Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

- Пойдем, вылечу! Свежего мяса надо поесть, и все пройдет!

- Нельзя! - удивленно взглянул на него Сысой. - Пост!

- Здесь не Россия! - беззаботно отмахнулся Труднов. - Другая земля - другие законы. Чарка водки, свеженина - и хворь как рукой снимет.

- Нельзя! - упрямо мотнул головой Сысой.

- Ну, мужичье... Мало вас здесь передохло? А все на своем стоите. Скорми тогда мясо своему дружку. Вторую неделю лежит, так и помереть может.

Сысой пошел к скорбутным, сел на край нар, спросил у Тараканова, отводя глаза в сторону:

- Может быть оскоромишься? Говорят, помогает.

- Если помогает, оскоромлюсь! - неожиданно согласился тот.

Стараясь не вдыхать запах вареного мяса, Сысой принес от старовояжных котел с варевом. Тимофей стал есть, а его от вида и запаха скоромного затошнило. Вернулся он в казарму к старовояжным с немытым котлом, таким его и отдал.

- Что там Тимоха? - загоготал Баламутов. - Не гавкает?

- Чего бы ему гавкать? - не понял ухмылок передовщиков и их намеков Сысой.

- Собаку ел!

- Да не бреши! - отмахнулся тоболяк.

- Дядя никогда не врет, казар, - важно изрек Баламутов, вывел его в сени, поднял старый лавтак, под ним скалилась неошкуренная собачья голова. Сысой разинул рот, с губ его закапала слюна. Под хохот промышленных он едва успел выскочить из казармы и с воплем исторг из себя траву и коренья.

- От, свиньи, - прохрипел, вытирая рот рукавом.

А те от хохота утирали слезы с глаз:

- Тимохе не сказывай, вдруг так же добро переведет...

Прошел день и другой. Тараканов стал поправляться. С удивлением поглядывал на него Сысой. А вскоре, взяв оружие, они на пару с Тимофеем отправились в лес на промысел. Пошлявшись по сырым падям, стрелки не встретили и ворон. Хмурилось небо, и вдруг повалил снег. Белый и пушистый, как дома, он падал и падал на землю. Промышленные забрались под раскидистую крону ели, вытащили трубки и сидели, пуская дым. Где-то на западе был мороз, еще скрипел снег под ногами. Встали перед глазами Сысоя купола Никольской церкви, потом теплый отчий дом, где в эти дни ломились столы от пирогов с рыбой, с сушеными грибами, с морковью. Даже жену свою представил он красивой и печальной, так что сердце заныло от тоски. Сысой тряхнул головой, прогоняя наваждение, и тут утробно загудела земля. Как шкура на конском боку, дернулась она, где-то рядом прогрохотал сорвавшийся камень.

- Ишь, насмехается! - проворчал Сысой, не вынимая трубки изо рта.

- Кто? - спросил Тимофей.

- Ясное дело - нечистый. Только вспомнил о доме, о пирогах, он и захохотал.

- Землетрясение это! - усмехнулся Тараканов.

- Как ни назови, все равно он! - упрямо повторил Сысой. - С малолетства меня морочит. Долю эту я нутром чуял: и про море, и про промыслы, и про баб распутных, и про золотые острова - одного не знал, что будет такая голодуха. Теперь ясно, кто прельщал! - он помолчал, выколачивая трубку. - Нечисть всегда так: завлечет и посмеется. Ты хлеба запросишь - а она тебе вместо булок голые сиськи кадьякских девок...

От самого Иркутска шли они с Таракановым в одной чунице, а душевного разговора не получалось. Тоболяки держались особняком, посмеиваясь над образованным мещанином, не готовым к самым обыденным работам и трудностям.

- У моего отца - книжная лавка и переплетный цех, - вздохнул Тимофей. - Думали свою типографию завести. А вот как все вышло. Никто из родни не верит, наверное, что я, дохляк, промышляю зверя за морем.

- Тебе-то что в лавке не сиделось? - спросил Сысой.

