Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   51

- Господа старовояжные! Поселенцы, посланные в Якутат, проявили перед колошами преступную слабость. Не вам объяснять, какая следует после этого расплата. Мне нужно полсотни удальцов. Выходим в море сегодня на галиоте и галере. Охрану крепости доверяю отставному прапорщику Чертовицыну... Караулы утроить. Кадьяков без досмотра в крепость не пускать.


"Три Святителя" и галера "Святая Ольга" вышли из Павловской бухты заполночь. Васька с Сысоем ерзали на жесткой тесаной банке, налегая на весло. Лишь на рассвете поймали попутный ветер и подняли парус. Гребцы попадали прямо на палубу. За кормчего стоял вытрезвевший компанейский штурман Герасим Измайлов. На нем поверх сюртука была надета алеутская камлея из сивучьих кишек. На голове - черная котиковая шапка. Ветер трепал длинные волосы. Лицо, как у старика, было посечено глубокими морщинами, но крепок мореход, быстр в движениях, и глаза блестели по-молодому. Помня недавние обиды, хмурый Измайлов с угюмым Барановым стояли рядом молча, изредка перебрасывались словами, но только по делу. Вот и управляющего сморил сон. Он втиснулся в низкую каюту, свернулся, не раздеваясь, и уснул. Измайлов, как все старовояжные, умеющий работать и гулять сутками, остался один на корме. Вскоре галеру обошел галиот с Прибыловым на штурвале.

До Чугацкой губы дошли при хорошем ветре и пологой волне. Возле Нучека увидели до двух десятков больших якутатских, медновских и чугацких байдар. Баранов встревожился: коли эскимосские племена Собаки объединяются с индейскими племенами Ворона - плохи дела.

Суда вошли в закрытую бухту Константиновской крепости. По всему видно было, что лебедевская артель ждала осады. С проездной башни гостям салютовал фальконет. Узнав шелиховских, ворота распахнулись и сам управляющий, Григорий Коновалов, вышел встречать прибывших. За ним на берег высыпала толпа головорезов, вооруженных фузеями, тесаками и английскими пехотными ружьями.

Григорий по сходням поднялся на галеру, трижды расцеловался с Барановым, скинул шапку и поклонился отцу Ювеналию, увидев Измайлова, служившего прежде в лебедевской артели, расцеловался и с ним. Следом за Коноваловым на борт поднялись несколько промышленных, высматривая своих знакомых.

- Прошка... Егоров?! Ты ли? - привстал с банки Сысой.

Окликнутый обернулся, удивленно пошарил глазами по лицам гребцов и радостно вскрикнул:

- Слободчик?

Всего-то неделю пробыли они вместе в Бийском остроге, а здесь, на краю света, встретились как родственники. Прошка потянул Сысоя за собой:

- Терентий и Ульяна в крепости. Пойдем, они обрадуются.

- Андреич, друга нашел, - светясь лицом, Сысой схватил управляющего за рукав. За его спиной стоял Васька..

- Час простоим, не меньше! - кивнул Баранов. - Ступайте с Богом. Только водки не пейте - выпорю!

На берег сошли и другие промышленные, имевшие в Константиновской крепости друзей и врагов.

- Сидим, как крысы в погребе, - жаловался Прохор. - Обнаглели чугачи - крадут, задирают. При поварне прислуга - совсем старик, из жалости в работные взяли, ни с того, ни с сего, ему слово - он три, к нему с улыбкой - он с кулаками.

Старик этот появился на Нучеке доброй волей и нанялся работным каюром в крепость. По слухам, он тяжело болел в своем жиле. Кадьяки и чугачи в отличие от алеутов, сжигают жилье, считая его оскверненным, если под кровлей умирает кто-то из сородичей. Больного стараются поскорей вынести за селение и забрасывают хворостом, как покойника, а тот, бывает, с неделю еще лежит живой, стонет под дождем и снегом. Так поступили родственники и с этим чугачем, но он поправился и по обычаю своего народа начал новую жизнь.

У чугачей принято с близкими друзьями меняться именами, судьбой и семьями. Старику приглянулась в крепости огромная собака управляющего по кличке Саргас. Он пришел к Коновалову и попросил разрешения породниться с его псом. Григорий, смеясь, разрешил, и Саргас стал ходить в гости к Шугачу, принося ему собачьи лакомства. Однажды старик приплелся в землянку управляющего, когда того не было дома. Пес, рыча, повалил его на землю, грозя перекусить глотку, держал так до прихода хозяина. После этого случая "Саргас"- человек смотрел на побратима - пса печально, вздыхал и качал головой, опасался, побаивался, но заботился о нем, как прежде.

И вот, даже такой каюр, живущий на иждивении, всем своим видом стал показывать ненависть к русским.

Узкими проходами гости и хозяева крепости вошли в казарму.

- Ульяна! - окликнул Прохор девицу, кашеварившую у каменки. Та обернулась, бросила ухват, повисла на шее у Сысоя, визжа от радости и вдруг застыдилась, поглядывая на Васильева, стоявшего за плечом дружка. Стерла со щеки сажу, перекинула с плеча на плечо золотую косу:

- За стол садитесь, гости дорогие. Я вас блинами накормлю.

- Ты чего? - Сысой толкнул в бок закаменевшего лицом земляка. - Не робей, это рудничные мещане Бийского уезда.

Кем-то из доброхотов уже оповещенный, вошел в казарму Терентий Лукин, с бородой до пояса, с длинными как у попа волосами, стянутыми по лбу ремешком. Сысой поднялся, кланяясь:

- Будь здоров, Терентий Степанович! Помнишь ли по Бийскому острогу?

- Не узнал бы, - ласково привечал Сысоя Терентий, - повзрослел, покрасивел... Ульяна, выдадим тебя за него?

Ульяна хмыкнула, сорвавшись с места, а Сысой, вспомнив вдруг о доме, помолчал и сказал со вздохом:

- Женат уже!

- Тогда отчего же тебя на край света занесло? - удивился Лукин. - Бийский острог приглянулся?

- Судьба такая выпала...

- Ну и дела у вас в Тобольске, ну и молодцы быстры там?! - Прохор с Ульяной с недоумением посмотрели на гостей.

- Васька холостой, - улыбнулся Сысой, стараясь расшевелить обмеревшего дружка. - Его можно и женить!

Ульяна сорвалась с места. Васька стал темнее свеклы и глянул на смеющегося дружка - будто убить был готов.


Константиновцы снарядили пакетбот с двумя десятками стрелков. "Эскадра" из трех судов пошла вдоль берегов Чугацкой губы показать туземным силу и единство "косяков". Затем, от устья Медной реки, двинулись на выручку Якутатского укрепленного поселения.

Байдары индейцев на сближение с караваном не шли, следуя на безопасном расстоянии за судами. Так, в их сопровождении, галиот, пакетбот и галера подошли к мысу святого Ильи, где, сверкая белыми склонами и ледовыми трещинами, до самых небес вздымалась дивная гора. Сысой задирал голову, глядя на хребет, о котором слышал с детства и который представлял выше куполов Тобольского кремля, но все же не таким высоким. Трепыхалось в груди сердце. Казалось, бормотал за плечом голос деда Окулова, бывшего здесь более полувека назад.

Фактория была пуста: не разграблена еще и не сожжена. Старовояжные стрелки осмотрели следы вокруг и решили, что Федька Острогин с отставным прапорщиком Родионовым подались в Якутатскую одиночку. Мыс был тих и пустынен. Тускло светило осеннее солнце, на каменистый берег набегала неторопливая волна прибоя. Дурманный дух хвойного леса и вечных льдов тек с гор, мешаясь с запахом океана.

Васька завороженно смотрел на берег, покрытый лесом, с еланями, с упавшими на них без хозяйской руки высокими травами. Прохор тоже озирался и с восторгом бормотал:

- Это не промозглый Нучек!

- Здесь, поди, и хлеб вызревать будет, - повел плечами Василий. - У нас на Дмитра куда как холодней.

Сысой оглянулся на Прохора и снова подумал, что тот сильно изменился. Лебедевский промышленный был одет, как все, живущие не первый год на островах: во фланелевую рубаху без всяких вышивок и оберегов, в сапоги и парку. Лишь преогромный крест, клацавший на груди, остался от рудничного парня, приведенного в Бийский острог с беглыми старообрядцами.

- Ну вот и добрались! - вздохнул Сысой, чувствуя неожиданно подкатывающую к горлу тоску.


Покрейсировав среди скалистых островов, покрытых хвойным лесом, суда вошли в небольшой залив защищенный от всех ветров. Он был открыт когда-то Бочаровым с Измайловым и назван ими Якутатом. С юга виднелись белый утес острова и заливные камни. К северу, насколько хватало глаз, шли горы покрытые лесом и снегом. Выше всех вздымалась ледовая вершина Святого Ильи. Три ледниковых языка сползали в залив. Над Якутатской крепостицей был приспущен трехцветный флаг. Вокруг укрепления дымили десятки костров. Осаждавшие увидели корабли и убежали в лес. Прячась за деревьями, поглядывали, что будет дальше. Ни они, ни байдарщики с моря не решались напасть первыми.

Весть о том, что в Якутат прибыл Баранов, облетела залив и собравшиеся тут народы. Часть якутатских индейцев засомневалась в успехе и под насмешки сородичей ушла в свои селения. На землях ситхинских индейцев русских никогда не было, но те были не прочь пограбить и белых стрелков, и своих сородичей. Из-за природной заносчивости другие роды едва терпели у себя ситхинцевнев: старых распрей и обид было много с обеих сторон.

Галиот, галера и пакетбот, насколько смогли, подошли к берегу. С нагородней махали шапками. Полоскал на ветру приспущенный флаг.

- Потери у Ванечки! - Баранов снял треуголку вместе с париком и перекрестился. - Слава тебе, Господи! Успели!

Ворота одиночки были завалены изнутри. С частокола спустили лестницу, по ней слез Кусков и несколько стрелков с ружьями. Побежали к берегу. Баранов проворно соскочил на землю из ткнувшейся в песок байдары.

- Дождались, слава Богу! - Иван Кусков, с глазищами в пол-лица - глазастый и губастый, - так исхудал, что ветер трепал на нем просторный кафтанишко в черных подпалинах.

- Помер кто? - обнял главного помощника Баранов.

- А Леха Черный. Бревном придавило. Мучился долго. Еще не хоронили. Царствие небесное!

- Родионов и Острогин у тебя?

- У меня, недели с две как пришли...

- Слава Богу!

Отощавшие промышленные с душевным трепетом обступили отца Ювеналия. Прямо на берегу начался молебен о благополучном прибытии. Не видя ярости в действиях русских, индейцы спустились по склону к кромке леса и снова стали жечь костры. Байдары шныряли у самого входа в бухту.

До полуночи иеромонах отпевал, исповедовал, причащал. Среди ночи уже протиснулся в землянку передовщика, похожую на корабельную каюту. Кусков усадил высокого гостя прямо на нары, сказал смущенно:

- Вот моя домоправительница, Екатерина Прохоровна.

Молодая простоволосая креолка в европейском платье смотрела на монаха плутовато.

- Сожительница? - строго взглянул отец Ювеналий.

Кусков смутился пуще прежнего, девка блудливо усмехнулась.

- Исповедовал твоих татей, - устало пророкотал монах, подавляя зевоту. - Накопили грехов, как блудливые псы - блох, - он с трудом поднял глаза без прежней строгости, разглядывая серебряный крестик на открытой шее Катерины и пробормотал: - Завтра же вас обвенчаю!

Девка поджала губы, искоса глянула на Кускова. Отец Ювеналий встрепенулся:

- Совсем разум потерял - завтра нельзя и послезавтра тоже... Ничего, на той неделе обязательно обвенчаю. - Через силу выпив чашку чаю, он пожаловался: - Сил нет! Отпустишь грех, будто кровь потеряешь.

- А ты ложись, батюшка, отдохни!

- А вы где ляжете? - осматривая узкие нары и тесную конуру, спросил монах.

- На галиот пойдем!

- Темно уже, не дай Бог, перехватят дикие, - свесил кудлатую голову отец Ювеналий: - Ты вот что сделай - брось-ка на пол шкуру. Я возле печки лягу. Катька - на нарах, а ты под нары лезь, на дровах поспишь.

Екатерина с Иваном переглянулись, монах перехватил этот взгляд, нахмурился:

- Знаю, во блуде живете, но чтобы при мне под одним одеялом с девкой - не позволю... Опростились тут, - проворчал, зевая.

- Да как же, батюшка, гостя дорогого и на пол? - испуганно запричитала Катерина. - Ложись со мной, не прельстишься ведь бедной сиротинушкой?!

Глазищи на лице Кускова хищно сузились, толстые губы вытянулись в нитку и побелели.

Монах и вовсе клюнул носом. Вздрогнув, поднял сонные глаза:

- Чего мелешь-то, бесстыжая?! - пролепетал. Сдернул с нар медвежью шкуру, бросил у печки, улегся и через минуту захрапел. Сквозь сон уже услышал приглушенные "уп!" и "ой!", но сил открыть глаза не хватило.

Утром Кусков, кряхтя, выполз из-под нар. У Катерины под глазом появился синяк. Но она улыбалась монаху, ничуть тем не смущаясь, а на вопрос его ответила беззаботно:

- Впотьмах зашиблась, батюшка!

Наутро все, кроме караульных, стали крепить и расширять стены крепостицы. Баранов снарядил и отправил три посольства в разные якутатские селения к знакомым тойонам. С посольствами он отправил подарки. Почетные послы - были креолы, у которых разговор с индейцами получался лучше.

К вечеру в расширяющуюся крепостицу явились два посольства с незначительными, но ответными подарками. Третье вернулось раздетым и избитым. На другой уже день в первые два селения было отправлено почетное посольство с очень щедрыми дарами, в третье набран отряд из семидесяти стрелков.

Лазутчики немирного селения тут же донесли, сколько воинов собирается в карательную экспедицию. Индейцы знали, что Бырыма не простит оскорбленя. Немирное селение было набито мужчинами близких родов, все были хорошо вооружены выменянными у бостонцев ружьями. До пяти сотен воинов потрясали оружием и уверяли тойона, что перебьют косяков как котов, Бырыму отловят живьем и добудут великую славу. Селение даже не пыталось устроить оборонительных сооружений, спокойно поджидало нападавших возле своих барабор и летников.

Отряд Баранова высадился на открытом месте в полуверсте от них. Галиот встал на рейде, перенеся пушки на один борт. Герасим Измайлов с пятью надежными стрелками остался на галере возле самого берега.

Промышленные выстроились квадратом в две шеренги. В середине - Баранов с пушкой и отец Ювеналий. Ощетинившись штыками, под барабанную дробь отряд двинулся к селению. Обстрелянный Прохор подбадривал Сысоя с Васькой:

- С вашим прохиндеем, Бырымой, мы не в таких переделках бывали...

Блестели штыки и тесаки, примкнутые к фузеям, мушкетам, винтовкам. Как барабан грохотал бубен. Выстроенный отряд по размеру своему не занимал и площади бараборы. Индейцы без выстрела запустили его в селение, обступили со всех сторон. У доброй половины собравшихся были ружья, у других - копья на ремне через плечо, луки и стрелы. Среди обступивших бросались в глаза немногие рыжие и темно-русые, на подбородках у некоторых виднелись подрезанные бороденки, лица у всех были вымазаны краской, тела прикрыты меховыми плащами. Из толпы раздался хохот. Предвкушая легкую победу, черные глаза примечали для себя приглянувшуюся добычу в виде ружья или несношенного кафтана.

Строй по команде расступился, будто акула разинула зубастую пасть, обнажив жерло пушки и самого Баранова, размахивающего дымящим фитилем. После индейцы вспоминали, что приставные волосы на его голове стояли дыбом: так осерчал Бырыма.

- Дети Ворона! - вскричал он. - Вы обесчестили мое посольство, оскорбив не только меня, но и Русскую царицу, которой я верно служу, которой клялись в верности ваши тойоны. Я мог бы наказать вас всех, но не буду этого делать, так как питаю любовь к вашему доблестному народу и не хочу проливать его кровь. Любовь моя омрачена оскорблением. Выдайте бивших посольство для наказания, и мы расстанемся друзьями, ваши роды получат щедрые дары... Русский царь непобедим, кто не верит этому - выходи на поединок!

По толпе прокатился ропот: кто был возмущен наглостью кучки косяков, кто засомневался, что победить их легко, - индейцы не любили открытых сражений, предпочитая несколько дней таиться и подкрадываться, но напасть врасплох. Баранов по тону уловил момент, который станет переломным либо к кровопролитию, либо к смирению. Каждый стрелок выбрал целью яростного, подстрекавшего к бойне индейца.

- У нас одинаковое оружие, - прокричал он. - Вам ружья служат плохо, потому что сделаны в далеких странах белыми людьми. Зато нам оружие служит хорошо. Пусть дальний воин у костра поднимет приклад ружья над головой.

В сотне шагов от строя индеец в деревянных латах и шлеме из березового капа, взявшись двумя руками за ствол нового английского ружья, поднял приклад. Промышленные не любили винтовок, которые толком не зарядишь в байдаре, со штыком и того хуже. Пользовались ими только на суше.

- Семен! Покажи! - скомандовал Баранов.

Хмурый Кабанов, возвращенный из птичьей партии, взял у товарища ружье, подставил вместо сошек, положив на него ствол тобольской винтовки. Раздался одинокий выстрел. Приклад английского ружья разлетелся в щепки. По толпе прокатился ропот, известивший Баранова, что перелом пошел в нужную сторону. Индеец в шлеме из капа возмущался и поносил сородичей, вынудивших его подставить под выстрел свое ружье. Не давая толпе опомниться, Баранов стал выкрикивать, что никто дальше и точнее русича не метнет ни нож, ни топор. Азартных индейцев это очень раззадорило. Побросав ружья, на круг выскочила дюжина воинов, с волосами посыпанными пухом, с раскрашенными лицами. Они сбрасывали с плеч плащи и одеяла, обнаженные толкались, насмехаясь друг над другом. Метали ножи в дерево в обхват толщиной.

- Дети Ворона знают дело! - похвалил их Баранов. Но слуги Русской царицы владеют оружием лучше... Готов ли великий тойон встать к дереву, чтобы лучший колошский воин с пятнадцати шагов срезал волос с его головы?

Якутатский вождь пригладил ладонью поредевшие, намазанные жиром волосы, повел носом в сторону и невнятно ответил, что это не достойно его сана.

Тогда Баранов бодрым шагом вышел из-под прикрытия штыков, прислонился спиной к дереву и снял треуголку. Волосы на парике с завитыми буклями топорщились во все стороны.

- Васенька, удиви темных! - скомандовал он.

Не выпуская ружья из левой руки, из строя вышел краснорожий Василий Труднов, вытащил из-за голяшки прямой пятивершковый нож, подкинул его на ладони и метнул. Лезвие, пробив кору, прихватило несколько волосков, отчего парик слегка приподнялся, обнажая высокий лысоватый лоб управляющего.

- Слободчик! - приказал он. - Не все стены портить, покажи, что умеешь!

Общая договоренность была до высадки с галеры. Баранов предупреждал, что, возможно придется устроить состязание. Сысой передал ружье Ваське, вынул из-за кушака два топора с прямыми топорищами. Встал против управляющего, щуря глаз. Не любил он накладных волосьев да и самого Баранова тоже за то, что рядился как шепелявая нерусь. Сысой метнул топор с правой руки. Просвистев топорищем, лезвие вонзилось ниже ножа. Будто рог вырос из накладных волос.

Баранов скосил глаза кверху и проворчал:

- Совесть поимей, ушкуй... Дорого парик стоит!

Сысой метнул второй топор левой рукой - накладные волосы и вовсе задрались, обнажив глубокие залысины. Баранов ухватился двумя руками за букли над ушами и отодрал парик от дерева, отступив на шаг. Потом поднял над головой клок срезанных волос. Пять сотен индейских глоток загалдели, насмехаясь над своим тойоном и собратьями, вызвавшимися на состязание. Баранов же нахлобучил треуголку поверх растрепанных волос и, похаживая перед строем, выкрикнул:

- Сейчас вы увидите великого шамана, которых у Русского царя - тысячи!

Из-за штыков вышел отец Ювеналий, потрясая воображение своей фигурой и ростом: среди индейцев и эскимосов редко встречались люди выше среднего роста. На монахе была черная мантия и высокий монашеский клобук. Отец Ювеналий, неторопливо оглядев всех собравшихся, набрал полную грудь воздуха и запел громовым басом:

- Великому Господину и Отцу нашему, Высокопреосвяшеннейшему Владыке Платону, митрополиту петербургскому... - мозолистые руки с серебряным крестом поднялись над головами. Тяжелый бас, поражая слушающих, взбирался все выше и выше к хмурому небу. От голоса этого даже у промышленных побежали мурашки по спине, индейцы и вовсе глазели на монаха, теряя обычный свой вид высокомерного презрения ко всему и ко всем.

-...Подажь, Господи. благоденствие и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благопоспешания...

С младенчества слышал эти слова Сысой. И брат его, Егор, не раз пел "на многая лета" сильным голосом. А тут почувствовал вдруг, что у него затряслось колено. Он оглянулся и увидел стрелков, втягивающих головы в плечи, ждущих, что вот-вот что-то должно произойти.

Даже сам преподобный после вспоминал, что как в древнем храме, ощутил вдруг великое вдохновение и присутствие Святого Духа вблизи. По окончании молитвы и он не сомневался, что будет чудо.

Дождь кропил пышную бороду и рассыпавшиеся по плечам волосы. Где-то на верхних небесах, выше белых хребтов и пиков, поднятое неслыханным басом на невиданные высоты, еще рокотало "Аминь!". Как удар бича небесного, грянул редкий в этих местах гром. Промышленные пригнулись от неожиданности и напряжения. Индейцы побросали ружья и с ужасом кинулись врассыпную. Первым пришел в себя Баранов. Он проворно подскочил к пушке, сунул тлеющий фитиль в запал. Граната разорвалась у костра посреди селения, далеко разметав дымящие головешки. Под дробь бубна отряд прошествовал к кажиму - индейской приказной избе, где устраивались общие мужские сборища и пляски, затем к летнику, указанному побитым посольством. В нем, конечно, остались одни старики. Молодежь, избившая посольство, скрылась в лесу. Баранов, согнувшись, вошел в хижину, называемую здесь таном, крестясь, сел возле затухающего очага. Старики жались в угол, опасливо поглядывая на него.

- Я помню тебя, - сказал одному из них Баранов. Лицо его было печально и хмуро. - Три года назад ты привозил меха на Нучек и зимовал возле крепости. Я всегда относился к тебе с большим уважением, как к лучшему колошскому другу...

Старик, польщенный вниманием знаменитого гостя, опустил голову. Ему уже и впрямь казалось, что пара случайных встреч с русским тойоном были дружбой.

- Твой сын и племянник оскорбили меня, глубоко оскорбили! - покачал головой Баранов. - Даже не знаю, как теперь быть: мстить твоему сыну не могу из уважения к тебе, уважать тебя, как прежде, не могу из-за оскорбления Русской царицы твоим сыном.