Geum.ru

Л. соболев его военное детство в четырех частях

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 53. Сено и дрова
Часть третья. В глубоком тылу
Подобный материал:
1   ...   46   47   48   49   50   51   52   53   ...   85

Глава 53. Сено и дрова



Шли последние приготовления к зиме. По ночам уже были заморозки, утром, чуть ли не до полудня, лужи оставались под ледяной коркой. Не успевал воздух разогреться до приятного тепла, как наступал вечер, солнце садилось за горизонт, и опять спускалась вечерняя прохлада. Часто солнце вообще не появлялось целый день и затянутое черными тучами небо то и дело выстреливало в землю пушистыми снежными зарядами, или колючей дробью мелкой крупы.

Вот-вот земля спрячется под устойчивым снежным покровом, после чего тепло уже не вернется, а холода с каждым днем будут только нарастать. Надо было торопиться. Перед воротами соседей уже появились горы березовых бревен, на выставленных козлах их разделывали на чурбаки, которые тут же кололи на поленья, а последние складывали в поленницы у заборов. К тем, кто держал коров, везли сено. Под возы для сена и дров приспосабливали большие крепкие телеги, расширяя им днище, наращивая борта наклонными стойками и продольными жердями.

Ленька не знал и не вникал в то, как все это было организовано, но к ним, не позднее других, тоже привезли и дрова, и сено. Бабушка, конечно, перед этим побегала по давно известным ей инстанциям с обновленной домовой книгой и выписала все, что нужно. Кроме дров и сена, привезли еще целую телегу сухих кормов на зиму для скота – всякие жмыхи и зерновые смеси в мешках, которые грузчики перетаскали и высыпали в специальные закрома, выгороженные в сенях.

Дрова были свалены перед палисадником, чтобы не загораживать ворота – последние почти не закрывались, пропуская туда и обратно повозки с сеном. Они останавливались прямо у торцевой стены сарая перед открытым окном на сеновал, после чего один мужик, стоя на возу, забрасывал в окно огромные навильники, а второй наверху, чуть ли не на лету, подхватывал сено и, не давая ему рассыпаться у его ног, перебрасывал дальше на середину сеновала. А с этого места уже бабушка бегом, еле поспевая за мужиками, перебрасывала сено еще дальше и забивала им все углы и все пространство под крышей сарая, чтобы на зиму заготовить побольше корма.

Но, так как сена под крышей сарая корове не хватало, одну-две повозки, уже не входящие на сеновал, сбрасывали перед сараем на площадку, и бабушка организовывала всю семью на перетаскивание сена за сарай на освободившееся от картофеля поле. Она, несмотря на свои годы, умудрялась довольно ровно и прочно уложить сено в стог за сараем, сделав ему покатый верх, чтобы с него скатывался снег и стекал дождь, и придавливала его жердями с боков от раздувания ветром.

Ленька с Эдиком таскали сено с одного конца сарая к другому, а Вера подавала его наверх стога бабушке. Ленька, пытаясь подражать взрослым, которых он наблюдал при загрузке сеновала, все пробовал подцепить на вилы большую копну сена, но это у него не получалось – сено почему-то соскальзывало с вил или сразу, или на ходу, по дороге за сарай. Так как ему было стыдно за свою неумелость, к тому же за упавшее на дорожку сено на него все покрикивали, Ленька отставлял вилы в сторону и таскал сено охапками, стараясь ухватить побольше, не отставая от других.

Конечно, сено при этом лезло ему за воротник и в глаза, поэтому голову приходилось отклонять назад, а чтобы видеть дорогу, умудряться сбоку заглядывать себе под ноги и бегом преодолевать расстояние из конца в конец сарая, бросать сено маме под ноги и бежать за новой охапкой. Так было таскать тяжелее, чем вилами, но зато надежнее. После укладки сена в стог, принимались за дрова.