Бледный еще после болезни, курносый и тощий Тараканов грустно улыбнулся:

- Судьба! Мой дед, Селиверст Тараканов, тоже ведь у Беринга служил. С ним рядом, говорят, и похоронен. Может быть, твоим дедом в землю зарыт. Теперь мы с тобой здесь... Судьба?!

- Что про деда-то до сих пор молчал? Я, как оглашенный, на каждом углу кричу о своем, а ты помалкиваешь. Теперь я вроде дурака...

Тимофей рассеянно пожал плечами.

- Лет шестнадцати стал я расспрашивать о Командорских островах, об Охотске и Камчатке. После книгу Григория Шелихова, нашего главного пайщика, прочитал. Душа заныла. А в лавке скучища. Жена попалась - стерва. Что ни сделаю - все не так, что ни скажу - все плохо. Мать умерла, отец молодую мачеху в дом взял - такую же стерву. Почитывал я книжки, почитывал, да и подумал: поганей жизни не будет. Пусть бабы меж собой грызутся, а я - на восток! Иначе хоть в петлю.


Ветер унес на запад снежный заряд, и караульный со сторожевой башни увидел в море парус. В это время компанейские корабли не ходили. Караульный дал сигнал. Вскоре на сторожевую башню поднялся Баранов с подзорной трубой. Но видимость снова пропала.

- Много парусов, - возбужденно указывал на север часовой. - Чужак, должно быть!

Новый порыв ветра очистил горизонт. Управляющий приложился к подзорной трубе:

- Это фрегат! - пробормотал. - Флаг не вижу.

Сомнений не было, корабль держал курс на Павловскую бухту. Щуря свободный глаз, Баранов долго вглядывался и наконец оторвался от трубы.

- Англичанин! - сказал удивленно.

Сыграли тревогу. Караульная смена, зевая, поднялась на стены. Прапорщик Чертовицын был уже на батарее. У сорокасаженного входа в бухту фрегат сбросил паруса и под одними марсами, промеривая глубины, пошел к крепости. Возле батареи он салютовал трижды Российскому флагу и бросил якорь посредине бухты.

На берег высыпали алеуты и кадьяки, оживленно забегали, спуская на воду байдарки. Когда дикие отплясывали на шканцах, с фрегата спущена была шлюпка. Из крепости вышел приодетый Баранов в сюртуке, в суконном плаще и в шляпе. Рядом был Шильц в белом мундире и при шпаге, за ними вооруженная толпа барановских дружков, среди которых был и Васильев.

Шлюпка, в окружении байдарок, причалила к берегу. Из нее скакнул долговязый англичанин с тощей косицей на затылке и в ботфортах. Из-за его спины белозубо улыбался синеглазый толмач Роман, живший все лето в крепости. Осенью он тайно бежал с бостонским торговым судном, заходившим в Павловскую бухту. Алеуты и кадьяки вернулись к берегу и выгружали из байдарок муку, чай, табак. Ради этого стоило не напоминать беглому ляху о прерванном контракте.

Англичанин представился помощником капитана. Просил разрешения пополнить запас пресной воды и торговать. Узнав цену муки, вдесятеро выше охотской, Баранов чертыхнулся в адрес белых братьев, но вида не подал. В крепости был голод. Стоило заплатить мехами в расчете по пятнадцать рублей за пуд, чтобы продержаться до весны и подножного корма. "Купцу без барыша нельзя, - подумал управляющий, - без совести - тоже!"

Гостей встретили ласково, в аманацкой накрыли стол, выставили угощение - лучшее и последнее. В церкви шла торжественная литургия. Все радовались прибытию судна. Гости, шумно погуляв, побродили по крепости, нагловато шныряя по закоулкам. Пробовали влезть на стены, но были вежливо оттеснены караулом. К вечеру шлюпка ушла, а Баранов с приказчиком стали отбирать компанейских бобров для мены на муку, чай, табак. Из-за дороговизны товара решили брать всего мало, чтобы только хватило до транспорта.

Пополняя запас пресной воды, шлюпки фрегата ходили по бухте всю ночь. Утром от причала отошла большая байдара. Полтора десятка дюжих молодцов готовились грузить муку. В крепости топились печи, стояла в тепле опара. Голодные возбужденно ждали полудня и первой выпечки. С двумя вооруженными дружками Баранов поднялся на борт корабля и раскланялся с чернявым капитаном, принесшим извинения, что не прибыл в крепость лично.

Васька Васильев сидел в байдаре и покуривал трубку. Вдруг из открытого канонирского люка в высокои борту фрегата высунулась вместо пушечного жерла черная как головешка морда со сверкающими белками глаз, со смоляными кудряшками. Васька заголосил дурным голосом, закрестился, хватаясь за топор.

- Чего ты? - схватил его за руку Баламутов.

Васька, разевая рот, мычал и показывал на люк:

- Че-ерт!

Черная скалящаяся мордочка высунулась вновь. Васильев дернулся в руках дружков и, наверное, прыгнул бы за борт, если бы его с хохотом не удержали.

- То ж негра! - толкали в бок. - Тоже человек, только черный!

И тут на палубе показался Баранов с сопровождающими промышленными. Молча и быстро они спустились в байдару, скинув швартов. Усы управляющего торчали как два тесака на стволах. Медведников схватил весло и стал отталкиваться от борта.

- Муку грузить будем? - удивленно спросил сидевший на корме Баламутов.

- Отходим! - прохрипел управляющий.

Гребцы разобрали весла.

- Да что же мы как бабы? - простонал Медведников. Лицо его пылало. - Андреич? Полсотни удальцов на борт и обчистим этих барышников до нитки?

- Что случилось-то? - озлился на дружков Баламутов.

- Ошибка вышла! - процедил сквозь зубы Баранов. - Мы их в крепость впустили. Они нашу нужду вызнали и заломили цену в пятьдесят рублей за пуд.

- Хрен им на рыло, а не полсотни! - выругались стрелки.

- Вот и я так сказал капитану! - поморщился Баранов. - Что теперь народу скажем?!

- Кто хочет, пусть меняет свои паевые меха и в одиночку хлеб жрет. Казенные меха отдавать нельзя. Грабеж!

Ворота крепости закрылись. Усиленные караулы вышли на стены, пушкари - на батарею. Капитан Барабер смотрел на крепость в подзорную трубу и усмехался, повторяя сказанное толмачом: "голод - не тетка!" Придут, попросят. А цены можно будет поднять до семидесяти российских рублей за пуд. Покачивался на волне корвет как паук на паутине, терпеливо ждал своего часа. Барабер подсчитывал в уме барыши от проданных в Кантоне мехов. Крепость, сжав зубы, жила своей прежней жизнью. Так прошла неделя.

На устье бухты и залива целыми днями болтались одинокие байдарки рыбаков с сонными гребцами. И вот однажды что-то случилось: байдарки эти помчались к крепости и она ожила. Распахнулись ворота, сотня лодок была спущена на воду. На фрегате сыграли боевую тревогу, команда стояла по местам, канониры запалили фитили. Но байдарки промчались мимо корабля. Через некоторое время часть из них вернулась, груженная уловом.

Спасение пришло в виде отощавшего лисьевского алеута

Ыпана, приковылявшего в казарму с сивучьим пузырем полным свежей сельди.

- Братцы, косяк подошел! - кричал возле церкви Васька Труднов.

Все, кто был в силах, вышли на лов. Больные выползали из казарм, трясущимися руками помогали мазать жиром лавтаки на байдарах, собирать снасти. Стрелок Зырянов и беззубый Василий Кочесов, выползли на костылях. Кажется посветлело хмурое небо, суше стало в жилых помещениях. В церкви, отощавшие как сушеная рыба монахи, клали перед иконами поклоны.

С утра до темна русские и туземцы черпали и черпали сельдь, унося ее в свои бездонные погреба. Капитан Барабер почувствовал беспокойство. "Русские не могут жить без хлеба!" - успокаивал его толмач, похваляясь глубокими знаниями России. Но крепость жила и не обращала внимания на фрегат. Толмач стал прятаться в трюмах. Барабер понял, что проиграл. Толмача разыскали, дали ему линьков за бахвальство. С корабля спустили шлюпку. Сам капитан с охраной отправился для нового торга.

На этот раз в крепость гостей не допустили. Баранов в алеутской одежде вышел на причал, вытирая на ходу руки. На предложение капитана обменять муку на меха из расчета двадцать пять рублей за пуд, он нагло посмеялся и назвал свою смехотворную цену: пять рублей. Торговаться не стал, откланялся и ушел, сославшись на занятость. Через час фрегат поднял якоря и вышел из бухты.

Толмач с рубцами на спине, привязанный к гроту, жалобно стонал, ругая русских: дикий, непонятный, непредсказуемый народ!


5. Неведомый остров

Кому дал Господь уйти и вернуться, кто не употре-

бил во зло милость Божью, ступив на материк,

тот мог забыть о голоде и холоде, о страданиях и лишениях, но не забывал весны на островах. После зимовки она была сном каторжного о воле.

Снился Сысою отчий дом, улочки слободы, залитые солнцем, и смеющаяся жена, какой никогда не видел ее в яви. Он скинул одеяло, зевнул и подумал, что сон продолжается: казарма была светла, сквозь окна, затянутые сивучьими пузырями, на нары падали струи солнечного света. Сысой протер глаза, но из сеней на костылях выполз стрелок Кочесов и закричал:

- Весна, братцы!

Спавшие поднимали головы и удивлялись странному свечению.

Старовояжный Василий Кочесов болел тяжело, выжить уже не чаял, но хотел дотянуть до Святой Пасхи и отойти в праздник. В эти дни Отец Небесный добр, на многое закрывает глаза. Но прошло Светлое Воскресение, истекали дни за днями. Как мог, помогал своей душе Василий Кочесов расстаться с телом, она же цеплялась за земную, подлую жизнь. После Родительского дня старовояжный так осерчал на себя самого, что среди ночи выполз из казармы, желая сдохнуть как старый пес... Гасли ясные звезды и близился чистый рассвет.

Заалела заря-зорюшка - булатная игла, живая нить: стала штопать ночные раны. Встала на крыло Птица рассветная, та, что вьет гнездо за морем, возле самого берега. Пустила она первую золоченую стрелу на запад дня. Прошила та стрела измученного хворью человека - и понял вдруг Василий Кочесов, что будет жить еще.

В тот день был синь океан, еще синей - небо над ним. По падям висели драные клочья облаков. Сохла сырая земля, сохла крепость. Над крышами струился пар. На стенах весело переговаривались караульные. Из распахнутых дверей церкви доносилось пение. Промышленные и работные с радостными лицами потянулись к храму.

В суете прошел первый весенний день. Крепость, как корабль в праздник флагами, обвешалась одеялами, парками, кафтанами, зипунами, однорядками, чекменями. Спрятавшись от ветра, грелись на солнце больные. Ночью вызвездило. Выползла из-за моря луна, полная и круглая, как крестьянские хлебы. Не спалось промышленным. Ворочались они, переговариваясь. Табачный дым висел под потолком, тускло светилась лампадка под иконами.

Утром снова взошло солнце, а небо стало еще светлей. Застучали топоры, заскрипели ворота, запахло прогорклым сивучьим жиром. На сторожевой башне тявкнул фальконет. Баранов с селедочным хвостом, торчащим из-под усов, выскочил из землянки. Караульный на башне хохотал, подбрасывая шапку в небо.

- Треска пошла, Андреич!

На причале стоял Васька Труднов и, как флагом, размахивал серебристой рыбиной аршина в полтора длиной. Крепость поснимала с веревок одежду, обвешалась юколой и кочемасом. Треска лежала на берегу копнами и стогами. Работные потрошили ее с утра до ночи, солили, вялили, топили жир. В казармах пекли тресковую печень, варили головы и плавники.

Брат выздоравливающего Василия Кочесова Афанасий-передовщик подошел к Тимофею с Сысоем.

- Эй, казаре!?

Сысой степенно обернулся с трубкой в зубах.

- Это ты? - узнал его передовщик. После якутатского дела тоболяка неловко было называть казаром-новичком. - Ко мне в партию пойдете ли? Мои угодья под Якутатом, на полдень. Богаче мест нет в известных краях.

Кочесов взял бы и Васильева, но тот пристал уже к партии Медведникова.

У зелейных погребов хрипло ругался и размахивал костылем Василий Кочесов. Приказчики Иван Аваев и Василий Самгин хотели всучить ему вместо фузеи охотскую самоковку, годную разве гнать самогон через ствол.

- Зачем тебе фузея? - сконфужено посмеивались они. - Ты и костылем сможешь зверя бить!

На берегу Герасим Измайлов командовал спуском на воду "Святой Екатерины". Галиот тряс принайтованными реями, скрипел и неохотно двигался к морю. Но вот, коснувшись воды круглой кормой, ожил, соскользнул с покатов, поднимая волну, и закачал мачтой.

К обедне забубенно зазвонили снятые с судов колокола. Миссия не желала расставаться и с этим не совсем благостным звоном, отказываясь вернуть их. Измайлов в голос ругал преподобных, грозил не выходить в море, пока не вернут ему колокол.

Компания несла убытки. Пришлось вмешаться Баранову. Он долго разговаривал с монахами, вышел из церкви с красным лицом и вспотевшими залысинами.

- Снимай! - бросил на ходу штурману. Тот послал матроса. Сняв шапку, он долго топтался в притворе, кланяясь, заикаясь, просил вернуть рынду. Архимандрит при общем молчании кивнул на тесовую лестницу:

- Снимайте, изуверы! - и повернулся спиной к матросу.

Тот робко влез на колокольню, срезал медный колокол, как кистень сунул за пояс язык его, спустился вниз и на цыпочках прошел мимо братии, унося корабельное имущество.

- Блажь! - проворчал иеромонах Афанасий. - Могли бы и обойтись... До чего же зловредный народишко, прости Господи. Позор, видите ли, плыть без колокола.

- Туземцы темны, но душевны, - вздохнул иеродьякон Нектарий. - Жаль... Плох был колокол, но без него еще хуже.

- Что поделаешь, господа?! - у отца Стефана порой проскальзывало в речи его прошлое и он становился похож на бежавшего из плена офицера. - Если бы наш народ не был так развращен, то и в нас нужды бы не было.

И тут со сторожевой башни раздался сигнальный выстрел.

- Парус вижу! - крикнул караульный. Поселенцы побросали дела и вышли из крепости, тайно надеясь на раннее прибытие транспорта. Вскоре закричали, что идет компанейский галиот из Кенайской губы. Все вывалили на причал. На штурвале "Трех Святителей" стоял Гаврила Прибылов. На носу размахивал черной шапкой отец Ювеналий. Только по кудлатой бороде и можно было узнать его, так он был худ.

Галиот подошел к причалу. Монах вышел на берег, поклонился братьям и архимандриту. Матросы под началом мастерового Шапошникова выгружали колокола по пяти пудов - первые, отлитые на американской стороне из местной руды.

Синело небо. Ветер трепал бороды. С колокольни лился благостный звон, наполнявший сердца светлой памятью об оставленной родине. Галиот "Святая Екатерина", с грузом мехов и с уволенными со службы, уходил в Охотск. Печалился на палубе стрелок Александр Молев. Передовщик Спиридон Бураков сидел на мешке с паевыми мехами. Если довезти их до Иркутска, за каждого бобра можно купить дом в городах Сибирской украины. Но и промышленный утирал слезы, после двенадцати лет оставляя эту землю. Вместе с Бураковым уплывала в Охотск кадьячка, ряженая в русский сарафан, с двумя прижитыми от промышленного чернявыми детишками. Сколько ни отговаривала бывшего передовщика миссия, не смогла убедить не брать с собой хотя бы детей, записанных в сословие креолов. В Охотске они теряли свои привилегии.

Миссия прощалась с отцом Макарием, отправляя его до осени на Уналашку, крестить и проповедовать. Монахи на причале служили молебен о благополучном отплытии. Измайлова седобородый архимандрит к причастию не допустил, и тот воротил нос в сторону, ожидая часа отплытия. Прощаясь, отец Герман поднялся на борт, благословил морехода, еще раз поклонился брату Макарию. Штурман повеселел, громче закричал:

- По местам стоять! Носовой швартов - дай слабину... На кливерах - товьсь!

Измайлов снял шапку, перекрестившись на купол церкви. Архимандрит, смиренно улыбнувшись, кивнул ему с причала. Над тупым носом галиота взметнулся парус, подхватил ветер. Судно медленно пошло из бухты, салютуя пушками Российскому флагу. Клубы дыма катились по воде, пока видна была крепость с палубы все махали уволенные со службы. Монахи, промышленные, приказчики постояли на причале и стали тихо расходиться по своим делам.

В середине мая в одно утро все вокруг зазеленело, по речкам пошла рыба на нерест. Вскоре донесли, что на птичьих базарах начинается кладка яиц. Медведников с партией отправился к южным теплым скалам. А когда вернулась партия, груженная чаячьими яйцами, шипели уже в крепости сковороды: кладка началась и на северных берегах Кадьяка. Все, кто был в силах, отправились на заготовку яиц. Складывали их в бочки, в сивучьи желудки, заливали жиром. Обложив льдом, укладывали в ямы.

Некоторые партии уже ушли к местам промыслов, другие были готовы к отплытию. К обедне возле церкви появились кадьяки из дальних селений с раскрашенными лицами, с колюжками в губах и носах. Передовщик Кочесов отозвал в сторону Сысоя с Тимофеем и сказал тихим голосом:

- Камлать надо перед отплытием - такой обычай у кадьяков. Их шаман с нас, с русских, требует чугунный котел и задаток. Согласны взять в складчину?

Сысой пожал плечами:

- Ты лучше знаешь, что делать!

- Все это брехня, конечно, - смущенно почесал затылок передовщик. - Но, чтобы своих партовщиков не обижать, надо бы съездить к ним. - Он уже шагнул в сторону и обернулся вдруг. - На всякий случай, не ешьте морской травы, раковин и хлеба, не пейте рома и воздержитесь от баб. Шаман так велит.

- Где его взять, хлеб? - удивился Сысой. Усмехнулся: - А водку и вино пить можно?

- Про то разговора не было, значит, можно!


На другой день братья Кочесовы приготовили две двухместные байдарки. Один посадил за спину Сысоя, другой - Тимофея. После полудня они вышли из Павловской бухты и стали грести на юго-восток. Крутые утесы из черного камня подступали к самой воде. По верху они были покрыты сухой травой, невысокими топольками. Пристать к берегу было негде. По небу бежали облака с юга на север. На них с опаской поглядывали Кочесовы и поторапливали молодых спутников.

Против Толстого мыса южный ветер поднял такую волну, что гребцы выбрались к Игацкому селению, промокнув до нитки. На берег высыпали кадьяки, раскрашенные красными и черными полосами. Полтора десятка мужчин скинули парки, без страха вошли в холодную воду по грудь, подхватили байдарки с людьми и на руках вынесли их на сушу. От смуглых мускулистых плеч шел жар. У некоторых туземцев волосы были стрижены в кружок и выкрашены охрой. У других подрезаны челки и распущены по плечам черные локоны.

Гостей привели к низкому входу в кадьякскую барабору, куда пришлось пробираться длинным темным лазом. Наконец гости выпрямились в большой просторной комнате с окном на потолке. Вдоль стен были устроены нары, на них сидели женщины, дети, старики и мужчины. Посредине комнаты горел жировик. В помещении было жарко и душно. Все с любопытством разглядывали прибывших.