Geum.ru

Проблемы социализации современной молодежи содержание

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   20
& 3. Духовные факторы социализации

Субъект не способен идентифицировать себя в социальном пространстве и времени без специфических социально-культурных характеристик общества, к которому принадлежит. Процесс идентификации имеет свою материальную и духовную составляющую. И если условия образа жизнедеятельности социума составляют первую, то состояние и характеристики общественного сознания составляют вторую.

Появление в нашем языке новых слов, вдруг становящихся "ультрамодными", всегда остается загадкой. Сейчас уже трудно представить большинство социальных теорий без учета или использования термина "менталитет". В "Философском словаре" 1981г. (4-е издание) термин "менталитет" еще отсутствует, но уже в словаре "Современная западная философия" имеется статья "Менталитет", где, в частности, говорится: "Менталитет - совокупность готовностей, установок и предрасположенностей индивида или социальной группы действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом. Ментальность формируется в зависимости от традиций, культуры,социальных структур и всей среды обитания человека и сама, в свою очередь, их формирует, выступая как порождающее сознание, как трудноопределимый исток культурно-исторической динамики". (181, с.177.)

Связанный с традицией, воспроизводством и развитием общества, с социальной идентичностью, а значит и с социализацией, менталитет уже широко признан в социальной науке как фактор, влияние которого на результаты и возможности социальных инноваций нередко оказывается существенным или определяющим.

Идея ментальности возникла среди историков школы "Анналов", повернувших историческую науку от исследования объективных социально-экономических отношений к анализу структур духовной жизни, к поиску фундаментальных устойчивых структур сознания. Возникновение термина "менталитет", авторство которого, приписывается Р.Эмерсону, ориентировочно датируется 1856 годом. (181, с.177).

Однако вопрос о менталитете - его сущности, структуре, специфических и существенных признаках и т.п.- ныне широко дискутируется. Сам этап разработки этой проблемы пока можно охарактеризовать как уровень описания, т.е. идет сбор информации, кто и что сейчас по поводу этой проблемы думает, слышал, знает. Одно из первых публичных коллективных обсуждений этой актуальной темы - "круглый стол" по проблеме российского менталитета и его участники - И.К. Пантин, В.К.Кантор, Г.Д.Гачев, А.С.Панарин и др. (См.171, с.25-53) - подняли как проблему необходимость его специального изучения.

Известно, что в менталитете содержится нечто традиционное, составляющее ядро, а к нему со временем приживается новое, которое, в свое время и в свою очередь, превращается в традицию. Определение содержания этого ядра - ключ к пониманию многих социальных процессов, основа для прогнозов и ожиданий, для успешности социальной практики. Но это большая культурологическая проблема.

В связи с исследованием путей и возможностей инновационных проектов в условиях модернизирующихся обществ, проблема менталитета имеет два аспекта: первый - это на какие ментальные конструкты можно опереться, модернизируя ту или иную сферу социальной жизни, знаем ли мы их, адекватно ли оцениваем и можем ли использовать. А второй - какие инновации при этих условиях будут иметь успех, какие - нет, или будут трансформироваться ввиду объективного наличия тех или иных устойчивых ментальных конструкций. То есть, необходимо четкое осознание того, что мы должны учитывать в отношении менталитета, пытаясь проводить ту или иную модернизацию.

Известные удачные и неудачные попытки модернизации различных обществ с неизбежностью приводят к учету менталитета как значимого фактора социальных преобразований. Соответственно, любая социо-культурная модернизация, без которой невозможна ныне любая полная или частичная модернизация общества, не может быть успешной без учета, формирования или изменения определенных ментальных конструкций. Естественно, он не может быть обойден вниманием при осмыслении и проектировании социальных процессов в современной России.

Однако проблема здесь сегодня заключается в том, что характеристики и конкретного менталитета, российского, также еще мало изучены, и за исключением отдельных частных примеров, неизвестно его влияние на социальные процессы. Эту проблему - применительно к российской действительности - в свое время ставил еще П.Я.Чаадаев, указывая: "Дело в том, что мы еще никогда не рассматривали нашу историю с философской точки зрения. Ни одно из великих событий нашего национального существования не было должным образом характеризовано, ни один из великих переломов нашей истории не был добросовестно оценен; отсюда все эти странные фантазии, все эти ретроспективные утопии, все эти мечты о возможном будущем, которые волнуют теперь наши патриотические умы." (207, с.141.) Это относится и к нашему времени.

Сегодня разобраться в словосочетании "российский менталитет", судя по определению, должно знание о культурно-исторической динамике России. Однако, буквально на первом шагу нас подстерегает новое откровение, выраженное в профессиональном мнении: "...в рамках отечественного обществознания до сих пор отсутствует дисциплина, занятая всесторонним изучением России как целостного природно-социокультурного образования." (211, с.39). И далее: "Разброс мнений, вплоть до крайних, характерен и для сегодняшних обсуждений русской темы. Они часто ограничиваются взаимно полярными константами, чреватыми непримиримостью между теми, для кого Россия представляет собой олицетворение мракобесия и отсталости, и теми, для кого она - светоч и надежда всего человечества. "

При этом сегодня отмечается "преобладание полярных суждений", которые " есть следствие, с одной стороны, чрезмерной политической ангажированности, с другой - отвлеченно-спекулятивного характера рассуждений, неизбежного, покуда они ведутся по преимуществу на страницах газетно-журнальной публицистики. И то, и другое преодолимо только при наличии должного академизма и научной основательности, базирующихся на серьезном методологическом и источниковедческим обеспечении. Предпосылки подхода, сочетающего в себе данные качества, на сегодня, думается, можно считать, в общем и целом, сложившимся" (211, с.39)

В принципе, соглашаясь с таким утверждением, мы, однако, не согласны с тем, что к " предпосылкам" оказались отнесенными работы и мнения лишь русских философов начала ХХ века, и позже - эмигрантов. Такая историческая ограниченность в данном вопросе представляется нам принципиальной ошибкой, поскольку она сужает поиск действительных предпосылок, необходимых для адекватного осмысления реальной истории России, смещает акценты, искажает историческую перспективу.

Не возражая против использования трудов Е.Трубецкого, Н.Бердяева, И.Ильина и других в качестве предпосылок, мы, тем не менее, подчеркнем, что в данном случае, применительно к проблеме российского менталитета, неоспоримое историческое первенство принадлежит не этим авторам, а пионером здесь, несомненно, является П.Я.Чаадаев. В середине ХIХ века термин "менталитет" еще только рождался, а он уже пытался понять суть и истоки конкретного, российского, менталитета, формулируя стартовую задачу к пониманию российской специфики. "Одним "философическим письмом",- справедливо оценивал роль Чаадаева Г.В. Плеханов, - он сделал для развития нашей мысли бесконечно больше, чем сделает целыми кубическими саженями иной трудолюбивый исследователь России "по данным земской статистики" или бойкий социолог фельетонной "школы" (155, с.135-136.)

Определяя основание, исследование и понимание которого позволило бы вскрыть сущность данного феномена, Чаадаев обращает внимание на особые моменты развития того или иного общества: "Серьезная мысль нашего времени требует прежде всего строгого мышления, добросовестного анализа тех моментов, когда жизнь обнаруживалась у данного народа с большей или меньшей глубиной, когда его социальный принцип проявляется во всей своей чистоте, ибо в этом - будущее, в этом элементы его возможного прогресса." (207, с.142)

Таковым особым моментом русской истории он считал эпоху Петра I, деятельность которого и была объектом его пристального анализа. Чаадаев очень высоко ставил значение таких переломных моментов: "Если такие моменты редки в нашей истории...,- отмечал он,- не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых. Но если в этой пустоте вы как-нибудь наткнетесь на момент, когда народ действительно жил, когда его сердце начинало биться по-настоящему, если вы услышите, как шумит и встает вокруг вас народная волна, - о, тогда остановитесь, размышляйте, изучайте, - ваш труд не будет потерян: вы узнаете, на что способен ваш народ в великие дни, чего он может ждать в будущем"( 207, с. 142). В этом "биении народного сердца", в" шуме народной волны" увидел русский мыслитель тот таинственный и трудноопределимый источник культурно-исторической динамики.

Выработка теоретических принципов и подходов к выявлению границ и признаков, сущности российского менталитета шла непростым путем, и процесс еще не завершен сегодня. Славянофильство и западничество в своей аргументации и поисках места России не смогли уйти дальше отрывочных суждений и иллюстраций из художественной литературы, "лубочного" или скептического описания фрагментов народного быта. Но если искомое понимание сути российской специфики невозможно получить без анализа особых моментов, характеризующихся интенсификацией социальной жизни, то нельзя не отметить, что историческая верификация предлагавшихся воззрений свершилась - как ни парадоксально - в ХХ веке, в горниле трех революций и последующих за ними событиях России и СССР. А это значит, что понять судьбу России невозможно без осмысления ее событий первой четверти ХХ века. Следовательно, хотим мы того или нет, но необходимо для этого соотнестись с работами ученых, по-разному оценивавших и исследовавших процессы (все - от экономических до религиозных), происходившие в стране в то время.

Вторым существенным основанием для понимания российской специфики Чаадаев указал " факт, который властно господствует над историческим движением, который красной нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это - факт географический." (207,с.146). В этом факторе, безусловно,- один из краеугольных камней основания россиеведения как учения о России как природно-социокультурном образовании. Он же, учитывая тотальность его влияния на российскую специфику, определяет многие черты российского жизненного традиционного уклада, а стало быть, отражается и в специфике социализационных процессов.

Это "бессилие" Л.Н.Гумилев преодолел, положив географическое начало как осмысленное отношение к человеку, его природе и деятельности, тем самым конкретизировав в данном направлении биосоциальную природу человека. Но в целом проблемы русской истории Гумилев не решил, а лишь поставил, и не случайно у него свой "таинственный" и "трудноопределимый" источник - пассионарность. ( 49 )

Между тем, со времен Чаадаева, несмотря на появление и широкое продвижение попыток понять и наполнить содержанием понятие "российский менталитет", мы и сегодня не ушли далеко, хотя перипетии нашей отечественной истории не раз и не два ставили проблему понимания этой судьбы и ее причин в разряд наиболее злободневных. Но вся беда в том, что по-прежнему в реальностях российского менталитета никто систематически не разбирался. Не было попыток опереться на факты, способные подтвердить рассуждения о том или ином историческом типе российской ментальности русского (российского) народа ни у русских, ни у русско-советских философов. Процедура верификации общих рассуждений о менталитете российском делалась практически невозможной запретом социологии, неразвитостью социальной психологии, убогостью статистики, идеологическими табу и т.п. Сейчас появились первые ростки фактологической базы. Первые факты говорят о разном, например, о деградации нации (См.131) , но по-прежнему оставляют открытым вопрос о ее специфических чертах как нации, вопрос, ответ на который еще долго не будет найден на пути умозрительных построений.

Задача пристального научного исследования содержательных характеристик нашего отечественного менталитета по-прежнему не находит достаточного круга энтузиастов, хотя в истории такие попытки известны. Начало ХХ века для России было бурным и трагичным, как, кстати, и ожидания его конца. Крайности оценок российской реальности того времени обнаруживаются у представителей русской религиозной философии, чьи рассуждения, по замечанию В.В. Розанова, носят умозрительный характер и отличаются пренебрежением ко всему конкретному живому. Образованные россияне начала века спешили выразить свое пренебрежение к "проклятой России". В противовес им народники и марксисты - каждые по-своему - искали пути реального и духовного освобождения народа.

Последние сосредоточились прежде всего на анализе материальной составляющей жизни и быта, в то время, как философы-немарксисты говорили о духе, русской душе и т.д. И все это было как бы многофокусным отражением реалий исторической ментальности российского народа. В советское время нам стремились показать только одну точку отсчета, сейчас мы имеем возможность взглянуть на другие. И важно подчеркнуть, что при этом бросается в глаза базовая ограниченность и религиозных, и марксистских философов, осмысливавших судьбы российского = русского = православного народа. Так, Средняя Азия и Казахстан умышленно ими специально не рассматривались, и В.И. Ленин, например, в своей работе "Развитие капитализма в России" говорит об этом прямо: "Мы берем главным образом и почти исключительно данные о внутренних, чисто русских губерниях". (100, с.5)

Но когда Г.В.Плеханов, а затем В.И.Ленин и другие марксисты показали, что они понимают под понятием "эпоха", и, в отличие от "метафорического" употребления его у других мыслителей, дали четкое определение этого понятия, тогда российский менталитет начал приобретать исторические контуры, зависимые от характера эпохи. Марксисты доказали, что центр исторического развития России в их эпоху переместился из деревни в город, а потому сосредоточили свое внимание на пролетариате и его менталитете, в отличие от крестьянства. Этим переносом акцентов понятие "народ" впервые было операционализировано не в плане противопоставления правящим элитам, группам, классам, а дифференцировано внутри самого себя, что дало мощный импульс к пониманию механизмов динамики общества.

Наряду с исторической наукой, на рубеже ХIХ-ХХ веков усиленно разворачивается религиозно-культурная позиция в интерпретации всей русской истории (нередко с акцентировкой ее нравственно-религиозного аспекта). Нравственные и религиозные нормы, как известно, формируются в процессе длительном, и это обстоятельство чуть ли не автоматически превращает их в предмет исторических изысканий. Претензии религии на часть истины не менее основательны, чем претензии науки. Но религиозное сознание, являясь частью культуры, исторично, и далеко не всегда и не сразу обрело способность непрерывно сохранять свои собственные ценности и транслировать культуру народа.

Е.Трубецкой, которого трудно обвинить в пристрастии к атеизму, марксизму и т.п., описывая "явление" рублевской "Троицы" при реставрации, отмечал: "Судьба прекраснейших произведений древнерусской иконописи до недавнего времени выражалась в одной из двух крайностей. Икона или превращалась в черную, как уголь, доску, или заковывалась в золотую ризу, в обоих случаях результат получался один и тот же - икона становилась недоступной зрению. Обе крайности в отношении к иконе, пренебрежение с одной стороны, неосмысленное почитание с другой, свидетельствуют об одном и том же: мы перестали понимать икону и по тому самому мы ее утратили. Это не простое непонимание искусства, в этом забвении великих откровений прошлого сказалось глубокое духовное падение. Надо отдать себе отчет, как и почему оно произошло." (196, с.96-97)

На наш взгляд, здесь затронута реальная и очень значимая проблема. Ведь замалевать или закрыть Рублева - это практически то же, что взорвать церковь,- и с эстетической, и с религиозной точки зрения эти явления однопорядковы. А значит, на Руси до определенного времени вообще не было критериев оценки значимости исторической судьбоносности явлений, в том числе и собственной истории. Следовательно, в действительно существующем историческом сознании народа, общества, индивида нет монотонно нарастающей составляющей прогресса, там с неизбежностью будут существовать - и реально существуют - разрывы и провалы, которые периодически возникают, ставя проблему изучения их возникновения, а затем - если это возможно - и преодоления. Стало быть, историческая составляющая национального менталитета содержательно являет собой специфическое образование, не идентичное историческому знанию, зафиксированному в летописях и исторических повествованиях.

Сказанное означает, что само историческое сознание не есть монотонное и гладкое отражение исторического процесса. Цивилизованное отношение к собственной истории есть продукт значительно развитого общества, и его исторического сознания в том числе. При такой постановке вопроса становятся невероятно понятными и доходчивыми слова Чаадаева: "Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли наших летописцев". (207, с.145)

Истории Карамзина, Ключевского, Соловьева были мощными трудами, которые удовлетворили и сформировали в русском обществе потребность в знании собственной истории, но вот в каких слоях и кругах - это вопрос особый. Так, Ключевский отмечал: "Спросите у любого из этих простых людей, с посохом и котомкой пришедших сюда издалека, когда жил преподобный Сергий и что делал он для Руси 14 века, чем он был для своего времени? И редкий из них даст вам удовлетворительный ответ, но на вопрос, что он есть для них, далеких потомков людей 14 века, и зачем они теперь пришли к нему, каждый ответит твердо и вразумительно." (77, с.64)

Эти слова имеют глубокий смысл. Они указывают на неразрывную существенную взаимосвязь исторических событий с ценностными установками, определяющими действия людей. И необходимо подчеркнуть особо: роль исторического сознания в формировании качественных и содержательных характеристик менталитета того или иного общественного образования является одной из самых значимых. Не случайно периодически в том или ином обществе - в этой связи частью осознанно, а частью неосознанно - разворачивается "борьба за историю", причем довольно жесткая, невзирая на поприще - будь то научно-теоретическая, политическая, идеологическая и любая другая арена. Соответственно, тот или иной ракурс подачи национальной истории и исторических событий имеет социализационное значение, которое трудно переоценить. Это важнейшая предпосылка национально-исторической самоидентификации народа.

Почему Французская революция является Великой, а российской Октябрьской отказано в этой характеристике? Уже в одном этом обстоятельстве можно увидеть стремление определенных социальных групп (в том числе и националистических, разных мастей, за рубежом) принизить роль и значение Октября 1917 года как благородного порыва и прорыва российского народа к новым социальным ориентирам и ценностям, сохранению и приумножению в одновременном историческом акте своих собственных исторически сложившихся коллективистских (пусть объективно патриархально-феодальных) ценностей (русский утопический социализм). Гораздо выгоднее - и в тактическом, и в стратегическом планах - объявить большевиков и Ленина злодеями мирового масштаба, которые-де заманили и обманули народ. А заодно и внушить, что прозябающий в лени и пьянстве русский народ не способен на великие исторические и гуманистические акции.

Равноположенными и так же понятными являются попытки вытравить характеристику "Великая" из истории Отечественной войны 1941-1945 годов. С точки зрения российского сознания - и не мещански ограниченного, а нравственно-ценностного - это кощунственное действие, прикрываемое лозунгом псевдообъективизма. Из факта, что Советский Союз и Сталин готовились к войне наступательной (малой кровью и на чужой территории), о чем знал каждый простой советский человек, с помощью "научно-объективных" манипуляций (См.186) делается очередная сенсация и попытка перевернуть и переписать реальную историю. Но война, пережитая и прожитая советским народом, в его собственных ощущениях и намерениях не была ни захватнической, ни преступной. Ее историческое восприятие вполне согласовывалось с традиционными ценностями российского менталитета, она была для него актом справедливости и самозащиты. Поэтому ее новая трактовка - это интеллектуальная диверсия, лежащая за границами данной конкретной ментальности.

Сейчас Россия переживает период складывания национальной целостности, в явном виде впервые поставив себе эту проблему после десятилетий советского интернационализма. Соответственно впервые, может быть, за последнее время возникла реальная возможность отстоять стержень российской ментальности. Но тогда возникает проблема - как развести российский и русский менталитет. Сейчас зачастую отделить российское, скажем, от башкирского, невозможно. Но ведь Россия не отказывается от русскости. И как представляется, российское - не есть механическая совокупность характеристик народностей, Россию населяющих. Вдумаемся: когда мы говорим о башкирах, которые присоединялись к русским, то в этом есть какая-то механическая разделенность; а когда - о российском менталитете, то в нем нет ничего русского, противопоставленного башкирскому. Но как тогда понимать связь с русским языком, что никем не отрицается как существенная черта российской ментальности? А что тогда есть культурно-национальная автономия?

История дает нам совершенно различные примеры того, какими факторами определялась национальная самоидентификация того или иного народа, по каким критериям относил он себя к той или иной истории, обществу, стране. Что сохранило болгар, помнивших, что они болгары и славяне под тысячелетним турецким игом? Территория обитания и история этой территории? Но у евреев не было территории, а была одна история. Современные итальянцы после стольких завоеваний и этническо-исторических смешений и сегодня называют себя не иначе, как наследниками Великого Рима. Потому что Великая Римская империя в исторических анналах осталась как некий бессмертный символ национального - военного, культурного, исторического и т.д. - величия. Современные монголы ставят памятники Чингиз-хану, обосновывают свое родство с ним, поскольку "тоже" монголы. Равным образом, Александр Македонский - чьей истории он принадлежит? Греки будут считать его греком, а вместе с ним причислят его славу и величие к достоянию собственной истории и собственного народа. А македонцы сделают то же самое.

Именно такие экстремальные ситуации и показывают, что некая реальность - а именно национальный менталитет - существует и как-то воспроизводится во вполне реальных феноменах и институтах. В экстремальной ситуации - того же еврейского народа, например, - он воспроизводился в культуре, религии и образовании (в письменности, языке).

Здесь особенно примечательно то, что когда происходит самоидентификация людей с какой-то общностью, тем или иным национальным образованием, то при этом в очень большой степени значимо, во-первых, их отношение или ценностная квалификация того, куда они себя стараются отнести. И старания эти направлены на приобщение к лучшему или значительному. Во-вторых, для менталитета также должна быть история. Но не любая и вся, а значимая. И для исторического сознания, оседающего в ментальные конструкции, важны не последовательность и хронология, а значимость тех или иных исторических событий. В менталитете история неотделима от гордости за свою общность, за свой народ, "за своих". В-третьих, механизм формирования и воздействия ментальности таков, что нечто приживается или принимается, если есть к нему чувство сопричастности. Причем оно либо культивируется, либо воспроизводится, либо реально происходит.

Формирование национального самосознания имеет свои исторические границы. Например, когда шла модернизация африканских государств, то лозунгом дня было образование населения. Колониальное правление было жестоким, и это связывалось с засильем чужеземцев во властных структурах. Поэтому надежды связывались с образованием собственного национального чиновничества, милосердного к соотечественникам и обеспечивающего интересы родного государства. Однако по мере решения этих задач оказалось, что когда группа своих чиновников добралась до властных структур и национальных ресурсов, то они оказались гораздо хуже колонизаторов. Их совершенно не волновало ничто, ни справедливость при распределении и распродаже национального богатства, ни вымирание населения десятками или сотнями тысяч, ни его окультуривание.

Потому что национального самосознание, т.е. ментального пространства, расширенного до охвата понимания, скажем, "Мы - ангольцы", у них не было сформировано. Сознание было племенным. В нашей отечественной науке долго не понимали роли социально-культурных факторов в формировании сознания, абсолютизировали факторы экономические. А оказывается, культурно-исторический пласт формируется очень непрямолинейно. И, скажем, Ангола возникает лишь тогда, когда каждый ее житель десяток раз повторит: "Я - анголец", когда они все договорятся и на одном языке найдут свою общность. Тогда возникает государство, национальное самосознание, ментальность - все, что угодно.

Особенно когда мы столкнулись с социальными технологиями, оказалось, что далеко не всегда там все определяет бытие. Подбрось человеку идею, что он на другом языке говорит, и все, не будет он за эту общность биться. А как, с этой точки зрения выглядит сегодняшнее стремление навесить такую унифицированную суперценность, как английский язык? В определенных кругах сейчас, если ты не знаешь английского, то уже и не человек. Как показатель культуры это можно было бы принять за норму, если бы не возражение: а почему именно английского, а не испанского, китайского или индийского? Уж не потому ли, что за этим опять "торчат уши" заокеанского "гегемона", у которого одного лишь культура, а у остальных - недоразумение одно?

А между тем, у США есть своя специфика. Там ментальные конструкты, которые формируются исторически-длительным развитием этнической общности, исторически перерастающей в нацию, не имеют этно-социальных и исторических корней. Поскольку там нация складывалась из выходцев с разных концов Европы. И на новой земле, у населения, лишенного реальной исторической почвы, прежние ментальные конструкции отторгались. Ментальное ядро воспринимает сакральные смыслы лишь до определенных границ. И оно деятельностно воспроизводится лишь пока есть его реальные живые носители, те, кто знает все, начиная от добычи огня, и заканчивая тем, когда и как надо жертву принести и как закопать, чтобы не нарушить устойчивость жизненного пространства. Тогда существует сообщество, как социальный организм, который может себя воспроизводить деятельностно и ментально обосновывать как сакральные смыслы, так и каждое свое профанное действие.

А когда это все уже рассыпано, или исторически никогда не было, то необходим заменитель, например, им может стать знание о том, что США - это лучшая страна в мире, английский язык - лучший язык, все самое лучшее - американское, и что все дороги ведут туда. Причем это транслируется, тиражируется, обозначается флажком "американская мечта". Это позволяет Соединенным Штатам социализовать свое население в духе единства американской нации. И для этой нации это хорошо.

Для США проблема истории, идентификационного поля стоит сегодня особым образом, нежели для многих других стран. Не могут они сегодня приехать на свое Куликово поле, нет у них такой истории. У них была-то одна гражданская война, да и она нацию не только объединила, но и в определенном отношении расколола. Этот раскол сказывается и на формировании национального самосознания. Потому что сегодня национальная история ставит памятники Вашингтону, а какое место занимает в национальной истории и национальном менталитете фигура генерала Ли?

Если посмотреть на историчность форм религиозного сознания, то, принимая во внимание конфессиональное многообразие в современных США, понятно, что на почве парадигмы социального успеха каждый индивид там сам выбирает для себя обоснование сакрального смысла своего успеха, т.е. сам себе шаман, сам себе ищет смысл. Будь то Аум Сенрике или секта компьютеропоклонников - это все современные формы того же шаманства. Потому что у них не было исторического поля религиозной идентичности. Возможно, потому что не было противостояния с другой большой социальной группой, которая "не мы", "чужие". Поэтому и патриотизм "мы-американцы", т.е. специальное усиленное изыскивание внутреннего цементирующего и объединяющего ядра, наблюдается у них как национальное своеобразие.

Это в США возникло сравнительно поздно, стало культивироваться после войны, в 60-е годы, в ответ на мировой вызов. До этого реальная мировая история знала две державы - Германию и Советский Союз (Россию), не случайно во второй мировой войне в смертельной схватке сошлись фашизм и коммунизм. Американцы в этом ценностно-смысловом пространстве оказались не у дел, поскольку не фашисты и не коммунисты. Их "охота на ведьм" - на коммунистов - была примитивной реакцией государства на экспансию коммунистических идей, стремлением не допустить эту "заразу". И они это сделали на государственном уровне (маккартизм). А потом, когда поняли, что реализовавшаяся в России коммунистическая стратегия - тупик, то сразу потеряли к нему интерес и фактически махнули рукой, уверенные, что опасность коммунизма у них уже вся заблокирована.

Но когда, в свое время, из космоса пропищал советский спутник, и это был новый вызов, в США сразу были под него перестроены все системы - социальные, научные, образовательные. Россия отправилась штурмовать в образовании передовой край науки и забыла про воспитание, а США в это время, наоборот, свою систему образования перестроили в смысловом пространстве, усилили преподавание английского языка и патриотическое воспитание. Это был их ответ на вызов в смысловой войне. Навязать миру идею, что говорящий на английском языке - это гражданин мира, а все другие языки пригодны лишь для элементарного бытового выживания - вот и создание смыслового поля и ценностных ориентаций. Плюс суперидеи - США как победитель, миротворец во всем мире, эталон процветающей страны, плюс прямое подкармливание и расстановка рангов за счет туземизации других стран, сбрасывания промышленных отходов или превращения в сырьевой источник.

Поэтому если в Японии имеется одна социализационная модель или реальность, которая веками культивировала свои этно-социальные культурные смыслы и перекодировала их, распространяла, транслировала и т.д. То США встали на этот путь в короткие исторические сроки в силу формирования жестких условий, таких, как геополитические и военно-стратегические вызовы и поиск полей самоидентификации.

Но продолжим российскую тему. Если взять, к примеру, борьбу с татарами - возможен ли раскол, чтобы в современности одни сказали, что татар победили, а другие - что русским проиграли? Нет. Современные татары не смотрят на современных русских как на своих победителей-завоевателей и поработителей. Потому что слишком большой была совместная история, в которой они неоднократно вместе противостояли внешнему - внероссийскому - врагу как единый народ. То есть, единым выстроилось поле исторической идентичности. И значимые события были одни и те же, и место в них было тоже у двух этих народов одно и то же. Историки могут даже не ломать перьев, доказывая неидентичность современных татар и древних поработителей Руси, выстраивая генеалогию булгарского народа и т.п. Это интересует лишь специалистов, доискивающихся академической истины. Здесь - совершенно другая проблема критериев и способов самоидентификации с той или иной общностью, отличных от чисто научных принципов. Каких - сегодня это еще вопрос.

Кто сегодня вспомнит день Бородина или Полтавы? Но они существуют в сознании (менталитете) русского народа как символы русского (российского) величия. Можно ли сегодня относиться к Бородино так же, как к битве под Сталинградом? Вопрос риторический. Большинство народа не знает и даты Сталинградской битвы, хотя она у всех на слуху и обязательна в школьном курсе истории. Потому что для появления исторического сознания не надо тренировать память. Для менталитета важно чувство, вызываемое данным событием, а дата не существенна. Здесь тоже работает иной, нежели академический, принцип. Но он должен быть социо-культурным, культуросообразным.

Историческая верификация содержательных характеристик российского менталитета произойдет не ответом на вопрос, скажем, когда произошла Полтавская битва, а выделением того ядра, то есть наиболее признанного и повторяющегося многократно ответа на вопрос " Что бы Вы выделили как наиболее характерное проявление русского духа и в каких ситуациях?" И там обязательно многое совпадет - вспомнят и что шведов били, и Наполеона, и немцев в Великой Отечественной. И нормально поставленная проблема здесь - это не какие даты помнят люди, а с чем они связывают свое определение и самоидентичность как личности. Куликово поле или строительство Петербурга, открытие периодического закона или завоевание Сибири. Любое профессиональное сообщество, если оно хочет зацепиться за менталитет,- не важно, кто они, физики, химики, математики, - должно нащупать тот крючок в ментальной конструкции, который будет использован для того, чтобы их профессиональные знания были востребованы этой ментальностью.

Такой период мы в своей истории проживали. Когда говорили, что всю науку создали Лебедев, Мечников, Сеченов, Ломоносов и т.д. Это была примитивная попытка представить всю совокупность возникновения научных знаний как процесс, имеющий собственные корни в русской традиции. Она была связана тогда с вполне определенной идеологической установкой, что все, что произведено, или производится впервые у нас, или уже у нас было. Если посмотреть на нашу советскую историю с этих позиций, то это - стремление закрыться внутри собственной китайской стены, то есть, на деле - "китайщина". Но с позиции социализационной идеи, здесь есть свой резон, правда, реализовывать его надо все же без подтасовок, культуросообразно.

Если же мы отождествляем менталитет и национальный характер и считаем, что это рядоположенные понятия, то стоит ли рассуждать о чем-то неуловимом, о некоем туманном источнике традиции? Ведь те, кто занимается серьезно и упорно национальным характером, уже давно его разложили, например, американские психологи оценивают около 80% наследственных черт характера. По данным Р.Пэка, в нем 50% - дает мать, 28% - отец, 6% - братья и сестры, 4 % - другие члены семьи, 6% - сверстники, 3% - школа и другие общественные институты, включая церковь, 3% - другие взрослые, 0,3 % - замещающий жизненный опыт. (35, с.21) То есть, имеется ментальная модель индивида, а через нее - ментальная обобщенная модель национального характера. И соответственно, каждому индивиду через различные определенные формы воздействия на него прописывается его место.

Историко-логический подход к исследованию феномена российской специфики требует основания, с которого могут быть рассмотрены все процессы, происходящие в России. Подходя к проблеме исторически, необходимо для начала определить адекватную историческую рамку, способную позволить понять, что с Россией происходило и происходит. Здесь можно долго спорить, с чего начать, что есть для истории 15-20 лет, надо ли начинать "с семнадцатого года" или с Ивана Грозного, или - в соответствии с наметившейся в последнее время тенденцией, принять более широкие исторические рамки - столетий или даже тысячелетий.

На наш взгляд, сегодня пока наиболее плодотворным является путь интеграции всех этих попыток в систематическое целое, поскольку никто из разделяющих ту или иную точку зрения ныне не может претендовать на исчерпывающую истинность своих суждений. Объединив же их, можно будет очертить границы, в рамках которых возможно осмысленно оценивать те или иные периоды, эры, эпохи. Здесь неуместен чисто хронологический подход. 10 лет, 100 лет, 1000 лет, - это пустой звук, если не наполнить их социальным содержанием, и соответственно, нельзя сказать, много это или мало, значимо или нет.

О.Шпенглер, в свое время, характеризуя античное отношение к истории и времени, отмечал: "Появляющиеся очень поздно попытки греков создать себе, по образу египтян, некоторое подобие календаря или хронологии поражают своей наивностью. Счет времени по олимпиадам не есть эра, подобная, например, христианскому летоисчислению, и был только литературным паллиативом, мало привычным для народа... Тот факт, что точная датировка событий какой-нибудь "троянской войны", отвечающей по своему положению периоду наших крестовых походов, показалась бы прямо вразрез со стилем, обнаруживает сказочно-детский характер античной исторической картины" (217, с.8).

Два акцента напрашиваются в этой связи. Во-первых, известно, что в обществе действует свое, социальное, время, и оно не может измеряться - да и не измеряется - чисто хронологически; во-вторых, чтобы определить свою позицию не в рамках сказочно-детской картины мира, не в рамках определенной мифологии, а в рамках "должного академизма", надо задать (исследовать), какие процессы и на каком этапе их развития присутствуют сегодня в нашем типе социальности. Но наша историческая наука все еще во многом пребывает в том самом состоянии сказочно-детской наивности, потому что до сих пор не отважилась на главный для науки шаг - постоянно выдвигать гипотезы и заменять их другими, более совершенными, если есть на то основания (104, с.413.).

Однако, временная положенность, шкала вечности все равно должна быть предзадана, но где? Мы вряд ли сможем найти сейчас в истории пример некоего положенного вечно в менталитете свойства. Например, наш народ добр. Но какой народ и когда с собственной, внутренней точки зрения оценивал себя как недобрый? Нет такого. Здесь мы и обнаруживаем, что в менталитет как внутри себя оцениваемую целостность, не выходящую за ее границы, положены вневременные ценности. А когда они разворачиваются во времени, то с ними происходят довольно своеобразные метаморфозы. Например, "добрый русский народ" пошел и завоевал шестую часть земли. " Добрые американцы" в течение века в четыре раза увеличили свои владения за счет безжалостного истребления коренных индейских народов. Стоит ли продолжать про "добрый британский народ" и т.д.? Хотя есть, конечно, трудолюбивый японский, гостеприимный русский, упорядоченный немецкий и т.д. народ. Но это исторически сравнительные характеристики, исходящие из какой-то универсалистской системы оценок, имеющей к тому же весьма мифологизированную основу.

Здесь не надо сбрасывать со счетов, что, например, японцы узнали, что они желтая раса, из чужих источников, равным образом, как и то, что они трудолюбивы. О невероятной способности к подражанию и легкости отказа от собственных национальных корней русские тоже больше наслышаны от европейцев. Однако, русский менталитет при этом так и не позволил никогда принять византийское христианство, которое прижилось на Руси в язычески-трансформированном виде. Научной объективной верификации многих характеристик никто не попытался произвести. Но, тем не менее, все народы в собственном менталитете все равно оценивают себя этими же шкалами: добрые, порядочные, справедливые. И специфика ментального конструкта состоит в том, что он упорядочен внутренним образом.

А вневременность - его характерная черта, возникающая только тогда, когда при наличии внутреннего еще нет внешнего, сравнения, а значит, в рамках этого целого - как, например, у изолированных народов - оно одновременно является и внутренним, и внешним. Тогда у народа и складывается представление о себе самом, которое транслируется устной традицией в основание собственного ментального ядра, до начала внешних контактов. С появлением же последних и разделением на "свое" и "чужое", это поле взаимодействия внутреннего с внешним становится проблемой: вы белые или желтые, а мы трудолюбивые или нет?

Социализация очень тесно связана с ментальными реалиями. Во-первых, через оформление поля идентификации. Если мы исторически имеем сильную субъектную позицию, то никого не боимся и ни на кого не оглядываемся, гордимся своей страной и никому не позволим быть у себя хозяином положения. Сами себя обеспечим, сами выстроим себе достойную жизнь. Если же мы ничем никогда не блистали, то наш пожизненный удел - идти с протянутой рукой или шапкой по мировому кругу и подчиняться указаниям сильных мира с более удавшейся исторической судьбой.

Во-вторых, здесь предмет и для менее высоких размышлений. Российский менталитет не дал прижиться в России образованию как совокупности систем научных знаний, не позволил сформироваться такой ценности, как систематически-научно обоснованный профессионализм. Формально образование у нас имеет очень высокий уровень распространения - количество выданных инженерных, медицинских, педагогических и прочих дипломов у нас вполне на уровне ведущих стран мира. Но то, что изучалось, а точнее, сдавалось в вузе, в самой незначительной мере влияет на отправление реальных должностных и жизненных функций выпускников вузов впоследствии.

Аналогична судьба мировоззренческой, этической, правовой, социально-политической и другой подготовки. Содержание образования существует как бы само по себе, а субъект действия, который есть, по идее, сформированный результат этого образования,- сам по себе. И если в дореволюционной России образование широких слоев просто физически не осуществлялось, то в советское время образовательная политика проводилась очень интенсивно, и России удалось к середине века выйти в число наиболее преуспевающих в этом отношении стран. И, тем не менее, сегодня количество дипломов не отражает истинную ситуацию ни с количеством действительно образованных людей в стране, ни с качественным уровнем специалистов в общественном производстве.

Для понимания взаимосвязи социализации и менталитета следует иметь в виду, что с исторически устойчивыми, естественно-исторически складывающимися конструктами общественного сознания имеет дело социализация, проходящая за рамками института образования. То есть, менталитет остается за стенами школ и вузов, там, где правят бал "семья" и "улица". А в образовательных учреждениях действуют выработанные и одобренные профессиональным сообществом интеллектуальные конструкты, а не исторически-устойчивые, не те, которые выделены и утверждены временем.

И разница в том, что менталитет воспринимает и воспроизводит лишь те элементы, которые есть нечто ценное и значимое для народа. Каким образом это туда попадает? Здесь есть два пути - традиционный и инновационный. Традиционный - когда его содержание формируется естественно-историческим путем, и то, что туда попало, передается из поколения в поколение существующими отношениями, связями и т.д. Такими способами передачи ментальных конструктов в допетровской Руси, например, были церковь и община.

С Петром появляется первая общероссийская массовая газета - повлияло ли это обстоятельство на механизмы формирования и содержание менталитета? И что попадало в ментальные конструкты - то, что люди вычитывали или что слышали? На основании исторических материалов и свидетельств мы этого сказать не можем. Только по косвенным показателям можем еще говорить, что было значимым, а что нет. Это касается и древнерусских источников, тем более что, если верить Чаадаеву, то в летописях, как правило, описывались не столько исторически значимые события, сколько то, что попадало в поле зрения летописца, поскольку не было критериев оценки значимости того или иного события. Неизвестно, к примеру, почему через триста лет возник в истории тот же Андрей Рублев.

Система образования воспроизводит преимущественно идеологически значимые конструкты, а в менталитет скорее и чаще попадают другие - мировоззренчески значимые, жизнесмысловые или ценностно-смысловые, ведь менталитет - это объективно складывающееся духовное образование. Он передается структурами повседневности. Идеология, конечно, пытается на него воздействовать и частично оказывает на него влияние, но эффект получается симбиотический, и результат обнаруживается порой совсем не тот, что пытается получить идеология. В наличии оказываются идеологические конструкты, измененные устойчивым основанием общественной психологии. То есть, идеология не воспринимается и не вживается неизменно, а лишь в модифицированном виде воспроизводятся какие-то ее элементы.

Убеждение, что навязанные тем или иным профессиональным сообществом идеи лежат в менталитете, подменяет проблему исследования реальности, заменяя ее экспертной отнесенностью к той или иной идее или ценности. Через институт образования каждое научное сообщество стремится удовлетворить свой эгоистический интерес, т.е. сделать социально значимым собственное знание. Поэтому не склеиваются сейчас образовательные конструкции в нашей школе. И попытка построить все отечественное образование на переднем плане науки в России не удалась (См.139, с.130-131).

Но отметим, что даже школа не сможет транслировать высшие достижения науки, если в целом индивид самой жизнью не подтянется к определенному уровню освоения значимых интеллектуальных - и шире, духовных,- конструктов. Менталитет - совершенно кумулятивное образование и формируется он естественно-историческим путем. Его природе чужд предметно-дисциплинарный подход. Еще не совсем ясно, меняется ли со временем менталитет, или он есть нечто устойчивое? А также, "что такое ментальность - определенные архетипы, коллективное бессознательное или какие-то конструкты национального характера?" (171, с.25)

В свете сказанного ясно, что когда у нас школа под флагом времени стала транслировать не традиционные жизнесмысловые и социо-сберегающие ценности, а научные, профессионально-производственные, политико-идеологические и т.д., то скоро произошло расхождение с реальной исторической почвой, с тем, что в этой стране живо функционировало и действовало. И тогда реально существующий, но неучтенный российский менталитет трансформировал и практически отбросил такое образование, выхолостил его.

Это стало тем более возможным, ввиду того, что отношение к интеллигенции как к слою работников умственного труда, т.е. как к непроизводительному слою, - в противовес пониманию труда только как крестьянского труда - это отношение жило в крестьянской среде в установке, что трудится лишь тот, кто работает руками, и точнее - кто землю пашет. И когда ставилась задача землю пахать, то эта установка работала нормально. Но когда Россия вышла на задачу индустриализации и встал вопрос о кадрах, то сиюминутная задача формирования специалиста подменила историческую задачу формирования себе подобного. Надо было специально подумать, как достичь первое, не теряя второго. В первую очередь, какого содержания должно быть гуманитарное знание, ответственное за поддержание ментальных конструкций. Однако велением времени были естественные науки и техническое знание.

А в это время роль гуманитарного знания выполняла идеология. И определенную социально-гуманитарную часть воспитания она восполняла - пусть на агитационно-политическом уровне, микшируя издержки гипертрофированного естественно-научного и технического знания. Но в 60-е годы позитивистская планка у нас была поднята еще выше, гуманитарный сектор явно отставал, а прежняя агитационно-политическая идеология уже была слишком примитивна, груба и явно недостаточна, чтобы выполнять прежнюю компенсаторную функцию. Поэтому как система ценностного самоопределения это образование перестало работать. Происходит скатывание образования к формализму и фактической деградации.

Но когда ментальный конструкт переплетается с идеологией, то пренебрежение им влечет порой неожиданные последствия большой разрушительной силы. К примеру, много ли найдется у нас идеологов, которые всерьез озаботились бы сейчас исследованием и учетом значения мессианства в национальном сознании русского народа? А ведь идея мессианства как ментальная характеристика русского народа столетиями жила в России, в частности, на ней построили свой успех большевики. А как утверждает В. К. Кантор: " С 1917 года до середины 50-х, русский народ не выдвинул ни одной новой мессианистской доктрины и не воспринял таковой" (171, с.47)

И.В.Сталин - вполне в русле идей мессианства, а следовательно, в согласии с российским менталитетом, - поставил на сверхидею - коммунизм и сохранял ее всеми имеющимися средствами. До его смерти идея мировой революции и коммунизма во всемирном масштабе была жива и на нее работали все социальные институты советского общества. При этом Бухарина, который провозгласил: " Обогащайтесь", Сталин отодвинул, сказав, что этого не надо, что во имя светлого будущего будем вот так сегодня жить. В 60-е годы Н.С.Хрущев выдвигает лозунг: "Жить не хуже, чем в Америке!", "Догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения!"(171, с.43).

То есть, Сталин включился в одну модернизаторскую парадигму, а Хрущев - в другую. И Хрущев, в отличие от Сталина, фактически провозгласил идею "сегодня будем жить". В это время кардинально меняются представления партии и идеологов о коммунизме - можно сказать, это был уже чистый ревизионизм, суть которого - замена духовных ценностей материальными. Это было отражено и в Программе партии, где отныне коммунизм трактовался как изобилие, что "польется полным потоком". А раз это идеологически никак не обсуждалось, то транслировалось во все сферы. А что же светлое мессианское будущее, когда наступит? А никогда. Эта новая идея попала на подготовленную почву послевоенных тягот и желания людей жить лучше.

Какие последствия для социальной жизни, а затем и менталитета имела эта идеологическая инверсия? Это был перелом, когда дипломированная интеллигенция пошла в таксисты - чтоб было "больше молока и мяса". Отсюда и тогда же пошла процентомания, в том числе и в образовании - дадим больше кадров, перегоним по производству их на "душу населения". До появления хрущевской идеологии система образования работала и воспроизводила определенные духовные ценности, всеми имеющимися средствами, вплоть до репрессивных методов, корректирующих "отклоняющееся поведение". А Хрущев, как мы теперь понимаем, сказал: "Раз коммунизма нет, то все дозволено". Что главное - не миссия, не царство светлого будущего, а задача перегнать по количеству мяса и масла. Раз нет мировой миссии, то есть цель и смысл попроще - кушать хорошо. И пошла система вразнос.

Таких моментов в проявлении различных свойств менталитета может быть неожиданно много - ведь нам почти неизвестно, с чем приходится иметь дело, и когда это " нечто" как себя проявит. Кроме того, ведь надо еще много исследовать менталитет по различным аспектам. Говорят же о политическом менталитете, нравственном и других его видах. Сейчас все разговоры о менталитете происходят и возможны лишь на уровне мнений, потому что к исследованию этой проблемы только-только приступают.

Сегодня в России констатируется принципиально новая политическая реальность, которую мучительно сознают граждане нашей страны. Она заключается в том, что впервые за всю тысячелетнюю историю Россия стала зависимой страной. Как изменится поле национальной идентичности и как отразятся эти изменения в национальном менталитете, все пространство которого было организовано вокруг стержневого исторического обстоятельства и главной ценности - Россия как страна и нация возникла на необходимости защиты от врага, т.е. на идее свободы и независимости. Сейчас фактически она теряет этот смысловой и организующий стержень, определяющий ее национальную специфику.

Выбор, стоящий сегодня перед обществом и государством на перспективу, тоже несвободен. Нам надлежит выбирать сегодня из весьма ограниченного числа альтернатив: либо Россия впредь остается страной, полностью зависимой, либо частично зависимой, либо она будет стремиться к полной независимости. Отныне степень зависимости от партнеров будет определять нашу свободу в принятии решений и построении своей судьбы. (См.135, с.130-131) Как повлияет это обстоятельство на изменение российского менталитета, что вынесет из этой ситуации молодежь? Как совместить прежние ценности, на которых мы привычно социализовали молодежь, с новыми реалиями?

Сейчас уже очевидно, что не может быть сильной личности и ее полноценной реализации сегодня в отсталой стране и слабом государстве. Проблемы укрепления государственности и державности ныне звучат все актуальней, а цель личностной реализации уже не может отделиться от гражданского самоопределения. Стало ясным, что государство наше не всеядно, не всемогуще, не безгрешно. Есть задачи, которые оно не хочет или не может решать эффективно.

Что ожидает Россию завтра - во многом зависит и от того, какие знания и какие иллюзии питает народ российский о себе, своей истории и государственности. Ныне народ безмолвствует, садит огурцы на стронциевых грядках и радуется, что еще жив, если вообще задумывается об этом. Есть ли у России историческая перспектива - ответ лежит и в углубленном исследовании прошлых ментальных конструкций, и ментальности сегодняшней.