На козлы водружали бревно, выставляя вперед один конец на длину чурбака, и отпиливали его двуручной пилой. Для Леньки эта работа долго была самой мучительной и нелюбимой. Она трудно ему давалась, а потому и была нелюбимой. Все дело заключалось в росте и силе. Козлы были сделаны под взрослого человека и Леньке, чтобы встать на уровень бревна, надо было подставлять под ноги чурбачок или ящик. Каждый, кто пилил дрова, знает, как важна устойчивость обоих пильщиков, и возможность упереться ногами в землю всякий раз, когда с усилием тянешь пилу на себя.

Если же учесть, что березовые бревна, как никакие другие, умеют своими закрученными волокнами зажимать пилу во время реза, станет ясна роль земли, как той самой Архимедовой точки опоры, для передачи через тело, играющего роль рычага, пиле всего усилия, на которое способен человек. Пеньки и ящики такой роли играть не могли в силу их полной неустойчивости. Пилу у Леньки то и дело зажимало и, теряя терпение, Эдик отгонял его от козлов, привешивал к свободной рукоятке гирьку, и допиливал капризный рез сам.

Иногда он просто откладывал в сторону двуручную пилу и брал одноручную, отрубленную на две трети от двуручной. Простой ножовкой здесь воспользоваться было нельзя из-за ее малого зуба и узкого развода. Одолев капризный чурбак, Эдик снова звал Леньку, и они пилили дальше вдвоем. Если мама была свободна, вместо Леньки становилась она, и тогда дело шло в три раза быстрее. Так через пень-колоду, за полторы-две недели, все бревна, наконец, распиливались, и начиналась колка чурбаков. Эта работа для Леньки была легче уже тем, что чурбак он мог выбрать тонкий, прямой и без больших сучков.

У бабушки нашелся небольшой колун для Леньки. И он с успехом справлялся с рубкой дров, установив свою колоду-чурбак подальше от Эдика, чтобы не подвергнуться удару отлетающих от брата в его сторону поленьев и щепок. Справедливости ради надо сказать, что ровных и тонких поленьев было мало и поэтому из-под топора Леньки получалось мало дров. Эдик же не выбирал и колол поленья подряд, какими бы они не были. В ход шли и клинья, и кувалда, и удары обухом об колоду, и масса других приемов, пока от чурбака не оставались щепки. Ближе к сумеркам начиналось перетаскивание поленьев в сарай и укладка их в поленницы.

На улице, у забора бабушка не любила оставлять дрова, и поэтому приходилось бегать с ними через весь двор в самый дальний угол сарая. Она была, конечно, права – зимой дрова оказывались рядом с домом, сухие и все в целости-сохранности. У тех же, кто делал поленницы у забора, дрова были занесены снегом и поэтому холодные и сырые. Бегать за ними в снежную зиму через весь двор было не так уж приятно. А, главное, ближе к весне их воровали по ночам те, кто сам ленился заготовить дров достаточно на всю зиму.

Если с сеном управлялись за два-три дня, то на дрова уходило две-три недели. Как правило, начинали работу еще по сухой траве, покрывающей полянку перед палисадником, а заканчивали уже при густо сыплющей сверху снежной массе или крупе. Поэтому окончание работы с дровами всегда означало какой-то отдельный, очень важный этап по подготовке к зиме и бабушка всегда отмечала его вечерним чаепитием с какими-нибудь сладостями. Такой обычай Леньке нравился и был очень приятен.

После сбрасывания с себя холодной и сырой одежды, переодевания у горячей, пышущей жаром плиты, в сухое теплое белье и умывания с мылом под умывальником, Ленька усаживался на свой сундук перед столом и замирал в ожидании ужина. И для него было неважно, что будет до чая – главным был именно чай. Только вечером и особенно в честь какого-то события бабушка превращала чаепитие в некий ритуал, что придавало ужину праздничный оттенок.

