упрека. Это были слезы благодарности и восхищения, это были слезы гордости и надежды.

Никто не смахивал их, слез напутствия и твердой уверенности. Теперь-то уверенности нельзя было отнять ни у кого. Эта уверенность рождалась прямо здесь, на глазах у всех, от одного вида наших солдат, наших командиров, наших пушек и танков. Они заполонили всю улицу от края до края, твердо и весело продвигаясь вперед, на Запад. Вдогонку только что сбежавшему врагу. Проходившие по улице войска не останавливались. Теперь у них были дальние цели. На остановки не было времени. Впереди еще было много дел. Дел жарких и крутых. Дорога вперед только начиналась.

Сознавая выпавшую на их долю честь оказаться первыми в этом бесконечном, победоносном движении на Запад, они не скрывали гордости и волнения. Проходившие по улице солдаты своими улыбками как бы салютовали провожающим, заверяя их: «Теперь не подведем! Можете верить и спать спокойно! Враг уже никогда не вернется! А нас ждите с победой!» И все смотревшие на них, обессилившие старики и старухи, женщины и дети, и уже искалеченные войной мужчины верили им и не скрывали слез.

Слезы радости на лицах горожан и улыбки поддержки на лицах солдат были как символы безмолвного диалога, как символы безоговорочной веры друг в друга, как знаки, скрепляющие их нерушимый союз.

Колонны двигались через город целый день и целую ночь. Но шум от их движения никому не досаждал. Народ не расходился по домам весь день. Он провожал свою армию на войну, за победой, в которой теперь уже никто не сомневался. Когда стало смеркаться, уставшие, но счастливые, мать и сын вернулись в дом. Переполненные долгожданной радостью, они уселись за кухонный стол и от бессилия не могли пошевелиться, а не то чтобы раздеться.

Вдруг они услышали осторожные шаги на крыльце и скрип открывающейся двери. Одной, потом второй. Вера оцепенела от предчувствия. Оглянувшись на дверь, она всплеснула руками. У порога стоял Эдик, опустивший в пол глаза и боявшийся взглянуть на сидящих за столом. Вид у него был ужасный: весь оборванный, как беспризорник, одежда представляла собой сплошные лохмотья, на спине висел тот самый рюкзак, с которым он ушел, но от грязи он был теперь неопределенного цвета, лицо и руки вошедшего мало чем отличались от одежды и рюкзака – они были такими же черными, грязными и покрытыми коростами.

Ботинки, стянутые проволокой, что называется, «каши просят». Но Эдик не поднимал на своих мать и брата глаза не потому, что стеснялся своего вида. Да и где ему было знать, как он выглядит. Вряд ли он заглядывал где-нибудь в зеркало. Нет, он ушел и вернулся с чувством собственной вины за то происшествие на полатях, не будучи уверенным, что уже давно прощен и еще больше любим, чем прежде.

Мать вконец обессилившая, только и смогла промолвить, вытянув в его сторону сразу обе руки: « Сыночка, ты вернулся!? Я так ждала тебя. Я знала, что ты жив. Но ты не мог раньше вернуться. И хорошо, что выжидал. А то бы попал прямо под облаву. Иди же ко мне. И Леня по тебе очень скучал. Места себе не находил».

Вера спохватилась, вспомнив про младшего сына, догадываясь, что оба брата прекрасно помнят о случившемся, и думают о том, как найти путь к примирению. Эдик встал перед матерью, боясь прикоснуться к ней. Вера рывком притянула его к себе, обняла и замерла на мгновение. Потом, спохватившись, начала успокаивать сына: «Ой, сколько тебе пришлось испытать! Устал! Ну, потом расскажешь А сейчас я согрею воду и вымою тебя. Всю грязь отскоблим, оденем все чистое. У меня все твое выстирано и выглажено. А это снимай. Выбросим все, чтобы и не напоминало о случившемся».

Вера поставила ведро с водой на печь, подбросила в нее дров и стала помогать Эдику раздеваться. Все, что он снимал, мать швыряла в коридор, каждый раз открывая и закрывая дверь. Занесла ванночку, ту самую, что они с сыном принесли когда-то полную вина. Поставила ее посреди кухни. Вылила в нее воду. Поставила на печь второе ведро. «Вставай ногами прямо в ванну. Опустись на колени – пониже станешь. Вон как ты вымахал! А исхудал как! Одни кожа, да кости! Ну, ничего. Теперь поправимся. Говорят, были бы кости, а мясо нарастет. Трусы-то снимай, нечего стесняться, я ведь мать твоя. Ну, тогда я тебе голову и спину помогу помыть, а остальное сам скобли. Вон сколько грязи на тебе, не жалей ее. Вот эту мочалку возьми, она пожестче будет. А я пока ужин приготовлю. Да, не смотрю я, не смотрю на тебя. Пока скитался среди чужих людей, одичал – своих забыл. Вот тебе еще ведро. Ополоснешься из ковша. Леня тебе на голову польет. А ты с колен вставай осторожней, чтобы кухню не залить».

Вера поставила на печку кастрюльку. Вывалила в нее последнюю баночку тушенки, насыпала крупы. Вздохнула: «Сейчас бы лучку, головку. Совсем другой вкус был бы». Эдик впервые открыл рот: «В рюкзаке есть лук». Мать удивилась: «Да, ты что! Где же он, рюкзак этот? Я его со всей одеждой выбросила в сени». Она шагнула за дверь, расшвыряла ворох тряпья, вытянула за лямки рюкзак. Занесла его в кухню, стала развязывать веревку. «Засохло все от грязи. Надо же, лук. Да еще две головки. Ой, а это что же, хлеб? Сухарь черный. Где же ты взял его? Побирался что ли?» – мать со страхом и жалостью посмотрела на сына. «Это в станице одной нам дали. Мы там с Глебом и Васькой прятались от казаков. Эти предатели у немцев служили, в отряде карателей и все станицы знали, как свои пять пальцев. Облавы делали постоянно. Сколько раз они нас настигали, а мы все же уходили. У Глеба там своих друзей много. Было, у кого спрятаться», - Эдик отогрелся и заговорил.

«Ладно, потом расскажешь. Вытерся? Вот чистое белье. Одевайся, и будем ужинать. Ванночку давай передвинем к порогу, да рюкзак в нее и бросим. Пусть отмокает. Он хоть и грязный, но целый. Еще пригодится», - Вера начала обретать обычные для нее энергию и деловитость. «Ой, что же это я! А дверь в спальню?» - спохватившись, вспомнила свои вчерашние тревоги и метнулась к спальне, запертой совсем еще недавно. Дернула за ручку – дверь распахнулась настежь. В комнате не было никаких признаков непрошенных гостей. Наклонившись к тумбочке, открыла ее – пусто.

Вера медленно распрямилась, как после долгой стирки в корыте, и твердо произнесла: «Ну, и скатертью дорожка! Как пришли, не спросясь, так и ушли, не сказавши! Таковы, видно, нравы всех завоевателей! Пусть вам будет пусто! А мы переживем. Вот только забудем нескоро. Такое скоро не забывается. И забывается ли когда-нибудь? Все, ужинать! Вы уже за столом? Молодцы!» - она уверенной походкой подошла к печке, сняла с нее кастрюлю и поставила ее на дощечку, лежавшую посредине стола. Выставила на стол стопку тарелок, высыпала рядом ложки.

«Теперь нечего бояться, что кого-то потревожим – стол снова наш, дом наш, город наш и земля наша. Ешьте и будем спать. Можно хоть весь день спать, пока не отоспимся. А завтра будем думать о планах на будущее», - мать повеселела и не скрывала этого. Душа ее начала успокаиваться. Мысли стали проясняться. Тревога, преследовавшая последние месяцы, покинула ее. Она разлила кашу в тарелки, ободряюще улыбнулась детям и опустила свою ложку в тарелку.

На следующее утро братья долго валялись за печкой. Эдик спал, вздрагивая и вскрикивая во сне, а Ленька лежал рядом и прислушивался к тяжелому дыханию брата. Ему хотелось, чтобы тот скорее проснулся и рассказал о своих скитаниях, но Эдик даже и не думал просыпаться.

«Целых два месяца где-то в бегах, в голоде и холоде. Наверняка, ни поспать, ни отдохнуть толком. А как отощал! Вон, какой худющий! Мы хоть и голодали, но были в тепле. Если бы не Глеб, пропал бы он. Вон, какие морозы стояли! Кто бы его приютил и спрятал, чужого, незнакомого? У нас ведь никакой родни здесь нет – все остались на Украине», - так думал Ленька, пристально рассматривая брата.

Мать шепотом позвала его: «Вставай. Пусть Эдик еще поспит. Он очень устал. Да и разморило его от вчерашнего купания и ужина. Надо бы и тебя искупать, да ты еще можешь потерпеть – не такой грязный, как он. Поедим с тобой, а Эдик потом поест, когда проснется».

Ленька увидел на своем месте за столом тарелку похлебки, в которой просвечивали зернышки крупы. Ни навара, ни вкуса. Разве что горячая. Похлебали. Мать горестно развела руками: «Хочу пойти в Горсовет. Может быть, кого-нибудь из начальства папиного найду. Похлопочу о помощи вам. Надо ведь как-то прожить до отъезда. Река еще не вскрылась, надо ждать этого».

Вера собралась, а уходя, наказала сыну: «Ты не шуми, не буди брата. Пусть выспится. Для него сон сейчас важнее еды. А когда проснется, покорми его. Кастрюля с похлебкой на печи стоит. Ну, я пошла. Закройся за мной».

Часть вторая. Оккупация