Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

Олег Слободчиков – Заморская Русь


1. Алконостовы стрелы

От Чухонских болот до огнедышащих гор Камчатки

под Покровом Пречистой Заступницы текло не

худшее на Руси время: на западе менялись обасурманенные цари и царицы, на востоке, на Нерчинских рудниках, гремели кандалами русские государи-самозванцы, по подворьям и монастырям доживали век старики, исколесившие всю Сибирь, по трактирам чудно баяли о заморских землях на самом краю белого света, где вьет гнездо Алконост - птица зоревая, рассветная.

Зачарованные теми сказами, даже старцы, приготовившиеся к христианской кончине, сбывали за бесценок гробы, брели на диск восходящего солнца. Сквозь таежные дебри пробивались к востоку мужики, счастливые уже тем, что мостят своими костями дорогу в новую Русь. И нарождалось поколение, которому выпала доля - дохлебать бражную гущу на пиру своих предков.


Всем пожарам наперекор рос и ширился Тобольск, облаком крыш и куполов сползая с горы, поглощая ближайшие селения. Покосившаяся сторожевая башня, полузасыпанный ров, несколько старых домов с нагороднями, бердыши и пищали по чуланам еще напоминали о лихих временах, о слободе, жившей особняком от города Но давно уже слободские казаки не несут караулов, многие переписались в податные сибирские сословия.

Никольская приходская церковь, площадь в мостках, вокруг - дома лучших мужиков, приказчика, судного дьяка: высокие пятистенки с каменными или венцовыми подклетями, с резными въездами в жило.

В доме слободского старосты Александра Петровича Слободчикова всю ночь горела лучина. Старшая из снох его рожала в чистой баньке. Июльской ночью не ко времени и не к добру кричали петухи, на Афанасия Афонского играл, блистая, месяц. К рассвету, когда мрак становится гуще полночного, чиркнула по небу звезда и летела, не угасая, до самой земли. И тут Филансата разрешилась запищавшим младенцем. Бабка-повитуха охнула, хмыкнула, показывая измученной роженице сына:

- Посмотри, кого выродила, - ноги что складной аршин. Как только тебе нутро не вывернул!?

В доме за скобленым столом против двери сидели двое: седобородый хозяин и сват его Иван Трофимович Окулов. Под образами - хозяйка, Дарья Петровна, бормотала, молясь. В неопоясанных рубахах из горницы вышли хозяйские сыновья Кирилл с Семеном, зевая, перекрестились, молча взглянули на отца и сели на лавку. Зашипел, упав с лучины, уголек, приглушенно протопали чирки в сенях, распахнулась тяжелая дверь. Предрассветный дух скакнул через порог, колыхнулось пламя над резной чашей. В избу влетела белолицая жена Кирилла Настя и неприлично громко крикнула:

- С внуком вас, деды! И вас, дядья, с племянничком, - игриво поклонилась Кириллу с Семеном.

Дарья Петровна радостно стукнулась лбом о пол, еще раз перекрестилась, резво вскочила на ноги, шикнула на голосистую молодуху, забормотала, блестя глазами:

- Слава Богу! Близко уже... Заря-зорюшка раны зашьет, кровь запечет...

Александр Петрович облегченно вздохнул, хлопнул натруженной ладонью по колену:

- Слава тебе, Господи! - поднялся, трижды крестясь и кланяясь на образа.

Засуетился отец роженицы. Ему, служивому, Бог дал одну дочь, зато какую?! Третьего сына рожает!

Настя возле печки, притопывая ногами в предвкушении праздника, вдруг прыснула в рукав:

- Внук-то не в корень пошел, - блеснула озорными глазами. - В тебя, Иван Трофимыч. На свет божий все никак вылезть не мог - фузея застревала. Такого кор- мить - только хлеб переводить: на ноги встанет и сиганет в урман.

Тут тобольского полка отставной солдат горделиво приосанился. Александр Петрович даже не спросил, на какую примету намекает сноха: слава Богу, внуки родятся и родятся, скоро пристраиваться придется.

