Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   51


Издалека несет свои воды Иртыш. Далече на закат - истоки Тобола. Где-то на Калмыцкой стороне начинается Обь. И какие бы преграды ни встретились на пути, будет день и - сойдутся их воды, чтобы, перемешавшись, уйти в океан и пропасть там. Для чего так, одному Отцу Небесному ведомо. И судьбы людские как реки.

Текли, катились новые времена из-за Урала каменного по Сибири-матушке и нигде, наверное, не томили так душу старикам, помнившим лихие времена Акинфия Демидова, как на Колыванских рудниках. Не потому ли старые рудокопы легко снимались с насиженных мест, уходили на дальние выработки от речи полурусской, обычаев заморских, чтобы не видеть накладных волос с бантами на мужских затылках. Но и там нагоняли их новые порядки.

Кто не мог испоганить душу - заливал ее зеленым вином да глотал рудничную пыль по штольням. Кому ее не залить, не испоганить - бежали к праведным скитникам, скрывавшимся в горах.

Прошке Егорову шел семнадцатый год. Ростом с мужика и в плечах мужицкая ширь, только жидковат еще телом. Прошке и горная школа в тягость, и со сверстниками тоска. Только в пенсионном квартале, у деда своего он чувствовал себя человеком.

Отец говаривал, что дед, как и Прошка, от века непутевый: смолоду все за фартом гонялся, с рудознатцами шлялся, соболя промышлял и разбоем пошаливал, а достатка к старости не нажил. Божьей волей попал дед в удачливую экспедицию берггеншворена Филиппа Риддера, за что тот, выйдя в генеральский чин обергитенфервалтера, выхлопотал ему царский пенсион. А так бы сидеть старику на сыновних шеях, хотя они видели его раз в три года на Святую Пасху и то пьяным.

Дед любил прихвастнуть: не видать бы Фильке Риддеру ни золота, ни серебра, если бы он, Митька Егоров, не показал ему старые чудские выработки в верховьях Ульбы-реки, открытые беглыми рудознатцами, скрывавшимися еще у Акинфия Демидова. Люди, глядя на него, диву давались, как у такого варнака все дети в горные чины выбились. Он же к сыновьям в родственники не набивался, поселился при руднике задолго до них, переведенных со Змеиногорских выработок. Смущался, когда по праздникам, надев мундир унтерштейгера и чуть кивая на поклоны бергаеров, шел Прошкин отец, с женой в десяти юбках, в церковь. Там становился в первом ряду по левую руку от господина рудничного пристава.

Прошка родительской ласки не знал. Мать с отцом всегда поглядывали на него со страхом, как на залетного татя. Чуть что, мать подожмет губы и припомнит, что последыш и на свет-то появился не по христиански - ногами вперед. С другими тремя сыновьями и двумя дочерьми она была иной.

Говорили, трех лет от роду Прошка перегрыз бечеву на отцовском мундире и проглотил ключ от подземной камеры, где запирали на ночлег каторжных. Папаша перерыл весь дом, но ключ так и не нашел. По учиненному следствию был порот за неряшливость к казенному имуществу. И когда на его глазах последыш, кряхтя и тужась, испражнился ключом в четверть фунта, унтерштейгер разинул усатый рот и пробормотал, почесывая поротое место:

- Доннер ветер! С таким отпрыском сам загремишь кандалами на нижних горизонтах.

С тех самых пор если и смотрел он в сторону своего младшего сына, то с такой печалью, что на того сразу нападала зевота. И все всегда ждали от Прошки пакостей, о каких он не помышлял. Дома и в школе пороли с вожделением. Только дед понимал внука: одной они породы.

Был дед - на зависть всей горной школе - прямой как оглобля, седой как лунь, из бороды крючком торчал сломанный нос, за кушаком клацал кистень. Идет по улице, бывало, - вдруг драка, вопли: бергалы гульной недели отдыхают. Дед слова никому не скажет, а вокруг - тишина. Поговаривали, его даже рудничный пристав побаивался.