Вот и на этот раз, проглотив, не глядя, овощи со сметаной, Ленька стал ждать перемены декораций. Бабушка с мамой убрали все со стола и водрузили в его центре огромный медный самовар, уже давно закипевший и стоявший на скамейке в ожидании своей очереди. Сверху на него поставили большой заварочный чайник, засыпали в него полстакана пахучих кореньев и трав, залили кипятком из самовара и закрыли полотенцем. Эти травы бабушка всегда заготавливала на зиму, высушивала их на сеновале и держала потом в холщевых мешочках за печкой. Там у нее хранилось множество таких мешочков. Содержание одних предназначалось для травяных чаев, других – для настоев, напаров и отваров при заболевании членов семьи. Ленька не раз лечился ими при простудах.

Пока настаивалась заварка, бабушка поставила на стол баночку земляничного и баночку вишневого варенья. Потом, как фокусник, водрузила на стол сбоку от самовара, ближе к Леньке и Эдику глубокий таз, закрытый тонким полотенцем. Расставив блюдца и чашки, она разлила в них заварку и долила кипятком. Потом сорвала с таза полотенце и победоносно оглядела все застолье. Все ахнули – таз был полон румяного, пропитанного маслом и посыпанного сахарной пудрой, хвороста. Ленька не удержался от восторга: «Вот это да! Здорово! Где ты все это взяла? Муку, сахар?»

Бабушка лукаво посмотрела на него: «Побегала маненько и выдали мне и муки два кило, и пудры сахарной, и даже головку сахара. Но я его оставила на Новый год». Ленька начал сразу клянчить: «Ну, хоть покажи, что это за головка? Какая она? Можно не трогать ее, а только посмотреть?» Бабушка сдалась без особого сопротивления, так как и сама истосковалась по сахару и детей понимала – они его вообще не видели целый год. Она согнала Леньку с сундука и достала из него завернутый в белую тряпицу конусообразный предмет и снова закрыла сундук. Ленька уселся на свое место, а бабушка развернула тряпицу, и перед всеми засверкал белоснежными искрящимися боками сахарный конус, который бабушка поставила на стол перед собой.

Понимая, что, сказав «а», надо говорить и «б», она махнула рукой, изображая полное поражение, взяла в правую руку большой тяжелый нож и занесла его над левой рукой, в которой зажала сахарную голову. На удивление сидящих за столом, бабушка ловким ударом ножа отсекла верхушку конуса, оставила ее на столе, а усеченную часть снова замотала в тряпку и убрала. Потом специальными щипчиками она раскусила сахар на мелкие кусочки и поставила блюдце с ними возле самовара. Для начала она сама раздала каждому по небольшому кусочку и себе взяла такой же.

Собственноручно положив в блюдца по несколько чайных ложек варенья, бабушка поставила блюдца перед каждым, после чего скомандовала: «Ну, с богом. Давайте пить чай, пока заварка не перестояла». Леньке был интересен сахар. И не столько своим вкусом, сколько твердостью, с которой он был спрессован в сахарную голову. Положив его в рот, он удивился тому, что кусочек почти не тает даже под горячим чаем. Ленька вытащил его изо рта и начал разглядывать со всех сторон. В нем не было видно пор. Не то, что в пиленом рафинаде, который во рту рассыпается уже от одной слюны.

Он не удержался и спросил у бабушки: «Почему он такой твердый?» Бабушка охотно ему рассказала: «Это для того, чтобы с ним чай пить вприкуску. Так экономнее. Сахар на Руси всегда был дорогим, и его бережно расходовали, относились как к лакомству. Песок, сколько не клади в чашку, и сладости от него нет, и изведешь, не весть сколь. А этот бросишь в рот и пей хоть десять чашек – на весь чай хватит сладости. Да еще и останется, не растает весь. И хранится он хорошо в головах. Раньше только головами и покупали. А нонче, какой уж дадут, тот и берем». Она еще много говорила о чаепитии «в прикуску», «в накладку», и даже «вприглядку». В последний вариант, похоже, бабушка и сама не верила, но, пребывая в блаженном настроении, хотела подшутить над Ленькой.