Кряхтя, слезла с печи дряхлеющая старуха, мать хозяина, Матрена. Обвела выцветшими глазами собравшихся - чего шумят?!

- С правнуком тебя, матушка! - взял ее под руку Александр Петрович.

- Это у кого же родился-то? - дребезжащим голосом спросила она. Выслушала, кивнула, пожаловалась:

- Бок болит... Лежу, слышу - вода шумит, дощаник скрипит и Епифан ругается!

- Какой дощаник, мать? До Иртыша с полверсты.

- Почудилось бабке Матрене, - прыснула Настя. - То у Ивана Трофимыча кистень клацает.

- Знак это! - опять шикнула на сноху хозяйка. Мужики притихли, а Дарья Петровна ласковым голосом спросила старушку: - И чем же огорчался батюшка Епифан?

- Не удержать, говорит, дощаник, все одно в море унесет, - охая, пробормотала та. И в этот миг хрустнул брус под полатями, завыла собака во дворе.

- Господи, помилуй! - забеспокоились домочадцы. - Судьбу младенцу кличут.

В родовой чреде черносошных мужиков этой семьи, державшихся за веру, землю и старину, время от времени появлялись лихие удальцы, спускавшие все, что накоплено отцами и дедами. Таков был Епифан-слободчик, дед Александра Петровича, которого в сказках и прибаутках еще поминало старое тобольское поколение. Говорили, что на неметчине он чуть не поверстал в вольные сибирские хлебопашцы царя Петра-антихриста. Из бояр и жуликов, ему служивших, сманил в Сибирь многих, а Меншиков, уж точно, попал в Березов - город с его прелестных слов.

По семейному преданию дед Епифана, лучший в Поморье мужик, оказался в Тобольске по бессовестному обману. Пахал землю, промышлял зверя и рыбу, кроме греха ничего не боялся на белом свете. И вот, в те времена, тобольский воевода послал архангельскому слезную грамоту: дескать, стрельцы, промышленные да чиновные без хлеба мрут, сами пахать его не могут, а из России шлют за Камень одних ушкуйников...

У Архангельского воеводы было семь пядей во лбу - собрал лучших мужиков в приказной избе и говорил им с поклоном:

- Дела, мужички, в стольной Москве плохи: царица в девках мается, выбирать царя не из кого, потому как среди бояр русичей уж не осталось - все литва да татарва. Только в мужике и есть еще русская кровь. А самые лучшие мужики - это вы! Подумайте миром, изберите средь себя царя, а я с почестями названного в Москву повезу.

Переполошились мужики, особенно вдовые: грех-то какой - всей страной править?! Отказаться, коли мир просит, - и того хуже! Кто похитрей, взятку дьяку совал, кто попроворней - скидал на сани добро и айда за Урал на необжитые земли. Ломали спины, строя новые поселения, поднимая пашни. Епифан на все готовое родился. Не надрывался, богатства не копил и отдал душу на божий суд, оставив на вдову сына, погорелое подворье, невыплаченные долги, неотработанные подати.

Поднялось его потомство, сплотилось в семью, снова приросло к земле. Живи, обихаживай ее, матушку, славь Господа, готовь душу к жизни вечной... Но вот уже Семен - младший из сыновей Александра Петровича - думает, куда бы от хозяйства отлынуть, на любые тягловые работы рад идти, в полк поверстаться не прочь. Как-то на пашне остановил коня и смотрит, как заря пускает по небу огненные стрелы. Окликнул его отец. Он обернулся с виноватыми глазами и складно так отвечает: покойники и те ногами на восток ложатся, у живого как пяткам не чесаться? Было над чем задуматься старосте: богат был его дом, но не так уж крепок, как казался соседям.

- Что, милая, на месте не стоится? - ласково взглянул он на Настю. - Сбегала бы к отцу Андронику, сообщила о родах. Светает уже, слава Богу.

Приходской священник прибежал в опорках, на ходу стряхивая солому с подрясника. Наспех перекрестился, спросил, перенесли ли роженицу в дом, вернулся ли Филипп, старший сын старосты и отец новорожденного.

