Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   51

- Э-э-эх! - Сысой кинулся в пляс по дороге, до ждущих его саней. - На волю вольную, на землицу обетованную... Раздайся люд!..

Сияя, вскочил он в сани, оттеснив знакомого слободского ямщика, выхватил у него из рукавиц кнут, щелкнул по заледеневшему мартовскому снегу и понеслись кони. Хохоча, Сысой обернулся. Поддерживая друг друга, стояли мать с отцом, за ними весь дом. На миг кольнула сердце жалость. Жена с растерянным видом шагнула следом за обозом, вытягивая руки. В больших, широко раскрытых глвзвх - испуг, будто только сейчас поняла случившееся. Но всходило солнце. Кнут описал дугу над санями, еще раз со свистом врезался в накатанную наледь позади возка, начисто отрезая былую жизнь. Васька Васильев аж голову втянул в плечи. Ямщик выругался, забрал кнут и толкнул непутевого земляка к товарищу.

Судьбой завязанная, небом отпущенная, начиналась жизнь крестьянского сына Филиппова Сысоя Слободчикова по желанию его.


2. Вольный промысел

Наверное, нет на свете места угрюмей Чугацкого

залива: черные скалы нависают над водой, мер-

твецки серые языки льда высовываются из падей, горные вершины темнеют в тумане, и дожди, дожди, дожди... Не так представлялась в Бийске Прохору Егорову Америка, Терентию Лукину - воля, а Ульяне - жизнь при больших деньгах.

К тому же Константиновская крепость на острове Нучек, куда они попали, место самое преотвратное в Чугацком заливе: вроде чирья среди болот. Здесь по полгода не бывает солнца, моросит и моросит дырявое небо. Налетит вдруг ветер с севера, разгонит тучи и так скует промокшую до пуповины землю - ни человек, ни зверь не могут удержаться на скользких склонах сопок.

Здесь о воле разговоры редки - иди куда знаешь, некому тебя держать, некому паспорт спрашивать. Народы вокруг дикие, злющие, вороватые, со слабого не то что исподнее - кожу для потехи сдерут.

Ходил Прохор ночью по настилу крепостной стены. По одну сторону две казармы, аманацкая и приказная избы, амбар, склады, теснота корабельная, жизнь осторожная. По другую сторону - ров, палисад, кладбище в двадцати саженях от стены. Мертвые и те жмутся к крепости. В темноте слышно, как накатывает на берег волна прилива.

Всю ночь Прохору стоять в карауле. Таращил он глаза в сырую темень, поглядывал на кладбище: на ровном месте лазутчика легче заметить, чем среди крестов. Покурить бы, да боязно: не успеешь трут раздуть, как один из них окажется живым чугачем и понужнет картечью из добротной аглицкой пехотинки.

Прохор еще раз посмотрел на восток без всяких признаков рассвета, подхватил фузею, пошел по настилу к южной стене проведать Ваську Котовщикова, барнаульского мещанина, прибывшего сюда одной партией. Близко подходить не стал, увидел - не спит, живой. Свистнул - тот обернулся, махнул рукой.

Не каждую ночь такая осторожность. Умерла дочь чугацкого тойона, данная русским в заложницы. А виной всему два распутных брата Васька и Алексашка Ивановы, иркутские мещане из коноваловской партии, которые взялись диких к бане приучать: дух, мол, от них тяжелый. Среди недели баню натопили, за чарку водки аманатам-заложникам попариться стали предлагать. Те за выпивку и в огонь бы полезли: пара поддают, вениками хлещут, визжат и крякают, как русские, - выходят сухие. "Наливай, косяк!" - говорят, по местному обычаю всех русских казаками называя. Выпили и предложили за чарку еще раз попариться. У Алексашки от простодушной их хитрости лицо осатанело. Кивнул - заходите коли так смелы! Только начали чугачи париться, заскочили Ивановы, видят, сидят они на корточках под полком и вениками по стенам хлещут. Как обман открылся - бросились вон. Двоих, парня и девку, промышленные поймали. За руки, за ноги - кинули на полок, поддали пара и давай хлестать вениками. Те повопили, побрыкались, потом девка размякла и затихла. Промышленные думали - поняла свое удовольствие, перевернули на спину, а у нее лицо черное и пена на губах.

Два дня назад из крепости отправили почетное посольство с подарками к ченюкскому тойону Шенуге, отцу покойной. Его селение подрядилось промышлять для артели. Но как теперь все обернется - одному Богу известно. Управляющий Константиновской крепостью Григорий Коновалов третий день сам проверяет посты, в караулы ходят все промышленные и даже казенный мореход Степан Зайков. Молодая чугачка, завернутая в новое английское одеяло, стынет в сарае среди байдар.


На стене под утро не спасали ни добротная птичья парка урильева пера, ни камлея - кожаный плащ из сивучьих горл. На Алтае, бывало, в морозы так не мерзли, как здесь среди дождей. Обманулся Прохор - далеко еще до рассвета. Небо потемнело, уже крестов не видно под стеной. Стой наедине со своими мыслями и прислушивайся!

...Ульяна стала дурить еще в Барнауле. Задаток не успели получить, а ей уже купи ленту и рубаху. Правда, среди обозных и расфуфыренных заводских горожанок они оба выглядели как побирушки: он - в драном чекмене, Ульяна - в сером домотканом сарафаве из сундуков Анисима. Не спасала и золотая коса, которую она то и дело перебрасывала с плеча на плечо. От торговых рядов Ульку не оттащить, глазища так и зыркают по сторонам. Это приметил артельный приказчик, посмеивался да приговаривал:

- Промышленные на островах зарабатывают столько, что весь гостиный двор могли бы купить.

Видя, что Прохор не ревнивец, за Ульяной пробовал ухлестнуть Васька Котовщиков и однажды, еще спозаранку, вернулся в казарму с синяком под глазом. Следом, высоко держа голову, вошла Ульяна. Спала она на одних нарах с промышленными, отгородясь занавеской, а то и так, рядом с Прошкой и Терентием. Вставала первой. Долго зевала и потягивалась, ожидая, что кто-нибудь затопит печь. Но встав, уже веселей начинала стряпать.

В Иркутске, еще не сошел синяк под глазом у Васьки, за столом завели разговор о нравах горнорабочих и заводских. Котовщиков возьми и скажи, косясь на Ульяну:

- У нас, что ни баба, то - блядь... А бергалки родятся уже сверленными.

Ульяна вытряхнула блин со сковороды на стол, перехватила ее тряпицей да как звезданет Котовщикова под другой глаз.

Перед Масленой влетела она в казарму, будто с медвежьих когтей сорвалась. Прошку названным братцем зовет, Терентия по отчеству величает, ко всем работным с улыбкой да с поклоном. Ездила на рынок, присмотрела в торговых рядах сережки. А тут приказчик как на грех оговорился, что артель к празднику даст денег.

- Сколько? - спросил Прохор, прощаясь с надеждой рассчитаться за новые ичиги.

Вместо ответа Ульяна и вовсе засияла:

- В церкви у приставихи видела, ну точно такие...

"Хоть бы целковый на праздник остался" - вздохнул Прохор и помянул деда, присватавшего девку, с обидой: весь год у него перед глазами были обещанные сережки.

- Сколько?

- Семнадцать ассигнациями! - и, видя как полезли под шапку брови у братца названного, пожала плечами. - Займи у Терентия, зачем ему деньги?

После обедни накрыли в казарме столы. Промышленные и работные, чистые телом, облегченные духом после исповеди, приодетые и чинные, помолясь, расселись по лавкам: тобольские по одну сторону, иркутские - по другую, барнаульские - особо. Приказчик привез бочонок пива - дар от хозяина артели - и собирался уже слово приветное сказать, сообщить о снаряженном обозе и скором отъезде на Лену, тут уточкой вплывает в казарму Ульяна в сарафане, в козловых сапожках, голова алой лентой повязана, в ушах сережки, будто звезды, щеки нарумянены, брови и зубы чернены по моде дворянских бабушек, нынешних купчих и мещанок. Даже старый приказчик ахнул:

- Где поймали таку царевну?

