Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   51

Старик был растроган. А Баранов разглагольствовал о том, что и он уже не молод, да вот хулиганские выходки некоторых колошей не дают ему долгожданного покоя.

Наконец, одарив старика, он добился обещания, что тот сам накажет виновных. Затем Баранов нашел шамана с главным тойоном якутатов - Котчиком, лаской и деликатными угрозами склонил их вновь присягнуть Государыне Императрице и больше не нарушать клятвы.

В кажиме вокруг иеромонаха собрались осмелившиеся выйти из леса индейцы. Благословляя пребывающий во тьме народ, отец Ювеналий читал молитвы и жег благовонный ладан перед восхищенными слушателями. Толмач-креол Игнатий Бочаров то и дело сбивался, не умея перевести сказанное на местный язык. Он мычал, краснел, понукаемый то дикими, то иеромонахом.

Не задерживаясь в Угалягмуцком селении, отряд погрузился на суда и ушел в Якутатский залив. Вскоре от ближних селений явились почетные послы с подарками: три посоха, украшенные орлиными перьями и обвешанные бобровыми шкурами были преподнесены управляющему. Послы предлагали выдать аманат, уверяя, что у них нет пленных европейцев и просились в подданство к Русским.

Украсив дареные посохи бисером и корольками, их вернули, а посольство отпустили в почетном сопровождении Семена Чеченева и дворянского сына Нечаева.

Тойон Акойского жила прислал подарки и аманат-заложников, среди которых были его дочь и племянник. Он передавал через них, что желает принять русскую веру.

Оставив заложников в Якутатском поселении, на другой день галера с отцом Ювеналием на борту вышла в Акой. За ней следовал пакетбот "Святой Георгий" под началом Григория Коновалова. В пути усилился ветер, поднялась крутая волна с запада. В устье реки, где стояло селение, суда и вовсе не решились войти при отливе. Посольство, монах и охрана сели в байдары и, достигнув берега, были встречены акойцами с большим почетом. Русским не дали выйти из лодок - подхватили на руки и донесли до селения. Как это принято у индейцев по всякому поводу, для гостей плясали. Тойон угощал их палтусиной, еловой корой с голубицей и жиром, одаривал бобрами, каялся, что его воины в прошлом году напали на русский лагерь. Захваченные в плен алеуты были проданы народам, жившим дальше бухты Чильхат, да там, по слухам, и умерли.

Выбрав в крестные отцы спокойного и добродушного отставного прапорщика Родионова, тронув покаянием отца Ювеналия, он крестился под именем Павла Ильича Родионова.

На прощание, щедро одарив акойцев, стрелки с иеромонахом вернулись на суда и взяли курс на ближайшее жило, не высказавшее ни враждебности, ни приязни к русским. Родионов и Коновалов по своему почину хотели обаманатить державших хитрый нейтралитет индейцев, но, высадившись на берег, в селении никого не обнаружили. Стрелки вошли в пустые бараборы, взяли рыбу и мясо, оставив бисер в обмен на продукты. Из леса доносились лай собак и плач детей. Полтора десятка стрелков с ружьями пошли по тропинке среди деревьев. На них с ревом налетели индейцы с размалеванными лицами. Отряд отбился штыками и отступил к берегу. Лишь толмача, Игнатия Бочарова, замешкавшегося возле ручья, дикие закололи кинжалами.

В тот же день какнауцкий тойон селения прислал посольство с дарами, сказавшее, что убили толмача не они, а ситхинские индейцы, озлившиеся дружелюбием сородичей к косякам.

Слух о Баранове и белом шамане уже полз по селениям, внушая суеверный ужас. Объединение раскололось. Ситхинские индейцы, проклиная якутатских сородичей, ушли на лодках к югу. Чугачи и медновцы выслали посольства с подарками и заверениями в верности Русской царице. Мятеж был подавлен. Стрелки лебедевской артели ушли на Нучек, шелиховские получили заложников из близких к укреплению селений и взяли курс на Кадьяк. Возвращались в Павловскую крепость Иван Кусков с Екатериной, так и не обвенчанные иеромонахом. В крепостице, превращенной в укрепленный редут, остался приказчик Поломошный, часть каторжных томских крестьян с женами, стрелки из сводных партий Куликалова и Пуртова, Демьяненкова и Кондакова.