А он, уже не интересуясь разными пристрастиями и обычаями на Руси, набросился на свой любимый хворост. Тот таял и хрустел на его зубах. Насквозь пропитанный хлопковым маслом и обильно посыпанный сахарной пудрой, хворост был предпочтительнее и самого сахара, и варенья. Леньке всегда нравилось это блюдо. Хворост был умеренно сладким, легко рассыпался во рту и быстро давал ощущение сытости. Когда, после войны стало легче с мукой, маслом и сахаром, мама стала по его заказу часто печь хворост. Хворост мог любой будний день сделать праздником.

Хлеб, пироги и обильная выпечка – это все только для русской печи, растапливаемой раз в неделю по воскресеньям. И еще – опара, ночное бдение за ней и много-много возни. А хворост вари хоть каждый день. Раскатай пресное тесто в тонкие листы. Разреж их на разные ромбы, полоски, скрути из них всякие немыслимые завитушки и фигурки и бросай по одной-две в таз с кипящим маслом. Успевай только вытаскивать их подрумяненными из масла, не давая сгореть, и укладывай на большие плоские блюда. Пока хворост горячий, его надо пересыпать сахарной пудрой или песком, что хуже, и закрыть полотенцем для остывания.

Учитывая, что хвороста было не так уж много, он общими усилиями был быстро уничтожен, и чай допивали с вареньем из тех самых ягод, что Ленька с Эдиком приносили из леса. Бабушка поразила Леньку своей демонстрацией чаепития «вприкуску». Сколько она выпила чашек чая, он не считал, но обратил внимание на то, как она перевернула пустую чашку вверх дном и опустила ее в блюдце, а потом вытащила изо рта чуть ли не целый кусочек сахара и положила его на блюдце рядом с чашкой. Понимая, что Ленька ждет комментария, она пояснила: «Вот, видишь, сколько осталось от куска? Почти половина. Можно еще столько же чаю выпить».

Ленька не понял смысла в такой экономии и уточнил: «Зачем это? Съешь его. Потом возьмешь другой. Все ведь съели свой». «А зачем лишнюю сладость организму? Много сладкого вредно. Через рот только проходит, да в желудке бродит. А всю сладость только язык и чувствует. Пока лежит на языке кусочек сахара, тебе и сладко. А как свалится в желудок, с ним и вся сладость уйдет. Поэтому и пьют «в прикуску» - и сладко, и выгодно», - философствовала бабушка, загадочно улыбаясь. Ленька, выслушав это объяснение, ничего не понял и в душе не согласился с ним. Потом, многие годы он был таким же сладкоежкой, как и все окружающие его на работе и дома.

Потребовалось еще много лет, чтобы, поумнев, Ленька стал ограничивать себя в сладком. Узнал он и о чувствительных вкусовых зонах, на которые делится язык. Только тогда он понял, что его не грамотная бабушка была права на сто процентов, когда утверждала, что вкусовые ощущения, дающие блаженство вкушающему, возникают лишь в те мгновения, когда пища находится на языке. А проглотил пищу, блаженство исчезло. Хорошо, если потом ему на смену не придут страдания в виде резей и разрывающих болей в кишечнике.

Ленька довольно часто подвергался им, так как был неразборчив в пище и ел подряд все, что было съедобным. Потом разные гремучие смеси из несовместимых продуктов рвали кишечник на части, и от острых болей помогала избавиться только его природная активность и постоянная подвижность. Обидно, но из-за неграмотности в области физиологии, Ленька относил свои страдания на счет больного желудка (гастрит – что поделаешь!) и считал их неизбежными. Некоторые знания «о совместимости продуктов», полученные из литературы, позволили ему избавиться от этих кошмаров и забыть о них. Отсюда вывод: народ нельзя держать в темноте – его надо просвещать. Это полезно для здоровья нации!

Часть третья. В глубоком тылу