Ульяна, виляя задом, прошла мимо, села рядом с Прохором, оттопырив мизинчик, подняла чарку с наливкой и с поклоном говорит:

- С праздником, православные!

Прохор выпил первую, хмыкнул в нос и, подвинувшись к Терентию, спросил тихо:

- В Беловодском царстве деньги есть?

Обмакнутый в сметану блин на миг застрял в бороде, глаза удивленно уставились на молодого попутчика. Но вот блин проскочил, скрывшись за шевелящимися усами, глаза просветлели:

- Нету!

- Это хорошо! - ухмыльнулся Прошка и с хитринкой посмотрел на Ульяну.

И потом все застолье плавала в нем непутевая озорная мысль, как соринка в чарке, даже когда блевал пивом и водкой, все посмеивался он этой мысли. В полночь, чуть живого, Ульяна затащила его на нары, гладя по голове, Прохор вдруг икнул и тихо заржал:

- Денег-то в Америке нет!

Ульяна ласково запустила пальцы ему в волосы, потрепала и прошептала, смеясь:

- Там золото на земле валяется!

Прохор опять заржал, борясь с икотой, хотел сказать, что в артели и торга нет, один запасной мангазей. Что дадут, тому и будь рад. Но нары качнулись, закружились, и он затих...


Рассветало. Выступали кресты из тьмы. Когда появится скала на берегу - можно требовать смену. А пока Прохор набил трубку виргинским табаком, высек искру, раздул трут. Победными флагами поднялись дымки над крепостью. Вскоре, дожевывая на ходу, из казармы вышел стрелок Галактионов из иркутских мещан: сухой, низкорослый, крикливый. На плече фузея, за кушаком топор.

Прохор ввалился в казарму, на ходу сбрасывая проволглую одежду, прижался к теплой печке. В дальнем углу стонали больные цингой и чирьями. Тетка Пелагея в черном платке с трубкой во впалых губах вытащила котел с разогретой китовиной, подцепила кусок фунта в три, положила на деревянное блюдо.

- Мартын ночью помер! - прошамкала беззубым ртом, не вынимая трубки. - Другие на поправку пошли, а ему Бог не дал... Со "Святого Павла". Одиннадцатый годок на островах.

Прохор, сев на китовый позвонок, обернулся, увидел на нарах отдельно от других больных тело, укрытое с головой, перекрестился не вставая и подвинул к себе блюдо. Еще неделю назад сквернились в крепости ракушками и морской травой. Каждый день ходили промышлять зверя и рыбу - все попусту. Семеро слегли, остальные плевались кровью. Но не оставил Бог: передовщик Петька Коломин из камчатских мещан увидел касатку под скалой, уметил высунувшуюся голову и всадил пулю прямо в дыхательную дыру. На другой день касатку прибило к берегу. Запировала артель. Терентий Лукин долго принюхивался - мясо на скотское походит и дышит касатка как корова, но из моря добыта, и ног нет. Посомневавшись, стал и он отъедаться по нужде в пост. А муки оставалось - только на Пасху пирогов испечь.

Прохор вынул нож из-за голяшки, порезал мясо ломтями, намазал его китовым жиром и неторопливо жевал, глядя в стену, старался представить, что ест хлеб. Вспоминался далекий дом, где хлеб на столах не переводился. Запив китовину отваром из трав, он совсем осоловел, подумал тупо: закурить или другим разом? Протер концом кушака фузею, подсыпал порох на полку, попробовал пальцем кремень и поплелся в свой угол. Ульяна сидела на нарах, укутавшись меховым одеялом, чесала волосы. Прохор положил ружье под бок, рядом нож, лег и потянул ее одеяло на себя.

- Как отстоял? - спросила она равнодушно.

- Ничего, - ответил он зевая и добавил: - Мартын ночью помер... Царствие небесное!

К полудню Прохора растолкал Василий Третьяков, коренастый крепыш лет тридцати пяти, с блестящей лысиной на полголовы. В его руке была тобольская винтовка, за кушаком пистолет и тесак. Прошка помотал головой, приходя в себя.

- Едут? - спросил и стал собираться.

По небу неслись облака, дул северный порывистый ветер с запахом снега. Покрикивал на промышленных управляющий крепостью и всей артелью Григорий Коновалов. У него за поясом два пистолета, на боку сабля.

- Федька, Васька - на стену, к воротам. Фальконет с собой, и чтобы фитиль не гас. Если дам дуплет - ворота сразу закрыть. С дикими разговариваю только я... Прошка! Крест сними - выпрашивать будут, а то и украдут.

- Теперь уж точно все наши харчи до промыслов сожрут, - проворчал Третьяков.

- Взашей их, - ругался кто-то в толпе, - самим жрать нечего.

- Все, братушки, кончили с республикой, - крикнул Коновалов и, обернувшись к передовщику Коломину, бросил зло: - Петро, хоть сейчас уйми своих варнаков. Если нас начнут резать, то всех: спрашивать не будут, твоей или моей партии.

Петр Коломин, опустив дерзкие глаза, погонял желваки по скулам, мотнул головой и хрипло скомандовал своим:

- Делайте, что велит управляющий!

- Говорю и решаю только я! - громче крикнул Коновалов. - Один за всех, коли хотите быть живы.

Три десятка байдар Ченюкского и Чикешского селений подходили к берегу острова. Чугачи сидели в лодках на особый манер, подложив под себя воинские доспехи. Некоторые уже вытаскивали байдары на сушу, облачались в деревянные латы и шлемы. Вот они сбились в толпу, завыли, задрав головы к тому месту, где за низкими облаками должно быть солнце. Поплясав в честь прибытия, вооруженные ружьями и копьями гости стали приближаться к стенам крепости.

Вот они переступили невидимую черту выстрела. Каждый промышленный взял на прицел одного. Выбрал цель и Прохор. Но нет! Шагнув раз-другой, чугачи остановились. Тойон, с одеялом, повязанным поверх парки, положил у ног ружье, за ним другие. Коновалов с толмачом вышли на стену, забалаболили по-чугацки. Управляющий обернулся, подозвал Прохора:

- Договорились! Они выдают пятерых аманат. Обыщи их и проводи в аманацкую избу. Пусть Ульяна накормит, напоит гостей. Сам улыбайся им поширше, будь ласков, но глаз не спускай. Чуть что - кончай на месте. Грех на себя беру!

Прохор отдал ружье, взял пару пистолетов, спустился к воротам. Они приоткрылись, впустив пятерых почетных заложников с подрезанными до бровей челками, с волосами, посыпанными орлиным пухом. Черные глаза с приметной раскосинкой плутовато поглядывали на промышленных. Из проколотых ноздрей торчали точеные моржовые кости. У иных в прорезь на нижней губе вставлены кости и цукли - тонкие, как червяки, длинные раковины. Морды у всех были размалеваны краской и блестели как медные котлы. Некоторые - в птичьих парках, другие в оленьих, ноги босы.

Прохор задрал парку аманата, под ней не было другой одежды. Он увидел, что обыскиваемая была девкой и смутился: черт их разберет, где мужик, где баба. Стал обшаривать поверх одежды.

- Кто так обыскивает? - закричал со стены Галактионов. Спрыгнул вниз, подбежал, запустил руку дикому в пах. - Вон-на! - вытащил стальной бостонский нож. - Чего робеешь, как нецелованный? У них все одно совести нет.

Пожилой чугач, у которого вытащили нож, насмешливо водил лукавыми глазами, будто впервые видел поблескивающий клинок.

- Вспорет тебе брюхо и не перекрестится! - проворчал старовояжный стрелок. - А эта, вроде, баба, за пазухой меж титек щупай...

Обыск ничуть не смутил туземцев. С выпирающими вперед челюстями от заложенных за губу костяшек, посматривали они вокруг надменно и горделиво. Прохор сунул нож за голяшку и, улыбаясь, как велели, повел заложников в аманацкую, где, сверкая золотой косой, Ульяна разливала чай по китайским чашкам.

Коновалов договорился впустить в крепость только пятнадцать человек - близких покойной. Первыми вошли тойон с редкими седыми волосками на подбородке и шаман с провалившимся носом. В разрезанной нижней губе его висели два острых камня, отчего зубы и десны были обнажены, по подбородку текла слюна. Без слез и рыданий родственники обступили тело каюрки с черным лицом, стали осматривать шею и грудь. Чугачка лежала по-христиански, на спине. В стороне, напоказ, остывал Мартын. Еще не отпетый, просветлел лицом - не успел почить, а помогал уж своим.

Вид мертвого русского рядом с чугачкой подействовал на диких лучше подарков. Не найдя следов насилия, они деловито залопотали, под руководством шамана подрезали телу сухожилия и стали сгибать его улиткой. Посыльный забрался на стену, что-то сказал своим, ждущим на берегу. Те, одобрительно зашумев, сложили оружие и направились в распадок к ближайшему березовому колку. На западной стороне в версте от крепости была сложена куча хвороста, бересты и смолья, на нее положили покойную чугачку и раздули костер. Вскоре смрадно запахло паленым человеческим мясом.

Коновалов послал за стены два бочонка с китовым жиром, а в крепости готовился пир, хоть не предан был земле свой стрелок. Его тело обмыли и приодели иркутский купец Иван Большаков и Терентий Лукин. Они зажгли свечи, чтобы отпеть покойного. Вошел Коновалов с двумя пистолетами за кушаком, следом - вечный враг его, передовщик Петька Коломин. Сняли шапки, перекрестились, кланяясь до земли:

- Прости, брат! - смахнул с глаз слезу передовщик Коломин. - И после смерти русскому честь в последнюю очередь. А как помощи просить, так у первого, - он поцеловал покойного. За ним и Коновалов приложился к остывшему лбу, ни словом, ни взглядом не выдав неприязни к враждующему своему сопернику.

Прохор сдал заложников иркутянину Галактионову и ушел в караул на стену. Ульяна вертелась среди гостей, блистая косой и сережками, подкладывала китовину на плошки, чуть не выволокла медный котел. На нее вовремя шикнули, и она носилась, разливая чай из чугунного котла. К тому, что гости сидят и лежат в чем мать родила, а иные с лоскутом на срамном месте, она уже привыкла. Дикие же поглядывали на нее с интересом.

Шаман водил-водил провалившимся носом, да и передал толмачу, что желает с этой девкой спать. Тот на все застолье так и сказал по-русски. По замершим лицам шаман понял, что допустил какую-то оплошность. Ульяна, с красными и белыми пятнами на лице, метала глазами молнии. С обычной для чугач самоуверенностью шаман повторил, что спать с ним большая честь - потом можно участвовать в мужских сходах.

После мгновенного замешательства первым пришел в себя Григорий Коновалов. Расправил по груди пышную русую бороду, поднялся с чаркой и обратился к гостю:

- Спать с Ульяной нельзя, у нее болезнь пострашней той, что обычна среди островных народов. При этой болезни у мужчины сперва проваливается уд, а после уж нос. Потому Ульяну никто в жены не берет, хоть девка видная!

И дальше, ухмыляясь в бороду своей находчивости, управляющий стал сыпать бисер красноречия: я, дескать, не враг гостю, должен сообщить...

Шаман пошевелил резаной губой, почесал проколотые щеки и, нетерпеливо прервав Коновалова, согласился, что с такой девкой спать нельзя. Разговор пошел о предстоящем промысле. Чугачей осторожно корили за прошлый сезон: кормили зимой, задаток давали, а они переметнулись к Баранову в Шелиховскую артель.

Об этом в Константиновской крепости толковали всю зиму, единодушно понося Павловскую крепость и ее управляющего. Кенайская губа - искони Лебедевская: Шелихов на Кадьяке обустраивался, а наши там уж были. В Чугацкой - мы первыми крепость поставили. Попускали хитрому купчине каргопольскому Баранову и допопускались: в Кенайской губе его артель крепость строит, в Чугацкой - одиночку срубила. Прошлый год его партия чужих работных к себе переманила... Иные из лебедевских промышленных ругали своих передовщиков: нам бы такого управляющего, как Баранов. У него порядок, говорят, хлеб до Святой Пасхи.

Пока в крепости и за ее стенами пировали, караулы стояли удвоенные. На пару с Прохором вышел казенный мореход Степан Зайков, сорокалетний моложавый мещанин, бывший в чести у обеих враждующих партий. Под его началом на пакетботе "Святой Иоанн Богослов" прибыли из Охотска Прохор с Ульяной, Терентий и Василий Котовщиков. Десять лет назад он высадил партию Петра Коломина в Кенайской губе и нынешний управляющий артелью Григорий Коновалов прибыл тоже с Зайковым на пакетботе "Святой Георгий", только семью годами позже. Волей пайщиков и компаньонов партии были давно объединены, но не было между ними до сих пор согласия. Прохор и прибывшие с ним стояли особняком в этой распре. Степан Зайков - выше склок. Характер у него был дерзкий и заносчивый, пока трезв, а выпьет - добрейшим человеком становится. Вот и сейчас, приняв пару чарок перед караулом, заметил у Прохора под паркой дедов медный крест и посмеялся:

- И не украли, пока чугач обыскивал?! Вот ведь как дикие переменились.

- Что ж я, совсем дурак? - обиделся Прохор. - Как можно с шеи украсть?

Степан приставил к стене винтовку, вынул трубку и кисет.

- А ты Дурыгина спроси, бывшего боцмана, как из-под него кафтан сперли десять лет назад, - Зайков раздул трут и раскурил трубку, выпустив из бороды клубы дыма. У морехода было хорошее настроение и желание поговорить. Прошка же о былом день и ночь готов слушать.

- Ни на островах, ни на матером берегу нет народа вороватей чугач. Сейчас они уже не те, что прежде. Вот когда брат мой, Потап, сюда прибыл, наши все диву давались: что поев с твоего стола и посуду прихватывали - пустяк, а то ведь подойдет, шапку с головы - хвать и бежать. На минуту пристанут к борту судна на лодках, глядишь, уж затычки со шпигатов срезали и все гвозди повыдергивали...

У Дурыгина, говорят, кафтан был новый. Боялся боцман, что сопрут его. Ночами кафтаном не укрывался, под себя стелил. Как-то уснул под байдарой, так чугач не поленился, подкрался, привязал палку к дереву и дергал за бечеву. Дурыгин проснулся: что такое, кто-то рядом стучит? Курок взвел, на миг только из-под байдары высунулся, хвать - нет уже под ним кафтана. Утром пошел жаловаться тойону. Тот вора нашел и к нему же прислал. Чугач кафтан вернул, а сам похваляется, каков он молодец-удалец, и советует другой раз лучше смотреть за своими вещами.

Мореход выколотил трубку, сунул ее за голяшку, взял в руки винтовку. Ветер с севера усиливался, туман редел, холодало, но в воздухе еще висела сырая взвесь.

- Смотри-ка, - Степан кивнул на берег, где возле костров сидели чугачи. - Сейчас девки плясать будут!

- Почем знаешь, что девки? У них все безбороды. Я пока обыскивал, только и различал, что на ощупь. Тьфу, срамота!

Степан тихо рассмеялся:

- Научишься еще. Девки до обеда пляшут, мужики после. У девок лица татуировкой обезображены, у мужиков - краской. - Зайков помолчал, глядя на пляски, и вздохнул: - Не те уже чугачи: пообвыкли, наши порядки начали перенимать. Еще два года назад, когда строили крепость, этот же тойон Шенуга из Ченюкского жила приходил к нам с родней. Мы наварили целый котел гречки, дали гостям ложки. Один из них набрал каши в рот, повалял ее языком и плюнул обратно в котел. Наши набросились, давай его бить, гости ничего не понимают, орут: "улу-улу", - показывают пальцем на язык. Привели толмача, чугач через него с обидой передает, что у него рот не поганый, все сородичи едят жеванное им. Сейчас - смех, а тогда каково было?!