Природа единства гоголевского прозаического цикла "Миргород"
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
? за стремя, она прилипнула к седлу его… (ср.: И вдали, вдали о стремя билась, голосила мать...). А собирательное я - в самом конце главы: сыновья едут вдаль; они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только стояли на земле две трубы... и т. д. - повествователь сливает свой взгляд с взглядом молодых казаков, видит пейзаж их взором, и затем мыслит их мыслями: ...один только дальний луг еще стлался перед ними, - тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку... (а ведь это говорит автор!). Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит на небе; уже равнина, которую они проехали кажется издали горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё!.
Автор быстро движется вместе с героями, слился с ними, оставаясь отделенным от них как автор, сливавшийся только что с душой и точкой зрения их матери, любой русской матери, народа, - и отсюда возглас концовки: Прощайте и детство... и т. д. Чей это возглас? Oн непременно должен быть чей-то, так как он - возглас, и личная эмоция, и нечто произнесенное (хотя бы про себя). Кто же его произнес? Андрий, или Остап, или оба вместе? Да, и они. Но ведь речь ведет здесь автор, значит, это возглас его? Да, и его. Так автор, оставаясь лицом, опять становится вместе с тем и лицами, совокупностью душ и голосов в единстве своего голоса, единстве, обусловленном идеей народа, пусть расплывчатой и стихийной, но достаточно реальной в движение повествования гоголевского эпоса.
В значительной мере аналогичное внутреннее движение облика авторского я обнаруживается в главе второй, в рассказе, или монологе, о степи. Два коротких абзаца, предпосланных этому описанию степи, уже остро ставят вопрос о носителе речи и точки зрения. И козаки, прилегши несколько к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок нельзя было видеть; одна только быстрая молния сжимаемой травы показывала бег их.
Здесь явственно выражена именно точка зрения: кто-то, автор или иной кто, воображает либо наблюдает эту картину. Кому-то молния сжимаемой травы показывала бег казаков; кому-то уже нельзя было видеть их. Кому? Ведь не .выдумавшему все поэту, потому что он-то, все выдумавший, мог бы видеть все, то есть и казаков в траве. Или, может быть, Гоголь передал здесь самовосприятие самих казаков? Но тогда откуда это зоркое, сделанное явно извне наблюдение: след, как молния бегущий в высокой траве? Между тем в следующем абзаце автор непосредственно сливает свою точку зрения с переживаниями своих героев, причем всех троих сразу: Солнце выглянуло давно на расчищенном небе... Все, что смутно и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Автор влез в душу героев, он знает, что они чувствуют, хотя бы внешне их чувства ничем не выразились. При этом его слог, манера его выражения нимало не слились с внутренним миром Остапа или Тараса; его слова - это не внутренний монолог кого-либо из казаков, и, значит, подмены автора героем не произошло. Автор говорит как поэт, притом с оттенком фольклорной и высокогероической поэзии. Следовательно, автop-повествователь вездесущ, вечен, проникает во все души и как бы витает над всем, будучи в то же время человеком-рассказчиком. А то, что он - человек XIX века и интеллигент, сразу же обнаруживается далее, с первых слов монолога - описания степи: Степь, чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустынею... и т. д. И далее - знаменитая картина степи, нарисованная, то есть увиденная, неопределенно-общим лицом русского поэта, украинца, историка, - и увиденная в то же время каждым странствующим по степям и в XVI и в XIX веке, - вплоть до венчающего описание возгласа: Черт вас возьми, степи, как вы хороши!.
Чей это возглас, такой грубовато-народный, как будто не идущий ни ученому XIX века, только что объяснявшему нам географию эпохи Сечи, не идущий и поэту-интеллигенту, только что писавшему: Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха? Это как бы возглас сынов Тараса, вырвавшихся на волю, и самого Тараса, вернувшегося в свою стихию, но, конечно, и историка и поэта XIX века, в коем проснулось родное, привольное и народное, и в итоге и результате - опять собирательный возглас собирательной народной души; но ведь это - и личная форма речи, неизбежно индивидуализированная уже самой своей личной выразительностью, то есть это личная речь человека-автора.
Таким образом, я рассказчика в Тарасе Бульбе стремится слиться с самосознанием изображенной в повести среды, то есть героического народа. Но ведь в повести о ссоре двух Иванов я рассказчика тоже как бы сливалось с точкой зрения изображенной там среды, то есть пошлости существователей. Следовательно, в построении всей книги Гоголя эти два облика рассказчика противостоят друг другу, как и те уклады общественной жизни, которые их напитали и которые в них отразились. Но каждый из рассказчиков соотнесен со своей средой, с объектом своего собственного рассказа так же, как другой. Они контрастны друг другу, но они и проявление одной и той же идеи автора, одной и той же структуры мысли, выраженной позитивно в одном (в Тарасе Бульбе) и негативно в другом (в П?/p>