Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

Так и случилось. Прибыли в порт, промышленные к блаженному с почтением. А он на берег сходит и говорит Трапезникову: "Не печалься, Никифор, что большие богатства нажил, все равно в нищете кончину примешь!" И начал тот спасенный в Охотске пророчествовать. Какая партия за море собирается, он уже возле нее крутится и судьбы предрекает, да все больше о том, кому какая кончина предназначена. Били его не раз. Он отлежится и опять за свое. Бегали от него, на улице стороной обходили, чтобы чего не накликал, казака приставляли, чтобы перед отплытием на причал не пускал... Да разве судьбу обойдешь?! - Бочаров глянул на темнеющее небо, усмехнулся: - Мне тогда годов семнадцать было. Прибыл в Охотск, блаженного увидал. Молодому про судьбу страсть как знать охота. Грешным делом, вертелся-вертелся возле него, а он в мою сторону и нос не воротит. Тогда я напрямик, с поклоном, говорю: сделай, мол, милость, поведай?! Тот отмахнулся, как от пустого, и говорит: "Пока не вернется последний вольный вояж, будет тебя носить по свету как проклятого!" До сих пор думаю, что бы это могло значить?!

Никифор пятнадцать лет после того пророчества все богател. Посмеиваться уж стал над покойным прорицателем. Вдруг, одно за другим, пропали три его судна. Старик снаряжал другие артели, новые суда строил. Были удачи, но больше не везло ему. Обеднел он, а под конец так обнищал, что помер гол как сокол, похоронить было не на что. Штурман, Иван Максимович Соловьев, с себя сапоги снял да с промышленных сколько смогли деньги собрали, так и похоронили самого знатного купца и морехода старых времен.

Бочаров сложил подзорную трубу, сунул ее за кушак, взглянул на Сысоя без прежней задумчивости и приказал:

- Ты вот что, казар, посиди-ка со своим дружком на палубе, возле якорных канатов. Если к рассвету ветер переменится, буди меня.

После полуночи ветер сменился. Вот уже небо стало светлей, заалел восток. Порхнула крылами Птица зоревая, рассветная, полетела на запад первая огненная стрела. Васька поднялся и пошел будить капитана. Тот вскоре вылез из каюты в одном исподнем, с серебряным крестом на шее, поводил толстым как репка носом на море, на флаг и сказал, зевая:

- При такой погоде всякий дурак с судном справится! Будите Генку!

Разбудив штурманского ученика, креола, тоболяки легли спать, а когда проснулись - булькала под днищем вода, чуть поскрипывали мачты, креня корпус судна. На море было солнечно. "Феникс" шел вдоль скалистых берегов. Но недолго было так. Ночью пал туман, а к утру ветер засвистел в снастях и разыгрался шторм.

На этот раз слегла только половина пассажиров, другая слонялась по палубе и мешала работать. Ревели в трюме коровы, скрипел корпус судна. Бочаров стоял у штурвала. Седая борода моталась за плечом, как избитый березовый голяк.

- Пятый десяток лет по морю хожу, - ворчал. - Но чтобы монахи были на борту да сразу восемь человек - первый раз... Поют красиво, только у меня все из рук валится и в горле сохнет. А этот, смиренный, везде шастает. Оглянешься невзначай - стоит за спиной и глазищами тебя наскрозь дырявит. Аж мороз по шкуре.

Третьи сутки Бочаров не отходил от штурвала, понося восточный ветер и вымотавшуюся команду. Третьи сутки "Феникс" ходил в виду берега с белыми вершинами гор вдали и не входил в Авачинскую губу. Пассажиры стали роптать. Пронесся слух, что Бочаров делает это нарочно, чтобы списать компанейскую водку. К архимандриту посланы были жалобщики. Капитана мог усовестить только он.

Седобородый монах с трудом выполз на верхнюю палубу корабля, поддерживаемый под руки доброхотами, и стал упрекать морехода в издевательстве над людьми. У Бочарова от возмущения нос стал синим, борода расшеперилась, как драное мочало.

- Шел бы ты, батюшка, да молился, радуясь, что на корабле плывешь, а не на обломке мачты... На этом месте столь православных утопло: начнешь отпевать - до Кадьяка с колен не встанешь.

В полдень, уловив какую-то ему только известную перемену ветра, капитан положил "Феникс" на борт да так, что пассажиры, крестясь и охая, вцепились в свои койки. Вскоре судно перестало качать и оно вошло в тихую, защищенную от ветров бухту. Сотни птиц срывались со скал, с криками кружили над мачтами. Черные урилы подлетали близко к реям, внимательно оглядывая палубу. На высоком утесе стоял старый маяк. У прибрежных скал плавали топорки, морские попугаи и чайки. В удобной Петропавловской бухте корабль бросил якорь. Архимандрит Иоасаф, уверенный, что его убеждением и Божьей волей удалось образумить капитана, начал молебен.


Шторм стих через два дня. Прополоскав бочки, команда пополнила запас пресной воды, и "Феникс" вышел в море, взяв курс на Ближние острова Алеутской гряды. Еще маячили за кормой скалы Камчатки, за которые, пламенея, уходило солнце. Сысой стоял без дела на шкафуте, покуривая трубку.

- Ничего не чувствуешь? - раздался тихий голос за спиной. Он обернулся и невольно смутился, увидев отца Германа. Выпустил струю дыма, поперхнулся, скинул шапку, смущенно пожал плечами, не зная, куда бы деть трубку. - Небо совсем пустое! - вздохнув, сказал монах с чуть приметным стоном в голосе. Ветер шевелил его седеющую бороду и недлинные волосы, покрытые черной монашеской шапкой. - Вот и ушли из-под Покрова Богородицы... Не многим суждено вернуться! - инок задумчиво кивнул на удаляющийся берег. - И тем горше собственных похорон возвращение это покажется!

Сысой все еще вертел трубку в руках, не смея ее ни выколотить, ни спрятать тлеющую. Отец Герман, заметив неловкость, тем же ровным голосом сказал:

- Не травил бы тело, одряхлеешь рано, возвращаться будешь кашлем мучим и нездоровьем всяким.

- Через пять лет одряхлею? - спросил он удивленно.

Монах грустно взглянул на него, качая головой.

- Молись, чтобы через тридцать лет вернуться.

- Эй, казар? - крикнул из-за надстройки капитан.

- Зовут тебя! - отец Герман опустил голову и добавил еще тише, со смиренной просьбой в голосе: - Не грешил бы более?!

- Ты куда пропал, - выйдя на шкафут, строго прорычал Бочаров. - К штурвалу!

Сысой поклонился монаху и, чувствуя на спине его взгляд, зашагал на мостик. Капитан, не зная, что сказать, покашлял в кулак, потоптался рядом с иноком и ушел следом. Нос его был багров, как заходящее солнце. У штурвала стояли два матроса. Сысой оглянулся на Бочарова, тот подмигнул по-свойски, доставая из-за пазухи флягу, обернутую берестой.

- Проберешься в такелажку, чтоб ни одна душа не заметила, откроешь замок, - протянул ключ. - Да запрись там изнутри. А как я свистну - ощупай мешки. В одних - ящики с чаем, в других большие фляги с водкой и с ромом. Аккуратно по шву мешок распорешь, из одной фляги не бери: из двух-трех. Отольешь понемногу, закроешь, шов опять аккуратно зашьешь... Гриха!? - бросил скалящемуся матросу. - Дай ему иглу с ниткой. - Бочаров шмыгнул красным носом и ласковей добавил: - Нам самим туда никак нельзя. Приказчик вставать начал. Пока он на нас смотрит, ты - мышью!.. Я ведь целый год ничего крепче чая не пил, думал в Охотске отгуляюсь, а комендант, дворянское отродье, выслал, - пожаловался он.

На миг смутился Сысой, но подумал: "Не для себя же, по наущению!" Сунул флягу под кафтан, взял иглу.

Вернулся он с бака, исполнив все в точности, попыхивая трубкой.

- Молодец! - радостно встретил его капитан и похлопал по плечу. - Язык уже не поворачивается называть тебя казаром - новичком, - польстил Сысою. Но, унюхав запах водки от него, насторожился: - Ты случаем огня в такелажке не оставил ли? А то сгорим вместе с водкой и монахами, перекреститься не успеем.


Отец Ювеналий среди ночи почувствовал нестерпимый голод. Он запустил руку в мешок под трапом, вытащил юколу и с удовольствием сгрыз ее. Странный звук раздавался наверху через равные промежутки времени: "дук! дук!" - будто кто колотил дубиной по земле. Монах полежал, мысленно благодаря Бога за облегчение, хотел уже встать на молитву. Вдруг опять этот странный звук...

Помолившись наспех, отец Ювеналий поднялся на палубу. Была тихая ночь, звезды тускло мерцали на небе. Ни души вокруг. Брошенный командой "Феникс" покачивался на пологой волне прилива. Гик на бизани, при покачивании, ходил из стороны в сторону на слабину крепившего его фала. От того и раздавалось равномерное "дуканье".

Монах, вдыхая всей грудью чистый воздух, прошелся к юту и остолбенел: возле штурвала тоже никого не было. Крестясь и грохоча сапогами, он бросился на бак, возле фока споткнулся обо что-то живое и мягкое. Наклонился. На парусине храпел, скорчившись, мертвецки пьяный матрос.

- Господи, помилуй! - пробормотал монах и кинулся в капитанскую каюту. Там вповалку храпели чернявый помощник, приказчик и матросы. Так и не добудившись никого, отец Ювеналий бросился в другую каюту, растолкал старосту Бакадорова, затем побежал будить миссию. Через минуту десяток пассажиров метались по палубе в поисках капитана.

- Измена, господа! - кричал Бакадоров. Он подскочил к штурвалу, попробовал повернуть его, покряхтел, тужась, - ни на вершок не сдвинул ни в ту, ни в другую сторону. К нему подбежал отец Ювеналий, крякнул, подналег на колесо, что-то хрустнуло, и корабль медленно стал разворачиваться, а вскоре качнулся с борта на борт. Тут из трюма раздались ругательства, на палубу вылез капитан, двумя руками ухватился за раскачивающийся гик:

- Какого хрена?.. Ик!.. Не в свое дело? - зарычал на монаха и на старосту.

Его со всех сторон обступили возмущенные пассажиры, кричали, размахивая руками. Бочаров лишь вращал глазами да дергался, повиснув на качающемся гике. Доброхоты выволокли из каюты штурманского ученика, креола, прислонили к штурвальному колесу, придерживая на ногах с боков. Наконец, Бочаров собрался с силами и закричал:

- Очистить палубу... Я - хозяин!

"Феникс" стало качать еще сильней. Отец Ювеналий уже понял, что допустил ошибку, взявшись за штурвал. Чувствуя подступающую к горлу тошноту, он спустился в кубрик и начал страстно молиться за грешную Бочаровскую душу.

Один за другим вылезали из трюма, из кают и кубриков матросы. Цепляясь за надстройку, ползли к мостику. Капитан добрался до штурвала, окруженный пассажирами, как волк собачьей стаей. Монахи грозили карой небесной, староста божился написать челобитную самой Государыне. Не обращая внимания на поносные речи, Бочаров отправил кого-то из матросов в трюм, кого-то на кливера. На карачках команда расползлась выполнять приказания, и через четверть часа "Феникс" снова лег в дрейф, слегка покачиваясь и клоня к волне прилива свой длинный нос.

К утру погода стала портиться. Бочаров встал к штурвалу ни пьян, ни трезв. Усиливающийся ветер трепал седую бороду, нос алел, как облака на востоке. Сысой за своей ненадобностью, залез в шлюпку, свернулся клубком под парусом и лежал, вспоминая вчерашний загул. Удивлялся, что нет веселья у старовояжных. Хоть пахотные, хоть казаки выпьют по чарке - и поют, и пляшут полдня. Эти же сидят и говорят не переговорят о горестном и невеселом, о погибших и пропавших, будто друг перед другом похваляются, кто больше выстрадал. Если подвыпившие юнцы пускались в пляс или начинали петь, на них шикали и опять бубнили о своем - мрачном и трудном.

Проснулся Сысой от знакомых голосов. Шлюпка стояла недалеко от мостика. Тоболяк услышал отца Германа. Не желая показываться ему на глаза, невольно подслушал разговор. Инок упрекал капитана, но не за нынешнюю ночь, а за то, что зельем губит свою душу и молодежь ко греху приучает. Бочаров тяжко вздыхал, поддакивал:

- Правильно говоришь, батюшка, правильно! Большой грех на мне, не отмолить уже!

- Бог милостив, покаяться никогда не поздно!

- В милость божью верю, - всхлипывал капитан, - но ничего с собой поделать не могу: тошно, батюшка, стало жить на свете. Знаю, грех так говорить, но шибко уж тошно. И все от своего знания. Гляжу на вас, что дети малые - даже у архимандрита глаза загораются, когда про новые земли говорим. И только я знаю - кончилась земля, всю ее, матушку облазили. Разве малые острова еще где-нибудь есть. Как жил я, того не зная! Эх, как жил! - простонал он. - У кого учился?! Были люди - не нам чета, жизнь прожили и ушли счастливы, потому что миловал их Бог от моего знания...

- Хороший хозяин на лошадь лишнего не нагрузит, что говорить об Отце небесном, любящем всех человеков, - мягко возразил ему монах.

Бочаров помолчал, повздыхал и спросил:

- Ты, батюшка, про ляха Беньовского слыхал ли? ... Оно и понятно. Уж четверть века минула. На Камчатке не всякий помнит, откуда за Камнем знать про дела те давние... Был в Большерецке ссыльный из ляхов мятежных. И наших бояр ссыльных там много было: кто с рваными ноздрями, кто кнутом бит - все пьяные, злые на Государыню, на Россию и на весь белый свет. Лях этот увидит тебя, бывало, за версту - улыбается и кланяется, и всем он друг, и всем доброго здоровья желает. Потом собрал вокруг себя всякое отребье, готовое за ним идти в огонь и в воду, почуял власть и заговорил по-другому: ну, да это его грех, не мой!

Сейчас-то я понимаю, был он человечишко никчемный. И все же один дар у него был - врал про земли неведомые, да так складно, что душа вся измлеет, слушая. И реки-то там винные, и хлеб на деревьях растет, и всякое чудо. Многих тот лях заморочил: Герасима Измайлова, что за нами на галиоте идет, промышленных купца Холодилова полпартии, ну а ссыльные за него горой стояли. Много греха мы взяли на душу: и кровь невинную пролили, галиот "Святой Петр" захватили, бумагу подписали, где отрекались от матушки-России.

Кого волей, кого неволей, набили мы на галиот сотню мятежников - промышленных, казаков, баб - и вышли в море. Герасим Измайлов первым протрезвел и смекнул, что к чему. Одумался и говорит: "Пан хвастал, что навигационную школу в Гамбурге закончил, но сдается мне - он стеньгу от стрингера отличить не может". Я ему не поверил, потому что верить не хотел. Промеры глубин делаю, карты составляю, думаю о том, что после своих к открытым землям приведу.

Герасим же замыслил отступную: карты, ворованные паном, спрятал, подговорил кого-то дождаться, когда ссыльные бояре на берег сойдут, а после угнать галиот обратно в Россию и вернуться с повинной. Кто-то донес на него. Беньовский сам избил Герасима до полусмерти и бросил на одном из Курильских островов.

Возле китайского порта Аомынь, в португальской торговой колонии Макао, лях галиот продал, нанял два фрегата, и пошли мы через три океана, вокруг Африки и бросили якорь во Франции, в Порт-Луи. Лях в Париж укатил и пропал на полгода. Мы пятерых похоронили, но дождались его. Вернулся он и говорит, что предписано нам воевать Мадагаскар для французского короля.

"Где же землица неведомая? - спрашиваем. - Ты нам ее обещал". Беньовский стал смеяться, называть нас свиньями и похваляться, как ловко всех обманул. "Все какие есть на свете земли, мы уже прошли. Надо устраиваться на том, что есть". Бояре наши беглые, да те, что кровь большерецкого коменданта пролили, да сын поповский, кое-кто из промышленных ушли с ним. Остальные, русские и крещеные камчадалы, затянули кушаки и побрели пешком в западные пределы России через всю Европу. Что там? Ближе, чем от Якутска до Охотска.

Насмотрелись мы на чужую жизнь, ляхом хваленую. У нас не сладко, там еще горше. Думаем, лучше на каторге, но в России век дожить. Вернулись, казни себе просим, пострадать рады. Нас так простили. Сослали именным указом в Охотск, дальше все равно некуда. Я уже в Охотском порту служил, а Герасим после следствия из Иркутска только через год вернулся. Рассказал я ему о своих скитаниях и решили мы, что врал лях, будто все земли пройдены. На востоке никто еще не достигал пределов, куда Чириков с Берингом ходили. За ледовой той стеной и вовсе земли неведомые.

И вот, в 1776 году, дают нам с Герасимом галиот "Святой Павел" от компании именитого якутского купца Лебедева-Ласточкина, курского Шелихова и камчатского Луки Алина, дают партию промышленных с передовщиком Иваном Луканиным и наказ - идти встречь солнцу, сколько хватит сил. И дошли мы до ледовых гор. Глядим, глазам не верим, вот оно чудо: льды в море сползают, хребты небо подпирают, будто здесь белый свет и кончается.

Зимовали мы, промыслы вели, глубины замеряли, карты составляли. Еще одну зиму прожили. Вдруг возле матерой Америки встречаем фрегаты под английским флагом. Команды на нас глаза пялят, мы - на них: откуда здесь взялись? Мы им бухты удобные показали, капитан-командор Кук дал нам карты свои посмотреть. Мы с Герасимом и кинулись глядеть, что за поднебесными горами? Видим, земля, после снова море, а за морем опять земля, и берег тот весь мной с ляхом пройден. Тут-то меня чуть кондрашка не хватил... С тех самых пор, будто ямщик, вожу транспорт туда-сюда, а душе тошно. Выпьешь - легче, но ненадолго.

Герасим вокруг Африки не ходил, он до сих пор не верит, что нет больше земель неоткрытых, ему легче. Прибылов ищет их к северу от Аляксы. Ну и пусть! Я им душу не травлю, а свою зельем заливаю... - Бочаров долго кряхтел, сопел, хлюпал носом и ждал от монаха сочувствия.

- Знание - тяжкий груз, - вздохнут тот. - Всезнание только Отцу небесному по силам, - сказал задумчиво. - Да и грех искать царство небесное на земле, на небе оно.

- Правильно говоришь, батюшка, правильно! Только как жить без своего царства-государства, а в государстве без правды... Из Охотска на Кадьяк, с Кадьяка в Охотск... С тоски помереть можно. Иногда чую: не выпью - лягу и помру, как камчадал.

Инок долго молчал, потом сказал тише прежнего:

- Одному из нашей миссии тоже дано знать больше других. Ходит среди людей и видит: кому еще годы в грехе и суете быть отпущено, кому молиться бы, а он грешит, будто век впереди.

- Не мне ли так скоро? - насторожился капитан.

- Кому годы как неделя, кому неделя как годы, - пробормотал монах.

- Ну и ладно, спасибо за напоминание, батюшка!

- Не сказывай никому! - с болью в голосе проговорил инок. - Большой грех на себя беру, выдавая Божьи помыслы.

- Не скажу! В этой старой лысой башке много чего, что другим знать не надо. Это я тебе, как на исповеди...


К ночи уже свистел ураганный ветер, и вскоре разыгрался шторм. Скрипел остов "Феникса", взбирающегося на клокочущие гребни. Бочаров стоял у штурвала сутками. Задубевшая от соленой воды борода торчала, как березовый голяк.

Шторм не усиливался и не затихал пять дней. Команда валилась с ног, пассажиры не вставали с мест. Слабый телом иеродьякон Нектарий попробовал пожевать сухарь и пожаловался: десны как глина, зубы шатаются. Он плюнул на ладонь кровью и удивленно показал пятно братьям. Среди томских крестьян, царской милостью сосланных на поселение вместо каторги, тоже появились скорбутные - больные цингой. Посыльные приползли к миссионерам: "Что делать?" Капитан велел им жевать припасенные травы, проветривать внутренние палубы и помещения.

Пассажиры считали дни, не ведая, что судно идет в сторону от курса с одной целью - удержаться на плаву. Бочаров по два-три раза в сутки переодевался. Мокрая одежда не успевала просохнуть в сырой каюте. Раскачивалась лампадка под иконой Михаила Архангела. Златовласый архистратиг с тяжелой челюстью, с блистающим мечом в руке глядел на молящихся насмешливо. На рундуках под иконой, без сил, лежали староста Бакадоров и приказчик, следующий в Уналашкинскую факторию.

Оставив на штурвале помощника-креола, лопоухого и верткого, капитан спустился в каюту переодеться. Вдруг "Феникс" резко накренился. Бочаров, запутавшись в штанах, зарычал, освобождаясь от одежды. Страшный удар обрушился на борт. Корабль, должно быть, лег мачтами на воду. В следующий миг, оторвав трос, гик ударил по надстройке, а другая волна смела шлюпку и световые люки над каютой. Вода обрушилась на людей. Бочарова, в одном сапоге, ударило о переборку.

Васька Васильев первым увидел вращающееся само по себе штурвальное колесо. Цепляясь за рангоут, подбежал к нему, схватился, закричал. Волна ударила в борт, окатила его с ног до головы. В следующий миг рядом оказался Сысой. Вдвоем они стали вращать штурвал на правый борт, подставленный волне.

- Что делать? - закричал Сысой не своим голосом, оглядываясь, нет ли поблизости кого из команды.

Бочаров, отплевываясь горькой водой, наконец сбросил с ног путы, кинулся к трапу. Истошно завопил Бакадоров. Дверь заклинило. Каюту по пояс залило водой. Обломки светового люка бились о переборки. Следующий удар бросил месиво воды и обломков прямо на капитана, оторвав его от поручней.

- Господи, помилуй! - успел пробормотать он и мысленно добавил: - "Не выжить им без меня!"

Встал перед глазами образ инока Германа, намекавшего на какие-то испытания. Бочаров не почувствовал боли - только вкус крови на губах. А по крену понял, что на штурвале кто-то стоит.

- Право на борт! - закричал во всю силу. - Круче к ветру выводи!

Тоболяки услышали этот загробный голос из трюма. Цепляясь посиневшими пальцами за штурвал, скользя по мокрой палубе, стали вращать его вправо.

В пролом светового люка свесились бороды двух матросов. Они спустили мокрый парус. Приказчик Бакадоров, сдирая ногти, как кот сиганул вверх, его схватили за руку, выволокли, но парус, при очередном крене, соскользнул вниз, облепив капитана. Пока он барахтался под ним и обломками, волна ударила с левого борта.

- Лево на борт! - закричал Бочаров, выбравшись из месива. И "Феникс" послушно выровнял курс. - Так держать!

Матросам, наконец, удалось схватить его и выволочь на палубу. В одном прилипшем к телу исподнем белье, с окровавленной бородой, старый капитан оттолкнул тоболяков от штурвала:

- Закрепите гик, пока не разнесло надстройку!

Корабль, выровнявшись на курсе, как прежде нырял носом в буруны, что после недавних бортовых кренов было не страшно. Все, кто мог, поднялись на откачку воды. Миссионеры, заткнув полы ряс за опояски, передавали друг другу ведра. А когда отчерпали воду, разгребли обломки, под иконой нашли тело уналашкинского приказчика с небольшой раной на виске. Матросы искали штурманского ученика, но так и не нашли его. Отец Ювеналий подошел к полуголому капитану, смущенно кашлянув, протянул сухую парку.