- У нас, Прошка, искони в роду все дерзкие были, как ты да я, - любил порассуждать он. - Нам со служилыми тесно и с пахотными скучно. Нам волю подавай! Это я, грешный, породу испортил: бабка твоя из холопок была. В нее и сыны пошли... А я как увидел, что из Сибири бергамт делают, так в бега! - дед начинал злиться, быстрей бегать вокруг каменки в тесной своей землянке. - С кем рядом живем? Приписные да крепостные...И зовут себя не по-людски: бер-га-еры! Срамотишша! - вопил, распаляясь. - Онемечились! От бергала до генерала - все холопы, - дед умолкал на миг, вспомнив, что его покровитель вышел в генеральский чин и фамилия ему досталась от его деда, шведа пленного, записанного в сибирские крестьяне. Но недолго раздумывал он, снова начиная кричать: - Где она, воля, в царстве-государстве? Здесь от холопа до царя все в крепости!

Иногда он садился на нары, кашлял, плевался и поносил самого себя. После, устав, начинал причитать жалобно, себя жалеючи, что сила уж не та, и грехов много, да и пенсион...

- Куда уж мне, дряхлому? - вздыхал. - А ты беги! Слышно, совсем рядом Беловодье.

- Бежим вместе! - просил Прошка. Жутковато было уходить в тайгу одному. - Ты еще крепкий!

- Сил-то, может, и хватит, - вздыхал дед, - веры не стало. А без веры какой побег!? Найдешь землицу, замолвишь за меня там слово. Коли примут грешного - дашь весточку. Тогда уж на карачках, а приползу к тебе.

И начинали разговор старый с малым. У Прошки дух захватывало при мыслях о предстоящей ему жизни. В который раз дед снимал со стены медный крест фунта в полтора весом. На нем был след от калмыцкой стрелы и зазубрины по краю: похоже, крестом тем пользовались вместо кистеня. Из-под нар он вытаскивал мушкетон с раструбом, давно завещанный внуку после смерти.

- Крест в пути нужен, - приговаривал, - чтобы не забыться среди чужих народов, мушкетон, чтобы оборониться от них... И вот еще, - дед снимал с себя опояску с крючковатыми старорусскими крестами, - без этого, говорят, Беловодье не примет.

Среди старообрядцев из соседних деревень ходили слухи, что безгрешные за лето на коне успевают в царстве Беловодском побывать и обратно вернуться.

- Девку с собой возьми! - поучал дед. - Сколь ни выспрашивал, никто толком не знает, есть ли там бабы свои и всем ли хватает. Не приведи Бог, по мужицкой нашей слабости смешаешь кровь с калмыками или еще с кем, и тебя и меня проклянет раскосое потомство... И на кой оно, если на нас с тобой походить не будет? Ульку-бергалку возьми. Я ее бабку-каторжанку знал - лихая порода!

Щеки у Прошки наливались румянцем. Раньше не замечал дочки вдового откатчика. Осенью увидел ее на пруду: высоко подоткнув сарафан, она полоскала белье с мостков. Глянул Прошка на белые ноги - испарина на лбу выступила, сердце заколотилось.

- А чего она со мной пойдет? Улька со старшими уже гуляет, - проворчал, отворачиваясь от деда.

- Хе-хе! - ухмылялся старый. - Я к этой породе приворотное слово знаю. Подойдешь один, скажешь тихо: бегу, мол, в Беловодье. Пойдешь со мной - будут тебе золотые сережки с каменьями, как у приставихи.


В апреле Прошка прокрался к ветхой бергальской избушке, где устроили молодежник холостые горняки и девки. Пьяный хозяин валялся возле двери, уткнувшись носом в шахтерскую парусиновую куртку. В доме кого-то били. Двадцатилетний забойщик Яшка-Боров тискал на крыльце конопатую Ульку. Она не попискивала, не вырывалась, как принято у девок, смотрела на бергала немигающими глазами - у Яшки руки опускались и язык прилипал к горлу.

В доме истошно завопили, призывая на помощь. Дюжий забойщик оторвался от девки, кинулся разбираться. Улька перешагнула через пьяного хозяина, зевнула, глядя в темноту.

- За бергала замуж пойдешь? - шепнул из-за плеча Прошка.

Ульяна вздрогнула, обернулась, наконец рассмотрела, кто с ней говорит. Кривя губы, ответила:

- Не за тебя же, титешного! - и отвернулась, кутаясь в старенькую, матерью ношенную, шубейку.

- Бергал твой сгниет в шахте или сопьется, - пробасил Прошка, напрягаясь, чтобы не дрогнул голос, - а я в Беловодье ухожу... Дед карту дал, - приврал, и срывающимся голосом выпалил: - Титешный - не титешный, а пойдешь со мной, через год уже будешь сережки носить, как у генеральши.

Прошка думал, что Ульяна расхохочется на всю улицу. Но она, взглянула на него так, будто он на ее глазах вырос на полфута. Прохор не стал дожидаться, что будет дальше и скрылся в темноте.

Через неделю Ульяна нашла его в пенсионном квартале у деда. Раскланялась у всех на виду:

- Здрассте, Митрофан Парфеныч, доброго вам здоровьица! - и, стрельнув на Прошку глазами с каторжанским прищуром, одними губами спросила: - Когда уходим?


Была середина мая, цвели пострелы и лютики. В низинах стаял последний снег, парили, прогреваясь на солнце, горные отвалы. По вскрывшимся рекам несло зимний сор. Из-за горного хребта всходило солнце. Где-то там, за перевалами, была воля. Но солнце отливало пламенем на снегах гор, и жутковато было из весеннего тепла возвращаться в зиму.

Не только Прохор Егоров поглядывал на белые перевалы. Среди бергалов тоже началось весеннее оживление: кое-кто подумывал уже, а не послать ли тягло свое ко всем чертям да не рвануть ли подальше от рудников, хоть бы и беспаспортным? Тайга прокормит! Настроения эти издавна известны были начальству. К июню, когда начинались побеги, на горных тропах выставлялись казачьи караулы. Беспаспортных юнцов, приписанных к руднику, они тоже могли задержать. Дед советовал уходить пораньше.

Ульяна оказалась работящей жилистой девкой, наравне с Прохором тянула припас, молча шагала за ним в своем длинном сарафане. Прошке дедов крест, висевший на шее, вскоре отбил потроха, пришлось снять его и вместе с мушкетоном засунуть в козлиную шкуру с припасом, которую тащили волоком по земле. К вечеру первого дня они дошли до старой пасеки на берегу горной речки. Крыша из дерна, низкий проем двери, каменка по-черному. Прохор стал таскать дрова, Ульяна все так же молча замесила тесто в жестяном котле.

Спать легли на нарах, укрывшись верхней одеждой. Прошка ворочался-ворочался, мостясь поудобней, да невзначай запустил девке руку за пазуху. Та больно лягнула его. На том и договорились. Прижались спина к спине и уснули.

На другой день под осыпью Прохор загнал под камни пьяного еще от спячки барсука и убил топором. Жир был не потерян зверьком, и они натопили его полтора котелка. Старообрядца или крестьянина есть этакую дрянь кнутом не заставишь, они же, приписные - народ неприхотливый, в еде неразборчивый - были и тому рады.

Рано вышли. Слежавшийся снег по берегам вскрывшейся реки нависал над водой как стена в полторы сажени высотой. Пришлось прорубаться сквозь него. Ульяна, путаясь в полах сарафана, ругалась бранно. Вдосталь намучившись, вытащила из припаса запасные Прошкины штаны, зашла за куст и вышла оттуда в портках: ни девка, ни парень - срамота, смотреть стыдно.

