Олег Слободчиков – Заморская Русь
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
- Первые Киевские князья, 99.29kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
- -, 574.37kb.
- Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
- О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
- Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.
Адъюнкт чарку выпил, подобрел, через стол перстом указывает: "Тому дай топор в руки - и крепость, и корабль построит, тот - парусом искусно правит, а этот вот, - указал на Михайлу Неводчикова, - корабль построит, куда хочешь его приведет, черта лысого голыми руками поймает, подкует и хвост ему топором обреет".
Тут нечисть как завопит, как заскачет от обиды на слова поносные, лавки затряслись, кабак ходуном заходил. Рогатый вскочил на стол, задрал по-песьи лапу, брызнул профессору в кружку. Хватил тот зелья и чуть не подавился. Выволокли его на берег, еле-еле водой отлили. Все одно, через три года в Тюмени помер.
Яшка Чупров к Михайле подсаживается: так, мол, и так, артель купеческая деньги соберет, ты нами располагай судно строить и к островам, откуда вернулись, веди нас. Михайло же Неводчиков говорит купцу такое слово: "Корабль построю, но к тому острову не поведу, прямо встречь солнца пойдем от устья Камчатки к земле Американской".
Рогатый Яшке на плечо - шасть и давай речи прелестные нашептывать: богатство сулит, кафтан бархатный, сапоги козловые. Михайло только головой мотает да икает, дескать, не надо мне все это. Яшка налил ему царской, а он бороду перекрестил, носильный крест за щеку сунул - выплеснулось зелье из рук. "Видишь! - говорит. - Знак мне. Больше пить не буду. И от слова своего не отступлюсь!"
Рогатый осерчал на упрямство Михайлино пуще, чем на насмешки Штеллеровы. Стали иркутские купцы других матросов уговаривать к островам плыть, а они крест целовали, что, если живы выберутся в Охотск, больше сапог в морской воде не намочат. Делать купцам нечего, ударили по рукам с Михайлой. Тут нечисть осерчавшая метнула кости по столу, и выпала каждому доля злая.
Сидел в углу селенгинский купец Андриян Толстых, над алчностью людской посмеивался. Он товар свой продал, меха закупил и был тем доволен, собираясь на неделе в Якутск идти. От той насмешки нечисти тошно стало. Перевертывая посуду, подскочил к нему рогатый, наплевал в глаза, и, пока селенгинский купец слезы вытирал, думая, что от табачного дыма, вылез из-под лавки оборванец с лицом как вышарканная шкура, назвался гарсоном Беринга, у которого на руках командор помер и карту ему оставил. Вынул он из лохмотьев сверток, предложил купцу за штоф. Думал Андриян, что взял карту командора, где обозначена полуденная Дегамова земля, а принял долю свою. Еще и поделился по доброте душевной с иркутским купцом Никифором Трапезниковым...
Висела луна над морем. Где-то протяжно выли собаки, фыркала нерпа рядом с берегом. Старик сдернул и выжал штаны, надев их тут же сырыми. Поежился на ветру.
- Однако, выпить надо! - проворчал. - Сходи-ка к своему приказчику да попроси в долг. Где ж это видано, после бани и не выпить?! А я тебе далее расскажу, кто как свою долю оправдал...
Сысой, удивляясь встрече и странным речам, пошел на компанейский двор, а когда вернулся с водкой во фляге, не было на месте чудного того старика. Он перекрестился на темнеющий купол церкви. "Видать, водяной баловал!" - подумал. Постоял, вглядываясь в то место, куда указывал дед, так и не разглядел, где вода желтей. Помахивая флягой, пошел в казарму спать.
Уговорами и угрозами приказчики заставили работных привести в порядок доставленный груз и сложить его, где надо. Потом выдали жалование, и загуляли обозные, бросив привычные дела. Охотск же взбунтовался. Толпа служащих собралась возле дома коменданта, требуя Его Превосходительства. Полковник Козлов велел охране занять круговую оборону, но заметил, что добрая половина собравшихся обливается слезами.
- Где правда? - кричали молодые. - Там, в Иркутске, зажрались, красавиц за баб не считают и за море шлют... А у нас на двадцать холостых - один женатый... На Камчатке и того хуже: муж на жену косо посмотреть боится, каждую по тридцать одиноких к себе манят...
Те, что постарше, предлагали коменданту тут же отписать прошение царице, чтобы преступных баб и девок на каторге не гноить, а им, бедным, в жены посылать. Уж они-то сами позаботятся о нраве их и благочестии.
Полковник заверил собравшихся, что прошение на Высочайшее имя отправит. Служащие разошлись. По городу, в окружении почитателей, прогуливались принаряженные каторжанки, шаловливо поглядывали на мужчин с таким видом, будто делали им великое одолжение, между тем были ласковы и веселы, находясь в прекрасном расположении духа.
Сысою с Васькой общество каторжных надоело еще в пути. Отстояв обедню в церкви, они шлялись по городу. К ним примкнул и вовсе одинокий Тимофей Тараканов. Поглядев на иностранные корабли с высокими мачтами, с парусами в пять ярусов, друзья вернулись к своим купеческим и казенным судам, с мачтами низкими и толстыми, с бортами высокими.
Светило солнце, кричали чайки, покачивались мачты, лениво слонялись по причалу служащие. Среди тупоносых русских галиотов выделялся большой трехмачтовый шлюп то ли фрегат, переделанный в транспортное судно. Вдыхая пьяный корабельный дух смоленых досок, пеньки и парусины, Сысой прочитал золоченую надпись на борту: "ФИНИСТ".
- Не "ФИНИСТ", а "ФИНИКС", - насмешливо обронил проходивший мимо матрос в казачьих штанах и в лихо заломленной на ухо шапке.
Сысой еще раз по слогам вычитал название судна, удивляясь своей ошибке:
- И правда "ФИНИКС", а что это? - спросил добродушно у того же матроса. Он остановился, с любопытством разглядывая обозных.
- Сказывают, птица такая за морем есть. Яиц не кладет, а как состарится, обложит себя хворостом да и спалит...
- Дура, что ли? - удивленно посмотрели на него тоболяки.
- А кто ее знает! - достал трубку матрос. - Может и дура, а может быть, от Бога ей так отпущено: заморская птица, не наша.
Шлюп у причала поскрипывал кранцами и покачивал мачтами. Блестела надраенная палуба.
- Таракан! Знаешь, что такое "Финикс"? - обернулся к Тимофею Сысой.
- Читал, - как всегда ответил тот, помолчал, думая: скажи тоболякам "нет такой птицы" - спорить начнут. - Нашими литерами на латинский лад так птица феникс называется, - и добавил, - пишут, как начинает та птица стариться, будто спалит себя в огне и останется в угольях опарыш, из него новая птица появится. И вечно так!
- Обозные? - спросил скучавший матрос. Трое кивнули. - Куда следуете?
- На Кадьяк, в шелиховскую артель, зверя промышлять.
- Выходит, попутчики, - улыбнулся матрос. - И "Фениксу" и "Трем святителям", - кивнул на галиот, зачаленный к борту шлюпа, - предписано идти за море. Правда, штурмана наши не согласные - неделю назад вернулись с Кадьяка, хотят зимовать в Охотске.
На четвертый день по прибытию в Охотск компанейского обоза зазвонил не ко времени церковный колокол. Чернявый священник, похожий на камчадала, в латаной ризе, шел впереди всех, встречая другой обоз. Выстроены были гарнизонные солдаты с ружьями. При них комендант, полковник Козлов, надворный советник Рейникин, коллежский асессор Кох, предместник нынешнего коменданта - все в мундирах, при шпагах и орденах. Толпа прибывала. Кажется, весь Охотск бросил дела и вышел встречать гостей. Сысой с Васькой потолклись в толпе, издали увидев знакомых монахов и казаков, пробиться к ним не смогли. Пошли к компанейскому двору, но по пути свернули в пустующий трактир выпить чая да поесть печеных уток, которые были дешевы в это время. Ни ларешного, ни целовальника в трактире не оказалось. За скобленым столом в углу сидели четверо, по виду - мореходы, и вели между собой разговор с тихим добродушным спором. Среди них Сысой узнал старика, с которым разговаривал ночью на берегу. На этот раз он был угрюм, будто обижался на компанию: выпивал залпом налитое и молча ждал следующей чарки. Напротив него сидели двое пожилых: один лысый, с длинной седой бородой, с красным носом в рытвинах, другой с проседью в длинных рыжеватых волосах, стянутых как у попа в пучок на затылке, со стриженой седой бородой. При пожилых был чернявый креол с оттопыренными ушами. Креолами в Охотске называли всех родившихся в колониальных владениях полукровок, записанных гражданами России наравне с мещанами, освобожденных от податей и повинностей, пока жили в колониях.
Только креол и обернулся к вошедшим:
- Что хотели, тоболячки? - спросил, скалясь.
Сысой с Василием перекрестились на образа и ответили, думая, что это целовальник или приварок.
- Чая нам и утятины!
Старики с любопытством уставились на вошедших.
- Все ушли обоз встречать! - сказал вертлявый креол. - Говорят, целый монастырь прибывает! Что найдете в поварне, то и берите, - подмигнул по-свойски.
Тоболяки сами заварили себе чая в кипящем котле, взяли остывших, вчера еще печеных гусей, сели в стороне, достали из карманов по сухарю и по ложке. Тот, у которого борода была стрижена, посматривал на своих сотрапезников с таким видом, будто знал больше других. Он гонял желваки по впалым щекам и говорил лысому через стол:
- То я Андрияна Толстых не знал или на "Иоане" не ходил?! Еще поболее тебя, пожалуй. - И, повернувшись к "водяному", добавил: - Все старовояжные знают, что Андрияну нужно было. Затоскует, бывало, - в грудь себя колотит: мне, говорит, великая слава через стихию суждена! А как кто вернется, открыв новые острова, он плачет: обманула судьба-лиходейка! Обманула его не судьба, а карта Беринга, которую Штеллер продал Никифору Трапезникову и божился при том нашими и своими святыми, что сам видел Дегамову землю. Берингу, по слухам, вручила ту карту сама царица, а ей какой-то немец-проходимец...
- Так, да не совсем! - ухмыльнулся лысый. Он был уже в веселом настроении. - Слушайте Митьку Бочарова. В этой старой лысой башке много чего, - постучал кулаком по лбу. - Беринг помер, Чирикова в Петербург вызвали, команды "Петра" и "Павла" прожились, а жалование перестали давать - служи, где хошь. Вот и кинулись, кто к Неводчикову с Чупровым, кто к Басову, кто к Андрияну Толстых. А Штеллер, француз, выучился ругаться по-русски лучше всякого казака, на каждом углу поносил покойного Беринга и его штурманов за то, что видели уже признаки земли на широте сорок шесть градусов шестнадцать минут, да духа не хватило держать тот курс дальше, вот и повернули к востоку...
- А я чего говорил? - сердито уставился на лысого длинноволосый. - Трапезников вернулся из басовского вояжа, свой пай приказчику передал, а сам на "Иоан" и снова ушел к Беринговому острову. Пришли туда - куда что делось? Песцов и тех меньше стало. Тут-то и вспомнили адъюнкт-профессора Штеллера...
Лысый опять ухмыльнулся:
- Герасим как станет сказывать, будто отчет о вояже коменданту пишет... А то, что Никифор в Большерецкой канцелярии был и шесть казаков на борт взял, забыл? И Толстых, и Трапезников знали, куда идти надо. Новые земли открывать они собирались, да решили сперва зверя набить в известных местах. Потому и пошли к Берингову острову. Так вот было! А пришли - пусто. На Медном и Ближних островах побывали - нет зверя. Думали, ладно, подождем, весной появится. Перезимовали - ни бобры, ни коты не приплыли в тот год. Тут-то и стали говорить, что у Басова с покойным командором тайный контракт подписан. И они захотели так же. Стали думать, кого послать к командору и как. Трапезников хитер был, говорит на сходе: со мной, барышником, служилый командор и разговаривать не станет. Морехода надо посылать! Андриян Толстых - ни в какую. С вами, дескать, никонианами, я, старообрядец, сквернюсь из одной посуды, а если с еретиком-покойником говорить стану - вовсе не отмолиться.
Думали они, думали и послали казака Гаврилу Пушкарева, он у покойного на "Петре" служил. Достали последнюю флягу с водкой, напоили его для храбрости, привели в каюту пакетбота и закрыли там, чтобы песцы не загрызли. Возвращается Гаврила утром, лыка не вяжет, над ним, как над покойником, кружится скопище чаек, и каждая метит пометом в шапку угодить. Ковыляет Гаврила, бел от птичьего дерьма, и кричит во всю глотку: "Юго-восток, два румба к востоку!"
Сысой с Васькой, услышав знакомые имена, насторожились, а после и вовсе уставились на говоривших, забыв о печеном гусе. Интерес этот приметил креол и, едва старики умолкли, вскочил из-за стола.
- А знаете ли вы, казаре, с кем рядом сидите? Да это же самые знаменитые мореходы: Дмитрий Иванович Бочаров и Герасим Григорьевич Измайлов, - кивнул сперва на лысого, потом на рыжего. - А это , - кивнул на "водяного", уже клевавшего носом по столу, - тоже, всем известный подштурман Филипп Мухоплев. Ну, и я - штурманский ученик, помощник капитана с "Феникса".
Видя, что названные имена не произвели впечатления на тоболяков, он и вовсе забегал возле стола:
- Это те самые штурмана, что через тридцать пять лет после Чирикова и Беринга до поднебесных гор дошли!
Сысой, с гусиной костью в руке, вытаращил глаза на седых мореходов, будто не люди были перед ним, а, знакомые по сказам, горы, на самом краю белого света. Пока он соображал, что сказать и что спросить, в трактир ворвалась толпа промышленных, служилых и работных. Знакомые обступили мореходов, зашумели, стали искать целовальника и поварню. Тоболяки положили медяки на стол и стали пробираться к выходу.
Трехмачтовый шлюп "Феникс", записанный "Финиксом" и галиот "Три Святителя", готовясь к плаванию, грузились под началом компанейских приказчиков. Капитаны их скрывались и пьянствовали, недовольные, что, не успев вернуться, получили приказ опять идти на Кадьяк. Ко времени отплытия коллежский асессор Кох, покровитель шелиховской компании, велел казакам с почетом привести их в крепость и запереть. К отплытию оба были выпущены трезвыми и злыми.
13 августа миссия монахов отслужила молебен на судах. Только духовные ушли в кают-компанию, уединившись на "Фениксе", как при безветрии, мореходы Бочаров и Измайлов заметили движение воды к отливу. Переговорив через борт, они решили выводить суда буксиром и завозом якорей. Бочаров, длинный и тощий, расхаживал по юту, отдавал команды, понося нерадивых. Нос его был сер, как мерзлая картофелина, длинная борода развевалась на ветру и хлестала по ушам.
Сысой и Васька оказались пассажирами на "Фениксе" и работали на баке, по команде вращая шпиль. Рядом стонали и чертыхались матросы и такие же работные. Из ста двадцати пассажиров на борту судна шестьдесят два были старовояжные, возобновившие контракт и возвращавшиеся к месту прежней службы.
Первым на рейд вышел галиот и бросил якорь, покачиваясь на пологой волне. Бочаров, оглядываясь на берег, покрикивал все громче и злей. Увидев, что следовавшее в полуверсте за ним судно село на мель, и вовсе стал орать на шлюпочные команды. Когда, наконец, вышли в море, работавшие у шпиля попадали от усталости. Он сказал, крестясь:
- Успели, слава Богу! Ну, а тем, что остались на Охотской банке, теперь только молиться, чтобы не заштормило до прилива.
Через час сотню пассажиров, толпящихся на палубе, разморило солнцем и зыбью. Когда все расползлись по трюмам и кубрикам, Бочаров подобрел, расправляя на груди седую бороду. Вскоре подняты были все паруса. Сила небесная подхватила судно и, покачивая, понесла на восток, где синела неприметная черта, разделявшая море и небо. На борту пахло смолой. Ветерок доносил запахи морских трав, выброшенных прибоем на берег.
Отец Ювеналий поднялся на палубу, побродил вдоль бортов и стал помогать матросам укладывать канаты на баке. Откуда-то выполз Васька Васильев, потерявший своего дружка. Крепчал ветер, судно стало покачивать на волне. Иеромонах, проходя мимо тоболяков, потрепал их по затылкам:
- Как настроение, разбойнички?
- Спасибо, батюшка, хорошо! - без поклонов отвечали промышленные.
Струйка воды выплеснулась из шпигата, потекла возле сапог. Румяное лицо монаха посерело:
- А меня поташнивает, - пожаловался он и спустился в кубрик.
Капитан Бочаров, бормоча под нос песню, вышагивал от борта к борту. Ветер заворачивал за плечо и трепал седую бороду. Двое дюжих матросов держали штурвал.
- Эй! - крикнул капитан. Сысой с Васькой подняли головы. - Вы, трава зеленая... Иди ко мне!
Тоболяки подошли.
- Сила есть? - спросил Бочаров.
- Не обижены! - повел широкими плечами Васька и шмыгнул носом.
- Тогда становись к штурвалу! - приказал капитан. И к матросам: - Зарифьте грот и фок!
"Феникс" менял галсы, матросы подолгу не спускались с мачт, ежась на ветру. На палубу выскочил пассажир с зеленым лицом и с воплем изверг за борт обед.
Поглядывая, как тоболяки справляются со штурвалом, Бочаров пригрозил баковым и ютовым, обругал кого-то на реях и снова обернулся к молодым.
- Косые паруса видишь? - указал пальцем.
- Угу!
- Смотри! - он сам взялся за штурвал, навалился, паруса заполоскали. - Теперь на другой борт!.. Поняли? Вот и держите, чтобы натянуты были, а я в каюту спущусь.
Вернулся он через четверть часа, когда у Васьки с Сысоем от напряжения ломило руки. Теперь поверх полукафтана на нем была длинная кожаная рубаха - камлея. Борода сивым комом выпирала из-под ворота. Следом, хохоча, пришли подвыпившие уже матросы, старовояжные пассажиры и помощник-креол.
- Продрогли, казаре? На-ко, погрейся! - протянул тоболякам флягу.
- В пятницу грех! - зябко ежась на ветру, замотал головой Сысой.
- А ты скоромным не закусывай! - протянул сухарь матрос. - Водка, она - постная!
Раньше почему-то Сысою это в голову не приходило. Он перекрестился и сделал несколько глотков. За ним приложился и Васька.
- Так-то вот! - потрепал его по плечу капитан. - Здесь тебе не родная деревня: того нельзя, этого не положено... За морем змею будешь есть и нахваливать!
- Змею - не буду! - скривился Сысой.
Моряки опять захохотали, подмигивая друг другу: не таких разборчивых видели - кто не помер, тот пообтерся.
Следующий день пассажиры почти ничего не ели. Потом некоторые привыкли к качке и стали выползать на палубу. Дородный отец Ювеналий осунулся, почернел и лежал возле трапа, не принимая еды. Его худосочный брат иеромонах Стефан, напротив, очень быстро привык к качке, оказывал помощь монахам и пассажирам. В кают-компании исправно шла служба. Сквозь ветровые люки голоса поющих доносились до капитанского мостика. Отец Ювеналий, не поднимаясь, подпевал слабеющим голосом. Из глаз его текли слезы, капали на подложенный под голову зипун. Стефан склонился над ним.
- Вот ведь как нечисть искушает, - всхлипнул иеромонах. - Стоит перед глазами куриная ножка под соусом.
Иеромонах Стефан достал из мешка юколу:
- Погрызи, братец, вдруг полегчает?! - протянул Ювеналию. Тот взглянул на сухое рыбье филе, дернулся раз-другой, из раскрытого рта закапала слюна.
Стуча по трапу броднями, вошел Сысой, скинул шапку, перекрестился на образа, передал архимандриту просьбу старосты Бакадорова:
- Говорит, помирает, просит исповедать и причастить! - Взглянув на отца Ювеналия, посмеялся: - Поборемся, батюшка?!
После встречи в Охотске иеромонах как-то взял Сысоя за кушак и поднял над землей, чтобы не возгордился легкой победой и не подумал о слабости преподобного. После все шутил при встречах, давай, мол, бороться... Теперь же на шутку промышленного вымученно улыбнулся, вздохнул и отвел впалые глаза.
На третьи сутки крепкий ветер с востока поднял такую волну, что прежняя болтанка показалась шалостью. На судне убрали все паруса и под одной бизанью легли в дрейф, закрепив руль с подветренной стороны. Помолясь, отдались на милость Божью, на волю волн и ветра. Большинство пассажиров и кое-кто из необученной команды лежали. У кого хватало сил быть наверху, с ужасом смотрели на разбушевавшееся море. Каждая волна, высотой с гору, клокотала пеной на гребне и казалась последней, гибельной. Со скрипом и скрежетом "Феникс" забирался на нее, под бортом обнажалась бездна. Жалкий кораблик летел камнем в эту пропасть, зарывался в буруны и каким-то чудом не шел ко дну.
Матросы из казаков и промышленных роптали, что буря сделалась от полудесятка коров и быка на судне. Они пошли требовать от Бакадорова и Чертовицина, чтобы скотину бросить за борт. Но сколько ни трясли, ни тормошили их, приказчик и староста только мотали головами, лежа вниз лицом.
Наконец, буря утихла и сделался попутный ветер с северо-востока. Мерная зыбь добродушно катилась по морю. Ярко светило солнце, "Феникс" распустил все паруса и, время от времени зарываясь носом в волну, побежал следом за легкими облаками. Белела вылизанная волнами палуба, суетились матросы, перевязывая грузы, звенели пила и топор - это корабельный плотник ремонтировал побитую надстройку.
В полдень матрос закричал с мачты, что видит землю. В сумерках судно подошло к острову со скалистыми крутыми берегами. Птицы с криками носились над мачтами. Неподалеку, шумно выдыхая воздух, резвились касатки. Больные пассажиры с изможденными лицами выползали на палубу. Отойдя от острова к западу, судно легло в дрейф. Бочаров с пышной расчесанной бородой долго высматривал мыс и, поманив к себе Сысоя, протянул подзорную трубу:
- Посмотри-ка, у тебя глаза молодые. Не видно ли на мысу креста?
Сысой, прильнув глазом к окуляру, долго рассматривал далекую землю.
- Нет, не видно! - сказал
- Значит, пропал... Не к добру это, - вздохнул капитан. - Три года назад стоял еще крест из заморного камфарного дерева. И сколько старики помнят, всегда там был. Я еще в Большерецке матросом служил, - присел Бочаров, - на Курилах японцы нашу артель вырезали. А один казак на байдаре ушел в море при шторме и чудом спасся. Выкинуло его сюда вот, к старому кресту. И в тот же день проходил здесь бот иркутского купца Никифора Трапезникова. С судна увидели казака, высадились и насилу оторвали его от креста. После уже, когда накормили, напоили, рассказал спасенный, что вышел на берег, увидел крест, припал к нему и вдруг засиял он, явилась птица чудная и человечьим голосом запела о погибели всех, за море уходящих.
Только они Лопатку обошли, думали, что добрались уже до Большерецка, как сделалась буря. Одни кричат - на берег выброситься надо, другие - в море править. Трапезников сам к румпелю встал. Тут спасенный проснулся под парусом, голову поднял, глаза протер и говорит голосом, от которого даже у Трапезникова волос на спине зашевелился: "Спустите, - говорит, - парус, ветер нас принесет в Охотск в целости."