- Вчера ждали, - развел руками Александр Петрович. - Сегодня, даст Бог, прибудет... И дитя, слава Богу, не хворое, но приметы есть дурные - крестить бы младенца поскорей!

Расспросив, что за приметы, отец Андроник успокоил домочадцев:

- Унесет их нечисть на сухой лес. На той неделе Сысоя Великого поминать буду. Знаете, что это за святой? - священник, приглаживая бороду, заговорил громче, чтобы всей нечисти тошно стало. - Силен! Покойных оживлял. Послушника его бесы обольстили посулами власти, ушел он от пустынника, а по дороге к нему и пристал этот... Ни баба, ни мужик. Давай тискать и в лицо лезть пастью смердящей. Послушник - к одному святому с молитвой, к другому, а бес только хохочет. Помянул он тогда Сысоя Великого - и стала бить лихоманка нечистого. "Против преподобного, - заблеял тот козлом, я бессилен."

Отец Андроник перекрестился на образа и приглушенным голосом зашептал: - Наречем новорожденному в покровители преподобного Сысоя - от всякой нечисти убережет.

- Оно хорошо бы, - почесал затылок Александр Петрович. - Да как бы не перегнуть. А то ведь у свояков сын монашеский постриг принял.


Вернувшийся с тягловых работ Филипп приласкал жену, спрашивая о здоровье. Уловив в голосе Филансаты какую-то заминку, спросил обеспокоенно:

- Да все ли хорошо?

Не зная, смеяться или печалиться, Филансата развернула покрывала на спящем младенце, перекрестилась. Филипп ахнул, улыбнулся в бороду:

- Ну и ноги?! Сам с аршин, ступни, поди, в четверть?! В прадеда, видать, пошел!


Минуло несколько лет: не самых худших из тех, что бывали на Руси. Мимо Тобольска прошли этапы запорожских казаков и малоросских гайдамаков, не желавших переписываться в крестьяне на Отчих своих землях. Прошли старообрядцы, выманенные из западных стран указом Петра Третьего о веротерпимости к своим, природным русским, и водворяемые указом Екатерины Второй на вечное поселение в Сибирь за крепость духа и верность старине. Кандальные и ссыльные поселенцы, идя по Иркутскому тракту, крестились на купола Никольской приходской церкви, против которой стоял крепкий дом Александра Петровича. А вскоре младший сын его, Семен, поверстался в казаки и умчался к востоку тем же путем, что и ссыльные, только своей доброй волей.

Бывало, дед Александр рассадит вокруг себя внуков-крепышей, как кутенка из кучи выхватит Сысоя и вертит в мозолистых руках, беззлобно ругается, глядя куда кровь пошла - что за порода вылезла. Тощий был малец, верткий, как волчонок, того и гляди укусит.

Рано стал показывать Сысой варнацкие замашки. Едва ходить научился, поднял с земли камень, прищурился и свернул голову красавцу петуху: захлопали крылья, поднимая пыль с земли. В отрочестве стал метать он плотницкий топор с удивительной меткостью, да так к этому пристрастился, что пришлось прятать ходовой инструмент.

Мало ли по крестьянским да казачьим дворам озорной ребятни, уготовленной свыше если не для каторги, то для дальней государевой службы. Придет время, отторгнет их земля и махнет рукой родова - расти как знаешь, знать, и на таких есть нужда у Отца небесного.

Бабка Матрена, укрывавшаяся с Сысоем одним одеялом на печи, одной ногой в яви, другой в нави, тот и другой мир видя на тысячи верст, лежала, устало глядя в потолок, молила Бога о кончине своей, зная наперед судьбы внуков и правнуков, узнавая в них давно ушедших людей. К Рождеству, на Святую Пасху и Троицу с большими сборами ее вели в церковь. После она снова заползала на печь и погружалась в свои думы-сны.

Не потрескивала уже лучина над резной чашей, в доме мутный свет луны. Не спали лишь Сысой с Матреной. За печью звуки странные, непонятные.