На обратном пути галера с галиотом зашли в Кенайский залив и на полуострове между Аглицкой и Кочемакской бухтами задержались, оставив часть отряда, отца Ювеналия и мастера Шапошникова. Там еще в прошлом году была найдена медная руда и срублена одиночка с нагороднями по-промышленному. Здесь Баранов устроил участвовавшим в вояже праздник, пока монах с мастером бродили по полуострову, осматривая месторождение. Собрались все в одиночке на складе. Баранов Сысою лично чарку поднес:

- Верная у тебя рука, ушкуйник: что десница, что шуица, одна другой не хуже.

С поклоном потянулся Сысой к чарке, но нечисть, вечно шастающая за его спиной, шепнула вдруг недоброе. Ему бы помолчать, а он, пьянея, начал похваляться:

- Велика важность с накладных волосьев макушку остричь. Натянуть бы на тебя, Андреич, боярские штаны-лосины, я б те муди побрил. В этих-то, - кивнул на суконные штаны, заправленные в сапоги, - оскопить могу... А-га-га!

Баранов побагровел, глядя на юнца. За столом притихли, думая, что намекает казар на молодую аманатку, подсунутую акойским тойоном. Васька Труднов навалился грудью на стол да как хрястнет тоболяка под глаз - Сысой вместе с лавкой улетел в угол. Испитая оловянная кружка осталась в руке. Ей и звезданул он Труднова в лоб. Удар был не сильный, но ручьем хлынула кровь. Дюжий Медведников с Баламутовым вскочили, заломили Сысою руки за спину и вышвырнули из-под кровли прямо в лужу.

- Хрен с вами! - сплюнул кровью Сысой, поднимаясь на ноги. - Чтобы я, крестьянский сын, говорил с оглядкой на холопские кулаки?! Не бывать тому!

Он ждал, что следом вылетит Васька Васильев. Удивленно потоптался на месте и, не дождавшись, - ушел спать на галеру. Утром Васька храпел рядом. Вспомнил Сысой пирушку, подумал: "И чего я озлился?" Припомнил, что Баранов, хваля его, сказал: "Мне такие нужны!" С того все и началось. Сысой пощупал затекший глаз и с удовольствием припомнил, что Труднов за это поплатился.

Засветло уже в каюту протиснулся сам Баранов. Был он в канифасной камлейке и в бобровой шапке, посмотрел на Сысоя, посочувствовал:

- Ишь как тебя отделали, жеребцы. - Вздохнул: - Не умеют пить с достоинством. Может быть, опохмелить тебя, сынок?

Но Сысоя опять нечистый дернул за язык:

- Что я, купец, чтобы опохмеляться? - проворчал. - У нас искони все трезвые и накладных волосьев не носили...

Баранов опустил голову, снова вздохнул:

- Зря ты так... Я к тебе с уважением. Нас, русичей, мало. Нам друг за друга держаться надо, а не злословить.

- Что же ты рядишься как нерусь, коли русским себя зовешь? - проворчал Сысой, отворачиваясь к переборке, - усмехнулся. - Шильц вон, ну немец и немец, а ты - ряженый...

- Что же мне делать, если служба такая?! - терпеливо скрывая раздражение, сказал управляющий. - Приходят бостонцы или англичане в нашу бухту, Шильцу кланяются как губернатору, а от меня нос воротят, когда одет по-промышленному... Ну, ладно, - Баранов выполз из каюты. - Нет у меня на тебя обиды. Не враг я тебе!

- Я тебе - тоже! - пробубнил Сысой.

- И на том спасибо! - закрыл дверь управляющий.

