Олег Слободчиков – Заморская Русь
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
- Первые Киевские князья, 99.29kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
- -, 574.37kb.
- Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
- О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
- Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.
Якутские возницы не говорили по-русски. Зато все казаки, сопровождавшие обоз, свободно изъяснялись по-якутски. Старшим у них был десятник Попов - высокий, широкоплечий, по-юношески стройный, хотя в бороде пробивалась уже седина. Свернув в сторону от тракта, караван остановился на ночлег в лесу. Якуты устроились особо от других и пировали всю ночь отпущенным им провиантом.
- Ты им сразу помногу не давай! - сказал утром старосте Бакадорову казачий десятник. Подойдя к костру, указал плетью на пирующих якутов. - Они и недельный запас зараз сожрать могут, а потом с голода пухнуть начнут. - Сказал и обернулся к тоболякам: - Здорово ночевали, дети крестьянские?
- Слава Богу! - отвечали те.
- Убивец-то воду не мутит? - кивнул на зевавшего Агеева, который пристал к чунице.
- Работает, как все, - ответил за чуничного Васильев. - Ничего плохого о нем сказать не можем.
- Ну и ладно! - казак насмешливо взглянул на каторжника. - После рудников они все тихие. А как почуют, что назад уже не вернут - переменятся. Он почесал седеющую бороду. - Другую ночь, даст Бог, в Амгинской слободе ночевать будем. Баню истопим, в церковь сходим.
Чуничные с якорем вели двух коней в поводу, на третьем ехали попеременно верхом. Куськин после полудня стал цепляться за конский хвост, чтобы легче было переставлять ноги, и шустрая якутская лошадка лягнула его в живот. Охал он и стонал, то и дело сгибаясь, пока не посадили в седло. Тут сразу и повеселел. К вечеру караван спустился в долину. Вдруг разом расступился лес и открылось селение дворов на двадцать. На пригорке стояла деревянная церковь с восьмиконечным крестом. Навстречу бежали бородатые мужики и светловолосые парни. Но как-то странно двигались они, переваливаясь с боку на бок, будто ноги их были коротки.
Улыбаясь, подбежал к Сысою парень, взял из рук повод, пробормотал "здрассте" и что-то залопотал. Тоболяки рты разинули от удивления. Тут подъехал молодой казак на лохматой низкорослой лошади. Ноги его в конских сапогах-сарах свисали до земли.
- А, Егорка?! - кивнул слободскому парню и тоже залопотал по-чужому. Тот радостно отвечал, поглядывая на обозных. - Поп в слободе умер, - перевел казак. - Последний, кто по-нашему говорить умел. Егорка спрашивает, нет ли в обозе духовных, кто бы отпел усопшего по православному обряду?
Утром Сысой с Васькой сами себе удивлялись: с чего насельники Амгинской слободы показались им русскими? Только что волосы светлые да глаза у многих голубые. Остальное все не так. И живут, и едят по-чужому, и дух в домах не свой, а приглядишься, вроде, и лицами на якутов похожи... Чудно!
Казачий десятник, сын тоболячки, потому и выделявший молодых работных, посмеиваясь их неведению, сказал, что прадеды насельников - крестьяне из России, поселены были здесь больше ста лет назад, чтобы сеять хлеб. Но вызревали в этих местах только яровые, пахотным работы мало. Держать же скотину, жить праздно, как ясачные якуты, соблазн велик. Мало-помалу стали здешние крестьяне запахивать только Государеву десятину. После и вовсе хлебопашество бросили. Теперь уже и язык забыли. Таких много по якутскому краю. Казак набил табаком трубку, короткую, расколотую надвое, чтобы легче было чистить, и стянутую ремешком, раскурил, выпустив струю дыма:
- Эко диво! - сказал. - Мы к тому давно привыкли: есть обрусевшие среди ясачных, есть объякутившиеся среди податных.
Обоз шел по улусам среди перелесков березняка и лиственницы, среди множества озер. Ночевали путники в якутских селениях, в юртах князьков - как называли здесь старост из богатых ясачников. Васильев смеялся, что Сысоева родня в слободе искони княжеская по якутским понятиям.
Якуты встречали обоз ласково. Выскакивали навстречу, помогали сойти с лошадей, вели в юрты, раздевали, развешивали одежду сушиться. В дымных летниках они не выпускали изо рта трубок, коротких, расколотых надвое и стянутых ремешком. В табак для крепкости подмешивали стружки, затягивались глубоко, считая дым полезным. Сами накуривались до столбняка и гостей обкуривали так, что долго не хотелось думать о табаке.
Хозяева часто дарили обозным таежные лакомства и разные меха: шкурки лис и белок. При этом больше всего радовались, когда у гостей оказывалась водка. Тут уж они старались заполучить ее побольше. При якутских князцах обычно служили писари из старых русских казаков, которые радовались гостям больше всех и говорили без умолку, стосковавшись по родному языку. От них слышали обозные, что многие в улусах знают Закон Божий, но крестятся неохотно и только бедные, чтобы не платить подушный ясак. Кто побогаче, тому шибко не нравится, что русский Бог разрешает иметь только одну жену. "Русский Бог - хороший Бог, - говорят, - но зачем заставляет кушать то, чего у нас нет, и запрещает то, что у нас есть? Если бы ваш Бог понял вкус конского жира, особенно когда его запиваешь топленым коровьим маслом, он ел бы только это."
Вот обоз остановился в последнем якутском селении. Говорили, что дальше на четыреста верст нет перемены лошадям. Тут выяснилось, что из-за дождей болота так топки - не держат лошадь. Возле переправы через Алдан стояли три дня. Где-то в верховьях лили дожди. Река разлилась. Пытаясь через нее переправиться, утонул один обозный с лошадью. Потоки воды несли камни и вырванные с корнем деревья. И вдруг река вошла в берега так же неожиданно, как разлилась. Переправившись, обозные пошли вверх по притоку. Агеев все злей ругал беглого холопа за якорь, который и без лап, то и дело цеплялся, ломал волокушу. Однажды пришлось с час нырять в ледяной воде, чтобы вытащить его из реки.
Вокруг были болота с редкими больными деревьями. На ветках висели космы зеленого мха. Качалась под ногами зыбь, качались от шагов косматые деревья. То и дело где-то кричали, развьючивая лошадь, по брюхо провалившуюся в болотную жижу. Жгло солнце, грыз тело таежный гнус, да так, что невозможно было поднять сетку с лица. Под ней же было душно, пот ручьями тек по лицу. Вскоре вышли в места и вовсе лешачьи, с черным сухим лесом, причудливо окаменевшим на ветрах. Отощавшие якуты драли волос из грив и хвостов коней, развешивали на сучьях, где его и без того было много. Казаки говорили, что хребет этот у тунгусов и якутов почитается за божка.
Староста Бакадоров ругался и корявил русский язык на местный манер, втолковывая обступившим его якутам, что те съели уже весь припас, отпущенный им до Охотска. Солдатский сын, отставной прапорщик Чертовицын, идущий в обозе за приказчика, шутил: накорми, мол, хоть одного досыта, чтобы знать, сколько харча на них надо. Казачий десятник хохотал, нахлестывая плетью по голяшке сапога.
- Скорей ты конину будешь есть, чем якута кашей накормишь!
Бакадоров заспорил, закуражился, бросил шапку оземь:
- А, была - не была! Попробуем за свой счет!
Вечером он велел сварить полный котел саламаты из ржаной муки, бросил туда три фунта коровьего масла, взвесил - ровно двадцать восемь фунтов. Выбрал самого тощего из якутов:
- Подходи первым к котлу и ешь, сколько влезет!
Сперва брови у старосты поднялись под шапку. Потом, испугавшись, что шутка может плохо кончиться, бегал он вокруг, упрашивая хохочущих казаков, сказать якуту, чтобы срыгнул, а то помрет. Брюхо у едока отвисло, зад разбух. На зависть своим дружкам он дохлебал из котла остатки саламаты и, поднявшись на ноги, не понимал, что за знаки делает напуганный староста.
Утром Бакадоров и Чертовицын навестили наевшегося возницу. Он опять был тощ и не прочь подкрепиться. Дружки его, по якутскому обычаю, хмуро лежали возле костра и не хотели работать, пока не начнут русские.
Через десять ночевок встретился в пути отряд казаков, возивших почту в Охотск и потерявших в болотах всех лошадей. Десятник послал своего человека к оленным тунгусам в горы, решив дальше вести транспорт на оленях, которые по болоту и снегу ходят лучше лошадей.
Посыльного ждали три дня, стоя лагерем возле небольшой таежной речки. Русские стирали одежду и парились в походной баньке, крытой парусиной. Якуты лежали возле костра, ожидая очередной раздачи провианта. Вдруг захрапели, заволновались их кони, сбиваясь в табун. Якуты похватали пальмы - рогатины с коротким древком. На поляну выскочил медведь. Казаки взялись было за ружья, но десятский, зевнув, сказал:
- Не шумите! Они и так договорятся!
Действительно, пряча пальмы за спиной, якуты обступили медведя, кланялись ему, называли по-своему дедушкой и уговаривали не трогать лошадей. Но медведь попался вредный и несговорчивый, оцарапал молодую кобылку. Якуты вынуждены были его зарезать.
И тут немногословные прежде возницы затараторили наперебой: кто знал одно или два русских слова - повторял их беспрестанно, кто три-четыре - тараторил без умолку. Оттого у якутского костра звучала одна корявая русская брань. Не переставая каркать, подражая воронам, лопотать по-русски и по-тунгусски, они ободрали зверя, испекли мясо и съели, не разделяя суставов.
Потом один из них, чмокая после жирного обеда, спросил вдруг по-якутски:
- Кто же это дедушку убил?
- Не знаю, - ответил другой, вытирая мхом сальные ладони. - Наверное, русские или тунгусы!
- Мы ничего не знаем, - поддакнул третий. - Подошли, глядим, косточки лежат. Мы их собрали, в шкуру завернули и сейчас на дерево повесим... А плохого мы ничего не делали. Ты уж на нас, дедушка, не обижайся!
Десятский, переводивший тоболякам якутский разговор, усмехнулся и стал набивать табаком коротенькую трубку, расщепленную надвое и стянутую ремешком.
- Ладно, пущай валят все на нас. Даст Бог, оправдаемся...
Вскоре к таежной речке без опаски выскочили олени, потом еще и еще. Прибыли тунгусы - лесной народ, который скорей умрет, чем станет жить на одном месте дольше двух недель. Здесь поклажу снова перегрузили - теперь на оленей. Волочь десятипудовый якорь им было не под силу. Тут и бросили его на видном месте, хотя в Охотске он стоил не меньше пятисот рублей. С помощью лесного народа обоз вышел на почтовую станцию летней дороги. Здесь люди отдохнули, отмылись и получили свежих лошадей.
От Якутска на всякой станции заводился разговор о хребте Джугджур и о перевале на нем. Вот встал он впереди зелеными склонами и серыми скалами, а разговоры шли уже об удивительном городе Охотске. Дорога круто уходила в гору. Лошади на утесах держались плохо, вся тяжесть легла на людей. Спуск с перевала был и того опасней. Слабых лошадей привязывали веревкой за хвост и спускали вниз без груза. Люди вымотались, а Сысой с Васькой расшалились на привале, радуясь ветру, разогнавшему гнус. Подошел Попов с красными от усталости глазами:
- Как насчет компанейской чарки, тоболячки?
- Так сегодня день постный?!
- Завтра двойную получите! - не растерялся казак.
- Бежать вперед и лагерь готовить? - глянул на него Сысой.
- Бежать-то бежать, да только в обратную сторону, - десятник указал плетью на пройденный склон. - Медленно мы идем. Следующий обоз, должно быть, на пятки нам наступает, а выпасов внизу мало. Вернетесь, найдете полусотника, скажете, чтобы остановились на дневку.
Были сумерки, когда тоболяки спустились в лес. Обходя разбитую колею, вышли они на заболоченную полянку и вдруг увидели чудище. Сысой присел, скрываясь за кустарником. Рядом опустился Васька. На кочке сидел кто-то черный и косматый, больше похожий на человека, чем на зверя. Будто мхом поросший пень - покачивался и дымился.
Фузея была у Сысоя. Да пули заговоренной не было: от нечисти болотной простая, известное дело, отскочит и полетит в стрелявшего. Сысой передал ружье Ваське и пополз, обходя чудище стороной. Сучок не хрустнул, травинка не шелохнулась -. подкрался сзади и приставил дедов нож к косматой шее.
- Чего возле обоза крутишься?
Лешак как подскочит, раскуренную трубку - шасть в карман. Из-под лосиного плаща высунулись две ручищи, хвать Сысоя за локти, золоченый крест блеснул на брюхе. Детина навалился, рыча. Сысой подался назад, уперся ногами в живот наседавшему и перекинул его через себя. Тут подскочил Васька и ну вязать кушаком руки. Детина дернулся всем телом да как заорет. Сысой даже присел. Оно и лучше, что кричит, подумал, обозные прибегут, разберутся.
Первым выскочил из кустов молодой боярин в белом морском мундире с бантом на затылке, с пуговицами черных глаз и со шпажонкой в руке. Не спросив, что к чему, - бросился на Ваську. Тот, боясь поранить ретивого, раз-другой отбил фузеей удары шпаги. Сысой с семи шагов метнул топор, целясь топорищем в лоб. Боярин выпустил шпажонку, закатил глаза, как забитый петух, и сел в белых штанах между кочек.
Из кустов выскочил казак с кнутом, другой - с рогатиной. Связанный детина выгнулся дугой, опять заорал. Сетка упала вместе с шапкой, обнажив русское бородатое лицо. Казак развязал кушак, детина вскочил, скинул плащ и оказался в черном подряснике. Задрав подол, он сунул ручищу в карман, бросил на землю дымящуюся трубку и пригоршнями стал лить воду на тлеющие суконные штаны.
- Бог тебя наказывает, брат Ювеналий! - вышел на поляну седобородый монах в архимандричей мантии и взглянул строго на собравшихся.
- Батюшка! - взмолился детина. - Не удовольствия ради, от мошки спасаюсь.
Сысой с Васькой обмерли от конфуза, сорвали с голов шапки и стали кланяться в пояс. На поляну выходили все новые люди. Двое чиновных подхватили под руки мотавшего головой дворянина в белом мундире. Посмеиваясь, к тоболякам подошел знакомый по Якутску казак.
- Того не жаль! - кивнул на боярина. - Этого-то за что? - поднял плащ монаха.
- Так ведь думали Нечистый, не опознали... А тот выскочил и давай шпынять спицей...
Казак приглушенно заржал в пшеничную бороду и повел тоболяков к лагерю.
- Откуда знать?! - оправдывался на ходу Васька. - День постный, сумерки, сидит на кочке, страшный и дым пущает...
Сопровождавший захохотал в голос.
- Ты чего? - спросил его нестарый еще казак в бараньей шапке и в зипуне. Был он высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятский из обоза. Распрягая коня, обернулся к тоболякам, бросив на траву седло, уставился на них с любопытством.
- Соколики с переднего обоза! - ткнул плетью в сторону тоболяков балагур. И снова прыснул, хохоча: - Гардемарину Талину рог меж глаз удружили... На полвершка уж вздулся. Отцу Ювеналию муди опалили!
- Монаха-то за что? - удивленно спросил высокий.
Сысой, помявшись, начал было опять оправдываться, потом вздохнул и спросил виновато:
- Ты, должно быть, полусотник и родственник нашего десятского?
Казак в зипуне кивнул, догадавшись, кем присланы юнцы:
- Как там братуха? Жив - здоров?.. Ну и слава Богу!
Он внимательно выслушал все, что велено передать ему.
- Дневку так дневку! - сказал. - Помогите разбить лагерь и ночуйте, где хотите. Староста провиант даст.
К вечеру отлютовали оводы и мошка. Люди стали снимать с лиц личинки из конского волоса. Летели искры костров, выписывая в небе свой короткий путь. Лениво попискивали комары, позвякивали ботала на спутанных конях. Сысой и Василий расположились у костра казаков. В котле булькала уха. Кипящий жир, словно пеплом, затягивало слоем нападавшего гнуса. Седобородый казак с кнутом за голяшкой, помешивая уху сучком, подцепил рыбину:
- Готово, пожалуй!
Возле костра расстелили потник, насыпали горку ржаных сухарей, сняли котел, чтобы остывала уха. Тот же седобородый скинул шапку, выпрямился и скомандовал:
- На молитву, шапки долой!
Почитав "Отче наш", крестясь и кланяясь на восток, черному лесу, раскидистым лиственницам, помолились казаки, а с ними и тоболяки. Привычно отмахиваясь от комаров, принялись за еду. Дули на ложки, хрустели сухарями. Из темноты появился монах, с которым вышел конфуз. Сысой с Василием вскочили и снова стали сгибаться, как журавли.
- К нашему столу пожалуй, батюшка! - запросто кивнули казаки. - Вот спорим все, комар постный или скоромный, ишь сколь в котел нападало.
- Бог простит! - пророкотал басом монах. Потрепал тоболяков за волосы на опущенных головах. - Осрамили, ушкуйники...
- Прости, батюшка, невзначай вышло!
- Да что там, - добродушно пророкотал монах. - Не вы, Бог наказал грешного!
Казаки сдержанно загоготали. Отец Ювеналий присел возле костра, пригладил бороду:
- Ешьте, а то уха остынет, - сказал тоболякам. - Проголодались, небось?!
Сысой с Васькой сели, смущенно потянулись к ложкам. Похолодало. Прояснилось небо, вызвездило. К костру подошел другой монах, взглянул на сидящих приветливо. Сысой с Василием опять вскочили и начали кланяться.
- Экие вы вежливые, - пророкотал отец Ювеналий. - Так и голодными останетесь.
Сысой вдруг застыл с колотящимся сердцем, изумленно глядя на подошедшего монаха. "Где мог видеть его?" - мгновение думал в растерянности: ровная окладистая борода, чуть наклоненная вперед голова, наметившиеся залысины и удивительные, сияющие цветными камушками, глаза. Ощупав гайтан на шее, он притронулся к образку Сысоя Великого. Колени дрогнули, понял вдруг, на кого похож монах. Тот, будто догадавшись о внутреннем смятении юнца, улыбнулся ему одними глазами, кивнул и скрылся в темноте. Сверкнула зарница над лесом, порыв ветра прокатился по верхушкам деревьев. По мгновению тишины Сысой почувствовал, что казаки тоже смутились.
- Кто это? - спросил он срывающимся голосом.
- Отец Герман, инок из нашей миссии, - приглушенно ответил иеромонах Ювеналий. - Вместе с тобой, ушкуй, следуем на Кадьяк. Вот ужо тебя там воспитывать начну, а то ишь... Преподобного - и в болотную лужу харей.
- Где они? - прокричал в темноте визгливый голос. Из леса на освещенную костром поляну выскочил тот же молодой гардемарин с перевязанной головой, в руке его опять была обнаженная шпага. Седобородый казак поднялся на ноги, тряхнул кнутом:
- Не балуй, барин, здесь тебе не Московия!
- Полусотник! Ко мне! - крикнул мореход, затоптавшись на месте.
- Чего тебе? - проворчал казак, приподнимаясь на локте.
- Арестуй этих, - указал шпагой на тоболяков, - не то в Охотске сдам коменданту за бесчестье государева офицера!
- Нехорошо, право так, Гаврила Терентьевич,- пророкотал смущенно отец Ювеналий.
Гардемарин выругался, еще о чем-то покричал, угрожая казакам и тоболякам, скрылся в темноте.
- Напугал до смерти, сопляк! - проворчал полусотник Попов, поправив седло под головой. - Не успел в Сибирь попасть, уже жалобами да начальством грозит. Да я с нынешним полковником и его предместником столь верст по тайге находил, сколь этот щенок молока не высосал.
- Среди офицеров других, поди, и не бывает, - с важным видом изрек Сысой. - Не юродивые - так бесноватые!
- Ох, и займусь я твоим воспитанием, удалец, - пробасил с усмешкой отец Ювеналий. - Я ведь тоже из офицеров.
Как призрак из тьмы, появился опять монах Герман. Готовившиеся к ночлегу казаки почему-то обратились к нему, а не к отцу Ювеналию:
- Благослови, батюшка?!
- Благословен Бог... - ласково перекрестил собравшихся инок.
- Спокойной ночи, детушки, храни вас Бог! - приглушенно сказал иеромонах и поднялся, ожидая, что за ним последует инок. Но тот медлил, глядя на тоболяков, готовых вскочить на ноги.
- Возвращаетесь одни? - спросил тихо.
- Вдвоем, батюшка! - поднялись тоболяки.
- За перевалом, должно быть, оползни. Будьте осторожней, не сидите под каменьями!
- Не беспокойся, батюшка, - снисходительно улыбнулся полусотник. - Я в Охотск пятнадцать лет хожу. И отец, и дед этой дорогой хаживали. Лошадь на перевале, бывает, и улетит, а человеку налегке опасности нет.
Инок помолчал, вздохнув, и повторил настойчивей:
- По сторонам поглядывайте и от скал держитесь подальше!
Кто-то уже тихо посапывал, натянув шапку до самого носа, подставляя бок или спину огню. Полусотник, мостясь, опять приглушенно выругался, вспомнил зловредного гардемарина:
- Ничо, Сибирь-матушка пообломает спесь. Старики, что на "Святом Петре" у командора Беринга служили, сказывали: сперва немцы, чуть что не так - орать давай: казака не посмеют, а солдата, бывало, и в зубы - кулаком. У немцев да у бояр петербургских такой порядок: ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак! Немецкий порядок - хороший порядок, пока все сыты, одеты и в казарме тепло. А как одна забота - быть бы живу, глядь, и они обрусели. Не то что этот дворянчик.
А еще сказывал батька, в пути была буря, какой прежде никто не видывал. Командоров пакетбот выбросился на остров, где всех покойных земле предали. А там ветер лютый, дождь, песцы на живых бросаются и сапоги грызут... Куда делся немецкий порядок?! Команды отменили, командиров - тоже. Атамана выбрали, стали на сходах вместе думать, как жить. Сразу все пошло по нашей старине. Сказывают, немцы после на своем языке лопотать перестали, веру нашу приняли и все здесь в Сибири свою долю нашли, как Анадырский комендант и предместник нынешнего Охотского...
Полусотник стал подкидывать дрова в костер. Огонь поднялся выше, пахнул дымом в лица.
- Чего еще отец сказывал? - спросил кто-то, зевая.
- Как покойных хоронили! - полушепотом сказал он, озираясь на темный лес. - Пока одного в яму опускают, другим песцы отгрызают уши, носы, губы, пальцы... Мертвеца только положат в могилу - зверье туда же набивается сотнями. Так, с песцами, песком покойных зарывают, а земля-то шевелится...
Во тьме кто-то перестал храпеть, сел, покрутил сонной головой, достал трубку:
- Тьфу! К ночи про покойников...
- Разве то страхи? - зевая и крестя рот, пробормотал седобородый. Повернулся спиной к огню, растирая поясницу. - Знать, страхов-то батька тебе рассказывать не стал. Мне годков тринадцать было, когда Берингова экспедиция в Охотск вернулась. А вот с последним вояжем Емельяна Басова я сам побывал на том острове, где Беринг и команда похоронены. Могил уже не сыскать было, а пакгауз с казенным добром и с пушками стоял, запертый Вакселем-штурманом. Пакетбот, на берег выброшенный, стоял. Палуба разобрана уже, борта частью тоже. Были среди наших партовщиков беринговские и чириковские матросы. Они много чего сказывали. Хоть бы и про бурю! - старый казак поправил сучья в костре, морщась от дыма, покашливая. - Так вот, подумайте, детушки, отчего чириковский "Святой Павел" был почти в тех же местах и почти в одно время, но бурь таких не претерпел? На "Петре" немцев много было, и все они веры протестантской, где ни крест на себя не кладут, ни постов не уважают, а делают поперек нашего все наоборот, оттого, как водится, все пропойцы. Адъюнкт-профессор Штеллер, сказывали, и вовсе с нечистой силой знался, - опасливо обернулся седобородый к лесу. - Я сам его в Охотске видел. Так вот, этому Штеллеру в Америку надо было, а ему бежать не дали и силком на корабль вернули. Оттого он всю обратную дорогу по-песьи выл, подбивая штурманов к бунту, чтобы плыть в обратную сторону. А после добыл медный котел, стал травы заморские варить и бурю кликать. Да такую накамлал, что сам тому не рад был. А как остановить - не знает. Тут не только на солдат, но и на штурманов мор напал. Первым преставился старый штурман, лет семидесяти от роду, по прозванию Эдельберг. Говорили, добрый был старик. И перед кончиной будто сказал он, что полвека по морям плавал, а бури такой не видывал.