Под перевалом снег был тверд и гладок. Припас по нему скользил легко. Здесь кончались Кабинетские земли. По другую сторону хребта - калмыцкие пределы. Там можно было отдохнуть. Беглецы думали, что обошли уже все посты и секреты, но как только выбрались на седловину, увидели сырую проталину, а в полуверсте - оседланных лошадей. И оставалось-то немного ходу, а там, на снежном склоне, на конях не догнать. Ульяна без слов поняла, что надо делать и ухватилась за бечеву, помогая волочь припас. Но обманулись беглецы: снег на солнечной стороне раскис. Они увязли в нем, проваливаясь по пояс, а когда выбрались назад - дозорные уже заметили их, вскочили на коней и зарысили навстречу.

Прохор торопливо вытащил заряженный мушкетон, подсыпал пороха на полку, накрутил пружину колесца. Дозорные осадили коней в десяти шагах от них, озадаченно разглядывали ранних бродников: одеты как рудничные да молоды еще, чтобы бегать от работ и с каторги. Должно быть, крестьянские дети из приписных старообрядческих деревень, шляются по скитам. У одного рожа варнацкая, мушкетон в руках, другой топором размахивает.

- Кто такие? - важно прикрикнул молодой казак.

Прохору его лицо очень не понравилось, и он перевел раструб мушкетона, целя в голову.

- Воды в рот набрали? - напирал молодой, но голос его подрагивал. Он пришпорил пятками коня, заезжая со спины на беглых, и ахнул: - Да это же девка?! - потянулся к Ульяне рукой. Та замахнулась топором, но, не решившись ударить, вцепилась зубами в руку всадника. Молодой заорал, чуть не вывалившись из седла. Конь отпрянул в сторону: - Ну и дура! Ну и зверюга! Сквозь одежу прокусила до кости!

Ульяна, отплевываясь, готовилась к новому нападению. "Знал дед, кого присватать в связчики," - подумал Прохор, перекрестился и выстрелил бы, но старый казак, сам посмеиваясь, развернул коня. Молодой, матерясь, зарысил следом. Приведешь этих юнцов на рудник - засмеют. От девки рану примешь - и того хуже.

Прохор с Ульяной, не теряя времени, поволокли припас следом за всадниками до темной пади. Там вышли на снег. Наст держал человека. Со смехом они скатились вниз, на сухом месте почаевничали без опаски и пошли дальше, чтобы успеть засветло добраться до скита: на ночь глядя старцы не выгонят гостей, хоть бы и девку.

С самого начала Ульяна молча и терпеливо тянула свою лямку, готовила еду и ночлег. Бывало, иногда повеселеет, начнет смеяться и петь. Но в тот день, после полудня, непонятно отчего озлилась. Прошке показалось, она только и ждет, как бы разругаться, когда, мокрые, притащились они к ручью на болоте. Все приметы совпадали: где-то рядом, в одной из двух падей, был скит. Прохор потоптался на месте, плюнул на ладонь, ударил кулаком: куда брызнуло, туда и направились. Тут Ульяна и дала себе волю. Раскричалась как недоенная корова, дескать, Прошка и дурак, и сопляк...

- Заткнись! - бросил Прохор и с мушкетоном в руке зашагал через болото один.

Выйдя на сухое место, он снял бродни, вылил воду, настелил свежие стельки из сухой травы и полез в гору. Сверху, среди могучих кедров и причудливых скал, увидел четыре крыши, обнесенные высоким частоколом, увидел и Ульяну, сидящую на валежине. "Пусть другой дурак с такой венчается! - подумал. - Скажу старцам, что сестра."

Было тобольским бурлакам наказано сдать груз, взять соль и вернуться сплавом. Да иначе вышло. Чтобы получить соль, половине тоболяков пришлось тянуть свой дощаник до Усть-Каменогорской крепости. А Сысою, проявившему интерес, и вовсе до рудничного поселка. Не дождавшись его вовремя, бурлаки уплыли вниз по Иртышу с последним караваном. Сысой же, опоенный водкой привычными к ней бергалами, устроил дебош и мордобой, утерял паспорт вместе с шапкой и по приказу рудничного пристава был отправлен до выяснения в Бийский острог.

На изломе сентября, на Трофимовские вечерки, когда собирается молодежь на посиделки у какой-нибудь вдовы, где и девку поцеловать за грех не считают, сидел Сысой на нарах в казенке и, томясь от скуки, разговаривал с беглым учеником из рудничных мещан, с того же злополучного Риддерского поселения.

За окном, затянутым бычьим пузырем, то стучал дождь, то крупными хлопьями падал снег. В казенке были еще двое: здоровый мужик с богатой бородищей до самого пупка и седобородый старообрядец какого-то сурового толка, день и ночь молившийся в углу. С беглым сыном горного мастера привели девку с того же рудника. Хотели ее отправить к отцу, но девка упала на землю посреди двора и кричала, дрыгая ногами: "Убейте, не пойдут мои белы ноженьки на позор!" Казаки подняли ее и силком усадили в обоз, а она - брык на землю и опять орать. Десятский пригрозил выпороть, но позорить девку не посмел, оставил при остроге кашеварить.

Сысоя острог не пугал: велика потеря - почти просроченный паспорт?! У Прохора вина поболее, а он не печалится: написал прошение дедову покровителю генералу Риддеру на Барнаульские заводы и Бийскому коменданту, бил челом - поверстать его в казаки, лишь бы не возвращаться на рудник. Рассказывал Прохор, что бежал с рыжей девкой в раскольничий скит. Сысой, затаив дыхание, слушал о таежных скитаниях, и собственные воспоминания о бурлацком походе начинали казаться ему пустячной забавой.

С мая по сентябрь ходили беглые от скита к скиту, наставляемые старцами, помогая им по хозяйству, пока, по желтому уже листу, не вышли опять на Кабинетские, царские, земли под Бийском. Остановились они в зимовье у старца Анисима, в местах, незадолго до того приписанных к Кабинету. Старец и карты показал, и метки, и засеки. По этим знакам много беглецов ушло в царство Беловодское. Вот-вот должны были уйти и Прохор с Ульяной. Но, Бог помог, задержались они на день, и в это самое время явился в зимовье длиннобородый Терентий Лукин, бросился на старца с проклятиями.

Терентий родился на землях ляхов в старообрядческой общине, ушедшей туда еще при царе Петре-антихристе. При добрейшем государе Петре Третьем община вернулась в Россию и расселилась по горно-таежному Алтаю, в местах, для хлебопашества неудобных, зато вольных, богатых травами и зверем. А как отстроилась и разбогатела она, тут начались притеснения от власти.

Терентия с малолетства влекли суровая жизнь скитов да вольная страна - прародина всех русичей. Не сразу и не вдруг, нашел он старца Анисима, знавшего туда путь. В послушниках у него был, почитал как святого. Ушел. Пересек и калмыцкие пределы, и Китай с великой рекой. Вышел на берег моря. Про Беловодье здесь никто не слыхивал, но про торговые колонии белых людей близ города Гуанчжоу говорили многие. Пришел туда, увидел шпиль костела, бритые щеки папистов, плюнул от досады и повернул на полночь, потому что на юге все страны были китайцам известны. Шел берегом полгода. Переправился через Амур, шел тайгой, чуть жив выбрался к своим. Видит, бегут навстречу люди, в бородах и в ичигах, думал: вот оно, чудо долгожданное. Но это были забайкальские казаки. Назвался Терентий старообрядцем, по царскому зову вышедшим из чужих пределов, получил бумагу на год, чтобы определиться с местом жительства, и отправился к старцу Анисиму, чтобы плюнуть в седую бороду.

Руки у Анисима тряслись, старая голова дергалась: мог бы и сам смолоду уйти в Беловодье, но жизнь положил, чтобы другим путь туда облегчить... Греховная обида колола сердце. Он раскрывал сундуки, карты, документы и деньги давно ушедших людей бросал к ногам Терентия: смотри! Все в целости сохранил, копейки чужой не присвоил!

А тот дурным голосом орал:

- Кресты по всему пути. Никто живым не дошел. Душегубец ты!

