Природа единства гоголевского прозаического цикла "Миргород"
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
?ый! и т. д., или: Настала ночь… О, если б я был живописец, я бы чудно изобразил всю прелесть ночи!. И еще демонстрация глупости и пошлости рассказчика, например: Я, признаюсь, не понимаю, для чего это так устроено, что женщины хватают нас за нос так же ловко, как будто за ручку чайника? Или руки их так созданы, или носы наши ни на что более нe годятся. И далее - узенький кругозор рассказчика: Чудный город Миргород! Каких в нем нет строений! И под соломенною, и под очеретяною, даже под деревянною крышею. Направо улица, налево улица, везде прекрасный плетень... и т. д. - даже воображение рассказчика, бесплодное от бескультурья, не может подсказать ему ничего более прекрасного и пышного, чем деревянная крыша (уже железной он никогда не видал) или плетни на улицах местечка, - и далее пародийное описание лужи (травести риторических пейзажей) вплоть до концовки его, комической в своей явной перелицованности: Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее.
Или опять - уже в конце повести: Городничий давал ассамблею! Где возьму я кистей и красок, чтобы изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество? и т. д. - и в конце опять: В одно и то же время взглянул Иван Никифорович!.. Нет!.. не могу!.. Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким расчепом для этой картины!.. и т. д. - с явным обнажением травестийности, с комической реализацией высокой метонимии перо, - ибо оно не только метонимическое и как таковое вяло и мертво, но и вполне реальное и низменное - с тонким расчетом. И здесь Гоголь использует комические, травестийные стилистические ходы, широко распространенные в соответственной литературной традиции главным образом XVIII века. Но смысл этого у него, конечно, совсем другой.
Между тем есть в сказе повести о ссоре двух Иванов ноты, явно выпадающие из тона рассказчика-пошляка, рупора среды самих Иванов. Неужели же один и тот же человек говорит начальные слова повести - от Славная бекеша у Ивана Ивановича! до та самая, что откусила ухо у заседателя, и произносит заклкючительный абзац той же повести, с его сумрачным пейзажем, с его слогом литературным и интеллигентным, и с мыслью, отвергающей весь мирок миргородских пошляков, произносит вплоть до заключительного возгласа: Опять то же поле, местами изрытое, черное местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа! Есть очевидная разница в облике этого, явно положительного, лица, выражающего точку зрения настоящего автора, и рассказчика почти всей повести.
Собственно в тексте самой повести этот разумный и человеколюбивый автор-рассказчик не появляется, если не считать оттенков литературности, даже поэтичности речи, иной раз пробивающихся в комическом сказе, например: От этого всей комнате сообщался какой-то чудный полусвет (глава вторая); но скорей всего эти оттенки непроизвольны и в художественно смысле случайны.
Пожалуй, еще отчетливее осуществляется путь Гоголя к конкретному обобщению личного я рассказчика в Тарасе Бульбе. Здесь облик повествователя явно дробится на много граней, и в то же время он совершенно един в своей образной идее.
Прежде всего мы видим в рассказчике-авторе историка XIX столетия, ученого человека и писателя, оснащенного идеями новейшей социологической школы исторической науки, повествующего своим современникам о временах отдаленных. Заметим, что этот аспект рассказчика дан особенно сосредоточенно в начале повести. Он наиболее прозаичен, далек от эпически-фольклорного начала, конкретен и довольно прямо намекает на настоящего автора, даже именно на Н.В. Гоголя-Яновского, специалиста по истории средних веков и истории Украины. Так намечается диапазон расширения облика рассказчика - от книжника XIX столетия до голоса эпического народа. Голос интеллигента XIX века, далеко отстоящего от своих героев, мы слышим, когда он начинает объяснять своего героя: Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы... и т. д. - целая историческая статья, написанная с блеском, книжным языком книжной культу.
Та же манера и тот же облик рассказчика-историка появляются нередко и далее, обнаруживаясь в наукообразных комментариях к повествованию и иной раз в нарочито ученом слоге рассуждений: Тогдашний род учения страшно расходился с образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни... и т.д. (глава вторая). Или о Сечи: Эта странная республика была именно потребность того века... (глава третья). Или начало одиннадцатой главы: В то время, когда происходило описываемое событие, на пограничных местах не было еще никаких таможенных чиновников и объездчиков... и т. д. Или: В тогдашний грубый век это составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для высших классов... и т. д. Нетрудно заметить, что подобные комментарии и пояснения автора опираются на формулы как бы отдаления его от изображаемых событий (тогдашний род учения, того времени, в то время, в тогдашний грубый век) и легко вбирают выражения, влекущие за собою представления о порядках, мышлении или культуре XIX века (в?/p>