- Баба, что это? - шептал правнук.

- А домовой! - как о пустячном и обыденном говорила старушка.- Он у нас работящий, запасливый, весь в покойного Петру... А то Макошь шуршит, судьбу тебе прядет. Две девки незрячие, Доля с Недолею, слышь, узелки вяжут. Одна к счастью, другая к несчастью. Кому нить оборвут - тот и отмучился... Про меня-то забыли, проси - не проси, - не только слепы, еще и глухи, стервы!

Не впервой этот разговор на печи, но трепыхалось у Сысоя сердчишко от тоски по предстоящей жизни:

- Баба, расскажи про Беловодье?

- Да я же там не была, и мужик мой, Петра, не был, и отца его, Епифания, не впустило царство Беловодское, хоть каждый год туда собирался, да где-то бродничал подолгу.

- Баба! - капризно толкал ногой старушку малец: слышал не раз эти отговорки.

- Ох и давно же это было, - покорно вздыхая, шептала старушка. - Жила русь в благодатной стране, где из вымени небесной коровы текут по земле молочные реки, где хлеб на полях родится каждый год, не переводится. И до сих пор живут там люди в сытости и святости: землю-матушку обихаживают, Отца небесного славят. А правят той страной двенадцать старцев. Те и вовсе святые. И все-то там по старине... К пожилым уважение имеют... И если внучок с бабулей на печи лежит, то ногами не дрыгает... Живут там душой и телом чисты...

- Чего же нашим-то не жилось? - шепотом спрашивал Сысой.

- Так ведь соблазны, прости Господи! Нечисть-то она все нашептывает: тама еще лучше! Вот те, от кого мы родом, и ушли счастье искать в степи да в урман, где правит сила темная. Хлебнули лиха, захотели назад вернуться, а дорога обратная заговорена, открывается не всякому. Есть те, что дошли и вернулись, - не выдюжили тоски по близким. Они и сказывают про Ирию Беловодную.

Плыли перед глазами Сысоя розовые скалы над белой водой, летали над ним птицы невиданные. А Баба Матрена вдруг жестко обрывала видение:

- Счастья ищут лодыри да блаженные. Кто работает, тот и здесь живет справно.


Среди зимы, когда вся большая семья собиралась на ночь возле печки в теплой половине дома, почернели вдруг сугробы, обнажилась черная земля, от ветра вздрагивали стены и скрипела тесовая крыша. Хозяйка не отходила от икон, собирала по полатям и углам шаливших детей, ставила на молитву. Сысой зарылся под тулуп рядом с Матреной, на отклики не подавал голоса. Дарья Петровна заглянула за печь, нет ли Филиппова мальчонки, спросила свекровь. Та открыла мутные глаза, что-то прошамкала и снова погрузилась в свои думы. Сысой, крадучись, выглянул из-за трубы. Под образами на коленях стояла баба Дарья, стройный хор братишек и сестренок подпевал ей. Голоса становились все чище, проникновенней. Сысой, глядя на трещину в потолке, одним ухом слушал пение, в другое буря сладко нашептывала о дальних странствиях.

Хлопнула дверь, вошел дед, перекрестился, скинул тяжелую шубу и пимы, положил их на припечек, а сам, в зипуне, опустился на лавку, подпер бороду кулаком. Вошли мать Филансата и тетя Настя. Загремели ведрами. От них пахло молоком.

- Какая беда грядет нашему дому? - боязливо прошептала мать. - На соседских дворах у кого крышу своротило, у кого скотник, только у нас убытка нет.

Тетя заглянула в печь, поворошила остывающие угли, закрыла заслонку, да, видно, прижала хвост нечистому: у-у-у - завыло, застонало в трубе.

- Свят...Свят! - закрестились женщины. А под образами запели еще громче, еще душевней.

Дарья Петровна, кряхтя, влезла на лавку, пощипала фитилек лампадки, ярче и добрей засветились лики святых. С печи слышно было, как поминает она сына Семена: "Отче-Никола, моли Бога за него!" - шептала на икону чудотворца. Уже восемь лет как сын служил в приморском остроге Охотске, освободив домашних от рекрутского тягла.

Александр Петрович сидел не шелохнувшись, хмурили лоб заботы о доме. Седые волосы до плеч, борода стелилась по груди, касаясь скобленых досок стола. По Иртышу ветер сбивал с ног. Долбленую лодку соседей Васильевых закинуло чуть не на середину реки.

В сенях что-то щелкнуло да хрустнуло, мигнула лампадка, упал в воду уголек с лучины, в трубе опять завыло, послышалось, как заскрипели открываемые ворота: Кирилл с Филиппом возвращались с дальней заимки. Настя с Филой, повеселев, набросили шубейки, кинулись встречать мужей, распрягать коней. Но в сенях раздались топот и смех, голоса звучали не по погоде радостно.

Распахнулась дверь, впустив облако морозного пара, из него явились краснощекие, заиндевелые сыновья Александра Петровича, за ними сват Окулов в тулупе и еще один в черкасской шапке и в меховой епанче.

- Принимай гостей, батяня! - гаркнул Филипп, соскребая сосульки с усов.

Сысой выглянул с печи, увидел, что гость скинул верхнюю одежду и остался в драгунском кафтане с нашивками. Заголосила баба Дарья, повисла на шее у приезжего, сбоку, утратив обычную степенность, тискал его дед Александр.

Забыты были и ураганный ветер, и беды соседей. Филипп с Кириллом вытащили из погреба бутыль с наливкой. С красными от ветра лицами врывались в дом соседские мужики. Филансата с Настей, уже приодетые по-праздничному, в сапожках, сарафанах, обносили гостей сладким вином.

Приезжий оказался дядей Сысоя, служилым Семеном. Он смеялся и раздавал подарки из тяжелого мешка. По углам, на полатях и печи сахарными леденцами захрустела детвора. Настин брат, с домрой под полой, расцеловался с Семеном, ударил по струнам - аж посуда зазвенела. Молодые соседские девки пустились в пляс, игриво поглядывая на служивого. Кряхтя, сползла с печи беззубая и горбатая бабка Матрена.

И ты еще жива, бабуля? - подхватил ее Семен. Та чуть из пимов не вывалилась. - Помнишь ли внука?

- Ты, Семка, ее не туркай, а то уссытся, совсем стара, - осадил младшего сына Александр Петрович.

Заполночь разошлись гости, разлеглись по нарам и полатям домочадцы. Семен как-то смущенно достал из опустевшего мешка запечатанную сургучом бутылку.

- Настоящая, царская! - сказал, кривя в улыбке впалый рот.

Отец и братья, тоже смутившись, заулыбались, но пить не стали. И только захмелевший дед Окулов радостно чмокал,глядя на полуштоф. Тут Сысой понял, почему дядя показался ему сначала старым: у него, как и у деда Окулова, не было зубов. И еще он заметил, что за столом между пахотными и служилыми будто черта прошла по тому месту, где была поставлена бутылка.

Легли уже спать отец и дядя Кирилл. За столом остались только трое. Горела смолистая лучина. Дед Александр пригублял чарку с настойкой. Дядя с дедом Иваном бубнили о чем-то, дальнем: вспоминали переправы, перевалы, зимовья. Дед Иван то и дело хлопал себя по коленям:

- Вот этими вот ногами все прошел! - и спрашивал: - В Егорьевом редуте крещеный тунгус Федька, жив ли?

- Давно помер! - отвечал Семен и тянулся неверной рукой к бутылке.

Вот уж они пьяны как купцы, дед Александр все чаще зевает, крестя бороду. Семен все бубнит:

- Михайлу Неводчикова видел в Большерецке. Лет уж пять назад. В знаменитые штурмана он вышел, за море много ходил. Тебе, Иван Трофимыч, от него поклон. И всему Тобольску тоже.

Михайло жив?! - обрадовался дед Иван и начал вдруг вздыхать: - До сих пор в Большерецке... Я думал, уж он-то в Беловодье, коли не помер... Здесь, здесь были карты Беринга,- горячился и совал под нос Семену свой иссохший кулак. - Сам получил от немца Вакселя и с боцманом Алешкой Ивановым через Анадырь доставил в Иркутск. Я-то что, как получил так и сдал. А боцман грамотный был. Водил-водил носом по бумагам, а после пропал в Иркутске. Куда?

Семен равнодушно пожал плечами:

- Было дело, и я верил. Изверился теперь. Видать, не судьба мне, - он хотел закончить разговор, зевнул, почувствовал на себе пристальный взгляд, поднял оловянные глаза и увидел Сысоя. Плутоватая ухмылка мелькнула на впалых губах.

- Дай-ка нож, Трофимыч!

- Зачем тебе? - сунул руку за голяшку дед Иван.

- Уши племянничку окорочу!

Сысой вздрогнул, пискнул от страха и исчез за занавеской, заползая за бабку Матрену. За столом засмеялись. Сысой понял, что дядька пошутил, и, стыдясь своего нечаянного испуга, снова стал выползать на край печи. Семен, посмеиваясь, икнул и усовестился, подобрел. Покачиваясь, встал с лавки, сунул руку на печь и отпрянул, затряс укушенным пальцем. Теперь рассмеялся Александр Петрович:

- Нашла коса на камень?.. Этот ушкуем-разбойником растет, хоть в преподобные готовили и Фила до сороковин каждый день его в церковь таскала.

Семен протрезвел. Не зная, смеяться или серчать, сел на место. Сысой снова выглянул из-за занавески, и глаза их встретились. Дядя вдруг подмигнул племяннику:

- Тоже, поди, в земле ковыряться не захочешь? Топор за кушак, самопал на плечо и айда искать счастья, - потом серьезно, с болью тяжело доставшегося опыта, добавил: - Нам ведь все сразу подавай... Сколько у тебя, батя, скотины? - обернулся к отцу.

- Два десятка коней, коров столько же...

- Попробуй-ка походи за эдакой прорвой, - усмехнулся Семен. - А Сысойка найдет землю, где и работать не надо: молочны реки, кисельны берега, хлеб сам на деревьях растет...

Насмешка эта задела за живое отставного солдата. Поднял он голову, заспорил:

- А что? Откуда вышли, туда и прийти должны. Нам эта судьба еще тысячу лет назад завязана. Близко уже!.. Боцман Иванов знал, где искать. Он грамотный был. И ты, внучок, учись.

Зевнул дед Александр:

- Человеку от Бога отпущено добывать хлеб в поте лица, - сказал серьезно. - Кому он даром достается, от того Отец Небесный отступился. А нечисть, - дед перекрестился, обернувшись к образам, - она всегда так: заманит посулами, озолотит, а после посмеется над простаком, золото дерьмом окажется, хлеб - камнем. По-другому не бывает! Чем тебе наша жизнь плоха? - посмотрел с укором на Семена. - Самый главный, самый счастливый человек на земле - пахотный, божий человек.

- А как ему без служилых? - упрямо тряхнул головой Семен.- Тут же обчистят до нитки, закабалят.

- Что правда, то правда, - вздохнул дед Александр. - Без воинства никак нельзя. Купчишка откупится, дворянчик обасурманится, у мужика только на служилых надежа... А вы и рады пятки чесать.

Завыло в трубе, заохало. Заскрипела крыша от ветра. Дуло на восток.


По воскресеньям и престольным праздникам большая семья Александра Петровича дружно шла в церковь. Впереди хозяин с Дарьей Петровной, за ними сыновья с женами и детьми. Нищие, убогие, издали завидев пышную седую бороду, начинали возбужденно переговариваться, ерзать на месте, просить громче и жалобней, предлагать товар навязчивей: "Кому иконки?" Александр Петрович доставал кожаный кошель, выкладывал на ладошки внукам и внучкам медные монетки, приговаривая: