Олег Слободчиков – Заморская Русь
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
- Первые Киевские князья, 99.29kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
- -, 574.37kb.
- Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
- О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
- Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.
Положили старого штурмана в трюм с другими покойными. Ночью вахту стоял Софрон Хитров и матросы русские. Волны что горы, идут одна за одной, судно скрипит, будто с часу на час развалится. Вдруг Софрон как завоет, как заматерится, матросы тоже "Спаси и помилуй!" завопили. А утром рассказали, что явился на шканцах старый штурман, белый весь, рукой махал, будто сказать чего хотел.
Другую ночь старый Ваксель стоял с сыном и с немцами. И те в полночь завыли хуже охотских собак. Ваксель шляпу на глаза напялил, орет себе, не видит, куда корабль правит. Капитан-командор чует, "Петр" боком к волне становится, выполз из каюты. Эдельберг покойный его к себе в трюм манит. Командор и говорит ему по-своему: я уж, дескать, стар, помирать пора, скажи, как людей спасти? С того света, мол, лучше видать, что к чему... Что ему покойный штурман сказал, того никто не ведает. Только на другой день, сказывали, собрал Беринг всех немцев и велел им крест целовать, что если кто жив останется - примет веру апостольскую и за погибших немцев всю оставшуюся жизнь Бога молить будет. Первым ко кресту подошел наш Плениснер, что капралом там служил. Оттого ему была судьба остаться здесь. Штеллера командор велел к мачте привязать и камлать не давать ему более.
Только они так сделали, буря стала стихать и показалась земля. Все думали, что это Камчатка. Больные выползали на палубу, узнавали Шипунский мыс, иные маяк видели. Корабль шел под одними марсами. На ногах только десять человек было, они и правили судном, хоть сами от усталости едва не на четвереньках ползали. Командор давно уж не вставал, только советовал вход в Авачу искать. А наверху лопались испревшие канаты и паруса, мачты болтались. Решили они тогда бросить якорь возле открытого берега. Бросили один. Но пошла тут волна великая и оборвала трос, как нитку, подняла корабль высоко на гребень и чудным образом перекинула невредимым через скалы в лагуну. Бросили они здесь второй якорь, он лег на дно. Стали живые и здоровые мертвых на берег возить. Своего покойника закопают - ничего. А как немца хоронят - и камнями заложат в два пуда и песком забросают, встанут наутро - камни отброшены и покойника нет.
Через месяц преставился старый командор, царствие небесное, безвредный был человек, хоть и нехристь. Думали-думали, как его хоронить да и закопали по обряду протестантскому: камень на могилу вместо креста положили, водкой побрызгали и сами пили вволю. Утром просыпаются - камень тот совсем в другой стороне. Так с тех самых пор и спорят, где его могила. Недавно вел я обоз купца Голикова. Промышленные его были на острове, искали могилу командора, да так и не нашли. Поставили шестиконечный крест возле того места, где пакгауз был. А утром, говорят, он уже покосился...
... Так вот, детушки, все это была присказка, дальше слушайте, - старый казак придвинулся к огню и продолжил приглушенным голосом: - Промышлял и я на том острове. Знавал сержанта Камчатской команды Емельяна Басова. Ваш он, тобольский, - обернулся седобородый к Сысою с Васькой, из мужиков тоже. При нем промышленные не раз видели тени покойных немцев, шляющиеся по острову. Донесут бывало Емельяну о том, а он только отмахнется: мол, пусть себе ходят, от них вреда нет.
Времена были лихие. На Камчатке как прослышали про богатства пушные на острове - кинулись туда, кто на чем мог. Иные даже на кожаных байдарах в хорошую погоду шли. Чуть задует в пути - погибель им всем. Емельяну же удача была, и неспроста: прости ему, Господи, прегрешения вольные и невольные, - перекрестился седобородый. - Как только остатки экспедиции вернулись на Камчатку с богатой добычей мехов, все промышленные и купцы бросились суда строить. Емельян же Басов попроворней оказался и первым построил шитик "Капитон", взял с собой двух самовидцев из Беринговского экипажа, ушел к Кронацкому мысу. Как и сейчас это делают, дождался хорошей погоды, когда виден стал остров, и пошел прямо к нему. На середине пути задуло вдруг с запада, поднялись волны. Тут один из беринговских матросов и говорит, крестясь: "Сон мне был, старый командор встречал нас и ругал, что идем к нему с малым запасом водки". Емельян эти его слова и взял себе на ум. А ветер все крепчал, сделался шторм и понесло шитик прямо на остров. Матросы, промышленные, купцы да казаки давай Богу молиться: видят, если о скалы не разобьет, то мимо острова в открытое море унесет. Сумерки уж были. И вдруг является на скале сам командор, которого почти все знали в лицо, и шляпой машет, указывая, куда держать курс. На шитике промышленные побелели от страха. Кто кричит "оборотень", кто с жизнью прощается. Емельян перекрестился, встал за кормчего, начал править, куда покойный указал, и проскочил меж каменьев.
Купцы, казаки да промышленные, как водится, от радости, выпили по чарке, по другой - душа горит, а нельзя - песцы заживо сожрут. Емельян и вовсе трезв был. Флягу со водкой за пазуху спрятал, дождался ночи и пошел к кораблю "Святому Петру", выброшенному волнами на берег. Подошел, видит, почти цел пакетбот командора. Замки на пакгаузе проверил, как наказал комендант, могилу поискал, но не нашел. Влез он тогда на борт, зашел в каюту Беринга, вынул из кармана свечу, засветил, посидел, помолился, флягу на столе оставил и хотел уже возвратиться. Вдруг будто на ухо кто ему шепнул: отпей, мол. Он и приложился. Тут дунул ветер, свеча погасла. Как на грех, луна зашла за облако. Стал Емельян на ощупь из каюты выбираться. Глядит, кто-то по шкафуту лезет с корабельным фонарем в руке.
- Это ты, Емеля? - спрашивает голосом незнакомым.
- Я, - говорит Басов, а сам гадает, кто бы это мог быть?
- Что же ты флягу спер у товарищей? - говорит тот, что с фонарем, а сам в каюту протискивается.
- А пусть здесь лежит и старому командору душу греет. Он любил выпить. Через него мы сегодня живы остались, - отвечает Басов, а сам все удивляется: хоть темно, а видно, что таких старых и толстых нет в ватаге. Вот сел незнакомец на рундук, фонарь у ног поставил, так что лица не видать. Глянул Емельян на ноги и затрясся, зубами застучал: на них чулки и башмаки.
- Не трусь, сержант! - говорит ему покойник. - Сам ведь хотел со мной выпить! - пошарил рукой в шкапчике над рундуком и поставил две кружки. - Наливай!
Емельян трясущейся рукой командорскую кружку до краев наполнил, себе пару чарок влил, чтобы глаза прочистить.
- За здоровье ныне здравствующей матушки Государыни! - говорит тот и водку как воду хлещет. Выпил и Емельян, рукавом занюхал, думал, тут и сгинет видение, а немец сидит себе напротив и на свою долю загробную жалуется:
- Не довольна мной, грешным, Государыня. Столько денег на экспедицию потрачено было, а толку мало. И здесь, на острове, нет мне, мытарю, покоя, караулю казенное добро, что на мне числится...
Ночь на островах долгая. Петухов там нет - до самого утра нечисть распугать некому. Напоил покойный командор Емельяна Басова допьяна и подсунул ему контракт, по которому обязывался гнать зверя на стрелков, хранить их суда в море, взамен же требовал от сержанта, чтобы тот берег оставленные на острове по описи казенное добро и пакетбот. И за все это отвечал бы жизнью.
Товарищи всю ночь Емельяна прождали, а утром пошли его искать и нашли мертвецки пьяным в каюте старого пакетбота. В руке его, будто, бумага зажата была, писанная не по-русски, а под столом валялась изодранная песцами шляпа, в которой командора хоронили.
Вернулись они в тот раз в Петропавловский острог с богатой добычей. Михайло Неводчиков, беринговский матрос и плотник, в паях с иркутским купцом Чупровым как раз в устье реки Камчатки шитик "Святая Евдокия" на воду спускал. Андриян Толстых, селенгинский купец, в паях с Никифором Трапезниковым, шитик "Иоан" строил. Емельян продал свой пай и скорей назад, на остров, казенное имущество стеречь. Вернулся он на другой год и опять с богатой добычей: одних бобров полторы тысячи было, котов - две, песца - не считано.
Опять он свой пай продал, шитик "Капитон" с убытком поменял на "Святой Петр", тот, что беринговцы на острове из досок пакетбота сделали, да на нем, казенном, и вернулся, чтобы командора задобрить. На том судне и я первый раз к острову ходил. Басова же вояж то был последний, - старый казак опять обернулся к тоболякам, слушавшим тихо и внимательно. - Таким же, как вы, и был я тогда!.. Пошли мы, с Богом, вдоль берега, а от Кронацкого мыса встречь солнцу повернули. Скоро белые горы под снегом увидели. Входим в Басовскую бухту, а на песке, как кули, люди без рук, без ног в кафтанах и зипунах валяются. Возле них воронье и песцы за поживу дерутся. Незадолго тела тех несчастных волнами на берег выкинуло. Пока мы их хоронили, уже до сотни песцов палками забили.
Места там чудные, кругом одни каменья, на скалах у воды - террасы саженей тридцать над морем, и набиты они плавучим лесом и костями. На сухом месте у басовских промышленных зимовье поставлено было на камчадальский манер, а покрыто костями, как у анадырских чукчей. Ветра задуют по ущельям - на ногах не устоять. Песца столько, что до ветру по одному промышленные не ходят. Сядут, спина к спине, и отбиваются от них, чтобы ненароком не оскопили. Добыть зверя легко, сохранить трудно. Бобры, бывало, на свет костра выходили. Ударишь его палкой по башке, он лапами глаза закроет и помрет. Одного, другого добудешь, тогда только остальные уползают. Если чего добыл в темноте и вдали от зимовья, ложишься спать прямо на тушу, иначе к рассвету песцы все сожрут. А, бывало, и под тобой кишки ночью выгрызут: ни спасения от них, ни покоя.
Перезимовали мы, август отпромышляли, добыли много всего. А Емельян Басов, знай себе, по островам разъезжает, карты рисует, руды ищет, видать, хочет перед старым командором выслужиться. Знает, что рано или поздно прибудут без него промышленные, замок с пакгауза собьют, добро казенное по нужде заберут. Верой и правдой служил Емельян покойному, но немец он и есть немец: ни на слово, ни на букву от контракта не отступится...
Стал передовщик отговариваться, чтобы на Камчатку не возвращаться. Собрали мы сход и решили: ему с нами плыть. В то самое время великоустюжский купец Афанасий Бахов с иркутским купцом Жилкиным в Анадыре построили бот "Перкун" и вышли на нем к востоку, искать матерую Америку, но попали в шторм. Только мы с острова ушли - их бот волной неподалеку выкинуло и о скалы разбило в щепки. Ватага та зимовала на острове, мы - на Камчатке. Басов вдруг занемог и говорит: "Видать, кто-то казенное добро расхитил". Стал у коменданта добиваться приказа на охрану склада и пакетбота на Командоровом острове. На другой год передовщику стало еще хуже. Отправил он ватагу с наказом, а сам дома остался. Те перезимовали трудно, двое убились, упав со скал. На удивление всем зимовавшим там, зверя на острове не было. Вернулись они только с песцовыми шкурами и рассказали, что Жилкинские разобрали пакетбот до каюты, построили из корабельных досок бот и уплыли, прихватив кое-что из казенного добра.
Тут Емельяну и вовсе плохо стало. Слег он. А вскоре случилось по всей Камчатке землетрясение. Сказывали старики, что видели тогда возле Петропавловского острога старого Беринга. А Емельяна Басова нашли в те дни дома мертвым. В руке его зажата была истлевшая бумага, писанная языком чужим. И обмыли покойного, и обрядили с той бумагой, да так и в гроб положили, потому что кулак разжать не могли.
Так-то все было! - закончил седобородый казак, отодвигаясь от костра.
У костра молчали. Кто спал уже, иные думали о сказанном. Поговорив еще, подкинули на угли несколько сухих деревьев со срубленными сучьями и затихли. Высоко в небе блистали звезды. С одного бока грел костер, с другого студила прохлада, стекающая с горного хребта. Сысой закрыл глаза, а когда открыл их, то принял тлеющие угли за звезды. Он повел взглядом в сторону и увидел ноги в чулках и башмаках, удалявшиеся во тьму. Вздрогнув, поднялся, перекрестился. Никого не было. Светлело уже небо, близился рассвет.
Чуть развиднелось, пожевали тоболяки вареной рыбы, напились холодной наваристой ухи и по холодку ушли на перевал. Спускались они по разбитой конной тропе. День был ясный. К полудню путники остановились отдохнуть и сварить чай. Под скалой, на ровной площадке, покрытой толстым слоем мха, было много сушняка. Но не по себе вдруг стало Сысою, вспомнились ему слова монаха. Он поежился, озираясь.
- Васька, - сказал, хмурясь. - Ну его, этот костер. Отдохнем возле ручья и пойдем дальше?!
- Монах напугал? - рассмеялся дружок. Но спорить не стал, подхватил брошенный котелок и топор. Не успели они отбежать и сотни шагов, как за спиной ухнуло. Оглянулись. Над тем местом, где хотели сесть, висело облако пыли. Переваливаясь с бока на бок, по их следу скакал огромный камень.
- Спаси и помилуй! - перекрестились, добрым словом помянув отца Германа.
К вечеру они догнали обоз. Он не успел уйти далеко и увяз в болоте. Стучали топоры, ругался Агеев, которого загнали по пояс в болотную жижу. Куськин с Таракановым таскали жерди и стелили гать. По сочной траве бродили мохнатые, как медведи, якутские кони.
-...Р-р-разом! Взяли! Таракан, лагу подводи!.. Еще раз! Не идет, зараза!
Началась обычная обозная жизнь. Не успев отдохнуть, Сысой с Василием взялись за свое дело и через час уже были в грязи и в поту, хлестали себя по щекам, отгоняя мошку.
Чаще стали встречаться селения с учрежденными станциями. Совсем разбаловались обозные, забыли о ночлегах у костров. Вскоре и вовсе прошли мимо селения в полдень. Вдоль дороги краснел шиповник, вызревала жимолость. Из реки противно было пить воду, она пахла рыбой. Разжиревшие местные собаки лежали у песчаных перекатов, ловили кету, но саму уже не ели - откусывали только голову и не спеша грызли. Вокруг дороги зеленела высокая трава, на востоке тянулась каменистая равнина с цепью гор вдали. Вот ярче и острей стал свет, посвежел вдруг воздух, скоро повеяло в лица ветром и открылась синь до самого края.
На несколько верст между морем и рекой тянулась отмель из намытого камня, по местному - кошка. Обозные крутили головами, высматривая город, о котором столько слыхано было и говорено от самого Иркутска. Но вместо него на кошке стояла крепостица с просевшими стенами и палисадом, деревянная церквушка с покосившимся восьмиконечным крестом, несколько магазинов, наспех сколоченные из досок склады, дома служилых и чиновных. Казачий десятник отбивался от наседавших на него с расспросами.
- Да, - кивал раздраженно. - Это и есть город. Правление решило перенести его в другое место, здесь уже никто не строит, потому все обветшало. С реки кошку подмывает, с моря - намывает. При мне только три улицы снесло.
Встречать обоз вышли казаки, служилые, чиновные и отставные. Увидев среди прибывших бредущих женщин: оборванных, пропыленных, изъеденных гнусом, жители города заволновались, закричали радостно:
- Откуда, красавицы? Откуда, милые? Неужто к нам?
У каторжанок просветлели обожженные солнцем лица, засверкали глаза. Среди встречавших невзрачно смотрелись полдесятка чернявых баб, с мешаной сибирской кровью, да столько же черноглазых, с прутьями, продетыми в ноздри наподобие солдатских усов - американок, вывезенных промышленными из-за моря.
От самого Иркутска шли в обозе тридцать семей томских каторжных, царской милостью выдворяемых на поселение вместо рудников. По слухам, перед высылкой три десятка парней и вдовых мужиков выстроили против стольких же вдов и девок, да обвенчали, не глядя на рост и возраст. Добрая половина тех баб осуждена была за убийство мужей. Всю дорогу ссыльные грызлись между собой, дрались, призывая казаков и работных судьями в свои семейные распри, надоели всем так, что обозные смотрели на них как на казенный скот, который нужно было доставить к месту в целости и сдать по реестру. И вдруг эти самые каторжанки обрели толпы восторженных поклонников, толкавшихся, чтобы коснуться хотя бы руки или рукава, заглянуть в глаза и перекинуться словом.
Сысой, немного разочарованно глядя на берег, снял шапку и перекрестился на купол церквушки, заметив, что ясный свет льется с небес, что ветер приятно студит изъеденное гнусом лицо. Нет привычного воя, гудения и писка. Здесь звуки удивительно чисты, и слышно только, как накатывает на берег волна прибоя. В сопровождении толпы обоз въехал во двор неприметного дома со складами, где располагалось компанейское правление.
Была ясная приморская ночь, лунная и обманная, готовая каждый час поменять свой покой на неистовство бури. С непросохшей после бани головой Сысой вышел на улочку, хранившую названия Беринговской слободы. Кафтан был накинут на плечи, от него прогоркло пахло кострами. В ушах звучали дивные рассказы, слышанные по ямам и станциям чуть ли не от самого Тобольска. И вот, при свете луны над мерцающим морем, ощутил он дух этого города, накопленный со времен первопроходцев Ивана Москвитина и Семена Шелковникова. Наперекор всем ветрам темнел над церковью восьмиконечный крест, благословлявший многие дерзкие начинания. Почерневшие дома отбрасывали мутные тени на улицы, по которым бродили остатки многих вояжей и экспедиций.
Где-то завыла собака, и сотни глоток собратьев дружно ответили ей протяжным хором: не жалобным, но и не злым. Сысой с удивлением подумал, что не слышал здесь лая - только вой. Полная луна все выше и выше поднималась над блещущей водой. Прелый дух тайги и тухлой рыбы висел над кошкой. Во тьме устало и сонно набегала на берег волна. Сысой шагнул ей навстречу - лунная дорожка выправила курс к стоптанным бродням. Где-то рядом отрывисто и приглушенно зазвенело лезвие топора от ударов обушка по дереву. Сысой обернулся и разглядел во тьме толстого длиннобородого мужика, вбивавшего кол в землю. Тот тоже заметил прохожего и скомандовал сиплым голосом:
- Стой!
Сысой остановился, поправив рукоять ножа за голяшкой. Мужик, бросив топор, обдал его запахом водки и рыбы, сунул в руки путанный ком пеньковой веревки.
- Пособи! - сказал. - Одному мерять неловко. - И поволок за собой конец, забредая в воду по пояс. Он долго плескался там, что-то нащупывая ногами на дне, наконец натужно просипел:
- Тяни!
Сысой выбрал веревку, натянул ее так, что линия обозначилась на блещущей лунной дорожке.
- А теперь приложи к колу и держи! - мужик стал выходить из воды, наматывая мокрую веревку на локоть. - Семь саженей ровно! - пробормотал, отбирая сухой конец. - И отсель до кабака саженей сорок... Ты не штурман? - спросил вдруг, строго надвигаясь.
- Нет, промышленный!
- Ладно тогда, - подобрев, он бросил веревку на землю. - Штурманам хоть кол на голове теши, не хотят делать поправку к счислениям, знай себе руль наращивают... А старый трактир вон где был, - указал пальцем в море.
Сысой рассмотрел во тьме, что мужик был стар, с косматыми бровями, толстым носом и бородой до хлюпающего под мокрой рубахой брюха.
- Давно ли в Охотске? - спросил, сев на землю, силясь скинуть сапог.
- Первый день!
- То-то я смотрю, глазами лупаешь и не узнаешь: меня здесь всякая собака знает... Выпить чего есть?
- Нет! - развел руками Сысой.
- Ну и ладно, - миролюбиво пробормотал старик. - В меня сколь не лей - все мало. - Пыхтя, он сбросил сапог и вылил из него воду. - Видишь?! - указал голяшкой. - Вроде желтое пятно на воде?
- Может, и пятно?! - пожал плечами Сысой.
- Кабак прежний там был, с него все пути в море начинались, да рекой, вишь, смыло. Я в том кабаке еще с капитаном Берингом и с лейтенантом Чириковым раку пил. Штурмана ученые говорили: в навигационном искусстве самое главное - правильное счисление. Они и то за морем плутали. Наши-то неучи выйдут к Лопатке, курс - две ладони от солнца и никаких поправок, будто кабак не стоит уж в сорока семи саженях от прежнего. - Мужик отшвырнул мокрый сапог и принялся за другой. Удивляясь его речам, Сысой спросил осторожно:
- Сколько ж тебе годков, дедушка?
- Что я, адъюнкт-профессор, чтобы годы считать? - огрызнулся тот. В брюхе у него хлюпнуло, босая пятка один соскользнула с обутой ноги, так и не высвободив ее, другой...
- Давай помогу?! - нагнулся Сысой и сдернул сапог.
- Спасибо, паря, угодил! - отдуваясь, пробормотал дед. Из тьмы неторопливо вышла собака с опущенной головой и висячим хвостом, поводила носом то на Сысоя, то на старика. Промышленный вынул из кармана сухарь, отломил кусок и бросил к лапам. Собака обнюхала его, равнодушно зевнула, разевая пасть до самых ушей, и побрела в обратную сторону.
- Чириковские, как вернулись в Охотск, в старом кабаке все плакали: пятнадцать человек на краю света бросили, одиннадцать похоронили. Все штурмана в обратном пути перемерли, один ученик - Елагин - живой был. После беринговские вернулись, при богатстве пушном, и загуляли, друзей поминая. Немцы, как напьются, - орут, друг друга по башке картами лупят, спорят, где ошибка была в счислении. А как разобрались, оказалось, что поправок не делали, - опять про свое заговорил чудной старик. - Так вот все и было! - просипел он с важным видом. - В тот год в Охотск купцов прибыло как собак к зиме. Им зависть великая, за каждый лоскут меха цепляются, торг заводят. Иные так плачут: хуже собак по снегам и болотам таскали товары туда-сюда, а капитала, как самый бедный беринговский матрос, не нажили.
Водка рекой лилась. Вся нечисть, как водится, там же собралась: машкерад правит, на столах пляшет, срамными местами над чарками трясет да кости мечет, меж собой на грешные души споря. То-то было веселье! - закашлял, смеясь, старик. Брюхо у него под мокрой рубахой заходило ходуном. - День пьют, два пьют, три пьют. Иные с себя уж все пропили и лоскутом стыд прикрывали. Московские купцы попроворней оказались, еще на Камчатке экипаж перехватили, вошли в сотоварищество с сержантом камчатской команды Емельяном Басовым и ушли на промысел. Им выпала доля полегче...
Иркутские купцы спохватились, когда корабельного плотника уж не было среди гуляк. У тех, что в кабаке сидели, лица печальны, как после убийства, у бритых немцев рожи и вовсе сини, что у утопленников. Яшка Чупров, купец иркутский, московских барышников понося, присел к крикливому адъюнкту Штеллеру и со штофом в руке такую речь ведет: "Слышал я, грамотен ты больно, так скажи по правде, кто из этих пьяниц может судно построить и к островам, вами открытым, увести?"