Васька сел, протер глаза.

- Зачем старика обижаешь? - сказал с укором.

Сысой промолчал. Да и после не лез с разговорами. Пробежала между друзьями черная кошка, задела крылом черная лебедь-обида. Нет-нет, перекидывались они словом, а зло оставалось. С Трудновым на третий день Сысой помирился. Ваське чего-то простить не мог. Чего? Сам не понимал толком.


Вернувшиеся с якутатского дела с удивлением отметили, что в Павловской крепости тоже не теряли время даром: заложена была крепостная церковь, на несколько венцов поднялся пятистенок для миссии. К большому неудовольствию Баранова, за крепостной стеной заложили восьмигранное основание церкви для инородцев. Шел дождь. Даже в отапливаемых казармах покрывалась плесенью и гнила сырая одежда.

Не застали вернувшиеся и прежнего благоговения перед миссией. Многие уже не скрывали раздражения, что монахи вникают во все, стараясь сломать привычный для старовояжных образ жизни. Сначала миссия потребовала от всех русских отказаться от сожительства с туземными девками, но, видя, что плетью обуха не перешибешь, стала убеждать сожительствующих явно крестить своих баб и венчаться с ними по-православному обряду. Многие из промышленных и слышать не хотели о венчании. Большинство же имели в России жен, говорили, что от них и бежали за море. Седобородый архимандрит то и дело стыдил приход, говоря уже не о грехе кровосмешения, а о том, что нежеланием своим венчаться с алеутками и кадьячками, промышленные оскорбляют местные народы.

Угрюмые алеуты над увещеваниями русского шамана посмеивались. Кадьяки и вовсе издеваясь над глупым русским обычаем: чтобы поспать с девкой, русскому надо испросить разрешение у тойона и монаха, у отца и матери, у мертвых предков, отстоять не одну службу в церкви, собрать на пир друзей и родственников и только потом залезть под парку к приглянувшейся. А случится так, что надоели друг другу супруги, - надо чуть ли не самого царя и главного шамана просить, чтобы дольше не жить им вместе.

У островных народов - иначе: захотелось парочке пожить вместе - живут. Разве что жених подарки родне жены даст. Надоел муж жене - та уйдет. Разве что подарки муж обратно потребует. Захотелось жене пожить с приятелем мужа, она мужа спросит, а не шамана. Надоела мужу, тот уйдет. Все равно дети принадлежат родне жены, а рожденные от одного отца и разных матерей даже родственниками не считаются. Оторвавшиеся от Отечества и церкви старовояжные промышленные находили местные обычаи разумными. Когда монахи стали препятствовать блуду в казармах, они сердились.

На седобородом архимандрите драный подрясник висел как на пугале. Почерневшие пальцы не отпаривались в бане. Молодые монахи выглядели не лучше: постились постом истинным, хватались за самую грязную работу, а по ночам, укутавшись в черные мантии, сходились на братскую молитву.

Осип Прянишников, имевший охоту в духовном звании, пробовал отстоять всенощную наравне с миссионерами. Братия пела, читала катавасию, антифоны и акафисты. Осип все силы собрал, чтобы достоять до полуночи, а после с ужасом понял, что не кончится бдение до утра. За полночь без сил добрался он до нар и упал, стыдясь немощи.

Казарменная жизнь шла своим чередом. Баранов, обходя караулы на стенах, задержался на сторожевой башне со стрелком Алексашкой Молевым. У промышленного вскоре заканчивался контракт с Компанией. Почти пять лет назад они вместе уходили из Охотска на галиоте "Три Святителя" под командой Митьки Бочарова. Всем тогда пришлось хлебнуть лиха. Еще возле Камчатки заметили на судне, что текут бочки с водой. Вскоре среди команды и пассажиров начались болезни. На Уналашке заправились водой и утром собирались следовать дальше, но разразился шторм, разбивший галиот прямо в бухте. Зимовали на Уналашке голодно. Молев с алеутами пошел к Кадьяку на байдарах за помощью, но побит был в пути и с немногими оставшимися в живых вернулся ни с чем. Весной экипаж разделился надвое: Бочаров с бывалыми людьми отправился на байдарах к северу описывать Бристольский залив, Баранов с промышленными, тоже на байдарах, продолжил путь к Кадьяку. Часть команды осталась ремонтировать галиот.

Стрелок Молев за четыре года дважды переболел цингой и потерял все зубы. Теперь он беззлобно упрекал управляющего, шамкая впалыми губами и брызгая слюной:

- Стою вот, вспоминаю, как галиот разбило, как мою партию перебили, как с Уналашки с тобой шли на байдарах. Плывем от острова к острову, а ты и на ноги встать не можешь. Месяца полтора, кажись, лежал тогда, скрученный хворью?! Все брехал нам, дуракам: мол, города построим, со всем белым светом торговать будем, в богатстве и роскоши на краю земли заживем... Вот уже и контракт кончается, - усмехнулся стрелок. - Сыты толком никогда не были, сквернились всякой дрянью, лишь бы брюхо набить. А для чего? Кого из старовояжных не спрошу о том, никто ответить толком не может.

- Крепость мы все же построили, и верфь, и несколько факторий... Мало, конечно, - вздыхал Баранов. - И делали все не так, и не там, где надо...

- Все вспоминаю, лежишь ты, зубами скрипишь от боли и нас, глупых, подбадриваешь: ничего, мол, плохое начало - хороший конец! - качал головой караульный. - Вот уже и конец службе виден, что хорошего было?

- Грешен, - опять винился Баранов, - не думал, что все дастся таким трудом. Но дело наше еще не проиграно. Все только начинается.

- С меня хватит, - отрезал Молев. - Вернусь домой, женюсь на какой-нибудь вдове. Каждый день хлеб есть буду, квас пить...

- В Охотске ты сопьешься до смерти! - раздался тихий внятный голос.

Караульный вздрогнул, обернулся, перекрестился и сплюнул. За спиной стоял инок Герман:

- Александр Андреевич, будьте милостивы, распорядитесь дать нам еще пять топоров. Приказчик отказывает, - опустив голову, смиренным голосом сказал монах.

- А прежние куда же подевались? - удивился Баранов.

- Работные из кадьяков говорят, обокрали их сородичи во время работ.

- Будут топоры, батюшка, сам прослежу, - поклонясь, ответил Баранов. - Но с тойона взыскать стоимость топоров придется.

- Не надо! Наш келарь сам расплатится, - чуть ли не шепотом возразил монах и через минуту словно в воздухе растаял. На башне опять остались двое.

- Носит их черт, прости, Господи, - выругался караульный. - Другой кто поднимается по лестнице - так скрип и скрежет на всю крепость. Этот же будто на помеле всюду шастает... И другие не лучше. Жили спокойно, так свалились же на нашу голову... Давеча дождь сильный шел. Привел я кадьячку в казарму. А тощий тот, без бороды, Макарий, встал над нами и гундосил - "грех-грех!" Так я и осрамился с бабой на весь Кадьяк. Ей что, она же не понимает, а мне каково?

- Правильно делают! - вспылив вдруг, ударил кулаком по стойке управляющий. - Опростились тут, сами хуже диких стали. - Он повернулся резко и пошел к лестнице. Заскрипела, застонала она под тяжелым его телом.


Моросил дождь. Два месяца подряд стекала и стекала с небес гнойная сырость, доводя новоприбывших до исступления. Уже со слезой в голосе то там, то здесь бормотал кто-нибудь: "Господи, уж лучше бы недолгий ливень или снег... Эх, морозца бы, как в России". Шептали, шептали по углам да и выпросили на свою голову. Видно, подслушала те слова сила темная, все исполнила по заказанному, и началось веселье нечистое.

Порыв северного ветра насквозь прошил Павловскую бухту, поднимая волну и пену, срывая брызги с гребней. Порыв этот принес запах снега и холодов, забренчал драньем на кровлях. От другого задубела на людях сырая одежда, заскрипели стропила под крышами.

Работные разбежались по казармам и землянкам, прильнули к печкам. А ветер все крепчал, срывая уже дранье с крыш. На воде была только галера "Святая Ольга", остальные суда подняты на обсушку. Пока передовщики собирали работных, чтобы вытащить на покатах галеру, ветер стал так лют, что вышвырнул ее на пологий берег. На глазах промерзших людей судно обрастало льдом, превращаясь в белую гору.

Запас дров кончился быстро. Кое-где уже ломали нары и жгли сивучий жир. Утром ветер стал стихать. Все вокруг сковал прочный, как железо, лед. Дверь в казарме так примерзла, что ее насилу выбили прикладами и пошли освобождать других.

На Спиридония-солнцеворта, когда в добрых странах зима поворачивает на морозы и мужики ставят пиво к Рождеству, здесь потеплело. Баранов тут же отправил пятерых стрелков в одиночку к Филиппу Сапожникову, проведать жив ли сам затворник, цел ли у него компанейский скот. Посыльные вернулись на другой день с мерзлыми кругами молока и с желтым коровьим маслом.

На Агея и вовсе потекло с крыш. Снова стали строить и готовиться к светлому Рождеству. Спешили. Оставили другие работы и перед самым праздником накрыли церковь. Миссия освятила ее, сырую, непросевшую, со множеством щелей, и, к радости промышленных, а к своему великому облегчению, монахи перешли туда на жительство. В казарме стало просторно. Но вынос икон не прошел даром: двое поселенцев, спавших неподалеку от монашеского угла, покрылись вдруг чирьями.

На всенощную не протиснуться было в церковь с голыми стенами, с неподогнанными половицами. Народ стоял вокруг нее, вспоминая далекую родину и родителей своих. В полночь ударили колокола, снятые с судов, сбежались работные алеуты и кадьяки, живущие неподалеку от крепости.

На праздник старосты выдали всем по соленому гусю, юколы, жиру китового по два фунта, по чарке водки и зашурань - болтушку из последней муки, приправленную коровьим маслом. Все получили по две кружки молока от Филиппа. Но праздник был омрачен. В полдень уже Медведников с Трудновым приволокли к управляющему связанного Агеева. Был он уличен в краже оружия. Его выследили и нашли тайник, а в нем порох, пули, два пистолета. Под пыткой ссыльный каторжник указал на Куськина, Белоногова и старовояжного купца Кривошеина, а также донес, что мореход Шильц был с ними в сговоре и дал согласие вести корабль к новым землям. После выяснилось, что кое-кто из новопоселенцев и старовояжных собирались захватить корабль, припас, взять на борт баб и плыть к необитаемым островам, там поселиться независимо и жить безбедно.

По случаю празднования Рождества Христова миссия требовала простить арестованных. Но Баранов воспротивился и после Святок устроил дознание. Агеев с Куськиным были биты кнутом вполсилы и доставлены на остров близ Кадьяка с припасом юколы и с ворованной фузеей. Весной их обещали забрать, если выживут. Тюменского купца Василия Кривошеина, прибывшего на острова двенадцать лет назад с Петром Коломиным и Степаном Зайковым на "Святом Павле", старовояжные промышленные бить не дали. Сорокалетний стрелок, служивший когда-то в артели Лебедева-Ласточкина, да и в шелиховской уже шестой год промышлявший, был отвезен на Еврашечий остров и оставлен в зимовье сторожить компанейский запас лавтаков.

Казенный мореход Шильц, служивший в статском чине четырнадцатого класса, как показало следствие, сам не понял, во что был втянут: думал, промышленные хотят быть матросами под его началом и обещал похлопотать.

Седобородый архимандрит, узнав о суровом наказании бунтовщиков, принародно, после литургии, обещал написать Охотскому коменданту о жестокости и самоуправстве управляющего Павловской крепостью. Баранов с монахами не спорил, но стоял на своем. Кончики его пышных усов топорщились, как у драчливого кота перед схваткой.

После Крещения моросил дождь. Баранов в казармах устроил танцы с музыкой. Алеуты семенили по устланному хвоей полу, размахивали руками, как лебеди, вертели головами, как чайки. Кадьяки, размалевав сажей лица, извивались в сладострастных движениях. Русские занимались своим любимым делом: отчаянно плясали, то и дело пригибаясь в прыжках, чтобы не зашибиться о потолок.

Мореход Шильц с трубкой в зубах стоял рядом с Барановым. После следствия они только-только начали разговаривать по-дружески. Но англичанин был все еще зол на управляющего, на бунтовщиков, на себя самого и весь белый свет. Вынув трубку изо рта, он обернулся к Баранову и спросил раздраженно:

- Я думаю, что это? - ткнул чубуком в сторону русских.

- Пляска! - удивленно пожал плечами Баранов.

- Что есть пляска? Дансе?

- Пляска она и есть народные танцы!

- Какой же это дансе? - покраснел мореход. - Вот дансе! - ткнул в сторону алеутов. - Вот дансе! - в сторону кадьяков. - У всех народов дансе - туда ходить, сюда ходить, ногой - дрыг-дрыг, рукой - дрыг-дрыг... Нигер и тот через голову не скачет, сапоги выше головы не задирает... Нет, это не дансе!

- И что же это по-вашему? - удивленно спросил Баранов.

- Это споот, состязание, боевое искусство, но не дансе!

- Пляска это, - упрямо повторил управляющий. - Русская, народная...

- Чем это вы заниматься изволите, Александр Андреевич?

Баранов оглянулся и скинул шапку: в казарму вошел седобородый архимандрит Иоасаф в окружении монахов Макария, Афанасия - братского келаря и молодого Иоасафа. Снисходительная улыбка под усами управляющего, предназначенная дотошному англичанину, еще лучилась на его лице.

- Да вот, батюшка, отдыхаем, - беззаботно ответил он и, улыбнувшись, обронил: - Погоду и рыбу призываем!

В следующий миг Баранов понял, что шутка его не понята. Лицо архимандрита вытянулось, побагровело. Управляющий сконфузился, потупив глаза, желал объясниться, но монахи как по команде развернулись и быстрым шагом вышли из казармы.

Баранов поморщился от досады. Англичанин, выпустив струю дыма, глубокомысленно изрек:

- Русское боевое искусство - великое искусство... Но это, шорт побери, споот, а не дансе!


Перед Великим постом старосты выдали по половинке соленого гуся, жира китового да чая. Молока же давали каждый день по кружке. Несколько дней перед этим в крепости мало строили и работали - все занимались тем, что выживали. С утра свободные от караулов уходили на берег моря собирать в полосе отлива зазевавшуюся рыбешку, морскую траву пригодную для еды. Некоторые ходили в лес, пытаясь добыть дичь. Алеуты и кадьяки с утра до вечера болтались на байдарах неподалеку от берега, ловили рыбу. Но редко кому удавалось за день вытащить палтуса или треску. Кто сквернился медвежатиной и зайчатиной, кто всякой морской гадостью. Другие от коры и кореньев страдали лютой изжогой.

Сысой, покуривая натощак, почувствовал странный привкус во рту, сплюнул - кровь. Тимофей Тараканов тот и вовсе уже лежал со скорбутными. Казарму проветривали, меняли хвою на полу. Отощавшие, но ходячие монахи поили всех святой водой и отварами из трав. Кто был очень плох, тех Баранов обносил чаркой водки. Ключи от винного погреба он забрал у приказчика, сам распоряжаясь остатками зелья.

Василий Труднов, увидев опечаленное лицо Сысоя, спросил:

- Кровь во рту? Десны как глина?

Сысой вместо ответа сплюнул ему под ноги.