К вечеру Анисим занемог, переоделся в смертное и лег, не принимая ни воды, ни еды, решив запоститься. Прохор с Ульяной стали его отговаривать, но скитнику судьба помогала: среди ночи поднял он качающуюся голову, призвал живых. Глянул на него Прохор и понял, что сейчас старик умрет. Побежал за Терентием, храпевшим в бане. Тот отнекиваться не стал, остыл уже, пришел. Анисим поманил его слабой рукой, прошептал на ухо:

- Открылось мне, брод через море должен быть! - и умер, едва успев исповедаться.

Не успели поставить крест на его могиле, явился в зимовье казачий разъезд. Беспаспортных забрали, Терентий сам пошел следом - все равно не знал, куда теперь держать путь.

Еще один старообрядец в рубахе до колен, в стоптанных ичигах, бежал из Забайкалья на запад и взят был без паспорта на Колыванской линии. Он в разговоры не вступал, больше прислушивался, за полночь становился на молитвы начальные и с короткими передышками читал на память всю пятисотницу, отбивая земные и поясные поклоны. Терентий то и дело пытался с ним тягаться, но долгого бдения не выдерживал, падал без сил на нары и храпел до рассвета. Сысой, усовестясь, тоже становился на молитву. Прохор, хоть и жил со скитниками, зевнет, перекрестится, глядя в сторону, то двуперстием, то щепотью, да и ладно. Так прошло несколько дней.

Вдруг седобородый, упорно молчавший до поры, заговорил, да так, будто горох из куля посыпался. Был он какого-то особо строгого толка, за что Терентий дразнил его непристойно. Выяснилось, что и он пробирается в Беловодье, но на запад. Седобородый первым начал насмехаться над ищущими на Востоке. Насмешки эти задели за живое Терентия. Стал он со сдержанной злостью рассказывать про жизнь русских общин в Польше. От отцов и дедов знал о праве первой ночи для шляхты, об аренде поместий жидами, о рабстве беспросветном во всех западных странах. Рассказами этими нагнал на себя самого тоску: злость прошла.

- Коли хочешь жить по старине, без ереси и бахвальства, нет тебе места на земле - сказал, пригорюнившись. - Разве Ирия Беловодная примет, а она - за океаном. Здесь от моря до моря все пройдено. В России плохо, в других странах того хуже.

Седобородый вырос в семье, где считали, что на Западе все хорошо, а здесь все плохо и иначе быть не может. Не говорили только и не вспоминали, отчего по первому зову Московского царя природная Русь побросала нажитое и вернулась обратно.

Ничего не было у седобородого, кроме стоптанных ичиг и веры. Вдруг пошатнулась она, борясь с сомнением. "Господи, укрепи и избави..."- скрежетал он зубами. Бегал по узилищу, понося весь белый свет. Потом устал, затих, лег без молитвы и среди ночи умер. В полдень его отпел раскосый косноязычный поп и предал земле. На могиле поставли восьмиконечный крест, мирящий всех православных.

Как-то утром, приглашая заключенных за общий стол на похлебку, казак смешливо подмигнул Прохору. В полдень Ульяна, сияя, накрыла стол прямо в казенке. Беглецов уже несколько дней не запирали. Вскоре к ним вкатился круглый, как шар, купчишка в бобровой шапке, хмельной и румяный.

- Кто здесь тобольский? - спросил, смеясь.

- Ну, я! - слез с нар Сысой.

- Кто-кто, а тоболяки знают, какие деньги за морем гребут. Половина ваших купцов там разбогатела... Про бот "Святой Николай", про тобольского купца Мухина слыхал ли?

- Так это когда было?! - насторожился Сысой.

Такой ответ разочаровал купчишку. Он вздохнул, вытащил из кармана штоф, попробовал схватить за подол сновавшую Ульяну, плутовато глядя ей вслед, пробормотал:

- Я ему предлагаю стать самым богатым мужиком в Тобольске, а он... Завтра тебя из острога турнут. Вот и подумай, что лучше: с задатком и с новым паспортом по Московскому тракту на Иркутск или без копейки в обратную сторону.

Обернувшись к Терентию с Прохором, стал объяснять с важным видом: