Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 57. Большие перемены
Часть четвертая. Мирная жизнь
Подобный материал:
1   ...   50   51   52   53   54   55   56   57   ...   85

Глава 57. Большие перемены



Пришла весна 1944 года. Немцев били на всех фронтах. Гнали их на Запад в свое логово. Никто уже не сомневался в скором конце войны. На освобожденных территориях потрясала своей безнадежностью полная разруха. Ни жилья, ни заводов, ни техники на полях, а на самих полях – искореженный металл, мины и снаряды. Надо было и армии помогать, и разрушенное хозяйство восстанавливать. Перед районами, не тронутыми войной, стояла задача: больше машин, хлеба, молока и мяса. Таким районом был и Северный Казахстан с экономическим центром в Кустанае. Здесь был хлеб, и было мясо. Был мощнейший элеватор и огромная скотобойня, которые простаивали от недогруза. Не хватало сырья.

Наступающей весной надо было расширять посевные площади и увеличивать стада. В связи с этим возрастали объемы перевозок. Решено было восстанавливать закрытую в начале войны автобазу. Вскоре туда потянулись колонны новеньких ЗИС’ов и полуторок. Начали набирать людей на работу. Пошла туда и Вера. Ей предложили работу в диспетчерской, куда она и ушла из надоевшей столовой. Здесь было настоящее производство с простыми человеческими отношениями, без интриг и двусмысленностей. Вере с ее прямолинейным характером это нравилось.

В показателях автобазы косвенно отражались успехи чуть ли не всей области и смежных с ней областей. Хоть и трудно, но работать здесь было интереснее, чем в столовой. Вера, скоро став центральной фигурой в диспетчерской, чувствовала себя полезным и уважаемым человеком. И платили здесь больше, что было немаловажным для содержания ее семьи. Конечно, она стала меньше бывать дома, сутками пропадала на работе и редко виделась с детьми. Они больше были теперь предоставлены самим себе и улице.

Улица, особенно для Леньки, стала главным воспитателем. И не в том смысле, что заменила ему мать и бабушку. А в том, что стала для него мерилом нравственности. Все уличные картинки, сценки и происшествия, которые он наблюдал или в которых сам участвовал, Ленька всякий раз оценивал с точки зрения морали и нравственности, усвоенной им в своей семье. Проще говоря, он все увиденное примерял к шкале «Хорошо и Плохо». То, что попадало в верхнюю часть шкалы, то есть выше нуля, он принимал как достойное подражания и совершенствования, а то, что попадало ниже нуля, он решительно порицал, отметал и в своей жизни никогда не допускал.

Получалось, что улица не только не заменяла семью в процессе воспитания, а лишь испытывала на прочность, сталкивая в реальности с ситуациями, проверяющими семейные взгляды и устои. Как правило, последние одерживали верх или, в лучшем случае, совпадали, подтверждали справедливость воспитателей – отца и матери. А в последнее время к ним присоединилась и бабушка. По-сути дела, приходилось все время лавировать между двух огней – улицей и домом. Через год к ним добавился третий – школа. Эти огни-воспитатели редко гладили, больше обжигали. Так что процесс воспитания был похож на постоянное лавирование между ними – испытать себя в разных ситуациях и при этом не очень больно обжечься. Это редко удавалось. Как правильно говорят, за все надо было платить. И Ленька платил. Шишками, болячками, шрамами, выговорами, а то и поркой.

Весна, как всегда, свалилась на город неожиданно и активно. Солнце стало пригревать с каждым днем все сильнее, снег – таять все быстрее, земля, освобожденная от него, подсыхать и прорастать нетерпеливой зеленью. Изнемогшие за зиму от сиденья по домам, все горожане – дети и взрослые – потянулись на улицы. Сразу же возобновились любимые уличные игры. Лапта, городки, бабки. В эти игры можно было играть только днем и при сухой погоде. Но одна игра - прятки, была интересна только в сумерки. Не днем, не ночью, а именно в сумерки. И уже можно спрятаться, и пробраться незаметно к месту счета за спиной водящего.

Однажды, в особенно теплый вечер игра так затянулась, что, когда Ленька в полной темноте добрался до своих ворот, они оказались заперты изнутри и на щеколду, и на жердь, задвинутую в скобы. Этого никогда прежде не случалось, если кого-то еще ждали домой. Его, значит, не ждали. Он вздрогнул от плохого предчувствия. Одолеть забор на стыке с воротами – дело пустяковое. Ленька проделал это быстро и тихо. Через минуту он уже стоял перед дверью в землянку, все окна которой были темны. Это его окончательно убедило – его «забыли» сознательно. Он толкнул дверь. Та была заперта. Ленька тихонько постучал. Ответа не было.

Он постучал сильнее. Этот стук, наверное, причинял ему страданий от ощущения своей вины больше, чем реально беспокоил спящих. Он решил: «Еще раз постучу и больше не буду». Но в это время скрипнула дверь из кухни. С той стороны входной двери прозвучал вопрос матери: «Кто там?» «Это я», - виновато выдавил из себя Ленька. И вдруг, совершенно для себя неожиданно, он услышал злой голос матери: «Иди туда, откуда пришел!» Хлопнула внутренняя дверь и установилась ночная тишина.

У Леньки отлегло на душе. Теперь он наказан и можно, уже не терзаясь чувством вины, подумать о ночлеге. Правда, думать особенно было не о чем. Сеновал, где еще были остатки сена, старый тулуп, валяющийся там же – вот и все раздумья. Даже в такую прохладную ночь, какие бывают весной, Ленька не замерз – и с вытянутыми ногами он полностью заворачивался в огромный тулуп охранника. Утром он не торопился вставать, надеясь не застать мать дома. Но он напрасно тянул время.

Спустившись с сеновала и открыв дверь в кухню, Ленька увидел мать, сидевшую за столом. Она пила чай, явно не спеша. На работе, ясно, была не ее смена. Бабушки не было в доме. Эдик, конечно, был в школе. Не зная как себя вести, Ленька, вроде нашкодившего пса, хотел было повернуть назад, и уже толкнул дверь из кухни в сени, но мать пригвоздила его к месту, взорвавшись потоком неконтролируемых слов. Слов злых, сердитых, обидных и пугающих.

Ленька, весь дрожа от страха, слышал долетающие до него обрывки фраз и не мог двинуться с места, словно парализованный: «До каких пор это будет продолжаться?! Что им не поручишь, ничего не сделают! Я круглыми сутками дежурю, ни поспать, ни поесть как следует, а придешь домой – дома нет никого! Печь не топлена, дрова и уголь не заготовлены! Вода не запасена! Корова не кормлена, стоит в навозе – убрать за ней не кому! Я что, одна здесь живу? За всех я одна должна все делать? И так верчусь как белка в колесе, ничего не успеваю! А мои помощнички только и умеют что гулять! Вот подохну от такой жизни, запоете тогда одни без меня! Что молчишь как истукан? Стоит, молчит, да еще и улыбается! Я вот тебе поулыбаюсь! Отца на вас нет! Верно, что безотцовщина! Но я и сама ремня тебе всыплю!»

Она сорвала с гвоздя ремень, схватила сына за руку и начала хлестать его ремнем по спине и ягодицам. Ленька не вырывался, а только морщился от ударов пряжки. Ударив его несколько раз, Вера спохватилась и, пытаясь оправдать свой срыв, начала искать способ закрепить в сыне чувство вины. Не выпуская его руки и только размахивая ремнем, она снова начала выкрикивать разные злые фразы, пытаясь быстро воспитать в сыне понятливость и послушание: «Ты будешь, наконец, слушаться меня? Чего молчишь? Опять улыбаешься? Я тебя спрашиваю: будешь мои поручения выполнять? Что, дрова трудно было занести, чтоб они подсохли? Или у коровы убрать не мог, что ли? Только бы гулять тебе! Старшему некогда, у него много уроков. Бабушка прихворнула и ни печь не может истопить, ни за коровой поухаживать. А ты здоров, ничем не занят и делать ничего не хочешь! Приходишь домой после дежурства, ни согреться, ни чаю попить! Без меня некому домашние дела сделать! Меня все ждут! Опять улыбаешься?! Я вот тебе поулыбаюсь! Виноват, да еще и улыбается! Иди с глаз долой, чтобы я тебя не видела!»

Найдя способ таким образом закончить разговор, Вера вытолкнула Леньку за дверь, возложив на себя роль обиженной, а сына превратив в виновника случившейся сцены. Ей так было легче на душе – вроде как повоспитывала бездельника-сына и не сильно его наказала. Ленька тоже с облегчением выскочил во двор и устремился за ворота. Он целый день не показывался во дворе, надеясь вечером все же не застать мать дома. И, действительно, когда он осторожно зашел в избу, уставший от бесцельного шатания по окрестностям и голода, подводившего живот, то застал одного Эдика, учившего за столом уроки.

Эдик не был в курсе происшедшего и Ленька не стал с ним ничего обсуждать. С голодухи он набросился на горячий борщ, стоявший на печи. Вместо хлеба, давясь, заталкивал в рот картошку, полная кастрюля которой тоже стояла рядом с борщом. Успокоившись, Ленька залез на полати и задумался. Его все время мучил один вопрос: «Почему мама говорила, что он улыбается? Как он мог улыбаться, всем существом своим чувствуя вину и страх, а всей спиной удары ремня? С чего она это взяла? Явно ей это показалось, но она так злилась на него за эту кажущуюся ей улыбку, что готова была хлестать его бесконечно».

Ленька и сам долго не понимал, в чем здесь было дело. Потом он понял, что смешанные чувства вины, страха, боли и обиды, а также эти бесконечные запугивания, вроде фразы «вот подохну, тогда узнаете!» искажали его лицо гримасой улыбки, которая, вероятно, и отображала всю смесь этих разнородных чувств. Он-то не видел себя, все изменения на лице происходили помимо его воли, а матери казалось, что, будучи виноватым, он еще и издевается над ней. Это, похоже, злило ее больше всего, и она оттого никак не могла остановиться.

Подобные сцены с Ленькой повторялись еще не раз, и всегда он больше всего боялся этой неконтролируемой улыбки на своем лице. Хоть в зеркало смотрись во время наказания. Но зеркала у них в доме вообще не было, кроме маленького, в мамином ридикюле. Его улыбка буквально бесила мать. А он ничего не мог с собой поделать, как ни старался. Мать всегда добивалась от Леньки одного – сказать: «Мамочка, я больше не буду! Я буду слушаться тебя! Я все буду делать так, как ты скажешь!» И все. Если ему удавалось выдавить из себя эту фразу, тут же все прекращалось. Она даже подсказывала ему эти слова, но он упрямо не слышал их и не хотел повторять.

В минуты гнева Вера невольно сравнивала Леньку с Эдиком: «Ну, такой ты упрямый! Посмотри вон на брата. Тот во всем признается, во всем покается и всегда пообещает мне больше так не делать. А ты набычишься и стоишь букой, будто не слышишь ничего». Эдик же, действительно, в подобных ситуациях вел себя совсем по-другому. Он тоже нередко оказывался в чем-то виноватым перед матерью, но никогда не давал ей времени распалиться так, чтобы потом она не могла контролировать себя. Надо, или не надо, но он всегда, предчувствуя надвигающуюся грозу, успевал выстрелить одни и те же слова, действовавшие на мать, как бальзам на душу: «Прости, мамочка! Я не хотел! Вот, честное слово! Я больше никогда так не буду делать! Я не нарочно! Это случайно получилось! Больше такого не повторится! Поверь мне! Я тебя люблю! Я не хотел тебя обидеть! Не сердись на меня! Я исправлюсь!»

Вера, не успев рассердиться, сразу успокаивалась и, удовлетворенная его обещаниями, тут же все ему прощала. Ей нравились раскаяния и обещания. Она только их и хотела услышать. И неважно было, что они не выполнялись, зато так услаждали слух уставшей, одинокой, и, как ей казалось, никем не любимой женщины. Молодой еще совсем! Что такое тридцать лет! А ведь все счастье было давно позади! Впереди же – никакого просвета! Взвоешь тут! И Эдик, в свои почти двенадцать лет, хорошо угадывал ее настроение и ловко подстраивался под него. А с годами его артистизм только совершенствовался.

Ленька ни секунды не верил в его искренность, но восторгался его находчивостью и легкостью, с которой тот просил прощения у матери, и не презирал его за это. Главное, маме было приятно. Когда Эдик уже учился в военном училище, он присылал маме письма, полные любви и обещаний. Вера ни от кого не прятала их, а наоборот, оставляла на столе у всех на виду, давая возможность прочитать их кому угодно. И, прежде всего Леньке, конечно. Бабушка-то была неграмотной. Ленька, оставшись один, и понимая, что чужие письма читать бестактно, неэтично, все же открывал их и прочитывал от начала до конца. При этом оправдывал он свой поступок хотя бы тем, что тоже хочет знать все о делах брата.

Писал Эдик часто, и все письма его были построены по одной схеме. Первую половину занимало подробное описание жизни в училище. Здесь были и друзья, и оружие, и новые знания, и разные казусы, случавшиеся во время службы. Вторая часть письма, в разных вариациях, всегда посвящалась одной теме – маме и дому. Он, конечно, скучал. Он знал, каково ей было поставить его на ноги и дать ему высшее образование. Он всегда будет ей за это благодарен и, когда начнет самостоятельную жизнь, станет ей помогать, чтобы она больше ни в чем не нуждалась и себе не отказывала. В некоторых письмах он даже обещал забрать ее к себе, обходя при этом проблему воспитания еще двоих детей – младшего сына и дочери.

В конце всех его писем были такие слова: «Мамочка, я тебя очень люблю. Всегда думаю о тебе и скучаю. Крепко обнимаю и целую. Твой любящий сын, Эдик». Ленька не знал, верит ли мать словам старшего сына. Но он, наверняка, знал, что ей нравятся эти слова. Они ее утешают, наполняют гордостью, и дают надежду. Ленька никогда так ей не писал. И не потому, что слов не знал подходящих. Просто он органически, что называется «на дух», не воспринимал лицемерия. Лицемеров всю жизнь чуял за версту и не переваривал их. (Кстати, от нее же это ему и передалось. Генетика!). Ленька в этом вопросе снисходителен был только к старшему брату, зная бесконечную к нему любовь матери, как к единственной реальной надежде и опоре.

Первый удар матери был нанесен женитьбой брата. Это было в ее глазах настоящим предательством тех идеалов, которые питала в ней любовь к сыну. Женитьба перечеркивала все эти идеалы. Его заботы и обещания превращались в пустой звук. Ленька навсегда запомнил обидные слова матери, которыми она описывала визит домой перед отъездом к месту постоянной службы новоиспеченного офицера с молодой женой-красавицей. «Пошли мы втроем прогуляться по городу. Он идет в своей сверкающей новенькой парадной форме, наклоняется к ней и что-то ей говорит, говорит. А она только заливается смехом на всю улицу и на меня даже не смотрит. Как будто меня здесь и нет вовсе. Хоть сквозь землю провались – так стыдно! Сколько знакомых навстречу идет! Все видят мое унижение и даже улыбаются», - это мать рассказывала Леньке, только что поступившему в институт и приехавшему на пару недель домой перед учебным годом.

Ленька такие письма, как Эдик, не писал. Он знал, что давать обещания и не выполнять их, значит быть трепачом и пустомелей. Он всегда предпочитал сначала сделать нужное дело, если мог, а потом уж объявить это и не просить за это благодарности. И суеверно не любил пустых обещаний, предпочитая быть и оставаться «человеком слова». А вдруг не сможет, поспешив наобещать? Вот уж, точно окажется болтуном. Принцип поведения должен быть простым: «Можешь – сделай, а не можешь – не обещай и молчи». Знай про себя, что нужно помочь и постарайся помочь, объявив о своем желании тогда, когда будешь готов к этой помощи. А заранее трезвонить, выдавая желаемое за действительное, не было в характере Леньки. Это было особенно важно для него как руководителя большого коллектива, в котором каждое его слово публично характеризовало линию его поведения.

Вера долго переживала женитьбу Эдика. В редкие Ленькины приезды домой она с обидой рассказывала о «бесправном» положении ее старшего сына-красавца в семье «с этой балериной», безжалостно «эксплуатирующей» его природную ответственность за жену и за детей. Внуки ее мало утешали и не оправдывали отдаления сына, так как она не имела общения с ними из-за дальности расстояния. Эдик, вероятно, больше ее переживал свое положение, будучи непосредственным участником семейной драмы, исподволь развивающейся между ним и женой.

Однажды, уже исполнив свой отцовский долг до конца и уйдя со службы в отставку, он оставил семье квартиру со всей обстановкой и ушел жить к молодой женщине, наивно веря, что это спасет его от переживаний. Ее семья была совсем не того круга и уровня, которые воспитали Эдика. Даже несмотря на рождение ему молодой женой ребенка, он не почувствовал нового счастья. Вероятно, его счастье осталось в первой семье. И Вера сразу это поняла, узнав об уходе сына из семьи, в которой осталась любимая жена и двое взрослых детей. Эдик крутился, как белка в колесе. Работал на двух и трех работах, обеспечивая деньгами обе семьи. И все же в новой семье он был чужим.

Теща не приняла его душой, хоть и пустила в каморку своей квартиры со смежными комнатами к молодой жене и сыну. Но из-за очевидной тесноты и неудобств, которые он создавал в семье двух женщин, Эдик предпочитал ночевать в своей комнатушке, которая у него была на работе, редко появляясь на новой квартире. Такая неустроенность, очевидная бесперспективность, ощущение своей ненужности все больше и больше угнетали Эдика, сближая его с рюмкой, что прежде ему совсем было чуждо.

Такое положение любимого сына разрывало сердце матери и стало вторым ударом для нее, сильно подорвавшим ее веру в справедливость. Особенно тяжело ей давалось ощущение своей беспомощности и невозможности вмешательства в судьбу сына. Она все знала о его несчастье, а помочь ничем не могла. Держалась лишь надеждой на чудо. Но чуда не происходило. Эдик начал болеть. Эта беспросветность его доконала. Он уже был не нужен и в новой семье. Теща перестала пускать его в квартиру. После оформления отношений с мужем – «стариком», ее молодая дочь и так получала с него деньги на сына, сам он только мешался под ногами. Эдик окончательно перебрался в свою каморку тренера на заводе, где руководил спортивным сектором.

Финал был неизбежен. Непроходящее нервное напряжение, водка, неустроенность, безысходность – все это привело к неизлечимой болезни. Она быстро скрутила его. Незаметно было, чтобы он сопротивлялся ей. Третий удар Эдик нанес матери, умерев раньше нее. Этим он окончательно лишил ее всяких надежд на будущее. Жизнь для нее потеряла всякий смысл, поскольку остальные дети, а у нее еще оставались взрослые сын и дочь и их многочисленные внуки, не могли в ее сознании заменить сына-первенца, единственного, кто поддерживал в ней воспоминания о первой любви, о прошлой жизни. Она дальше не хотела жить, зная, что на земле больше нет ее любимца. Мать слегла и просто перестала есть и пить. Она сознательно и молча угасала. Вскоре ее тоже не стало. Она ушла вслед за сыном.

Вспоминая сцены, когда мать ругала его за что-то, Ленька задним числом подумал, что в такие минуты очень боялся, как бы она не сорвалась на матерщину. Это его пугало больше, чем наказание ремнем. Если бы это случилось, он навсегда бы потерял к ней уважение и почитание. А почему в его голову вообще лезли такие нелепые опасения, объяснялось тем, что, когда она кричала на него, у него возникала в памяти пьяная и орущая матом соседка с противоположной стороны улицы, по требованию которой на глазах у Леньки зарезали ее родственника. Причем, Ленька был уверен, что мать, постоянно вращаясь в шоферской среде, где мат – обычный способ общения друг с другом, легко может сорваться на этот же лексикон, особенно в минуты неконтролируемого гнева. Но, к счастью, Ленька ошибался.

Вера никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не позволила себе произнести хоть какие-то ругательные слова. Так же как она никогда не выпила ни капли спиртного и не закурила ни одной папиросы. Это еще раз утвердило Леньку в мыслях о том, что человек вполне может быть сильнее любых обстоятельств. Мат, выпивка и курение априори являясь органической принадлежностью автобазы, если не ее привилегией, казалось, должны были отрицательно повлиять на жизненные взгляды и устои Веры. Ан, нет! Оказывается, ее принципы и здесь не подвели – силы воли хватило на их соблюдение.

Правда, в шутливом настроении Вера могла произнести: «Ангидрит, твою перекись марганца», фразу, созвучную известному ругательству. Но это выражение она знала и до автобазы и произносила его не как ругательство, а как выражение шаловливого настроения. То есть она была устойчива против всяких пороков и все это благодаря силе воли, принципиальности и высокой нравственности.

Наблюдая за поведением и разговорами молодежи, рожденной в годы перестройки, Ленька задним числом стал гордиться своей матерью, выросшей в его глазах до образца женщины, достойной подражания. Жаль только, что к нему слишком поздно пришла такая оценка. Как часто хорошее случается с большим опозданием!

Часть четвертая. Мирная жизнь